Ксения Спынь
Идол. Ринордийский цикл. Книга 1
57.
День куда-то исчез без возврата, будто его и не было. Наступил вечер, как будто был всегда. Он не понимал этого: недавно – безграничная светлота, снег, белый до рези в глазах и нескончаемый, и иногда тёмные силуэты на его фоне (деревья ли, люди); сейчас – безграничные сумерки, сдвинутые близко друг к другу стены, горящая лучина, что давала мутный красный отсвет. И что же из этого существовало на самом деле? Или давно уже стоило отказаться от попыток связать мгновения воедино, а просто принимать то, что есть сейчас?
Изворотливое пугливое существо, желающее лишь жить, решило, что всё не так уж плохо: необходимый минимум, позволяющий поддерживать своё существование, есть, а значит, жить будем. Всё остальное закрыло глаза и свалилось в непробудном сне. Продолжай оно бодрствовать и кричать, что необходимо больше, – что ж? Ничего бы не добилось и не изменило, а только измучило бы себя вконец. Теперь всё. Пожалуй, на этом балласте был поставлен крест.
Внешне это выразилось лишь в том, что, оглядев ещё раз незатейливую обстановку барака, он остановил взгляд в одной точке и находился без движения. Отсвет. Потёмки. Всё равно. Всё равно.
Вскоре это действие стало настолько абсурдным, что об этом заявила голая абстрактная логика (она не впадала в спячку). Она оценила ситуацию, сказала, что ситуация ничего не даёт и вовсе не хороша, а также предположила, что раньше, возможно, было лучше.
Лунев на это ей ничего не смог ответить: он не знал, было ли ему раньше лучше или хуже. Вернее, да, объективно тогда было лучше. И, зная поступок, который всё изменил, который привёл к «теперь» и «хуже», было вполне логично пожалеть о нём и подумать, что не стоило его совершать. Другое дело, что Лунев не знал, подойдёт ли формула «И зачем я только…» к данному случаю.
Семён – человек в углу барака – шевелился и существовал сам по себе, независимо от восприятия Лунева, не имело значения, помнил ли тот о его существовании или забывал начисто, считал ли способным совершить движение или нет. Другая жизнь – не его, другого человека – удивляла Лунева. Он знал, конечно, и раньше, что она существует, но никогда не ощущал настолько вблизи, настолько рядом с собой, настолько очевидную и материальную, ещё более материальную, чем своё собственное существование.
Лучина тлела, слабо и безрадостно.
– А зачем вы бастовали? – спросил Лунев.
Семён быстро обернулся, недобрый огонёк промелькнул в его тёмных глубоко посаженных глазах.
– Зачем бастовали, говоришь? – произнёс он сквозь зубы. – А зачем ты стихи написал?
– Зачем? – тихим эхом повторил Лунев и задумался. – Не знаю.
Не то чтобы он совсем не знал, никогда, с самого начала, но он совершенно не помнил теперь, почему решил ввязаться в это дело, что сподвигло его на не совсем ординарный поступок.
– Не знаешь… – ворчливо передразнил Семён. – А должен, раз стихи пишешь, – он отвернулся от Лунева и устремил взгляд вверх, будто припоминал что-то. – Мы пошли, потому что так надо было. Потому что нельзя, чтоб один человек другим людям богом становился.
– Почему нельзя?
– А ты считаешь по-другому? – в голосе Семёна послышалась даже угроза. По тому, как он смотрел на Лунева, можно было предположить его мысли: а не перекинулся ли этот сопляк на сторону властей или, чего доброго, оказался подсадной уткой.
– Нет, я не понимаю, – признался Лунев. Он чувствовал себя беспомощным ребёнком в окружении огромных «надо» и «нельзя», которые никак было не объяснить по-обычному: они просто были, потому что были, потому что изначально кто-то создал их такими. Нет, Лунев-то верил, что нельзя, но объяснил бы кто-нибудь: почему.
– Ты же поэт, – всё ещё несколько злобно произнёс человек в углу. – Образованный, культурно просвещённый. Это ты мне должен объяснить, почему, чтоб я понимал. А мне и не надо понимать! – вдруг выкрикнул он с неожиданной удалью. – Я просто чувствую, что так надо, и делаю! И мне не важно, что выйдет. А ты… – его вдруг как будто осенило, он приблизился к Луневу и во все глаза уставился на него. – У тебя ведь лучше, чем у меня, получилось. Ты не просто так – поорал и на каторгу. У тебя результат виден.
– Результат? – непонимающе переспросил Лунев.
– Их ведь читают, твои стихи, а?
Он задумался. Откуда ему знать, читают ли сейчас, идёт ли волна по стране или всё давно загасилось для пущего спокойствия?
– Ну… Читали вроде.
– Читали! Многие! Может быть, миллионы! Это уже не забастовка на одном заводе. Понимаешь? Это на всю страну.
– Я не уверен, что это можно считать за результат, – сказал Лунев.
– А что? – Семён настороженно прищурился.
– Это ничего не даст, скорее всего. Дальше чтения и возмущения на словах вряд ли пойдёт, – думал ли он когда-нибудь, что это что-то даст… Кажется, вообще не задумывался, главными тогда были совсем другие вопросы.
– А воодушевить народ? Как это – отклик в сердцах?
– Не уверен, что ради этого стоило жертвовать всем, – наконец признался Лунев.
– Не уверен… – Семён косился на него вдумчиво и испытующе. – А ты осторожен, парень. Не сказал же «нет»?
– Не сказал.
– Послушай… – Семён подумал мгновение, глядя в потолок, потом заговорил. – Смотри, вот если тебе снова попасть в то время, когда ты решил написать своё… стихотворение… и если бы ты знал всё, что случится после… Стал бы ты его писать?
Лунев глубоко задумался. И произошло невыразимое: он на самом деле вернулся в те дни, когда идея протеста, рождавшаяся в поэтических строках, не отпускала его ни на минуту. Все чувства, все краски и образы, – всё всплыло в один миг в своей первозданной яркости. Он снова пережил ту ночь, самую трудную ночь исступлённой работы, самое совершенное удовлетворение, когда стало понятно: да! получилось! Вновь окунулся в нервную лёгкость последующих дней, эйфорию с щепоткой бездонной паники. Как во второй раз ощутил всё – с начала и до конца.
– Да, стал бы, – сказал он.
– Вот видишь. Значит, ещё не всё потеряно, – проговорил Семён. – Ты сделал, что хотел. Получил, что должен был. Значит, идёшь правильной дорогой. Всё ещё будет впереди.
58.
Ему снился Ринордийск. Снились длинные тёмные улицы, узкие завороты переулков, – как коридоры! как коридоры тогда! кто выключил свет? – по которым изредка шмыгали остатки жизни. Человеческое существо вдруг показывалось в закоулке из-за обшарпанной стены и тут же убегало, прячась от чужого взгляда.
Запустение царило в городе. Жители делали вид, что их нет, они превращались в обломки каменных кладок, в потоки, скользящие по дождевым трубам и канавам, в опавшие листья, гонимые осенним ветром.
Даже надежды не осталось здесь больше. Некому было сказать слова ободрения, пообещать, пусть даже несмело, что хорошее ещё будет, что потёмки – не навсегда. Когда-то блистающая огнями столица превратилась в чёрный зловещий город, где властвовал… Один. И всё остальное замолкло, когда Он сказал замолкнуть.
Чёрное солнце взошло над Ринордийском. Город утратил движение. Твердь чёрных шпилей втыкалась в чёрную пластину неба. Как на старой гравюре. (Гравюра, гравюра… Смутно помнится…) Сквозь века город вернулся, он не был новым.
И некому было нарушить безмолвие.
Только глубоко под землёй, в тайных тоннелях, про которые не знал почти никто, под строгими чёрными улицами было движение. Там суетились, бежали, пытались успеть. Там устремлялись под уклон подземных коридоров и с рук на руки передавали исписанные листки: «Передай, это он написал». На что они надеялись, оставалось неясно; действительно ли считали, что могут что-то изменить. Но они бежали, в спешке передавая свитки, будто устроили самую рискованную в мире эстафету.
Но их песенка была уже спета: в чёрном городе не могло утаиться ничто. Все тоннели и лазы были сосчитаны и учтены. Все манипуляции с интересом наблюдались – до поры до времени: пусть побегают ещё, пока это даже забавно. На самом деле подземные коридоры просматривались насквозь и были видны как на ладони.
И, вполне возможно, те, кто мчались по ним наперегонки, об этом догадывались.
Лунев знал этих людей. Он не смог бы вспомнить сейчас ни одного имени, ни даже где он встречался с ними, но когда-то знал очень близко и светловолосого молодого человека с нервной улыбкой и тревожно бегающими глазами, и другого – внешне спокойного, элегантного, саркастически прищуренного, и ещё многих, многих других…
Кто заставил их бежать к концу так бездумно?
Зная, что ждёт их, они тем не менее устремлялись по наклонной к последней черте. Это ли инстинкт или слепое желание – рывок в бездну, чтобы лететь головой вниз? Чтобы достигнуть трагического финала, который давно определился жанром?
Не зачем, оставим «зачем», всё равно не понять.
Но почему?
Он интересовался этим отстранённо, почти без желаний. Замороженные чувства не давали даже испытать что-то определённое, только чуть заметно ворочались непонятными, никчёмными пятнами.
Почему Ринордийск во тьме? Почему живые не хотят быть живыми? И, когда они уйдут, кто же останется?
Что будет за концом?
Он пробудился, ничего не понимая. Почти не помня свой сон. Его сон, и, похоже, он имел смысл, возможно, смысл очень важный, жизненно важный. Только к чему всё это?
Зачем теперь смысл, если не для кого. Адресата этого послания больше не существует.
Ночь шумела. Было темно.
59.
Лунев шёл по бескрайней степи, по беспроглядной белизне лежащего снега. Казалось, что и весь мир такой: плоский, белый, пустой. Ветер, равнодушный холодный ветер со свистом нёсся над землёй и косо бил по сугробам, взметая в воздух снежную пыль. Казалось, этот шум – не один из звуков окружающего мира, казалось, что он стоит в ушах и потому так постоянен, не зависит от времени суток и передвижения в пространстве. Он был так же бесконечен, как степь, как белые холмы до горизонта.
Лунев шёл, никуда и не зачем. Ему сказали идти, и он шёл. Он шёл уже очень долго, возможно, целую вечность, и ничего не менялось вокруг. Спутались дни и недели, спутались поезда, новые пути, новые остановки, спутались перемещение и застывание. Куда бы их ни везли, сколько бы ни менялись стоянки, они будто и с места не сдвигались: степь оставалась прежней.
Зима без конца и без края. Белая холодная вечность. Уже всё равно. Всё равно.
Он медленно и тяжело брёл по глубокому снегу, глядя под ноги, когда сбоку от него промелькнуло вдруг что-то знакомое, промелькнуло и исчезло позади него. Это было что-то до того знакомое, виденное раньше, что Лунев почти узнал его, ещё немного, и узнал бы, да только бы не поверил. Этого не могло здесь быть, просто невозможно, оно никак не должно было появиться. Лунев остановился, замер как окаменевший – до него доходило, что он увидел. Медленно повернул он голову вслед за промелькнувшей тенью.
– Ритка?! Ты тут что делаешь?
Фигура в длинном тёмно-красном платье приблизилась по снегу.
– Здравствуй, Лунев, – сказала фройляйн Рита, улыбаясь. – А я-то думала, этот скот соврал мне, когда сказал, что ты в ссылке. Оказывается, он тоже иногда говорит правду.
Так быть не могло! Фройляйн Рита здесь, посреди приозёрской степи, посреди снега и белых холмов – Лунев не мог сложить их в одну картинку. Это же два абсолютно разных мира, они не пересекаются, не могут смешаться и перейти один в другой. Призрак прошлого посетил его – ссыльного каторжника, это сон, грёза, бред, не иначе.
Но Рита стояла, приподняв к груди сжатые руки, казавшиеся в узких рукавах змеями, улыбалась нарочито вызывающе, и поневоле приходилось поверить в её реальность.
То ли насмешливо, то ли сочувственно она спросила:
– И как это тебя угораздило в ссылку?
– Да ладно я! – эмоции вернулись к Луневу, хотя, уже казалось, исчезли окончательно. – Ты как здесь оказалась?
Рита гордо выпрямилась:
– А я устроила митинг против идола, lieber Herr. Открыто выступила против действующей власти. Да, именно так.
– И за это тебя сослали? – у Лунева не вязалось в мыслях: Рита, та самая рисовщица-мармазетка Рита и – митинг? Её действительно хватило на это. Она не бросалась словами, когда говорила, что однажды совершит подобное.
– Ну а что они ещё могли сделать? – усмехнулась Рита (усмешка вышла ненатуральной, какой-то одеревеневшей). – Власть никогда не отличалась разнообразием мер, которыми она думает себя обезопасить. Они сочли, что меня лучше убрать подальше, и… вот результат. Так что, по идее, я должна быть совершенно счастлива: я восстала против тирана и поплатилась за это. Всё, как я и хотела.
Лунев смотрел на неё: судя по виду Риты, счастлива она не была. Этот взгляд – это был уже совсем не тот взгляд, не огненная буря, не знающая препятствий, нет, свечка на ветру: пламя слабое, неровное, оно дрожало, дёргалось, металось, чтобы сохраниться и не погаснуть. А улыбка – от сведённых скул скорее жалостная, чем саркастичная? А поникшие плечи, с трудом удерживаемая осанка? А общая затравленность во всём облике?
Рита только делала вид, что всё замечательно, всё просто превосходно, делала старательно, но не совсем удачно. Если что и поддерживало её ещё, так это воспоминание о том, за что именно она сейчас здесь.
– Так что мы теперь с тобой оба – жертвы режима, – заключила Рита и пожала плечами: мол, вот как забавно и нелепо.
– Да, – только и ответил Лунев. Он едва ещё начал понимать значение всего, что происходило. Он и фройляйн Рита – в ссылке в приозёрье, и для каждого из них другой – единственный знакомый человек здесь. Какое странное и неправильное совпадение. Почему Рита? Почему именно с ней он столкнулся на необозримой шири степей? Он не любил эту женщину, более того, с трудом выносил её. Да и она его, наверняка, тоже.
Там. В прошлой жизни.
С тех времён остались только бесформенные осколки, разрозненные и ничего не значащие. На их основе им обоим теперь предстояло что-то строить, что-то совсем новое, непохожее на то, что было.
Им придётся жить, – вдруг Лунев понял это очень чётко. Как бы то ни было, но им придётся жить и заново выстраивать свою жизнь – по кусочкам, по мелким обрывкам. Чем это обернётся, Лунев и сам ещё не знал и предположить не мог. Но что-то последует в любом случае, что-то будет, чем бы оно ни было. Это ещё не конец.
60.
Рита подняла голову и бросила взгляд на нескончаемые ряды снежных холмов, что тянулись до самого горизонта.
– Тоска…
Она бросилась бежать. Слишком пусто, слишком беспредметно было пространство вокруг. Слишком непрерывен белый покров, только снег, куда ни глянь. Не за что зацепиться, не на что даже смотреть. Только степь, степь, степь…
Рита бежала сквозь сугробы, сквозь холмы, сквозь необозримое пространство в попытке выбежать, вырваться из этого места, вырваться, может быть, за сам горизонт, уйти отсюда, ведь степь не может быть бесконечной. Где-нибудь да существует её граница, за которой – жизнь, весна и люди, люди, люди! Обратно, как она хотела обратно – к той, нормальной жизни, которая, казалось, будет всегда. Если бежать, бежать и бежать, если не останавливаться, она доберётся туда, рано или поздно. Но степь не кончалась, даже не двигалась; линия горизонта по-прежнему висела там, где и висела, и пустота. Белые холмы замерли и стояли непоколебимо.
Здесь не было людей – ни одного человека! Никого больше, Рита одна посреди белизны и безмолвия. Она не могла так: без огней, без людских голосов, пусть бы и злобных, ненавидящих, без блеска и оживлённого шума. Какая неожиданная, непростительная слабость: разве можно быть столь зависимой!
Рита не знала, сможет ли прожить без всего этого, выдержит ли. Сможет, сможет! – сказала она сама себе, потребовала от себя. Безоговорочно. Она должна справиться. Она же фройляйн Рита.
Только вспомни, почему ты здесь, – напомнила она самой себе. Вспомни, что страдаешь за правду, и сразу станет легче. Только вот ей почему-то не становилось.
Lieber Gott11, почему у неё забрали пузырёк с ацетоном?!
Всё бы кончилось быстро и красиво, а теперь? Сколько теперь ей томиться в ссылке, сколько лет наедине с белой равниной? Она не сможет, Рита уже чувствовала, что слабеет, как будто безжизненный простор подтачивал её силы, высасывал из неё жизненную энергию. И ещё сети – даже здесь, в тысячах километров от Ринордийска; эти невидимые прочные сети поистине захватывали всё.
Она бежала, борясь с сетями, борясь с пространством, бежала, пока не начала задыхаться. Рита остановилась, обернулась вокруг, окидывая взглядом совсем неизменившуюся окрестность. Степь дрожала у неё перед глазами, но, боже ж ты мой, ничего не происходило, ничего!
Тотальная пустота и бездействие – потому что даже и смерти здесь не было. Смерть отсюда убрали. Те, кто это сделал, с холодным любопытством следили за Ритой и очерчивали вокруг неё сплошную линию границы, чтобы никуда не выпустить.
Оставалось только небо – высокое и далёкое, и Рита взмывала к нему в отчаянном прыжке, в попытке вырваться. Но напрасно: земля тянула её обратно, как огромный магнит, и Рита снова падала на снег. Её полёт был безнадёжно связан сетью. Сети, сети всюду, сети до самого горизонта и за горизонтом тоже, от земли и до неба.
Рита прыгала, металась туда и сюда в поисках хоть чего-то, чем можно было бы заполнить пустоту, и даже находила и выстраивала пусть фальшивую, но многоцветную и захватывающую жизнь вокруг себя. Но все яркие пятна и причудливые формы только рисовались её воображением; они были лишь непрочными иллюзиями и разбивались при первом столкновении с пустой реальностью.
Здесь ничего не двигалось. И сколько бы Рита ни кружилась среди холмов и сугробов, сколько бы ни бежала по степи – абсолютное безмолвие, стерильное одиночество замыкалось вокруг.
Отсюда не было выхода. Её не выпустят. Никогда.
– Я нарвусь, – прошептала Рита. – Я выкину что-нибудь такое, что вам придётся меня убить.
Степь равнодушно и чуть насмешливо молчала: степь-то знала, что нет, не придётся. На самом деле всё очень хорошо продумано, и не Рите победить безотказную систему. Степь тоже была ими. Здесь всё было ими и всё играло за них.
Кто обещал, что у неё будет шанс противостоять? Никто не говорил этого. С тем расчётом и строилась система, с такой силой и сжималась железная хватка, чтобы сломить любого, чтобы никто не вышел победителем. Так и задумывалось, а вы на что рассчитывали?
«Со мной вам не справиться, – подумала Рита, призвав всё своё упорство. – Не справиться…»
61.
Зима – это не время года. Это постоянный мир, не подверженный переменам, сколько бы ни текло время.
А время? Да, текло, незаметно и неощущаемо, оно ровно и методично двигалось своим путём, без перерывов и провалов, так же, как и всегда. Время текло, но никто его не отсчитывал. Просто забыли сверяться со временем, а потому потеряли его, сбились и не знали, где оно сейчас.
Поэтому зима состоит не из месяцев, недель, дней, а из снега, холодного ветра и белого простора.
И так везде. Сменялись полустанки – степь оставалась, всегда ровная, безжизненная и молчаливая. Когда затихло вымотанное собственными образами воображение, бред прошёл, и теперь глаза видели то просто, что и было на самом деле: ряды заснеженных холмов и небо над ними. Приозёрье – да, оно такое, судя даже по обрывочным знаниям из области географии и фильмам. Иногда ещё встречались леса посреди равнин, нет, маленькие лески, клочки, усеянные деревьями с тонкими чёрными стволами. Они становились ещё меньше, когда приходило время их покидать, иногда попросту не оставались: их вырубали. И ничто не нарушало больше идеальное однообразие степи: голая поверхность, голые дали.
Их бытие, их пока ещё существование чертилось изломанной линией, тяжело тащилось по земле, прижатое гнётом вышины. Красок не осталось, краски исчезли, будто их и не было никогда, – Лунев принял это без сопротивленья, почти даже не заметив.
Поезда неслись, непонятно куда, ведь ничего не передвигалось. Вагон, один из многих или всё тот же единственный, тряска, которая, кажется, никогда не кончится, дверь, открытая в степь и морозный воздух. Нет, на самом деле не так холодно (Лунев думал, будет хуже), или они просто привыкли. А ещё – чёрные фигуры всегда сопровождали их, в поездах ли, на стоянках, иногда близко – у железного бока вагона, иногда поодаль – там, на полотне степи. Можешь прищуриться, чтобы снег не слепил глаза, всмотреться в дали: вон они, чёрные фигурки, хорошо заметны на белизне. Лунев и не заметил их поначалу, но Семён однажды обратил его внимание: иначе, сказал он, давно уже можно было сбежать.
Их не оставляли без присмотра, даже если казалось, что это не так.
Дни тянулись серым волокном. Единственным ярким пятном в них была, несомненно, Рита, Рита в её когда-то красном платье, Рита-капризница, Рита-истеричка и посредственная актриса, Рита с её позёрством, непомерным пафосом, нарочитым немецким акцентом и театрализованностью каждого слова, жеста и взгляда. За всё это Лунев терпеть не мог её раньше, но теперь, когда сама его жизнь ставилась под сомнение, – настолько бледны и редки были её признаки – Рита оказалась для него спасительной микстурой. Её присутствие давало Луневу понять: он ещё здесь, ещё настоящий, ещё существующий.
Ну а кроме того – она-то не сдалась. Она по-прежнему фройляйн Рита, она не изменила ни себе, ни своим убеждениям, она всё так же ненавидит идола и готова сразиться с ним при первой удобной возможности. Так она говорила, во всяком случае. Луневу хотелось ей верить. Сам он явно не выдержал проверки на прочность, в чём это выражалось, он точно не помнил, только помнил, что поддался, что оказался слаб и полетели тогда в тартарары все его принципы и природная гордость. Но вот же – Рита, стоит перед ним, живой пример того, что и силе идола можно сопротивляться. В этих снегах, посреди бесконечной степи она стала для Лунева в каком-то смысле идеалом стойкости, идеалом, может быть, недостижимым, но существующим в реальности.
Он не осознавал всё это так чётко. Скорее, неясное понимание обитало в его смутных, замороженных сейчас ощущениях, которые порой слабо откликались на воздействия внешнего мира. Ощущениями он и жил теперь, мыслей же, полнокровных, принадлежащих его личности мыслей, в нём не было.
Новые поезда, новые вагоны, всё те же самые… В один из переездов им случилось встретить аккуратно одетого молодого человека с холодной формальной улыбкой. Они столкнулись с ним, когда только вошли в вагон. А дальше… Лунев не совсем ожидал того, что произошло дальше. Когда Рита подняла взгляд и увидела человека, она вдруг резко остановилась и сначала уставилась с неверием, как бы в попытке отрицать присутствие этого субъекта. Затем лицо её исказила то ли злобная улыбка, то ли оскал.
– Ты и сюда пришёл? – нарочито любезно проговорила она сквозь зубы.
– А как же, фройляйн, – ответил он со слишком уж подчёркнутой учтивостью, – разве мог я позволить оставить вас без присмотра?
– Всё неймётся? – ухмылка Риты будто одеревенела. – Вы уже сплавили меня из столицы на безопасное расстояние. Так что вам ещё надо? Почему бы просто не оставить подыхать на просторах приозёрья?
– Что вы, фройляйн! – наигранно ужаснулся он. – Как мы можем бросить вас на произвол судьбы? Это абсолютно, никоим образом недопустимо. Нет, нет, мы просто обязаны поддерживать с вами непрерывную связь, чтобы быть в курсе того, чем вы занимаетесь и не случилось ли с вами чего. Ну а поскольку, – он немного иронично улыбнулся, – мы давно знакомы, я подумал, что идеальным вариантом было бы, если бы я лично осуществлял контроль…
Рита оборвала его:
– Сволочь ты, Кира! – она вскинула голову и гордо прошла мимо, хотя её всю трясло мелкой дрожью.
Так Лунев впервые увидел Кирилла Эрлина.
– Он же из-за меня здесь, – злобно объясняла Рита в один из вечеров на одной из стоянок. – Ему было мало отправить меня в ссылку. Хочет собственноручно доконать, гадёныш, сукин сын, – дальше она произнесла ещё ряд подобных слов разной степени литературности. – Не наигрался! Со школы ещё не наигрался! Знаешь, – жаловалась она Луневу, – знаешь, как он ещё тогда меня преследовал. Он мне жизнь отравлял всеми своими выходками, а потом одним своим присутствием. Он и теперь делает то же самое! Ему это, похоже, удовольствие доставляет, – всё говорила и говорила Рита.
Лунев слушал её бесконечную речь, за край схватывая смысл сменяющих друг друга фраз, улавливая только общую интонацию жалобы и гнева.
– По твоим словам он выходит каким-то совершенным бесцельным садистом, – заметил он наконец.
– Да нет, – Рита прервалась, сменила тон на спокойно-рассудочный. – Просто у него со мной личные счёты. Я в школе, знаешь, тоже не овечкой была, если честно, – она задумалась на минуту, после чего заключила. – Но он первый начал.
