Ксения Спынь
Идол. Ринордийский цикл. Книга 1
48.
Его привели в помещение, напоминавшее небольшой деревянный сарай. Тёмные, будто сырые доски стен тянулись горизонтально, примыкая друг к другу плотно, без просветов. Он замедленно обвёл взглядом три стены, образующие букву «П», мельком заметил неровный пол, скорее всего, земляной, остановил взгляд на дальней стене.
– Ну, что стоишь? – раздалось негромко.
Он чуть повёл головой и увидел, что в одном из дальних углов находится человек. Странно, что он не заметил его сразу.
– Ты, парень, совсем что-то. Первый раз на стоянке?
– Да, – произнёс Лунев, возможно, впервые за дни и месяцы. Он не знал, что из себя представляет стоянка и о чём его спрашивают, но раз не знал, то, вероятно, раньше на стоянках не был.
– Ясно, – человек кивнул и немного подвинулся. Лунев, как будто эта двигательная активность пробудила его внимание, рассмотрел его в некотором недоумении: густая лохматая борода, драная шапка-ушанка, нечто вроде старого пальто.
– Да ты проходи, что стоишь как неродной?
– Как неродной, – механически повторил он; всё, что начало было выстраиваться в голове, вновь расплылось. Ощущение странного, лишённого смысла сна без адресата наводнило всё с новой силой. Что за пустой деревянный сарай? Что за мужик – нелепый персонаж безумной истории? Что за непонятные слова, потерявшие по дороге свои значения? Кто-то без всякой связи и принципа составил из кусочков ушедшей реальности новую картинку. Зачем?
Бухтящие звуки речи доносились из угла, они, по-видимому, исходили изо рта человека:
– Все вы так, молодые… Оно понятно, с непривычки-то: входишь – не пойми что, деревяшка какая-то, тут и жить, поди, невозможно. Возможно, брат, всё возможно. Пообвыкнешь немного, раскусишь… Небось из Ринордийска?
– Из Ринордийска, – неожиданно оживился Лунев и в последней надежде ухватился за знакомое слово. – А вы там были?
– Нет, – отмахнулся мужчина. – Я тут близко, рабочим был. На фабрике. Бастовать у нас решили, и я тоже – хуже всех, что ли? Ну и загремел сюда, – он поднял глаза кверху, как бы припоминая что-то, затем вернулся к собеседнику и неожиданно спросил. – А тебя за что сослали?
«Сослали» – это слово, при всей его неудобоваримости, вдруг стало для Лунева точкой опоры и отсчёта. Он – ссыльный, каторжник. И потому сейчас находится в приозёрье, на одной из «стоянок». Отсюда и поезд, и степь, и сарай. А вот за что его сослали? Лунев напряг свою память, и размытые пятна прошлого начали обретать более чёткие формы.
– Я написал стихи против… – Лунев споткнулся, здесь было что-то неприкасаемое и более размытое, чем что бы то ни было. – Против Него, – закончил он.
С сомнением он поймал взгляд человека в углу: понял ли тот? Но сомнения могли исчезнуть раз и навсегда: конечно же, понял. Любой житель страны без слов понял бы, о ком речь.
– Сти-хи? – протянул мужчина.
– Стихи, – согласился Лунев. – Я поэт, – он подумал немного и добавил. – Был.
– Был?
– Был.
– Почему?
– Потому что больше нет.
Мужчина недоверчиво наклонил голову набок и прищурился.
– Что-то ты себя заживо хоронишь, парень, – сказал он. – Что думаешь: раз не в столице, не во всей этой вашей беготне, раз самое главное как бы стороной проходит, то всё, труп в могиле? Не так, совсем не так, сам потом поймёшь. Ты не смотри, что здесь жизнь собачья. Жизнь – она везде жизнь. А там, гляди, выкарабкаешься ещё.
Что сейчас говорил этот человек – Лунев категорически не мог понять и принять. О какой жизни он твердит, где – да что он вообще знает, этот мужик? Что он может знать про Лунева, про то, что он думает и на что смотрит, а более всего, про то, что внутри него? Если сам мужик жив, ощущает себя живым – что ж, очень хорошо, рад за него. Только вот Лунев никакой жизни не ощущал: ни внутри себя, ни за пределами. То есть, за пределами она, может, и была, скорее всего, была, да только Лунев её всё равно не чувствовал, она не пробивалась к нему ни по капле сквозь толщи и толщи замороженной черноты. Что мужик может знать обо всём этом? Ничего. Разве сам он был Луневым? Никогда, и не мог быть. И бесполезно объяснять: всё равно не поймёт, как и любой не понял бы. И это не его вина.
Разговоры обычно поддерживают другими способами. Простыми и общепринятыми.
– Тебя как зовут-то? – спросил Лунев.
– Меня-то? Семён. А ты?
– Алексей, – ответил он, почти не задумавшись. Когда-то было это имя, почему бы сейчас назвать не его, а какое-то другое? Теперь это всё уже без разницы.
– Лексей… – повторил собеседник, видимо, чтобы лучше запомнить. – Ну, ты проходи, не стой в дверях, – интонация немного поменялась, это было уже не снисходительное обращение к безымянному новичку, а что-то более личное.
Лунев прошёл и увидел, на чём сидит мужчина: соломенный подстил, покрытый какой-то ветошью. Он присел рядом.
За стенами зло шумел ветер.
49.
– Как так? – Рита в отчаянии топнула ногой. – Как так?
Ей никто не ответил. Подавленное молчание, шок – не было больше слов ни у кого из стоявших здесь. Даже парк стих, укрытый холодными тенями. Скоро он совсем опустеет, человеческие существа, следуя совету свыше, покинут это место, и останутся только замершие безжизненные кусты самшита.
Чёрное авто скрывалось вдали. Оно словно украло у них всё: жизнь, свободу, воздух для дыхания, – всё забрало с собой.
– Как? – повторила Рита. – Что они вообще…
– Тише, тише, фройляйн, – Бобров, протянув руки, попытался её утихомирить.
– Что «тише»? – взорвалась Рита, так, что он испуганно отшатнулся. – Что «тише»? Они арестовали Лунева! Они скоро всех нас накроют! Ты понимаешь, что происходит? Вы все понимаете, что происходит?
Либо они не понимали совсем, либо понимали слишком хорошо. Больше нечем было объяснить абсолютное отсутствие движений и звуков в их сбившейся кучке. «Сидите потише», – сказали им люди в чёрной форме. «А лучше вообще закругляйтесь. Не то все допрыгаетесь».
Зенкин, пребывающий в некоторой прострации, вполголоса произнёс:
– Как они его вычислили? У нас ведь всё было сработано чётко.
– Я тебя предупреждал, чем может кончиться, – холодно ответил Редисов. – И его, кстати, тоже.
«И его тоже», – в воцарившейся тишине каждое слово прозвучало слышно для всех, как эпитафия. Призрак между ними теперь навечно останется призраком, тенью, при звуке имени которой наступает молчание.
Ещё одно пустое место.
С равнодушным осуждением хмурились тёмные заросли кустов. Над воротами парка чёрные ветки без листьев расчерчивали небо ломаными линиями. Больше на эту картину никого не звали.
– И? – нарушила молчание Рита.
– Что «и», фройляйн? – поинтересовался Гюрза.
– Что мы собираемся делать?
– Ну… как вам сказать… – протянул Редисов.
– Пока, я думаю, пойдём по домам, – предложил Хассель.
– Да-да, разойтись сейчас было бы всего благоразумнее, – закивал Бобров.
– С властями шутки плохи, – заключил Мамлев.
Все кивали и, мимоходом поддакивая, начали постепенно двигаться – куда же? – в разные стороны, но всё больше к выходу. Трудно поверить, но они собирались уходить! Из центра бывшего столпотворения Рита видела, что происходит. Как песок в стеклянной колбе, толпа медленно пересыпалась, сбитая кучка рассасывалась, чтобы отдельные песчинки, пройдя сквозь кованые ворота, канули в наступающую ночь.
– Так, стойте! – произнесла Рита. Её голос заставил всех остановиться – даже теперь. – Я не поняла. То есть вы сейчас все так берёте и расходитесь – и ничего?
– А у вас есть предложения, фройляйн? – спросил Бобров.
– У меня есть. У меня есть предложение никуда не уходить, а устроить чёртов митинг.
– И? – Вивитов, прищурившись, повторил её же вопрос.
– И – пусть даже ничего! Но мы заявим, что мы против. И им придётся нас выслушивать, чем бы они ни ответили.
Мамлев покачал головой:
– Фройляйн, ваш метод не к месту и не ко времени. Это бы сгодилось для прошлых веков, а не для нашего. Мы ничего не добьёмся, только погубим себя, – он двинулся к воротам и вышел из парка. Получив пример для подражания, публика собралась следовать в том же направлении.
– А, вот в чём дело – «погубим себя», – злобно проговорила Рита. – Да кому вы нужны такими! Трусливые, жалкие, забитые твари, вам самим от себя не противно? – бросила она вслед расходившимся.
– Но что мы можем сделать? – обернувшись к ней, тихо произнёс Зенкин.
«Что мы можем… И ты? И ты туда же?» – ничто из этого не было произнесено и не вышло за пределы мыслей Риты, но от её огненного ненавидящего взгляда Зенкина это не спасло. (Он, пожалуй, захотел бы скорее провалиться сквозь землю, чем испытывать на себе этот взгляд). Рита посмотрела на остальных людей. Они медленно покидали парк.
– Значит, не хотите? Боитесь? Хорошо, – она тряхнула головой. – Я сама устрою митинг. Не здесь, нет. Под окнами резиденции идола!
– Рита! – все мгновенно обернулись, бросились к ней, как бы стараясь удержать от необдуманных поступков. Митинг под окнами резиденции! О, они прекрасно знали: фройляйн Рита на такое способна.
– Даже нет, – Рита была на пределе, она силилась вырваться из окружавшей её толпы. – Не митинг, нет, я устрою революцию! – она снова рванулась – к воротам: десятки рук еле удержали её. Без сил Рита опустилась на землю.
– Я одна её устрою, если вы не хотите!.. – она уронила голову и закрыла лицо руками.
Все в тревоге стояли вокруг и смотрели на неё. Что предпринять теперь, никто не знал: возразить абсурдной речи Риты было нечего, а просто оставить её здесь, одну? Она же обязательно сделает то, о чём говорила, это же фройляйн Рита! Осторожность – чуждое ей слово, и никакие разумные доводы её не остановят.
Рита приподняла голову:
– Вы мне не верите? Считаете, что один человек – это мало для революции?
Тут вперёд выступил Вивитов:
– Вопрос в том, зачем вам революция, фройляйн. Чего вы хотите добиться? Изменить существующий порядок? Это одно. Или…
– Не знаю, – буркнула Рита, всё ещё не поднимаясь. Складки её тёмно-красного платья неровно покрыли серые комья земли, тронутые инеем. – Просто надо. Просто чувствую, что надо.
– Об этом я и говорю, – Вивитов присел на корточки рядом с ней. – Ключевой вопрос: кому надо? Истории? Народу? Вам?
Рита с раздумьем смотрела на него, но не отвечала.
50.
Сейчас пришла минута, когда путеводный гештальт Риты обрёл особую яркость. Тот образ, которому она следовала всю жизнь, под который каждую секунду подстраивала себя, не содержал больше никаких мутных контуров, расплывчатых линий, двусмысленностей и недоговорок. Разрозненные частицы её идеала, все вычурные линии со всех уголков сошлись в одно – и в этой точке вспыхнула яркая звезда, та самая, что всегда вела фройляйн Риту.
Сейчас нельзя отступать. Именно сейчас – ни в коем случае. Не вздумай сказать «потом» или скинуть на кого-то другого: теперь такого выхода больше нет. Однажды она решила, что будет сражаться и биться – одна против всех, однажды она поставила это выше своей жизни. Теперь пришла минута, когда слова должны быть воплощены.
Это её время. Оно пришло. Оно не в будущем, не в вечном «завтра». Оно здесь и сейчас, перед ней. Все проверки на истинность и кажимость – в этот момент. Если она действительно та, за кого всегда себя выдавала, она восстанет. Если отвернётся и спрячется – значит, она не фройляйн Рита и никогда ею не была. Просто крикливая и манерная пустышка.
Рита подняла голову. В ночном густо-синем небе зажигались звёзды, и среди них одна – самая яркая – вспыхнула над её головой. И эта путеводная звезда сказала Рите: восстать.
Протесту должно быть. И если больше никто не решается его начать, она должна возглавить восстание.
«Я это сделаю, – сказала она. – Потому что я фройляйн Рита».
51.
Она поднялась с земли, выпрямилась и сказала:
– Завтра мы устраиваем митинг. Я его организую.
Поначалу показалось, что её некому услышать: только холод и пустота остались в старом парке, да ещё наверху мерцает призрачный звёздный свет, и ни человека вокруг. Но это было не так.
Люди вынырнули из дальних теней и подошли к Рите с мимолётными вопросами: «Что? Вы серьёзно?» Рита не отвечала: они и так прекрасно услышали, что она сказала. Просто делают вид, что сомневаются, так же, как до того делали вид, что их здесь нет.
Холодный ночной воздух охранял молчание, тягучее и напряжённое молчание. Рита не повернулась ещё к людям, что полукругом собирались за её спиной. Она смотрела в тёмную синеву и ждала.
Наконец звуки шагов затихли. Все, кто мог подойти, были уже здесь. Они стояли (Рита чувствовала это) и ждали, само внимание. Рита развернулась и взглянула на удивлённые и немного испуганные людские лица, по которым пробегали скользящие тени.
– Но послушайте, фройляйн, это чистое безумие! – начал Бобров. – Вы только сломаете себе всю судьбу. Что бы вы ни говорили сейчас, но, вполне возможно, через несколько лет вам захочется нормальной спокойной жизни, у вас ведь ещё есть шанс завести семью, пожить, как все люди…
– Молчать! – на щеках Риты вспыхнуло два красных пятна. – Я не для того попёрла против системы, когда пошла в свободные танцовщицы вместо вуза, чтобы теперь стать «как все люди». Моя жизнь никогда не будет тихой и спокойной – никогда!
Что это, как будто они испугались её – или за неё? Рите казалось: на неё смотрят с тревогой и скрытым сожалением, как на душевнобольную. Или нет – лица плавали в ночных тенях, и выражения их размывались.
– Кто со мной? – спросила Рита, подняв глаза кверху, чтобы не смотреть ни на кого из стоящих. Их решение – пусть сами его принимают. Но прошла, наверно, минута, а никто так и не решился вставить свой голос во всеобщую тишину. Рита перевела взгляд на людей перед собой. Они по-прежнему стояли полукругом и смотрели на неё, не сводя глаз. Никто не хотел говорить.
– Хорошо, – она раздражённо кивнула. – Если больше никто не пойдёт, я пойду одна. Это будет моё маленькое личное восстание, – теребя платье, Рита попятилась назад, к воротам. Это движение вызвало мгновенный импульс среди стоящих: они потянулись за ней, будто в попытке удержать.
– Моё! – Рита возмущённо блеснула глазами. – Что такое? Имею право!
Остановленные огнём, они замерли, но и Рита больше не собиралась никуда идти. Полностью подавленная и вымотанная, она отвернулась к ограде. Все эти люди были с ней рядом только из жалости, думалось ей. Они не верят ни одному её слову и ни одно её намерение не принимают всерьёз. Сейчас, когда на кон поставлены их жизни, это становится особенно заметно. Ничего, она и одна пойдёт против всего мира, но как же всё мерзко и гадко…
– Завтра я устрою митинг, – сказала она, констатируя факт. Сказала негромко и глухо, переходя на невнятное бормотание. – Будет ещё кто-то или нет – это не важно. На самом деле, ничего больше неважно. Но если бы вы пришли, это было бы хорошо.
Голос Риты сник и затерялся в необозримой темноте. Она уже сказала всё, что могла сказать. Оставшееся было за ними – её восторженными поклонниками.
– Кому это нужно, Рита? – послышался тихий шёпот Зенкина.
Она подняла голову:
– Мне. Мне это нужно.
Может быть, иногда искреннее признание – последний аргумент; может быть, открытый взгляд глаза в глаза порой убеждает сильнее всех призывов и объяснений; может быть, нет. Рита этого не знала. Исчезли движения, даже игры света и тени перестали существовать: всё замерло. Минута, или пять, или час, выпали из отсчитываемого течения времени.
Вверху, над ними, опять ярко вспыхнула звезда.
– Ну что? Вы со мной? – спросила Рита.
– Я да, – сказал Зенкин.
– Я тоже, – отозвался Редисов.
– И я, – подхватил Бобров. «И я, и я», – раздавалось вновь и вновь. Все, кто находился в полукруге, присоединялись – один за другим. Безоговорочно и без сомнений – они подписались на её авантюру. Внутренне Рита ликовала: она знала, что так и будет, она так и думала. Может быть, им действительно не хватило бы смелости на открытый протест, но за ней, за своей падающей звездой, они пойдут. Здесь Рита могла помериться и с самим идолом.
Она окинула взглядом людей перед собой. Каждый из них уже успел сказать: «И я! И я тоже!» Или… почти каждый. Рита устремила взгляд на пожилого художника: тот, кажется, ничего не сказал.
Вивитов развёл руками:
– Нет, – ответил он на немой вопрос. – Я надеюсь, вы правильно поймёте меня, фройляйн. Я уже староват для таких дел. Но, если позволите, буду наблюдать издалека и мысленно пребывать с вами.
Рита кивнула, как бы немного заторможено: она не нашлась сразу, что ответить, слишком уж странное предложение.
– И – разрешите дать один совет перед тем, как вы начнёте…
– Обойдусь, – бросила Рита (беззлобно, просто такой была её привычная реакция на советы).
– Нет-нет, я вас не отговариваю, – заверил Вивитов. – Просто на вашем месте… был бы осторожнее.
Рита задумалась ненадолго, коротко кивнула. Отчего бы и нет: она признавала, что осторожность не была бы лишней для них. Но самой соблюдать осторожность ей не хотелось.
Вивитов совсем по-мальчишески, с хитрецой улыбнулся им всем:
– И пусть вам повезёт. Удачи!
52.
Потёмки вне времени и пространства поглотили всё, без остатка, безвозвратно; они не для того, чтобы исчезнуть, – нет-нет, всего лишь ночь, но что за ночь. Ночь ночей, протяжная и бездонная. Просто мрак опустился – сейчас и навечно; время не движется, а как ему двигаться, если его нет, времени нет, а значит, нет конца – неизбывная темнота и глушь. Ему казалось: он слышит, как бьётся его сердце, – ага, его, он есть. Только вокруг ничего.
Мир, оказывается, – это тёмный прямоугольник на стене, который единственный виден шарящим вокруг глазам, страшный беззвучный воздух и этот неподвижный прямоугольник – всё. Ещё есть он сам. (Не надо дополнительно выяснять, кто и что, не надо копаться в проблемах значений, он же точно знает, что он – это он, что ещё надо, всё предельно ясно и очевидно). А вот чего хочет мир вокруг и что собирается делать – это загадка, и страшен как ответ на неё, так и отсутствие ответа. Мир не скажет и даже не намекнёт: мир молчит и смотрит огромными жёлтыми глазами (откуда жёлтые глаза? ей-богу, здесь нет ничего жёлтого), мир тихо открывает пасть, разверстую пасть, полную зубов, или это мерещится, всё слишком открыто, слишком обширное пространство разматывается перед взором как лента – из окна видно далеко-далеко (окно? где? его ведь не было, непонятно, почему, но откуда-то помнится, что окна не должно быть), так страшно без звуков, хоть какой-нибудь коротенький стук! Кузнечики стрекочут – замечательно, какое облегчение, кузнечики за окном – живые, здесь кто-то ещё живой, помимо него, только тревожно, что-то здесь не ладно, неправильно – звук не отсюда, не для этой обстановки; страшный мир – совсем несвязный, бессмысленный, существующий вопреки, или это чья-то злая игра, иллюзия с разоблачением в конце?
Он испугался напавшей мысли; сознание беспокойно заметалось туда и сюда, провалилось куда-то, в неясную глубь.
Где-то далеко отсюда идёт снег – странно рыхлый, болезненный, испорченная серая мука, которую зачем-то высыпали на землю и деревья; снегу не дали лежать гладким полотном – в нём провалы и лунки, впадины, выбоины, и где-то там скачет белый заяц с тёмными пятнами на кончиках ушей, несётся, забывая, где он бегал, а где нет, в сотый раз проходя по одной и той же петле в надежде запутать след, заяц мчится, выбрасывая длинные ноги параллельно земле, когда его кренит на повороте, заяц наклоняется вбок на бегу, вытягивается по диагонали и думает, что убегает, что сейчас затеряется в далёких серых снегах.
Но у зайца не получилось отдалиться и оставить преследователей позади. Погоня близко.
Кровь так ярко выглядит на снегу…
Это только его собственный бред, ничего не было на самом деле. Больное воображение что-то лопочет в беспамятстве, вытрясенное и скрученное за несколько недель, превращённое в непонятную мятую тряпку, натыкается на дикие образы, оставленные в нём по случайности, ужасается, мечется в страхе и бредит дальше. Ему не помешать.
Он не может помешать собственному воображению – нонсенс! Да когда это было такое? Но расклад сил переменился, и преимущество на чужой стороне: воображение заняло почти всё, почти весь организм, такой незнакомый и непослушный, всё тело и даже голова – едино и бесконтрольно, оно всё отдельно от него. Его организм – это не он, это даже против него. Он – только в маленькой области внутри головы, в далёком, от всего удалённом центре и в явном меньшинстве. Он – трезвый разум – наблюдает и даже почти понимает, но сделать ничего не может: его просто не послушают. Бессильно хочет он прекратить безобразие и не может: ненормальное состояние не кончается.
А что здесь надо было? Что можно предпринять? Есть выход? Выход, обычный выход – это сон. Сон, кажется, и намечался в планах, когда планы ещё были (исчезнувшее время уничтожило их, потому что убрало будущее из мира). В этом мире есть сон? Увы и ах, понял он, нет. Ведь сон – это переход, изменение, смена одного состояния другим. А здесь нет переходов, нет изменений, всё статично, застыло в единственном положении. На миг – и на вечность.
Нет ухода. Не будет никаких перемен. Существует только один порядок, одна возможность. Бойся, бойся страшного мира, что тебе угрожает, бойся всегда теперь – это единственное, что тебе остаётся. Это единственное, что разрешит тебе этот мир.
И он боялся, как боялся когда-то давно, так давно, что это уже забыто. Совсем как раньше страх вползал через окно – какое окно? Здесь нет никакого окна, не существует просто, как ни крути. Наверно, оттого, что тогда, давно окно было, оно появилось и теперь как должный и неотъемлемый компонент. А из глубины фантасмагории страху аккомпанирует стрекот кузнечиков, ночных музыкантов. Кузнечики? Под снегом?
Он точно бредит.
Он бредит и не может помешать бреду. Бред не кончается, он заполнил собою мир, бред – единственное, что существует для него, хотя время, конечно, никуда не исчезло, оно по-прежнему идёт где-то, совсем недалеко. Это просто он его не чувствует. А что это значит? Ровно то же самое: что времени не существует.
Что за ночь… Никогда таких не бывает…
