Ксения Спынь
Идол. Ринордийский цикл. Книга 1
43.
Рита вернулась домой в середине следующего дня. Привычное дело: полночи кружиться, танцевать, смеяться, отдать себя вихрю веселья; оставшиеся полночи провести у кого-нибудь (обычно у Редисова или Боброва, иногда у Зенкина или у кого-то ещё), утром нормально отоспаться и вернуться к себе уже далеко за полдень. Рита пошарила в кармане длинного, немного бесформенного платья, нащупала ключи – единственное, что она таскала с собой. Надо же как-то попадать в квартиру. Иначе и ключи не носила бы.
Не любила связывать себя вещами. Не любила вообще чем-либо себя связывать. Ненавидела, если её связывали.
А всё к этому и шло. Идол… Чёртов идол… Чёртов истукан, чей взгляд везде следует за тобой.
Там не было памятников, где она проходила. И даже рекламных щитов. Только пустые улицы, где порой пробегали редкие пешеходы. Но ощущение, что за тобой следят, что каждый твой шаг учитывается и заносится в неведомый список, ощущение, что где-то совсем рядом, может, на расстоянии вытянутой руки, прочертили глухую линию, границу, за которую тебя решили не выпускать, – это ощущение не оставляло Риту. Они не приказывают что-то делать, нет. Просто молча смотрят на тебя. Насквозь.
Такое могло быть и раньше, да, случалось, но чувство всегда было кратковременным, его легко было прогнать. Рита, во всяком случае, всегда справлялась. А теперь – что за дела? И откуда эта стеснённость в груди, будто и правда лишили воздуха, опутали верёвками, затянули и продолжают тянуть до предела?
Это всё письмо, да, как же она сразу не догадалась. Письмо Киры всё-таки выбило её из колеи, да и не удивительно. Столько лет минуло – и вновь все эти подколы из школьных классов и коридоров. Подлец!
Нет, не то. Письмо вызвало у неё злость, ярость, бешенство. Но не ощущение, что ловушка захлопнулась. Не страх.
«Страх? Ты сказала – страх?»
Как ни прискорбно. Да, страх. Не страх смерти, до него Рите было далеко, да и плевать она хотела на физический конец своего существования. Нет, это был страх другого рода: затеряться. Сломаться. Перестать быть собой.
Если бы только разорвать путы, раз и навсегда, остальное было бы уже не столь важно. И бояться бы стало нечего…
«Так, сейчас зайду в квартиру, и всё. Там уж никто не посмеет подглядывать за мной».
Звон ключей, звук переворотов в механизме замка. Рита открыла дверь.
Никого, – она была уверена, что именно так. Иначе и быть не могло, иначе – это уже за пределами законной реальности. Пусто.
Нет, не пусто. Взгляд остался.
Рита закрыла дверь, заперлась на ключ. Она редко запиралась на ключ вообще-то. Резко обернулась на дверной глазок: не оттуда ли взгляд? Да нет, никого там нет, тем более что с наружной стороны двери смотреть в глазок бесполезно: всё равно ничего не видно.
Её не оставят. Никогда. Ни за что. Нет-нет, и не думай, Рита, мы всё видим, мы всё-всё видим, мы знаем, что ты делаешь, мы вообще всё про тебя знаем.
Она сделала вид, что не слышит шёпотов, неизвестно как проникающих в голову. Это была её квартира, в конце концов, её личное пространство, куда никто не посмел бы вклиниваться. День выдался ясный, и свет лился из окна сквозь прозрачные занавески. Пронизанная им комната стала странно воздушной, почти невесомой, как будто всё: шкаф, комоды, сами стены, – стремилось улететь вверх. В один момент всё показалось Рите слишком светлым и мирным, чтобы нести опасность; она с надеждой шагнула к окну – к солнечным лучам.
Как же всё легко и прозрачно. Свобода?
Не свобода.
Неотрывный взгляд продолжал впиваться в затылок, просверливая насквозь. Рита в бешенстве обернулась: кто ещё здесь? А, вот ты – гипсовый бюст на столе! Конечно, вот кто и следит за ней, и как она забыла, что он здесь? Как она могла допустить, чтоб он был здесь?
Но каменная фигурка – всего лишь каменная фигурка. Она неодушевлённая. Это не настоящий идол.
Рита отвернулась (вот ещё, обращать внимание на разные ненужные вещички), но взгляд продолжал ощупывать её. Она развернулась лицом к возможному врагу: ага, глаза фигурки смотрят прямо на неё, смотрят подозрительно осмысленно и выразительно.
Рита на негнущихся ногах приблизилась к столу, пальцами оперлась о самый его край.
– Не смотри на меня! – прошипела она каменному идолу в лицо как кошка. – Ты понял? Сейчас же прекращай смотреть на меня!
В ответ было только молчание.
Рита, припав к столу, обогнула его по дуге, чтобы бюст был повёрнут к ней левым боком: так уж его взгляд её не достанет, так он сможет смотреть только на окно и прозрачные занавески. Но идол прекрасно видел её и в таком положении. Он всё видел. И чуть заметно ухмылялся.
Быстрыми шагами она вернулась к окну – взгляд, описав дугу, последовал за ней.
– Убейся! – Рита подскочила к бюсту и с размаху швырнула его об стенку. Он отскочил и упал на пол, невредимый.
Рита взвизгнула и запрыгнула на стул. Так не должно быть! Она же сильно швырнула, а это – всего лишь дешёвая гипсовая статуэтка, от такого удара она должна была расколоться на куски.
Колдовство – не иначе! Риту затрясло, она прикрыла рот рукой и едва успела спрыгнуть со стула: он упал через секунду.
Она подобрала бюст и стукнула его об пол, ещё и ещё, она будет долбить его так, сколько потребуется, чтобы он разбился. А он в любом случае разобьётся, просто так свезлось, что этого не случилось сразу.
Однако прошла минута, две, в полу уже была вмятина, а на идоле не появилось не царапинки. Он продолжал смотреть и ухмыляться, и, похоже, легче было пробить дырку до нижнего этажа этим истуканом, чем повредить его самого.
Суеверный ужас овладел Ритой. Она не знала, что делать, как справиться с этой новой угрозой, которую даже разум её не мог объяснить. В конце концов – ведь надо было что-то предпринять! – Рита закинула идола высоко на антресоль шкафа. Пусть лежит там, скрытый от глаз, пылится и не смотрит.
44.
Ужин Машенька не готовила, только протёрла обеденный стол по привычке. А потом села с шитьём перед телевизором.
Как законопослушная гражданка она знала: это лучшее и, пожалуй, единственное, что положено ей в долгие, бесконечно тянущиеся вечера, когда уже стемнело и во всех домах зажглись жёлтые окна. Так и ей стоит: включить свет, чтобы её окно тоже зажглось и, не перебивая, слушать, что говорят серьёзные умные люди из телевизора.
По новостям передавали какие-то важные вещи, которых Машенька не понимала, но она внимательно смотрела на экран широко раскрытыми глазами и слушала всех этих дяденек в пиджаках и галстуках. Пусть ей неясно ни одно слово из их речей, зато она прилежно примет всё, что ей сочли нужным дать, и, возможно, незаметно для себя самой вынесет хоть какую-то пользу.
Куда это Лёша делся, ума не приложить. Последний раз он промелькнул по комнатам вместе с двумя незнакомцами и даже не поздоровался с Машенькой (она была на кухне в это время). И третий день уже дома не показывается. С него станется, и Машенька, конечно, обиделась, но не слишком сильно. Обижаться сильно она не умела и думала, что учиться этому необязательно. Во всяком случае, ей: она ведь ни на что не претендует, только дайте ей эту маленькую квартирку с вышитыми подушками булочного цвета и горшками, из которых свисают длинные зелёные листья, по углам комнат. Здесь, облачившись в немного потрёпанный халатик и тёплые домашние тапочки, можно устроиться уютно в кресле или на диване, закутаться в плед и не думать, что творится за толстыми стенами дома.
Там сейчас ветер и холодно.
И охотно Лёше мотаться туда-сюда? Машенька была бы рада видеть его чаще, даже очень рада, но, судя по всему, перемен здесь можно было не ждать. Лёша – странный человек, постоянно тянется к неведомому и неустойчивому, часто опасному, будто ему мало их квартиры и даже целого города: нет, он словно хочет обладать всем миром, всё сгрести в ладони и держать перед глазами. Знает же, что невозможно, и всё равно мечется туда и сюда. Если у Машеньки был бы собеседник, она сейчас недоумённо покачала бы головой: не понимаю я этого. Но больше с ней никого не было, поэтому она уткнулась в шитьё.
Вот тут она что-то может, да. В своём доме, в тёплом и обустроенном замкнутом пространстве, она кое-что умела и потому делала. Не слишком много, но уж что дано. А большой мир – не для неё, нет-нет-нет, пусть с ним важные дяденьки разбираются, они в этом смыслят, да. А ей, если захотят, расскажут по телевизору – ровно столько, сколько ей нужно знать.
То, что они сейчас говорили, было не очень хорошо. Машенька чувствовала это каким-то образом, хотя их речь звучала для неё как звук неизвестного языка. Не отрывая широко раскрытых глаз от экрана, она с тревогой всматривалась в знакомые безымянные лица, тщетно вслушивалась в строгие голоса, что произносили длинные умные фразы. О чём-то говорилось там: такое большое, страшное и, наверно, очень злобное. Совсем, как свист ветра за стенами, что тревожил сонные серые сумерки. Только гораздо сильнее. Гораздо опаснее.
Чего только не творится в большом мире! Хорошо, что она здесь, в маленькой светлой комнате, а не на широких площадях или в необозримых лакированных залах.
Машенька послушно выслушала всё, что ей говорили, и снова вернулась к шитью.
45.
Снег… Тут уже началась зима.
Холод падал с неба, которое застыло и заморозилось, став серо-синим. Чёрные чёрточки на снегу, это, верно, ветки, но ветки зелёные, когда живые, наверно, они тоже замёрзли и оттого разбились, когда упали, осколки мёртвых веток на снегу, стало быть. Поверхность снега не на всём протяжении ровная: на ней есть рытвины, ямки – следы чьих-то ног, чьих-то, здесь есть люди, во множественном числе, люди неизвестные, у них нет лица, потому что лиц не видно, безлицые движущиеся люди. Они ползут ровным строем, тонкой цепочкой, и всё вокруг тоже медленно передвигается. Непонятно: это движение – собственные шаги? Или поезд ещё едет? Снег – слишком близко, практически перед глазами. Снег настоящий.
Всё настоящее.
Воздух заморозился насквозь, он кололся на кусочки и был колючим, режущим. Лунев повернулся в нём: небо сбоку, далеко, до горизонта, а под горизонтом – бескрайняя степь. Из выдоха породился густой белый пар: он сам теперь паровоз, паровая машина. Машине не холодно.
Машина неживая.
А Лунев? Он не знал.
Впереди кто-то упал. Лунев механически обернулся. Упал человек, который до того шёл, двигался в цепочке. Всё по-настоящему: люди могут падать, это входит в их изначальные свойства, ничто не помешает им упасть. Несколько других таких же собрались вокруг, помогли человеку встать. Странно. Лунев не понимал этого – ни содержания, ни смысла произошедшего. Он, не сдвигаясь с места, наблюдал до тех пор, пока его не подтолкнули сзади.
Несколько отдельных шагов – они перешли в дальнейшее движение. Да, всё-таки шёл. Собственные шаги. Он ими, правда, не управлял, но движение было взаправдашним. Шаги по снегу и сам снег – самые настоящие, они полностью существуют, в этом можно не сомневаться.
И небо? И горизонт тоже?
Степь… Былинки – чёрные по белому – это под ногами, а там вдалеке – холмы, холмы… На них много белого, это всё тот же снег, но где-то ещё видны проталины: зима не полностью наступила, начала себя совсем недавно.
Ноябрь? Был. Когда-то. Ещё в Ринордийске.
«Ссылка» – странное слово. «Ссылка» – это когда на что-то ссылаются. А что оно означает сейчас и какое вообще имеет отношение к Луневу – он не понимал напрочь. Его мысли окаменели, стали одним монолитом, дозваться их было невозможно.
Жизнь… Ты здесь?
Движение – было. Степь, щепки деревьев. Просто сейчас зима, это понятно, а летом степь живёт, это тоже понятно, реальность, как и в большинстве случаев, вполне логична. А зимой, как и летом, здесь живут люди. Нет, не эти ползущие фигурки без лиц. Местные жители, территория ведь заселённая.
Да-да, это всамделишнее приозёрье, то самое, которое проходили в школе и, бывало, рассматривали на карте.
Мысли, ощущения, где вы? Почему ничего не чувствуется? Или это из-за холода?
Всё поразительно настоящее: снег, вмятины от следов в ложбинах, чёрные древесные палочки, серо-синее небо, волны холмов на многие, многие шаги вокруг. Только сам он под сомнением.
Он – существует? Если он – Лунев, то непонятно, где искать Лунева. Если нет, то вопрос, кто же он.
Он вдохнул мёрзлый воздух. Серо. Ничего не чувствуется. Ничего.
Проморожен насквозь.
46.
– Чего делаешь?
– Ничего.
– Я тоже.
Зенкин и Редисов столкнулись у окна во Дворце Культуры. Народу было так мало, что никто не счёл нужным даже собраться в зале, – они бродили туда-сюда и иногда переговаривались. Человек десять от силы – в огромном здании, нечего сказать, радостная картинка. Подумали бы они год назад, что резиденция столичной богемы превратится почти что в замок с привидениями?
(Привидений старались упорно не замечать, хотя те, безусловно, были. Как бы не прибавилось в скором времени).
Несколько минут они смотрели за окно: пустая земля, тронутая первыми ночными заморозками, облетевшие клёны (это клёны, да, они запомнили, когда листья ещё были), небо цвета… сложно сказать, какого конкретно цвета – грязноватое какое-то, да ещё неровные обрывки туч одни на других, всё потёртое, смятое.
– Ну как? Впечатляет? – спросил Редисов.
– Ммм… Что?
– Вот это, – он обвёл рукой пейзаж за стеклом.
– Ну… Что-то в этом есть, – неуверенно ответил Зенкин. – Скажем… свободное пространство.
Редисов якобы понимающе кивнул.
– Ясно. Свободное пространство – это хорошо, конечно.
– Угу. Подумать – можно написать оду. Нормально так: «Ода свободному пространству».
Оба закивали: да-да, пространство – это восхитительно, особенно если оно никем не загорожено и не заполнено всяким хламом. Пусть им вообще не пользуются, чего стоит? Абсолютная пустота, совершенная абстракция без всякого наполнения – красота.
– А у тебя как? Идеи есть? – спросил Зенкин.
Редисов смерил его испепеляющим взглядом (что за бестактность – задавать сатирику подобные вопросы в такое время), но через полминуты ответил почти непринуждённым тоном:
– Да так… ничего стоящего пока. Ещё надо всё хорошо обдумать, это же не как у вас, поэтов: стукнуло в голову – написал. Я ответственнее подхожу. К тому же, в последнее время все мысли о другом были…
Зенкин торопливо кивнул, они замолчали. Мысли «о другом» – это мысли о рукописях, о том, кому их ещё передать и как при этом не попасться. Что ж, своей работой Зенкин и Редисов могли гордиться. Все надёжные люди уже были задействованы, и переписанные стихи сейчас вращались в таких широких кругах, о которых в начале всей этой авантюры и мыслей не возникало: о них просто не догадывались. Часто по цепочкам Зенкину и Редисову возвращалось обратной связью: всё идёт лучше некуда! мы читаем! мы понимаем! нам не всё равно!
«Не всё равно», – это имело чуть ли не самое большое значение. Что есть автор, если те, для кого создавалось его творение, не отвечают? Глас вопиющего в пустыне? Нет, создатель миров для собственного пользования, которые, в отличие от грёз вольного мечтателя, не предназначались для него одного и в которых он вынужден остаться один. Изучать их, бродить по ним вдоль и поперёк, если так нравится своё создание, но – всегда – в полном одиночестве.
«Не всё равно» – это волна. Волна для тебя, автор. Волна, которую ты породил и которая поднимет тебя на высоты.
Единственная проблема была в том, что автор… куда-то исчез. То есть не исчез, конечно, но нигде не появлялся. Заперся у себя дома, что ли?
– Что-то Лунева давно нет, – произнёс Редисов.
Зенкин кивнул.
– Ты его так и не видел?
– Неа.
– Послушай, ему надо позвонить. Что это такое? – убеждённо заговорил Редисов. У него больше не получалось скрыть, что он серьёзно встревожен.
– Нет-нет, не стоит, – Зенкин замотал головой и отступил от окна.
– Почему же?
– Боюсь, мы ему помешаем. Вдруг он в этот самый момент творит что-нибудь гениальное, а мы – дзинь! – и вспугнём всё вдохновение, – Зенкин принуждённо рассмеялся. – Знаешь, как он потом будет злиться?
– Мне всё-таки кажется странным: он так долго не появляется здесь, – пробормотал Редисов.
– Ничего странного, – заверил его Зенкин (взгляд при этом говорил, что в словах, конечно, нет почти никакой правды, но только, пожалуйста, не надо звонить, не надо узнавать то, чего знать не хочется). – Мы, поэты…
– Фройляйн! Фройляйн Рита пришла! – раздались крики.
Зенкин снова подступил к окну, Редисову достаточно было повернуть голову.
У кованых ворот посреди обрывков павшей листвы действительно стояла фройляйн Рита. Эту высокую фигуру в буро-красном платье нельзя было ни с чем перепутать. Тугой узел на темени как будто ещё больше выпрямлял её, подтягивал вверх. Рита стояла, пока ещё в одиночестве, и, не сдвигаясь с места, оглядывала пустынные просторы парка. Её взгляд будто требовал что-то, что положено ей по праву, требовал властно и бескомпромиссно.
Даже со второго этажа не получалось смотреть на неё сверху вниз.
– Пошли? – кивнул Редисов.
Они спустились вниз.
47.
Холодный тяжёлый воздух, обволакивающий всё, – он не мог помешать танцу фройляйн Риты. Ничто не имело значения, когда она хотела сделать то, что хотела, ничего не могло помешать ей. Музыка звенела над парком – несмелые вначале, прерывистые звуки переросли в сильную мелодию: напряжённую, встревоженную, вцеплявшуюся в последние искры жизни, – такова была песня, под которую фройляйн Рита исполняла один из своих самых драматичных, самых эмоциональных танцев.
Она вытянулась в струну, но струну, которая натянута только мгновение, и пошла в круг, другой круг, то и дело изгибаясь книзу, как будто струна надорвалась и опала, но тут же выпрямляясь снова – вверх, вверх! нам надо вверх! – вращаясь вместе с музыкой и вдруг меняя направление, когда перезвон с усилием бился и дрожал. Этот танец нужен был Рите: подтвердить, что она жива, дышит и чувствует, что вся сила её, вся воля – при ней, что она – это она и никто не может загасить её сущность.
Что-то мешало ей сегодня – невидимые сети, они добрались, опутали, они стягивали всё тело и затрудняли каждое движение. Не обращать внимания, – приказала себе Рита. Это временные помехи, оно уйдёт, если постараться, если забыть о нём. Слушать, слушать голос, несильный, несмелый, слушать тревожную музыку и немецкую речь.
Движение – всем телом – чётко, со стороны хаотично, казалось бы, на грани путаницы и ошибки, но безупречно повторяя мелодию: красота слабости, сила жертвы. Пусть падение кажется неизбежным – оно прервётся в последний миг, руки, что бессильно опускались, вскинутся вверх, струна снова вытянется, только держаться, держаться, пока это возможно, даже на самом краю: жизнь не вытечет так легко, мы ещё посражаемся за неё.
Взлёт – вращение – провал – наступающая пустота – отчаянное цепляние за жизнь. Остановка, замирание. Теперь ждать, без единого движения, только протянув руки. Слабо-слабо, едва слышно – и вновь голос набрал силу, несгибаемая воля – в нём, даже на грани падения. Вращение – сильнее! вырваться! вырваться! – руки идут чётко и смело; фройляйн Рита знает, что делает. Шаги бесконтрольны, она чуть не сбивается, почти сбивается, что такое, раньше никогда не бывало, голос обрывается, остановка. Она не сбилась, нет-нет. В последний момент движения вписались в мелодию; жёсткий взгляд вперёд: вот так! посмотрим, кто кого.
Музыка уже пошла на следующий круг, но Рита не совсем готова, она устала, сегодня кто-то явно усложняет ей задачу; но она доведёт задуманное до конца – и никак иначе. Голос ещё слабее: там тоже тяжело, там тоже силы на исходе. Стоит прочувствовать и слиться, и вот оно: вращение по кругу, по кругам, безвольное, по инерции – жизнь выгорает. Приостановка.
И снова взлёт – уже тяжелее, уже с надрывом, и куда её уводит, так не должно быть, вырваться, выйти на должную траекторию. Ей удаётся всё-таки – а теперь остановка, перед вихрем тихо-тихо, почти неслышно; встать и отдышаться, пока есть возможность, потому что вот-вот – и она собьётся серьёзно. Взять себя в руки, как всегда могла.
А теперь – вихрь! Свобода, долгожданная свобода, спонтанный, бесконтрольный ураган, порыв, не знающий ограничений. Он проносится как огненная буря, но – всё, рамки: встать! Она резко остановилась, пожалуй, слишком резко, её покачнуло, но она удержалась на месте.
Что за ерунда происходит сегодня? Идол, ты и здесь меня достал? Это твоя паутина, больше нечему! Я знаю.
Шёл уже проигрыш без слов, и она была не вполне уверена: что же теперь? Идти по мелким быстрым круговращениям мелодии, учитывая, что Рита выбилась немного, а ещё, что она устала и может не справиться. Она выждала какое-то время, но всё же вступила: так, теперь осторожно, раз уж решилась, мелкими-мелкими шагами вместе со вздрагивающим перезвоном, круги и круги. Со стороны лёгкие дробные прыжки, как по мелким камушкам над водой, на грани равновесия.
(Что это – тучи набегают? Сизая дымка быстро ползёт с края неба, надвигаясь на нас. Неважно, ничто из этого неважно. Важно, чтоб мы закончили. Мы закончим).
Почему так тяжко даётся то, что раньше было столь просто? Как легко она проделывала эти движения много раз, но теперь они кажутся почти невозможными. Это всё сети, сети стянули её, они путают, подтачивают силы, они сбивают с безошибочно знакомого узора и утяжеляют каждую часть тела, так, что ноги не отрываются от земли, а руки сгибаются и безвольно падают.
Рита прокружилась: раз-два-три… сбой. Она остановилась, немного в недоумении, поймала такт ещё раз: раз-два-три… сбой. Рита снова остановилась и повернулась к публике.
– Он не даёт мне танцевать! – пожаловалась она вслух. И ещё: раз-два-три… сбой! Да что такое, в конце концов! Сети, чёртовы сети, я действительно не могу; я хочу, но у меня не получается!
(Тучи наползали, тень легла на парк, тень легла на лица, что были обращены к переменившемуся небу. Там, за тучами, едва различимо виднелось зловещее сияние, пока ещё непонятной природы. Но оно приближалось и оно было грознее туч, ибо обещало нечто более страшное. Тишина спустилась на толпу в парке: люди чувствовали – это не просто так. Край обрыва близко, сейчас их столкнут, вот-вот…)
Рита тоже встала. Бесполезно продолжать кружиться, всё равно она безнадёжно выбилась из ритма. Но вот – музыка затаилась, и снова голос – совсем тихо, почти неслышно. Но Рита знала, что это значит: сейчас последний раз будет буря, последний шанс, последний рывок на волю. Она приготовилась.
Голос – сильнее: то была сила души, которая остановилась на краю и собиралась не падать. И Рита ринулась в спонтанный полёт, без правил и заранее установленных комбинаций. Спонтанный – потому что и настоящая жизнь спонтанна, непродуманна, безрассудна. Нежданный порыв чистой воли – и Рита рванулась вверх: раз! и два! не в такт, но по-настоящему, по-своему. Только вырваться из пут, разорвать сеть!
Последний рывок голоса – и последние аккорды: сила последних шагов, последних вращений, последних порывов. Три сильных удара – как безоговорочная точка. Рита остановилась, прямо и гордо, и замерла в стойке: всё.
Ей неважно было уже, что тучи затянули небо, что всё больше и больше людей в тревоге устремляют взгляд вдаль, за дугу кованых ворот, что к парку приближаются какие-то человеческие фигуры – издалека, оттуда, где остановилось угловатое чёрное авто.
