Ксения Спынь
Идол. Ринордийский цикл. Книга 1
62.
И снова полустанки, снова холмы, снова снежная пыль. Самая нескончаемая и муторная в мире карусель. Порой Луневу казалось, что всё почти неплохо, можно жить и даже можно быть человеком. Пока они брели, пересекая равнину, сквозь метель и мглу, тяжёлый беспробудный сон окутывал их души, но вечером всё равно горела лучина, вечером рождались короткие разговоры, и вечером они вдруг вспоминали про себя помимо окружающих предметов. Тлеющий свет, правда, делал всё призрачным и неясным, под стать обстановке барака, на малую часть только понятным, скорее на уровне тёмных ощущений, чем осознанно.
Если же днём случался перерыв в работе, Лунев получал возможность думать: не только о том, что вокруг, но и о том, что было, и даже, возможно, о том, что может случиться. Тогда, как любой нормальный человек, он мог связывать события, искать причины и следствия, хоть и в несколько замедленном режиме. Как будто исчезала пелена тумана и снова становились видны скрывшиеся из глаз очертания.
Была одна из таких минут, и он разговаривал с Ритой. Он часто с ней разговаривал, когда выдавалась возможность: отчего бы нет, ему надо было с кем-то говорить, разговоры немного оживляли его, возвращали в мир людей. Что касается Риты, то она, похоже, иначе вообще не могла. Она всегда околачивалась поблизости, пока они работали, она постоянно что-то рассказывала, чем-то возмущалась, чем-то хвасталась, по поводу и без. (Саму её от каторжных работ освободили по распоряжению Эрлина ещё с самого начала. Рита, впрочем, данному обстоятельству совсем не обрадовалась – это Лунев узнал от неё же). Её разговоры с Луневым были полны всё того же театрального пафоса и драматичных поз, но они, по крайней мере, пробивались сквозь толстые стены, которыми было загорожено восприятие Лунева, и пробуждали в нём хоть какие-то отголоски эмоций.
Они стояли, одни посреди степи. Пустая белизна расстилалась вокруг, из их ртов вырывался пар. Лунев смотрел вдаль, на волны холмов у горизонта и слушал, что говорит Рита.
Она рассказывала, как оказалась в ссылке. Всё с самого начала: про чёрное авто у ворот парка, про то, как она, фройляйн Рита, захотела устроить митинг, как она этот митинг организовала и как она и ещё несколько человек – но конечно, нет, не надо имён – протестовали на перекрёстке дорог, как подъехали автомобили и как она осталась, не стала убегать. Она рассказала про арест: про людей в чёрной форме, про то, каково ехать в угловатом чёрном авто, про приземистое и мрачное государственное здание, в которое её привезли.
Лунев слушал, припоминая: да, с ним было почти то же самое. Он просто забыл.
Потом Рита начала рассказывать о допросе. Она говорила про глухой кабинет с лакированным столом и секретерами у дальней стенки, говорила – снова, в тысячный раз – о том, какой мерзкий и отвратительный человек Кирилл Эрлин. Она пересказывала диалог, состоявшийся между ними, – фразу за фразой, слово в слово, точно разговор был у неё записан.
Лунев слушал, и тягостная мысль, поначалу зародившаяся несмело, всё больше утверждалась в нём. Откуда такое совпадение, что Риту арестовали лишь несколько дней спустя после его собственного ареста? Откуда знает Эрлин, что «фройляйн Рита всегда против», и случайно ли он начал разговор с фразы о школе, при упоминании которой Риту всегда передёргивало? Что за странное выражение, в конце концов, – «твой знакомый Лунев»? Откуда Эрлину известно, что они знакомы?
– Нет, ты подумай, он действительно рассчитывал, что я соглашусь! Что пойду на предательство! Представь себе только!
– Послушай, – произнёс он медленно, – могло выйти так, что… я, правда, не знаю точно… надеюсь, что нет… В общем, возможно, что тебя арестовали из-за меня.
Рита тут же насторожилась.
– Та-ак. Давай, выкладывай.
Лунев выложил. Он рассказал всё, что помнил, что сохранила его покорёженная, местами стёртая начисто память. Про всё, что было до кабинета и немножко после, а дальше было пусто, потому что там, в кабинете, под взглядом двух глаз с надвинувшегося лица наступил провал, провал абсолютный и не поддающийся никаким изысканиям в собственных воспоминаниях. Сколько бы Лунев ни пытался припомнить, какими бы путями ни подходил к мутному пятну – ничего.
– Я не помню, что я говорил тогда, – заключил Лунев. – Честно, не помню. Возможно, и сказал что-то про тебя или про кого-то…
На лице Риты нарисовалось нечто вроде снисходительности. Еле заметно улыбнувшись, она отвернулась и устремила взгляд к далёкому горизонту.
– Успокойся, Лунев, – твёрдо произнесла она. – Меня арестовали, потому что я так захотела, а не из-за кого-то ещё.
Лунев не был так уверен, но переубеждать Риту не стал. Так или иначе, она была права: конфликт с властью – это именно то, к чему она стремилась, уже давно, то, на что она рассчитывала, когда вела себя так, как вела. Только вот последствий Рита явно ожидала других.
– А тебе бы всё геройствовать, – сказал Лунев вслух. – Почему бы просто не уйти вместе со всеми, пока ехали автомобили, я не очень понимаю. Или не было такой возможности?
– Была, – признала Рита. – Но я хотела так. Мне не нужно «просто», я не хочу только существовать. Ich will leben, – вспомнив, что Лунев не знает немецкого, она повторила. – Я хочу жить.
– И делаешь всё, чтобы этого не делать, – ответил он. – Мир не всегда такой, как нам хотелось бы, Рита. Знаешь же, как говорят: хочешь жить – умей вертеться.
– А по мне лучше так под пули, но собой, – Рита улыбнулась своим словам.
Они замолчали: компромисса здесь не было, каждый считал только по-своему и не иначе.
– Что бы стоило тебе не пасовать перед идолом, а высказать ему всю правду? – прервала молчание Рита. – После такого стихотворения – и так лебезить?
Лунев не сразу ответил: события тех дней снова разом ожили в голове, захлестнув его полностью.
– Ты не понимаешь, – сказал он наконец. – Это не от меня зависело. Он… Как будто Он действительно меня загипнотизировал. Я вообще не владел собой… Просто не мог…
– Глупости! – бросила Рита. – Меня бы на твоё место, – вздохнула она почти мечтательно. – Если бы вместо Киры меня допрашивал идол, вот бы он удивился. Уж я бы смогла, я бы плюнула в его наглую рожу.
«Это ты сейчас так говоришь, – подумал Лунев. – Это ты на словах такая смелая и несгибаемая, а смогла бы ты остаться такой же под Его взглядом? А, Рита? Смогла бы противостоять, когда Он прямо напротив тебя, когда глаза Его прожигают насквозь, когда Его голос заполняет всё в тебе, велит не противиться и отныне принадлежать Ему? Смогла бы ты, Рита?» Он не знал ответа на этот вопрос.
Холодный порыв ветра пронёсся над заснеженной степью. Рита зябко поёжилась (её шарф не очень-то спасал от мороза) и огляделась по сторонам.
– Так холодно, – пожаловалась она.
– Да, – подтвердил Лунев.
– Хочу в Ринордийск, – пробормотала Рита. Она отступила на пару шагов, помолчала, видимо, раздумывая над чем-то.
– Будешь в столице, передай ему… – она прервалась.
– Что?
Чтоб Он вспомнил о ней? Проявил милосердие? Вернул в Ринордийск?
– Что он дрянь, – закончила Рита и слегка улыбнулась.
У Лунева странно отлегло от сердца: фройляйн Рита по-прежнему фройляйн Рита. Она не сломилась, нет. Возможно, её вообще невозможно сломить.
– Передашь? – настойчиво повторила Рита.
И что ей сейчас ответить? «Да, передам, вот так подойду к Нему и скажу, что он дрянь, чтоб меня снова вернули в приозёрье, а скорее всего, просто расстреляли». Лунев не представлял, как он сможет так себя повести. Он не фройляйн Рита, его на подобную выходку не хватит.
– С чего ты так уверена, что я буду в столице? – сказал он вслух.
– Будешь, – убеждённо кивнула Рита. – Вот увидишь. Ты ещё будешь в Ринордийске и встретишься с ним лично.
Лунев в сомнениях покачал головой и отвернулся. Перерыв кончился, пора было идти.
– Так что? Передашь?
Он задумался.
– Посмотрим.
63.
Дали провалились в темноту: был уже глубокий вечер. Мир продолжался не дальше десятка шагов в сторону – уменьшенный, двухмерный, до того тесный, что оболочка его вызывала даже тревогу: а не слишком ли близко, будет ли ещё воздух для следующего вдоха?
Привычные с детства белый верх – чёрный низ поменялись местами. Снег, фосфорно светящийся, призрачно белый, почти утратил материальность, и становилось боязно ходить по нему: вдруг это только облака, иллюзорная твердь, доверившись которой, провалишься и падёшь в бездну? Сверху же был непрозрачный тёмный мешок, которым их накрыли. Дабы пресечь любую попытку уйти и надоедливые вопросы.
С наступлением этого времени они старались держаться поближе друг к другу. Тревога их оставалась, её невозможно было изгнать, но она не перерастала в слепую панику, пока рядом был кто-то живой. Вот и сейчас сбились они возле барака: Лунев, Семён, Рита… Им ещё не позволили зайти, и они ждали (они почти постоянно находились в состоянии ожидания не пойми чего и неясно когда должного быть). Ждали и всматривались во мглу, тщетно надеясь разглядеть что-нибудь.
Из потёмок за границей видимого мира возникла тень и приблизилась к ним. Тень была Кириллом Эрлиным, и можно было уверенно предположить, что из компании у бараков ему нужен один конкретный человек.
Только он этого не сказал. Остановившись на границе тьмы и полутьмы, Эрлин спокойно чего-то выжидал, будто зная, что та персона среагирует первой.
Рита подняла затравленный взгляд.
– Чего ты припёрся? – выдавила она.
Эрлин покачал головой:
– Вообще говоря, в дежурном порядке. Я же должен знать, где вы, фройляйн, и что с вами происходит. Тем более, мало ли, вы захотите мне что-то сказать…
Рита рывком сдвинулась с места и отошла за границу их, уменьшенного, мира, чтобы никто оттуда не слышал её слов: она не уверена была, что за разговор сейчас выйдет у неё. Возможно, некоторые реплики будут даже на грани провала.
– Что ты меня преследуешь? – начала она, подступив к Эрлину вплотную. – Почему, где бы я ни была, ты всегда оказываешься где-то рядом? Почему ты никак не оставишь меня в покое?
Её моральный мучитель только холодно улыбался, и это вконец добивало Риту. Цепляться за слова, оспаривать слова, смеяться над словами и побеждать их она умела, но вот молчание – никогда. Молчащий и притом молчащий уверенно – оттого, что не считает нужным говорить, – непоколебим, как глухая стена, и неприступен, как скользкая ледяная горка. Можно в безумном порыве биться об стену или карабкаться вверх по голому льду, но в конце концов ты всё равно без сил упадёшь у подножья, ничего не добившись и сдавшись окончательно. А они останутся всё так же недвижны.
– Чего ты от меня хочешь? – почти выкрикнула она.
– Ничего.
Ничего – вот в чём ужас и безысходность всей ситуации. «Ничего» непобедимо и непролазно, «ничего» – это глухой тупик. Рите даже не поставили никаких условий, которые она могла бы с гневом отвергнуть. Всё, что с ней происходит, всё, что ещё будет происходить, – ни для чего, не чтобы принудить к чему-либо, а просто потому, что так им захотелось. И никаких обходных путей, неожиданных лазов – их нет и не будет в помине. Разве они должны быть? Это только в сказках и романтических историях злодеи подыгрывают положительным персонажам.
Но вслух Рита сказала совсем другое.
– Ну раз ничего, – бросила она, – то я пойду. И надеюсь, ты прекратишь появляться в пределах моей видимости, – Рита демонстративно развернулась, собираясь уйти.
– Не прекращу, – сказал Эрлин уже другим, тихим и жёстким тоном, из которого полностью исчезла напускная вежливость.
– Думаешь, я забыл прошлое? – его голос звучал позади Риты, которая застыла на месте и не оборачивалась. – Ничего подобного. Если тогда меня бесила вертлявая выскочка, которая вечно умничала и косила под пай-девочку, то она и сейчас меня бесит. Думала так просто распрощаться со своими долгами? Не выйдет, Рита. Я никому ничего не забываю. И теперь твоё время отвечать. Мы не закончили наш разговор на выпускном, если помнишь.
Рита обернулась, бросив презрительный взгляд на своего преследователя, хотя внутри у неё всё содрогнулось. Конечно, она помнила тот разговор, полный скользких фраз и двусмысленных намёков, с поспешной ретировкой в конце, хотя с радостью изгнала бы его из памяти.
– Если это называется разговором, Кира, то мне совершенно ясно, что закончить его невозможно в силу его и твоей тупости. Так что, извини…
– Не извиню. Я обещал, что оторвусь на тебе когда-нибудь? Я исполняю обещание.
Какой-то бес вселился в Риту при этих словах. Она шагнула к Эрлину вплотную и нагло ухмыльнулась:
– Правда? Что-то я не очень заметила. Если для тебя «отрываться» – это бродить вокруг да около тенью, то я была лучшего мнения о твоих способностях. По крайней мере, по части расплаты с врагами.
Так, ну теперь-то он должен выйти из себя. Она специально спровоцировала Эрлина, да, специально, чтобы дождаться, по крайней мере, пощёчины и таким образом разорвать изолирующую границу, монотонное безликое НИЧЕГО. Удар бы значил, что вокруг неё настоящие живые враги – люди, люди!
Но Эрлин стоял спокойно, спрятав руки за спиной, и даже слегка отстранился от Риты.
– Нет, фройляйн, до вас просто не вполне дошло, – с улыбкой сказал он. – Скоро вы поймёте, в чём суть этого метода и по достоинству оцените его эффективность. Вам уже плохо, не так ли? Скоро станет совсем невыносимо…
На этот раз отстранилась Рита: шаг, два назад – и она побежала, без оглядки, не останавливаясь, побежала обратно к своим, к живым существам, прочь от безразличных неодушевлённых автоматов.
64.
Суровое приозёрье оказалось не таким уж суровым, как можно было предположить. В представлении Лунева оно являло собой царство льдов и вечной глубокой заморозки, где едва ли сам воздух не превращается в кристаллы, а снег твёрд, как асфальт, и смертоносен.
На самом деле всё было не так эффектно и не так летально. Видимо, Царство Холода, которое воображал он себе, более подходило для мира его фантазий, далёкого как никогда и наполовину забытого. Всё заслонила реальность, блёклая и тянучая реальность. Она, хоть и была тяжела, не убивала: даже мороз был не столь силён для зимы в приозёрье. Даже работы оказались вполне посильны. Даже жизнь вполне сносна, так в чём же дело тогда?
Лунев не мог понять, что так сильно тяготило Риту, из-за чего она постоянно находилась на грани нервного срыва. Её состояние, все её бурные переживания оставались недоступны ему. Что такого уж трагического в их положении? Но высылка из столицы не прошла бесследно для Риты: это была уже не та фройляйн Рита, какую Лунев знал в Ринордийске, даже не та Рита, которую он в первый раз увидел здесь, в ссылке. Нет, это была бледная тень фройляйн Риты, скользящая по бескрайним снегам приозёрья. Нервное и физическое истощение сделали своё дело: Рита уже едва держалась и, казалось, была на краю. Её пламя слабело и затухало.
– Я не могу так больше… не могу… – бормотала Рита и кругами ходила вокруг Лунева.
– Что ты не можешь? – спросил он отстранённо. Он смотрел вдаль: на бесконечные линии холмов, на снег, лежащий до горизонта, на маленькие вихри снежинок, что кружились иногда над землёй.
– Не могу так жить, – с расстановкой проговорила Рита. – Не могу оставаться здесь дольше. Это… Это не жизнь! Как ты не видишь? Неужели, неужели ты совсем этого не видишь?
Он не ответил. Дали были прозрачны и легки, и таким же слишком прозрачным и невесомым казалось Луневу собственное бытие. Он почти перестал существовать как некто «я». Был странный, в некотором смысле живой объект, который другие могли использовать по своему усмотрению, потому что объект не был против. Он вообще не был ни против чего-то, ни за.
– Они отняли у нас всё! – продолжала Рита, не смущаясь, по-видимому, его молчания. – Посмотри, посмотри вокруг, здесь же нет ничего, только пустота и снег. Ты помнишь, как было раньше? Ты помнишь, как было, когда мы жили полнокровной жизнью? А здесь? Только одна степь, степь, степь повсюду – и всё!
– Вижу, – ответил он машинально.
На самом деле, ещё чуть-чуть, маленькое движение внутри, и он понял бы Риту. Он и теперь смутно понимал, о чём она, только вот делать это движение не хотел. Иначе… Иначе воспоминания о прошлом нахлынут неудержимым потоком, и тогда от осознания своей теперешней жизни ему станет тошно, станет невыносим один вид голой пустынной белизны. Тогда он вспомнит – и в полной мере поймёт, чего его лишили. Зачем? Он не хотел делать себе больно.
Лучше так. Лучше тотальная заморозка.
– Я не могу так больше… – повторила Рита. – Эта степь, эти холмы, везде вечные холмы, – они сведут меня с ума! Я не переживу эту зиму. Здесь так пусто, так ужасно пусто и тоскливо…
– У тебя слишком большие запросы, – заметил Лунев, потом подумал, что к месту будет менторский тон. – Это ссылка, Рита. Чего ты ожидала? Огней, танцев и толп поклонников? Тебя, между прочим, даже от работ освободили, – добавил он.
Рита приостановилась.
– Да лучше бы я работала! – она вздохнула. – Мне даже не на что отвлечься, я вынуждена беспрерывно смотреть на эти ужасные холмы и ничего не делать. Понимаешь ты, что это значит: вообще, вообще ничего не делать? Эта пустота… я должна постоянно вращаться в пустоте, больше ничего. Снег, везде снег, ветер, холодно… Меня достало, что вокруг всё белое, больше ни одного цвета, меня достала эта бесконечная зима, я не могу так больше, не могу!
Рита без сил опустилась рядом с Луневым, просто села, бухнувшись в снег.
– Я хочу в столицу-у-у! – протянула она, как обиженный ребёнок.
– В столице сейчас тоже зима, – равнодушно ответил Лунев. – Тоже снег, ветер. Метель. Тоже всё белое и холодно.
Рита не ответила. Она уткнула голову в колени и беззвучно рыдала, сотрясаясь всем телом.
В общем-то, Лунев понимал, что зима там и зима здесь – совершенно разные вещи. К чему была его последняя фраза, он сам не мог объяснить. Какая-то нелепая игра в общепринятые мысли и взгляды. Странные вещи происходят. Он, похоже, больше не существует сам по себе. А кто существует? Существует ли вообще что-нибудь? – размышлял он, необременённо и невесомо…
Рита подняла голову.
– Мне же так мало надо, – прошептала она. – Только воздуха глоточек.
Лунев демонстративно обвёл руками встававшую перед глазами даль.
– Сколько угодно.
– Это не тот воздух! – взвизгнула Рита.
– А какой тебе нужен?
Она сердито отвернулась:
– Вам не понять.
Конечно, это же фройляйн Рита: она же другая, не такая, как остальные люди, и всё у неё по-другому… Столь яркая в прошлой жизни – и абсолютно не приспособленная для жизни нынешней. Она по-прежнему сидела на снегу и тихо плакала. Луневу даже стало жаль её немного сквозь толщу апатии. Возможно, подумалось ему, её следовало бы утешить, поддержать. И сделать это, по идее, стоило бы Луневу.
Только помочь Рите он никак не мог. Он и сам был проморожен до бесчувствия.
65.
– Ты ещё вернёшься, вот увидишь, – сказал Семён.
Лунев ничего не ответил. Он смотрел на тлеющую лучину, слабым светом озарявшую помещение, и думал о своём. Другие персонажи возникали вокруг него вдруг, без предупреждения, их речи не имели никакого отношения к действительности как он её видел. Они все как будто договорились между собой играть ему неправдоподобный спектакль, о чём он единственный не знал.
Какой смысл разуверять их в нелепом, непонятно откуда взявшемся убеждении? Он-то знал абсолютно точно: ему никогда не увидеть столицы. Это же совершенно определённо, ясно как день, и никаких сомнений тут быть не может. Почему они все привязали эту невероятную возможность именно к нему? Либо потеряли последний рассудок, либо нарочно лгут – ему или самим себе. Тогда ни к чему и попытки разубедить: не всё ли равно?
И всё же в этот раз он озвучил свои мысли:
– Путь в Ринордийск мне заказан.
– Не зарекайся, Лексей. Не зарекайся.
– Почему про себя ты так не думаешь? – спросил Лунев, оторвавшись от созерцания лучины и переведя взгляд на собеседника. – Скажи тебе, что тебя вернут из ссылки, ты ведь ни за что не согласишься.
– Я – человек конченый, – Семён пренебрежительно махнул рукой. – Рабочий, мятежник… Кому он нужен, возиться ещё? Сплавили – и забыли, делов-то. А ты – поэт, – он значительно приподнял палец.
– Какой я поэт… – впервые, может, за весь разговор Лунев окрасил свои слова интонацией – интонацией горечи и разочарования. – Я даже не человек. Я никто. Если когда-то и был поэтом, то с этим покончено.
Он отвернулся на дверь, за которой шумела наползающая на их стоянку вьюга. Неожиданно тоска проснулась в нём – тоска по тому, что (он ясно ощутил сейчас) он потерял. Все небывалые, полные тайн миры, в которых он бродил когда-то, исчезли без следа; перед ним был только узкий тоннель, такой, что не повернёшься даже, крохотная точка света далеко впереди и ничего по бокам. Всё убрано. Почти всё.
– Раньше стихотворения приходили ко мне, – сказал он вслух. – Сейчас никто не приходит. Я один. Я перестал их слышать, а это навсегда.
Семён покачал головой.
– Они появятся ещё, – заверил он. – Если так было, то один раз всё вернётся и станет по-прежнему. Вот посмотришь.
Зачем, зачем он говорит о том, о чём не имеет ни малейшего понятия? Что он может понимать, этот человек? Что он знает о творчестве, вдохновении, голосе других миров? Разве разговаривали они с ним когда-нибудь? Разве знаком он с непередаваемым ощущением, с которым бродишь по чужим незнакомым вселенным, без правил и осторожностей, не боясь заблудиться? Что, в конце концов, может он знать о внутреннем мире Лунева, о том, что там происходит, что ломается и что во что перетекает? Кто может знать об этом лучше самого Лунева? А если и сам он не знает практически ничего, разве может кто-то понимать хоть немного?
Так как споры о точках зрения и внутренних ощущениях были бессмысленны, ибо ни к чему бы не привели, Лунев прибег к аргументу другого круга:
– Зачем я им в столице? В конце концов, я написал антиправительственное стихотворение, я нелицеприятно отзывался о правителе лично, я ненадёжный, потенциально опасный субъект. Какой смысл им возвращать меня из ссылки? Чтобы создать себе дополнительные проблемы?
Семён многозначительно закивал:
– Именно затем, что ты был для них опасен. Они, понятно, захотят убедиться, что это больше не так, что они тебя обезвредили. Им надо будет удостовериться. Ферштейн?
Отголосок немецкого в речи другого человека странным образом подействовал на Лунева. Он поднял глаза и в приливе полного доверия воззрился на собеседника.
– Почему… Почему вы все так в этом уверены? – спросил он немного погодя.
– Значит, не я один? – Семён беззвучно рассмеялся. – Это неспроста. Как думаешь, Лексей, если уже несколько человек, отдельно один от другого, твердят тебе, что ты будешь в столице, не значит ли это, что есть повод?
Лунев помолчал.
– Даже если и так. Если случится, как вы говорите, – его голос опять потерял всякую интонацию. – Что ж… Вернут… Убедятся, что всё как они и полагали. На что и рассчитывали. Всё, они победили. Я не поэт больше.
– Поэт, – убеждённо кивнул Семён. – Если был поэтом, им и останешься. Придёт время – и ты восстанешь. Это – по натуре, в природе твоей. Такое не теряют.
«Не теряют». Эти два слова эхом отозвались в глубине, далеко внутри сущности Лунева, и ему захотелось вдруг верить им, верить жадно и безрассудно. Не теряют. Возможно. Вполне возможно. Он готов был поверить в это.
Если он просто в спячке. В анабиозе. В глубоком-глубоком зимнем сне. Если всё, что было, проснётся и вернётся вновь однажды.
