Ксения Спынь
Идол. Ринордийский цикл. Книга 1
80.
Лес, переполненный звуками, не думал о покое. Какой там покой, когда лето, разгар дня, когда столько буйной зелени вокруг и столь же буйных жизненных сил. Колыхались травы, ветки цеплялись одна о другую и задерживали в себе ветер, так что он беспрерывно шелестел ими. Иногда пролетали птицы – сороки или кто там, – садились на раскачивающиеся ветви, недовольно вскрикивали, что им не дают усесться спокойно, и улетали, скрываясь из глаз.
Но несмотря на немолчный шум и уйму голосов, сыплющихся отовсюду, вместе они складывались в непривычную тишину, тишину услышанную, а не возникшую оттого, что ты не расслышал звуков. Эта тишина услышанная настолько ошеломляла, что они молчали весь день, хотя и работы окончились (почему? ещё совсем не вечер… или просто кажется так, оттого что светло?), и никто не приказывал им ничего – не сказали, что делать. А они не знали сами и молчали.
Они сидели посреди высоких и зелёных деревьев, которые никто не собирался срубать, на старом сухом бревне и ничего не говорили. Вокруг бегали муравьи. Иногда они тоже залезали на бревно, хотя оно не сильно им нравилось, по-видимому. Или не нравились люди на нём. Лунев подумал об этом мельком, проследив за муравьями взглядом, но спрашивать у них не стал.
– Скоро будет год, как я в ссылке, – вдруг сказал Семён.
– Год? – Лунев не понял и изумился. Наступил только июнь, а ссылка ведь началась с ноября… Разве нет?
– Ага, год, – подтвердил Семён. – Меня ж в июле сослали.
В июле. В прошлом июле, это так давно, прошлое лето, ещё до того, как Лунев прилетел в Ринордийск.
– Так ты здесь с того лета? – уточнил Лунев, всё ещё не веря. – Почти целый год?
– Ну так я тебе что и говорю, – недовольно проворчал Семён. – Говорю же, в июле…
– И всё это время ты был на каторге?
– Лексей, ты совсем дурак, что ли? Ты подумай. Где я ещё мог быть?
Время вдруг развернулось перед Луневым во всей своей красе, как разворачивалась уже раньше географическая карта. Календарь, столбики дат, сложенные в аккуратные блоки-месяцы. Ноябрь, декабрь… дальше где-то март… май, июнь… (Какой громадный календарь!) Зодиакальное колесо – слева и пониже, оттуда – вверх, по часовой стрелке, на вершину колеса, затем плавно, перетекая, вниз – и сколько же ещё до изначальной точки! Год, целый год, целых двенадцать месяцев, полный цикл – это так бесконечно долго. За это время выпадет и растает снег, и дети пойдут в школу, и встретят Новый год, и тысячи, тысячи других событий человеческой жизни, – вот что такое год. И пока, с прошлого июля, прошёл только один. А с ноября вообще ещё не прошёл.
Ссылка – это не временное неудобство, как он незаметно для самого себя считал всё это время. Нет, это гораздо, гораздо дольше…
– А может, когда год пройдёт, тебя вернут? – спросил он вдруг дрогнувшим голосом.
Семён как-то нервно рассмеялся.
– С чего вдруг? – от смеха его косматая борода дрожала. – Кто ж мне даст один год? И речи не шло. «Вернут»! Да-да, больше им делать нечего.
– А сколько тебе дали? – Лунев облизнул пересохшие губы.
Семён задумался.
– Нисколько, – произнёс он наконец. – У меня ссылка бессрочная, на усмотрение высшего руководства.
Бессрочная. Это слово будто обухом по голове ударило Лунева. Бессрочная – это значит без срока. Без срока – значит, без установленного конца. Никто не обещал, что освободят тебя тогда, или тогда, или даже вон тогда. Нельзя даже подумать: «Мне осталось всего лишь…» и назвать цифру. Ссылка прекратится, только если будет волеизъявление сверху, слово, сказанное вдруг в качестве одолжения или для своих непонятных целей. Когда оно будет сказано – ещё через год, через пять лет, через двадцать? Откуда он знает, когда надумают они или Он лично?
Или не надумают. Никогда.
«Ни-ког-да. Так и будет, так и будет со мной, я чувствую. Потому что это я, потому что именно для меня существует эксклюзивное ни-ког-да, изготовленное и прибережённое специально, чтобы преподнести мне. И мне преподнесут это ни-ког-да, вручат насильно, если я откажусь, а я буду отказываться, но это не будет иметь никакого значения. Мне уже выбрали судьбу, уже спроектировали и продумали все детали, я знаю… знаю…»
Чёрная дыра, бездна разверзлась перед ним, готовая принять его, падающего, закрывающего глаза, теряющего рассудок.
«Бессрочно, – почти вслух повторял он беззвучно шевелящимися губами. – Бессрочно. Бессрочно. Бессрочно». Стены домика – непонятно, откуда появились, – квадратно очерчивали его и темноту, которая входила через окошко и наполняла помещение. Света почти не было, кроме слабейших отблесков, – это ужасная беспроглядная ночь, сюда очень хорошо добавился бы красный, как цвет заката уже минувшего и оставившего после себя темноту, красные пятна, как кровь на снегу, как кровь, льющаяся по снегу от горизонта всё ближе и ближе, покрывающая сугробы и заснеженные ели, тусклый жёлтый отблеск злобных глаз, ночь, ночь…
– Лексей! Что с тобой, в конце концов? Успокойся!
Семён, совсем невидимый в темноте, сидел где-то в углу и говорил слова и фразы. Лунев же повторял только: бессрочно, бессрочно, бессрочно.
Ссылка – это на вечность! Он никогда не выйдет отсюда.
– Эй, Лунев! Собирайся – и на выход.
«Что?» – спросил он без голоса, обернувшись на чёрную фигуру в двери.
– Пошли, говорю. В столицу тебя повезём. Приказ сверху, – охранник ухмыльнулся и вышел.
– В столицу? – тихо проговорил Лунев. – В Ринордийск? – он остановил одичавший взгляд на Семёне. Вопрос и восклицание одновременно слились в этом взгляде.
– Вот видишь, – пробормотал Семён. – Я же говорил…
Лунев поднялся, шагнул к двери. Он не понимал, что делает сейчас, что ему надо делать и что делать положено. Остановившись на секунду у дверей, он снова оглянулся на Семёна.
– Иди, Лексей, – кивнул тот. – Иди.
81.
Ринордийск нахлынул оглушительной волной.
Смутно вспомнились одиночные высотные домики у горизонта: они стояли далеко друг от друга и казалось, что за ними больше ничего нет, кроме лимонно-серого неба. Этот футуристический пейзаж тогда ещё выглядел совершенно нереалистичным.
А эти волны красного, фиолетового и лилового – откуда они все? Пурпурно-сиреневая дымка в воздухе, душная, вязкая, от которой голова кружится, – что она? Столько машин – и все шумят, несутся, их визг просто заполняет слух. И ещё что-то говорят люди, что ведут его, окружив, но их слов уже не разобрать.
Длинные улицы, высокие светлые здания – почти такие же, как остались, оказывается, далеко в памяти, и если сравнить их с полустёртыми уже воспоминаниями, не останется сомнений – да, это те самые образы, что можно извлечь теперь откуда-то из глуби, то, что и лежало там долгое время, затерянное и позабытое. Это Ринордийск – Лунев снова был здесь.
Он не понял: не понял ни причин, ни последствий. Он не знал, куда его ведут так долго и зачем, и не спрашивал. Во-первых, не додумался. Во-вторых, ему было всё равно. Уже всё.
Месяцы, проведённые в приозёрье, слишком сильно повлияли на него. Хоть теперь под огнями столицы и произошла разморозка, последствия ссылки оказались необратимы – в отмёрзшем существе не обнаружилось вдруг никаких чувств и стремлений. Последние их слабые отблески – жажда чего-то долгожданного, что наконец-то будет впереди, – верно, были вытрясены дребезжанием вагона и многодневной тряской. Блеск и шум столицы обрушились на абсолютное равнодушие без формы, цвета и температуры.
Вокруг было много знакомых и полузнакомых лиц. Эти люди обступили Лунева и вели его куда-то – по улицам Ринордийска, по паркам со скамейками и клумбами, по площадям с фонтанами. Некоторые говорили без умолку, торопясь поведать ему как можно больше за короткий срок: Евгений Зенкин, тараторя и боязливо косясь на других сопровождающих, всё что-то рассказывал и рассказывал, иногда его дополнял Анатолий, опять забыл фамилию. Было много людей в чёрной форме и они, по большей части, молчали, иногда отдавая короткие указания. Был среди них и Кирилл Эрлин, Лунев его узнал. Он нашёл, что сопровождается довольно странной и малосочетаемой компанией, но, отметив эту особенность, разбираться в ней не стал.
Улицы, здания и весь город – они как будто те же самые, что и раньше, в прошлое лето, но в то же время необъяснимо другие, в них что-то чуть-чуть и роковым образом изменилось. Что-то застывшее, омертвевшее проглядывало за сохранившимся фасадом, будто за время, пока Лунева здесь не было, нечто важное надломилось и затихло.
А люди вокруг всё говорили, и говорили, и говорили… Лунев слушал с тупым равнодушием. Он действительно ничего не чувствовал по поводу того, что привычная жизнь из Ринордийска ушла: всё притихло, притаилось, построилось в заданном порядке. Как ничего не чувствовал, когда они проходили мимо пустого старого парка и заброшенного здания в нём – бывшего Дворца Культуры. Собрания богемы прикрыли, – рассказали ему. Да, теперь здесь никто и не появляется почти. И фонари больше не зажигают. Всё, праздник потух: его грубо и резко призвали к порядку. Бьющий ключ жизни заледенел, охваченный мёртвым холодом, промёрз насквозь и иссяк.
Лунев медленно, чуть заметно кивал – ему было всё равно. Они проходили улицу за улицей, здание за зданием, и он шёл туда, куда его вели. Улицы были идеально ровны и чисты: теперь всё шло по системе. Все скачки и волнения успешно усмирены. Обитатели затихли, завязали себе глаза и спустились низко к земле – не привлекать чужого внимания и не обращать своего.
Были аресты, – рассказали ему. Да, да, многие исчезли и не появлялись больше. Рукописи пришлось уничтожить – себе дороже, да и в сущности, согласись, Лёха, то, что там написано, эээ… неправда. Только вот Вивитов, да, Вивитов рукопись не уничтожил, сказал, что понимает, на что идёт, но останется верен себе. Он что-то не появляется давно… Да, очень давно.
Они задержались около здания театра с фигурными завитыми скульптурами над входом. Скульптуры безмолвно разевали рты и пасти, делая вид, что хотят сказать нечто грандиозное. Так это на самом деле или нет – у Лунева не было желания узнавать.
И, да, – сказали ему, – Машенька умерла. Машенька? – удивился он. – Какая Машенька? Ах да, это же моя жена. Да-да, я ведь, кажется, был женат. Умерла? Жаль.
Они проходили через сады, где с кустов свешивались большие пахучие кисти соцветий. Аромат их одурманивал, от него голова тяжелела и тянулась книзу, от него подступала необоримая дремота.
Они проходили по площадям в центре города, где так много красного – флаги, ленты, цветы на асфальте… Красный – точно такой же цвет, как и все остальные. По большему счёту, они ничего не дают и ничего не отнимают, а разнятся между собой только внешне. Тогда зачем так много красного? Непонятно.
Похоже, ему устроили экскурсию по городу – долгую и обстоятельную, с обращением внимания на всевозможные достопримечательности. Исторические памятники, старинные сады и парки, разные фигурные дома с непростой судьбой. А этот дом, – сказали ему, – Его резиденция. Он ждёт, пойдём.
Приятели Лунева затихли, хоть и по-прежнему сопровождали его. Как им разрешили войти внутрь – они что-то объясняли на этот счёт, что-то про амнистию и с трудом заслуженное доверие правителя, но Лунев всё равно не понимал. Он мало что понимал сейчас.
Они вошли. Первое помещение, которое встречало гостей, было затемнено, и на стенах здесь горели свечи. В их мерцающем свете отбрасывали тени массивные чёрные подсвечники, и тени блуждали по шершавой штукатурке. Свечи… Маленькие огоньки, каждую секунду борющиеся за свой свет.
«Свечка я, свечка на ветру», – вспомнилось вдруг Луневу. Так когда-то говорила фройляйн Рита, он вспомнил теперь.
Рита, всегда остававшаяся собой. До последнего момента не изменившая своему идеалу.
Она погибла в ссылке. Но образ её остался – образ горящей свечи под порывами ветра, пламя, не признающее никаких препятствий. А какие могут быть препятствия, если ты захотел – и сделал, что захотел? И конечно, фройляйн Рита, доживи она до этого дня, сказала бы всё, что желала сказать, и сделала бы то, что всегда желала сделать. Жаль только, ей уже не приведётся.
Лунев, не мигая, взирал на извивающееся пламя свечи. Не просто так оно колышется сейчас… Нет, не просто так.
Фройляйн Риты больше нет. Но он остался.
И во имя Риты он должен выстоять – перед любой железной системой. Даже перед Ним Самим.
Коридоры – широкие и парадные, вот что представляла из себя резиденция дальше. Здесь всё было налакировано и блестело, как холодная официальная улыбка. Лунев шёл через них по гулко стучащему блистающему полу. Он шёл – в самом центре, окружённый всеми остальными, приятелями и недругами, сильными и слабыми, малыми и великими.
Он шёл – ведомый, но собравший всех вокруг в одно. Он шёл Ему навстречу.
Зал, неизмеримо огромный и почти зеркальный, возник неожиданно в одно мгновение. Все были здесь – все, кто сопровождал Лунева, все, кто встречал его тут; огромное, огромное количество людей. Все они собрались в этом зале.
В костюмах и галстуках, старавшиеся выглядеть важными и весомыми, они стояли, напряжённо улыбаясь, и смотрели на него. Лунев не обращал на них внимания, он просто отсеял их образы: сейчас значение имел только Один из присутствующих здесь.
И Он был: тоже в самом центре, тоже притягивающий к себе всех вокруг. Лунев быстро нашёл Его лицо. Этот взгляд маленьких глубоких глазок был знаком и достопамятен, будто ещё вчера Лунев столкнулся с ним и был полностью подчинён, поглощён без остатка, попав под гипнотическую власть. Этот взгляд забирает волю, – Лунев помнил об этом и опустил глаза. Пока смотреть не стоит.
Тишина повисла в зале, будто по знаку. И тихий, вкрадывающийся в душу голос произнёс:
– Ну что, Лунев? Ты ничего не хочешь мне сказать?
Он не отвечал, осознавая вдруг, что все вокруг молчат – и вовсе не из-за Него, а из-за него; что они ждут его ответа, что всё напряжение, все эти устремлённые взгляды – из-за того, что они не знают, что он ответит. Это от меня зависит, чем закончится дело, – понял Лунев с неожиданным азартом. Эрлин, ближе всех стоявший к Нему, неловко шевельнулся, как будто хотел совершить движение по направлению к Луневу и не знал, какое конкретно движение будет к месту.
Тишина. Мёртвое молчание.
Лунев поднял взгляд.
– Фройляйн Рита просила передать вам, что вы дрянь, – сказал он.
Неясный звук ухнул в столпотворении, возмущённый выдох многих, непроизвольное движение, разрядом прошедшее по стоящим. Главное лицо в центре почти неуловимо изменилось, спрятанный в глубине гнев как будто смял его изнутри.
Эрлин двинулся к Луневу, на этот раз с более определёнными намерениями. Но время ещё было. Смотря в глаза напротив, Лунев произнёс:
– А ещё она хотела сделать вот это.
И плюнул в идола.
август-декабрь 2010
Играй, Адель, не знай печали (вместо эпилога).
В окно бился снег.
Его подсвечивал фонарь у подъезда. Белые в рыжину хлопья беспорядочно метались. Близкие. Чужие.
Если открыть окно… Впрочем, даже не открывая, можно было услышать низкий монотонный гул. Это выл ветер. Тонули ли в нём далёкие отзвуки марша или не звучали уже вовсе, – этого было не разобрать. Казалось, как будто стихия тоже решила сыграть правителю заупокойную.
Она молча вглядывалась в ночную улицу. На стекле маячило смутное очертание лица, но этим можно было пренебречь. Там, снаружи, свет выхватывал часть дороги перед подъездом – гладкую белую ленту. В такую погоду все сидят по домам.
В дверь постучали.
Она неспешно обернулась.
Тихонько так постучали. И сразу замолкли. Потом снова.
Должностные лица стучат по-другому. Она подошла к двери.
– Кто там?
– Это Зенкин, – донеслось с той стороны. – Женя Зенкин.
Она отворила.
На пороге действительно стоял Евгений Зенкин. Раскрасневшийся, усыпанный снегом, он тяжело дышал и шморгал носом.
– Привет.
– Ты не занята? – голос его звучал сипло. – Можно к тебе?
– Заходи, – она отошла в сторону, пропуская его. Заперла дверь.
Остановившись у вешалки, Зенкин непослушными пальцами расстёгивал пуговицы пальто. В его движениях было что-то судорожное, неровное. Может, и от мороза.
Она всё же спросила, по-прежнему прислоняясь к двери:
– Что-то случилось?
Зенкин стянул с себя заснеженный шарф и теперь несколько потерянно осматривался, будто не мог вспомнить что-то.
– Случилось? – протянул он. – Да не то чтобы…
Потом остановил взгляд на собеседнице и широко улыбнулся. Улыбка получилась кривоватой.
– Была на похоронах? – спросил он со странным задором.
Она покачала головой:
– Специально меня не приглашали. А так… что там делать?
– Повезло, – Зенкин рассмеялся. – Я был. Сказали, что лучше быть… Ну, ты понимаешь, – он снова шморгнул и, жестикулируя, продолжил. – Народищу… Военный оркестр. Салюты. Огни. Это всё под снегопадом. Солдаты маршировали – долго так. Потом ещё все эти забирались на трибуну и произносили речь. А ты стой и смотри. И слушай их. Закоченел весь.
Зенкин потёр ладони, подышал на них.
– Холодно там? – спросила она с попыткой сочувствия.
– Метель, – он замахал руками, чтоб показать, какая метель. – Настоящая вьюга. Снег сплошняком. Думал, не дойду.
Она наконец пришла в движение – оторвалась от двери и жестом указала на комнату.
– Чаю? Кофе?
Он усмехнулся, с шумом опускаясь на тахту:
– Да нет. Я… уже…
Она задержалась в дверях кухни и окинула Зенкина оценивающим взглядом. Его заметно пошатывало.
– А, – она понимающе кивнула и прошла следом.
Зенкин погрузился было в свои мысли, но, стоило ей приблизиться, вскинул взгляд на неё.
– Сыграешь что-нибудь? – спросил он тихо.
– Что-нибудь, – повторила она. – Сыграю.
Старая гитара стояла в углу. Она почти никогда не покидала своего места, но бережно хранилась. Её знакомый изгиб пришёлся точь-в-точь по рукам.
Даже не мысли – пальцы: пальцы сами захотели сейчас о ночи, о смерти, о блёстках дождя в темноте. Голос подтянулся за пальцами.
Тревожные звуки сливались с шумом ветра, как её силуэт на стекле сливался со снежной ночью – странная такая, низкая фигура с охапкой кудрей на макушке и с огромной, не по росту, гитарой.
Она не особо следила, слушает Зенкин или нет. Когда песня закончилась и мелодия затихла, он сидел, подперев голову кулаком и о чём-то глубоко задумавшись. Потом, видимо, услышал, что гитара молчит, и тихо пробормотал:
– Ты никогда не пела этого раньше.
– Не подходило.
– Да, было по-другому… Так давно. Я бы успел разучиться и всё позабыть.
– Я играю иногда, когда корректуры немного, – она глянула на стол, где покоился печатный лист со знаками правки, вновь отвернулась. – И когда очень хочется.
Зенкин тихо улыбнулся:
– Играй, Адель, не знай печали.
Она оглянулась с почти лукавой усмешкой:
– Твоё?
– Нет… – Зенкин покачал головой. – Это классик.
Оба на время примолкли.
У окна что-то тихо стукнуло. Зенкин замер и настороженно уставился туда.
Она проследила за его взглядом, на всякий случай выглянула в окно и снова обернулась к нему с едва намеченной улыбкой.
– Успокойся. Они больше не следят.
Зенкин вздохнул и прикрыл глаза рукой, потирая лоб.
Воспользовавшись паузой, она пошла поставить гитару в угол. Зенкин поднял голову.
– Ты тоже в трауре? – ухмыльнулся он. – Или мода такая?
Она нахмурилась:
– Я по стране. Уже давно. К тому же, сейчас февраль.
– Февраль? – Зенкин прищурился и, казалось, пытался что-то припомнить.
– Ну… – она неуверенно посмотрела на него, подбирая слова, – мы же не знаем точной даты…
Ещё несколько секунд он вспоминал, затем на лице отразилось внезапное понимание. Он вдохнул, как бы собираясь заговорить, руки его хотели было закрыть лицо, но вместо этого Зенкин широко развёл ими.
– Февраль… Ну конечно, что ж это я! – он нервно рассмеялся. – Адель… Прошло столько лет, Адель, а у тебя по-прежнему в феврале траур.
Она пожала плечами, как бы говоря: что тут такого.
– А у меня – нет, – медленно продолжал Зенкин. – Хотя должен был бы. Знаешь, я вообще не помнил про февраль, пока ты не сказала. Вот сейчас… – он задумался на секунду, затем снова рассмеялся. – Я попытался вспомнить, в какой день расстреляли Лунева, и тоже не помню. Ничего не помню! Совсем ничего!
Она покачала головой:
– Зенкин, ты пьян.
– Да, я напился! Имеет право бывший творческий человек раз в несколько лет напиться?
Последние слова прорвались с внезапным отчаянием. Зенкин замолк, затем снова заговорил:
– Ты могла помнить или нет про февраль. Но я – я был обязан помнить.
– Зачем? Разве так важно время?
– Понимаешь, я любил её! – он вскочил с тахты. – По-настоящему любил! Ею все восхищались, знаю. Но я… Я – раньше их всех, ещё в школе, когда она… Когда их ещё не было и никому не было дела. Я действительно любил её.
– Я тоже, – пробормотала она.
– А?
– Ну, – она смутилась и прошлась по комнате, чтобы лучше объяснить. – Она мне очень нравилась. Я всегда хотела быть такой же. Такой же сильной, смелой. Всегда быть в центре жизни. Чтоб все были без ума – или уж сразу ненавидели до помрачения. Говорить, что думаешь, и делать то, что на самом деле хочешь сделать. Никого не бояться. Устроить бунт в одном лице, против всего мира, – она грустно улыбнулась. – Но я… Я никогда не была ею. Только собой. Мне не хватало ни сил, ни смелости.
Зенкин задумчиво кивнул:
– Нам всем тогда не хватило, – проговорил он и снова бросил на собеседницу взволнованно блестящий взгляд. – Помнишь, как она танцевала?
– Помню.
– А наши встречи? Вечер, парк, Дворец Культуры, … Мы гуляли, разговаривали, читали стихи. Ты играла на гитаре, а мы собирались вокруг и веселились.
– Помню.
– Было весело, правда?
– Да, – она кивнула. – Правда.
Что-то, похоже, приводило Зенкина в сильное беспокойство. Руки его вздрагивали, на лицо то и дело наползала улыбка.
– Знаешь, я их всех сдал. Я не хотел… Так получилось. Я тогда всё сказал, что знал. Сдал всех с потрохами.
– Не на ровном же месте, – возразила она. Зенкин не услышал.
– Даже Редисов, – продолжал он, – даже Редисов, с которым нас взяли вместе… Он сразу что-то рассказал им, первым. Он всегда был умнее. Он не всё сказал, только то, что ещё было можно, – но сразу, и его оставили. А я… я…
Смех его перешёл без паузы в плач. Он закрыл лицо руками.
– Ну вот ещё, – она присела рядом с Зенкиным, обняла его и начала укачивать. – Тихо-тихо-тихо. Ну, не надо, не надо.
Легонько она пригладила его волосы. Подумалось, что когда-то они не были такими поблёкшими. Впрочем, и она сама раньше смотрелась живее. И когда её порой называли «кошечкой», уж точно не имели в виду по-кошачьи непроницаемое лицо, которое почти ничего не выдавало.
– Вот сегодня, – ещё сдавленным голосом, но уже не всхлипывая, произнёс Зенкин. – Сегодня ты запросто меня впустила. А ведь человек вроде меня вполне мог привести их с собой.
Она спокойно заговорила, глядя поверх его головы:
– То, что было, – это нормально. Если бы меня допрашивали, я бы, наверно, тоже всех сдала. Мне просто повезло. Наверно, про меня забыли. Даже ни разу никуда не вызвали… Как будто я тут не при чём. Впрочем… сейчас думаю, так оно и было.
Зенкин выпрямился и чуть отодвинулся.
– Как ты можешь понимать в таком случае. Ты ведь никого не предавала.
Она пожала плечами.
– Я не делала вообще ничего. Когда арестовывали наших, когда закрывали парк, и дальше – когда всё шло, как шло. Всё это время я делала вид, что меня тут нет. Жила себе тихонько. Правила статьи для дамских и бытовых журналов. Иногда мне казалось, – она улыбнулась, – что я и вправду научилась быть невидимкой. На меня даже ни разу никто не настучал. Наверно, не нашлось повода.
– Но и ты не стучала, – заметил Зенкин. – Ты не сделала ничего такого, от чего было бы хуже кому-то другому.
– Да, – она кивнула. – Просто стояла в стороне и смотрела. Как будто меня это не касается. Думаешь, это не предательство?
Зенкин некоторое время глядел на неё, потом усмехнулся и встал.
– Знаешь что, Адель? – он отвернулся к стенке. – Мы с тобой – конченые люди.
Она подумала немного.
– Да. Конченые.
– Хотя, даже нет, не так, – теперь он повернулся к ней с давешней широкой улыбкой. – По крайней мере, я больше не чувствую себя человеком. Уже давно. Я могу улыбаться, шутить, могу даже читать стихи и изображать, будто меня что-то впечатлило. Но всё это – только оболочка. Шелуха. Там – там, внутри – там пусто. Там ничего нет.
Не глядя на него, она задумчиво произнесла:
– Мне иногда тоже так кажется. И вроде бы всё сносно, но где-то глубоко внутри – холод и пустота. Очень глубоко внутри.
Зенкин, зачем-то щурясь, смотрел на неё.
– А как всё хорошо начиналось! – вдруг воскликнул он и тут же замолчал.
Эхо отзвучало и затихло в комнате.
– У нас всё могло быть замечательно, – продолжил он уже тише. – Если бы не он… Сколько у нас было бы. Всего. Да что уже говорить – мы убитое поколение. Вот теперь его нет, но для нас это уже ничего не изменит – мы так и останемся. Он проехался по нам. Катком проехался. По нам по всем.
Склонив голову набок, она прервала его:
– Но он мёртв. А мы живы. Это наша победа. Другой вопрос – нужна ли она ещё нам. Если да – значит, мы выиграли. Если нет – значит, он.
Зенкин смотрел на неё с сомнением. Казалось, он пытается обдумать что-то.
– А ты? – наконец спросил он. – Тебе она нужна, м?
– Я ещё не поняла, – неуверенно протянула она. – Но, я думаю… Мне кажется, кто-то должен был сделать и это – просто выжить. Пережить его. Остаться. Чтоб сказать вновь прибывшим, что ничего не закончено. Я думаю… это хорошо, что мы здесь.
Зенкин помолчал, потом тихо рассмеялся:
– Иногда ты бываешь чертовски умной, Адель. Впрочем, может, ты и права. Ну, что ничего не закончено. Что ж, попробую выкарабкиваться потихоньку. Правда, мне всегда было сложно в одиночку… Но ладно. Как-нибудь.
Он шагнул в двери.
– Почему в одиночку, – подала голос Адель.
Зенкин удивлённо обернулся. Она, смутившись, пожала плечами:
– Я, конечно, не фройляйн Рита… Но, в конце концов, мы с тобой в одной лодке.
На улицах Ринордийска завывала метель.
октябрь 2014
