Ксения Спынь
Идол. Ринордийский цикл. Книга 1
38.
Тихий шорох передаваемой страницы. В тусклом освещении на бумаге вырисовались чёрные буквы. Запись от руки – у каждого почерка свои недостатки, – но разобрать можно.
Быстрый взгляд по строкам – так-так. Это и искали.
– Ну как?
– Потрясающе. Интересно было бы узнать, кто автор.
– Ой, этого никто не знает. Ещё бы, ты разве бы решился распускать такие стихи под своим именем?
Короткая заминка. Шёпот:
– Хотя одна моя подруга мне говорила… хотя это, может быть, и неправда… но, в общем, она мне говорила, что их сочинил Алексей Лунев.
– Ммм, тот самый Лунев? Он разве в Ринордийске?
Угу, типа это было неизвестно.
– Конечно! Ты разве не знал? Он вернулся в конце августа.
– Не знал, не знал, виноват. Если это действительно Лунев… Не перевелись ещё в нашем краю поэты. Это, – рука приподнимает рукопись и слегка встряхивает её, – не побоюсь этого слова, шедевр.
– Я знала, что ты оценишь. Я как-то не очень интересуюсь всеми этими делами, ты же знаешь, но тут прям загорелась…
– Ты хорошо сделала, что переписала. Мимо таких вещей нельзя проходить.
– Ты тоже передашь кому-нибудь?
– Конечно. Разумеется.
Мимолётный поцелуйчик, а потом она ушла.
Ещё один взгляд вскользь по рукописи. Умница, поэт! Нечего сказать.
Вот цепочка и пришла к своему логическому завершению. Адрес Лунева имеется. Остаётся только…
Рука на телефоне. Звонок в поздний вечер.
39.
Лунев вышел из дома. Было утро; туман ещё не полностью рассеялся, на траве лежала роса.
Прохлада. Он поддёрнул вверх воротник куртки: холодно становится по утрам и вечерам, нехорошо это. Ещё немного, и днём станет так же холодно. А потом пойдёт снег. И это ознаменует начало зимы, неважно, кончится к тому времени ноябрь или нет. Как ни крути.
Внезапно Лунев подумал о том, что зима в столице – это всё-таки достаточно легко, не так уж холодно. Город в любом случае греет: все эти фабрики, автомобили, отопление в домах, в конце концов. Фиолетовый – цвет тёплый, даже если его пересыпать снегом – всё равно будет пробиваться. Зима здесь – наверно, не совсем и зима, смягчённая такая версия с поблажками. Не то что к востоку отсюда, далеко от Ринордийска, где-нибудь в степях приозёрья.
Так, с чего он вдруг подумал о приозёрье? Никогда туда не ездил и не собирается. Пожалуй, довольно с него и столицы. Да-да, он не требовательный.
Впечатлений для дальнейшего творчества хватит даже из тех, что уже были, хватит на многие месяцы вперёд. А холодное время года он всё же предпочитал провести в комфортной городской квартире со всеми достижениями цивилизации. А из окна можно спокойно наблюдать, как снаружи буйствует метель, с воем заметая снегом улицы Ринордийска. Она красива, метель. Когда за стеклом.
Зачем же тогда он вышел на улицу? А, просто так. Почему-то захотелось, или даже не захотелось, а где-то внутри для чего-то потребовалось, неосознаваемо и потому совсем непонятно. Просто зайцу стукнуло именно здесь сделать петлю и пройти обратно по собственным следам, а вот тут совершить длинный прыжок далеко в сторону, наверно, чтобы прервать цепочку и запутать погоню. Это не приходит в голову, просто вдруг выкидывается – раз! и сделал так, а не иначе. Чем руководствовался? Не спрашивайте.
Дома слегка светились на восходящем солнце. Свечение было холодным, но приятным на вид. Как будто обещало что-то, не слишком нежничая, но твёрдым уверенным тоном. Будто всё обновилось: новые дома под новым светом, новое утро нового дня, новое начало. Будто мир проснулся, разбуженный ещё одним шансом: может, эта попытка будет удачной?
Лунев прошёл немного по дворам: странные мысли заполняли его голову. Странное чувство с самого пробуждения, не объяснить логически. Переход – от чего-то к чему-то. Новое состояние?
Трансформация медлит, и минуты затянулись… Он – уже не он, и мир – уже не мир, но пока ещё и ничто другое… Бред, бред! Утро только недавно началось, а в голове уже всякие бредни. Муть какая непонятная – с ночи осталась, что ли? Ночью он спал, не блуждал ни в каких мирах и ничего не сочинял. Это что-то происходит с его головой, если обычное утро видится ему не пойми какой невидалью. Доигрался с запретными темами: от постоянного волнения крышу, похоже, начало сносить.
Так, и куда мы шли? Он в недоумении остановился. Город галереей уходил вдаль перед его взором, светлые дома выстраивали убегающие ряды и сходились далеко впереди, замыкая панораму. Они не выглядели настоящими и больше походили на красивые картонные декорации. Но декорации, несмотря на всю ненатуральность, дарили чувство защищённости.
Умиротворение. Покой. «Всё хорошо», – говорили они.
Он стоял и смотрел.
– Алексей Лунев? – произнесли сзади.
Он развернулся.
– Да…
– По нашим данным, вам принадлежит авторство стихов, направленных против действующей власти.
«Я попал», – подумал он, оглядывая двух людей в чёрной форме госслужащих. Вслух ничего не сказалось.
– Пройдёмте. Нам необходимо провести обыск в вашей квартире.
«Чёрт, я не сжёг рукопись! – вспомнил Лунев. – Она лежит в ящике моего стола и написана моим почерком. Чёрт, чёрт, чёрт, мне должно было прийти в голову сжечь её!»
Они поднялись наверх, в квартиру.
40.
В последнее время, где-то около недели, на вечерних встречах собиралось не так много народа, как раньше. Они верили, что это из-за холодов.
Период с октября по апрель – своеобразная проверка на прочность, богемность, если хотите. В летние вечера совсем не трудно и весьма приятно собраться где-нибудь в компании, можно даже мимоходом, по пути, поболтать о том о сём, покосить под оригинала, творческую личность. С наступлением глубокой осени такое желание, как правило, поубавляется. Так они отличали «своих». «Свои» в отличие от «сезонных», «временных», не исчезали на зимовку; только их стараниями кипящий ключ продолжал бить, не замерзая, круглый год, неважно, были они талантливы или посредственны, служители искусства по призванию или искатели общества и развлечений.
Нет, это не из-за ноября. Слишком мало людей. Слишком мало. Так не бывает обычно. Даже добрая половина «своих» куда-то подевалась. Что за мор их косит…
Рита поплотнее укуталась в шерстяной шарф, неуютно озираясь по сторонам пустующего парка. Погода мало подходила для встречи под открытым небом – ещё и ветер разыгрался помимо прохлады, – но, с другой стороны, что делать в помещении? Уныло и скучно – всегда. А сейчас особенно. В огромных пространствах Дворца Культуры их небольшая компания будет смотреться, как пострадавшие в убежище.
Нужно двигаться, двигаться, двигаться! Танцевать, смеяться, стрелять глазами, пуститься в безумный вихрь чувств и приключений, лишь бы ощущать себя живущей. А лучше всего – в открытую восстать против идола. А что тут такого? Лунев вот молодец, посмел, хоть и человечишка так себе, зато каков талант! Его стих, пожалуй, и станет первой ласточкой, а дальше будет то, чему бы уже давно пора быть: народ опомнится, поймёт, как его дурачили и всей массой попрёт против тирана, напролом. И фройляйн Рита, конечно, будет в первых рядах. Возможно, она даже падёт в борьбе, зато как ярко завершится её жизнь! Как эффектно!
Мечты, мечты. Вот почему бы вам не сбыться?
Подошёл Зенкин. Рита встретила его снисходительным взглядом, хотя в глубине души она была рада: хоть один живой человек рядом. Его Рита любила: он умел делать комплименты и, несмотря на всё своё шутовство, мог быть надёжным, когда потребуется.
– Куда все разбрелись? – произнесла она подчёркнуто скучающим тоном.
– Кризис, – глубокомысленно заметил Зенкин.
– Чего? Какой кризис?
– Творческий, творческий, фройляйн, – Зенкин поднял палец кверху. – У творческих людей и кризисы творческие, вы же знаете.
– Болван, – Рита коротко хохотнула, скорее от нервов и чтоб скрыть благодарность за своеобразную моральную поддержку.
– И потом, разбрелись не все, – продолжил Зенкин. – Я тут. И Толька Редисов. И Бобров. И Гюрза. И…
– Да знаю, знаю, – Рита нетерпеливо махнула рукой. – Думаешь, я бродила бы здесь в одиночестве, если бы думала, что больше никого нет? Вы меня плохо знаете, lieber Herr! – она перешла на крик, затем так же резко – на обычный тон. – Где Лунев? Ты его, случайно, не видел?
– Не видел… – Зенкин замолчал. Было заметно, что он что-то обдумывает и это что-то ему явно не нравится. Но ответил он всё с той же широкой улыбкой. – Наверно, творит в порыве вдохновения. Посещение музы – это же святое.
– Как у вас всё сложно, – вздохнула Рита и покачала головой. – Музы, вдохновение… Нет бы просто делать, что хочется и когда хочется. Так нет, обязательно надо усложнить себе жизнь…
Из сизых теней кустарника, которыми был заполнен парк, к ним приблизился Редисов.
– Привет, Женька. Моё почтение, фройляйн.
Прищурившись от ветра, он осмотрелся по сторонам.
– Лунева не видели?
– Нет! – ответил Зенкин чуть более резко, чем того требовали форма и тон вопроса.
Редисов удивлённо глянул на него, перевёл вопрошающий взгляд на Риту.
– У него приступ вдохновения, – сказала она с саркастичной улыбкой. – По крайней мере, ваш друг придерживается такого мнения.
Почему-то жутковато. Как ночное осознание близости конца – внезапное и ясное, гораздо сильнее, чем днём. Как ожидание кого-то, кто должен был вернуться ещё час назад, но по-прежнему не появился.
Сумерки совсем спустились к земле, неразличимо смешали в одно кусты, деревья, тропинки. Только поодаль виднелась чёрная ограда парка.
Рита подняла голову. В небе начинали зажигаться первые звёзды. Почти ночь. А движения по-прежнему нет, жизнь неуклонно замирает. Тишина. Скоро совсем некому будет шуметь. И останется только холод.
– Фройляйн! Фройляйн, вы всё-таки здесь! Мы так надеялись, что вы придёте! Станцуйте, ах, станцуйте, просим вас!
– Вам так этого хочется? – она кисло улыбнулась: якобы делает одолжение. На самом деле она только и ждала этого момента. – Прям не можете без меня?
– Не можем! Никак не можем! Вы незаменяемы!
Какие сладкие слова. Какое необходимое внимание к её персоне. Рита потянулась, расправила плечи, с торжествующей улыбкой обернулась к публике.
– Ну что ж. Lasst uns tanzen!9
41.
Чувство абсолютной нереальности, и, вместе с тем, дотошная и почти тошнотворная реалистичность сна. Вот кабинет – неожиданно яркий после тусклых ламп коридора. Все повороты и изгибы стен, между которых его провели, – почему они запомнились так точно, это просто нечестно, так впечатываться в память, – а теперь эта комната – подробная, чётко очерченная до мелочей. Прямо впереди светлый, совсем немного блестящий стол. Пыльновато, но это нормальная пыль, как в жилом помещении. На столе пепельница, круглая, поверх лежит трубка. И ещё гипсовый бюст на подставке – очередное Его воплощение. За столом – Он. Не картинка, не статуя – настоящий. Этого быть не может. Но узоры древесных волокон, изрисовавшие стол, – неровные, всамделишные. У пепельницы просыпалось несколько пепелинок. Почему-то тянет привычным движением смахнуть их с гладкой поверхности: это ведь сон, ничего не будет. Он вовремя опомнился: так только кажется, что сон, собственное временное ощущение, на самом деле не так. Напротив – Он, между ними только широкая столешница с пепельницей и Его гипсовым бюстом, ах да, ещё расстояние от столешницы до стула, стул отодвинут, он металлический и неудобный.
– Значит, Лунев. Здравствуй, поэт, здравствуй. Давно хотел с тобой повидаться.
От звука голоса он весь сжался, будто ожидая удара; страх неожиданный, резкий, перехватывающий дыхание. «Успокойся, это всего лишь голос». – «Это Он!»
Лунев сглотнул, понял, что молчит уже около минуты, а сказать, по всей видимости, что-то надо было. Или не надо? Ладно, каким бы ни был ответ, это не имеет особого значения: он в любом случае не вымолвит ни слова. Это невозможно, он вообще говорить не умеет, бессловесное существо. Только Он этого не знает. И если Он требует ответа, ответить придётся, так или иначе.
– А ты познакомиться со мной желанием не горел, я думаю?
Лунев быстро поднял глаза, опустил. В вопросе был подвох. Что отвечать? «Нет, не горел», – плохо, это же явное неуважение к персоне, от которой, вообще говоря, зависит твоя судьба. Последствия неблагоприятные, прямо скажем. «Да, очень хотел увидеть вас вживую», – ещё хуже: здесь открываются такие перспективы для дальнейшего разговора, столько коварных вопросов и ловушек, что при одном взгляде на этот лабиринт Лунева охватила паника.
Чего Он хочет, чёрт возьми?
– Это зависит не от меня, – наконец промямлил Лунев. Кажется, самый нейтральный ответ. Разговор пока не отклонился ни в одну сторону, можно следовать дальше по прямой в ожидании ответной реплики.
– Не от тебя? А от кого же?
Лунев помялся немного (странные вопросы, зачем их задавать), но наконец, подняв глаза и встретившись с Его взглядом, сказал:
– От Вас.
Да, это, наверно, и нужно сейчас – подольститься, добровольно признать Его власть над собой, это, верно, Ему понравится. Этот путь, по идее, должен вывести, только осторожно…
(Тьфу, что за мысли! Я же свободный человек…)
– Хм. Так что ж, по-твоему, вся власть над вами – моя?
– Да.
Правильно, правильно, именно так.
– Ну, как правитель я, верно, имею право. Или не имею?
Ещё один проверочный вопрос, сколько можно их задавать? Или Ему доставляет удовольствие их задавать, несмотря на очевидность правильного ответа? Или Он хочет удостовериться, что в отвечающем не осталось ни капли гордости?
– Имеете, – с головой так с головой, и так уже пресмыкался достаточно, нет смысла сейчас подниматься и тявкать.
– Так-таки имею… Тогда про что стихи? – вдруг гневно вскрикнул голос.
– Стихи? – пробормотал Лунев.
– Это больше, чем мы можем позволить просить, это то, что мы обязаны требовать, – с загадочной улыбкой произнёс Он. – Твоё?
– Моё, – отпираться не было смысла.
– Как же так? Ты, Лунев, в стихах пишешь одно, а мне говоришь совсем другое.
– Это… это были неправильные стихи, – ничего умнее он просто не нашёл.
Ещё через секунду:
– То, что в них написано, неправда.
– Так ты, значит, соврал? – глаза напротив полыхнули гневом. Да что Ему надо? Что за игру Он ведёт?
– Н-нет, – Лунев напряжённо всматривался – не в лицо, лицо не умещалось полностью в его сознании, только в глаза, пытаясь уловить, что же Он хочет услышать. – Я тогда действительно так думал, а сейчас… сейчас переменил своё мнение.
– Переменил?
– Переменил.
– За несколько дней?
– За несколько дней.
– Не люблю таких людей.
Вот так ловушка. Какой дурацкий прокол – и из-за него теперь всё по накатанной: раз не оправдал ожидания – значит, в опале; в опале – значит, сгинь, пропади из жизни. Можно прямо сейчас к стенке: людям, которые не нравятся великому правителю, нечего делать в стране. Подождите, подождите, позвольте отмотать игру назад, я всё исправлю! Но если отмотать… Есть ли во всём разговоре момент, где другой ответ привёл бы к иному исходу? Если бы он сказал: «Нет, соврал я сейчас, а в стихах как раз вся правда». Или раньше: «Нет, права вы не имеете, деспотия никому непозволительна». Или вообще в самом начале: «Не имел ни малейшего желания вас видеть и теперь не имею». И что? Во всех случаях, как бы ни вихлял он между слов и фраз, итог всё равно был предрешён. Это только казалось, что был выбор.
И тут Он заговорил, мягко, как бы мурлыкающе:
– Что же ты, Лунев? Смущаешь людей, очерняешь в их глазах законного правителя, а потом сам от своих слов отказываешься. Разве делают так настоящие поэты?
– Нет… – тихо-тихо сказал он.
– Выходит, ты и не поэт вовсе?
– Выходит, что так, – Лунев поднял взгляд и с последней надеждой заглянул в бездонные колдовские глаза.
– А просто обыкновенный бездельник, который решил побезобразничать от скуки?
– Да.
Как же в точку! Казалось, Он знал о Луневе больше, чем сам Лунев знал о себе. Казалось… Да нет, не казалось. Совершенно точно, Он был поистине Мудрец, и взгляд Его без труда видел людей насквозь. Именно поэтому Ему разрешено было распоряжаться ими по собственному усмотрению. Что, без всяких сомнений, в высшей степени справедливо.
– Вот видишь. Ты и сам не знаешь, кто ты такой, что тебе делать. Запутался в своих мыслях, словах.
– Запутался.
– И, не разобравшись, воюешь со мной.
– Я раскаиваюсь.
Да, да, он раскаивался! Как можно было писать такие ужасные слова об этом человеке! Он был так близок Луневу, ближе, чем кто-либо когда-либо, Он знал про него всё, Он был самый замечательный, самый лучший, так что хотелось только всецело подчиниться Ему и любить, как никого до того не любил…
– Я-то насквозь тебя вижу, Лунев. Я всё-всё про тебя знаю, – глаза лукаво улыбались. – Поэт из тебя никакой, но это не столь важно. Если будешь слушаться меня, всё это будет уже не нужно. Только не противься и переходи под моё крыло, ведь ты и сам этого хочешь…
«Эй! Он же тебя гипнотизирует!»
Лунев очнулся и встряхнул головой, сбрасывая завладевшее им наваждение. Да он попросту был в трансе. Только что этот паук за столом чуть не навязал ему дикие, чуждые мысли и чувства, чуть не заставил его делать по-своему.
– Тварь, не смей меня гипнотизировать! – он вскочил и метнул в идола гипсовый бюст на подставке.
Статуэтка пролетела в сантиметре от уха и ударилась в дальний угол кабинета. Фигура за столом и не пошевелилась.
– Рука не поднялась? – насмешливо спросил Он.
На секунду Лунев замер (как же так! я бросил точно!), потом в смертельном испуге кинулся к двери. Он совершил святотатство, непростительный проступок, и страшно даже представить возмездие, которое теперь последует. Раз и два он дёрнул за ручку двери, ещё, и ещё, и ещё раз – ничего.
– Она заперта, – сказал Он.
Тихо подвывая, Лунев сполз по двери и забился в угол. Это была западня. Кабинет – маленькое замкнутое пространство, из которого его никто не собирается выпускать. Это конец.
Подняв на секунду глаза, Лунев увидел, как медленно приближается Он, и попытался забиться ещё дальше в угол.
Идол склонился над ним, и всё, что сейчас видел Лунев, – это Его глаза, бездонные всеохватывающие глаза. Чтобы тонуть. Безвозвратно. Чтобы не было больше ни крупинки тебя.
Он просяще пролепетал:
– Не отнимай меня у меня. Это всё, что мне осталось.
42.
Необычно огромная жёлтая луна взошла над городом. Небо – складки синего бархата – становилось чуть теплее от неё. Больше на синеве не было ничего, разве что чёрные вершины зданий кое-где тянулись к ней. Это ещё не ночь, нет. Двенадцать не било, и вечер не слишком поздний.
Парк играет в лунный сад, волшебный и загадочный. Он может показаться ещё одним помещением – большим залом, который полностью в распоряжении и власти богемы, несмотря на то, что ветки деревьев голые и чёрные, да и остатки сгнившей листвы уже никак не сойдут за ковёр. Просто… представьте, что всё совсем не так, гораздо красивее. Это же легко.
Они уже прочитали все стихи, что можно было прочитать, озвучили все мелодии, что можно было озвучить, а новое к ним не приходило. Поэтому в парке, игравшем в лунный сад, они играли в дам и господ, в высший свет – графов и герцогинь, баронесс и маркизов. Они важно прохаживались под ручку, благовоспитанно беседовали о высоком, иногда заходили внутрь дворца (о! настоящий дворец!) побеседовать более интимно или, может, согреться, опять выходили на лунные дорожки парка (простите, сада).
Фройляйн Рита в этом не участвовала. Она стояла у крыльца парадного входа, облокотясь на каменный парапет, и с насмешливым скептицизмом наблюдала за парочками. Высший свет… Что ей высший свет? Она – другая, она метеор – падающая звезда, что пролетит, ярко блеснув, и потухнет. Свечка, свечка на ветру…
Она блистала весь вечер, не помешает перерыв. Небольшой, скажем, на полчаса. Сейчас девочки наиграются в принцесс, а мальчики – в галантных кавалеров, а потом девочки уйдут, им уже давно пора будет спать. Оставшаяся ночь – за ней, падающей звездой, огненной хвостатой кометой.
«Пока я горю – я живу, я есть! Сколько бы ни старались идолы и их приспешники, сколько бы ни растягивали сети – меня им у меня не отнять. Я, фройляйн Рита, всегда останусь собой. Собой. Со…»
– Фройляйн! Вам письмо.
Она резко обернулась к Хасселю, парнишке-художнику, протягивавшему ей сложенный в несколько раз листок. Заметив встревоженность, даже некий испуг на его лице, она недоверчиво перевела взгляд на письмо: а, понятно! Печать оттуда – синие побеги какого-то вьющегося растения, образующие решётку. Рита небрежно взяла листок.
– Всё нормально, – она снисходительно улыбнулась Хасселю. – Не стоит так пугаться при первом увиденном госзнаке.
Парнишка кивнул в ответ и, кажется, был рад ретироваться.
Рита нетерпеливо распечатала письмо.
Какие знакомые интонации… Мерзавец! Он посмел ей писать?
Этот голос – спокойный и чуть саркастичный, умеющий оскорбить до глубины души, не выходя за формальные рамки приличий – она помнила очень хорошо. Несколько раз пробежала она взглядом строки сверху – с самого приветствия – и до конца листа, до самой подписи внизу, поставленной автором, видимо, из наивного предположения, что иначе Рита может его не узнать. Как же, не узнает: все его старые замашечки («Высший балл вам – за иллюзию симпатичности и присутствия мозгов») и новые пополнения («Наверху о вас давно наслышаны… фройляйн Рита? Или вы уже фрау Марго?») Строчки выводили её из себя, с каждым разом всё больше и больше, каждое слово, каждая буква нахально каллиграфического почерка: краем сознания она чувствовала, что, покраснев, побледнела и снова краснеет, покрывается пятнами, и что только с ней происходит всего лишь от какого-то письма.
Письма от персонажа её прошлого. От её злейшего врага.
Удивительно же передаёт себя на бумаге этот подонок! Просто как будто стоит рядом и произносит всё вслух, со своей насмешливой улыбкой, с изящной плавностью во всех движениях, с безукоризненной вежливостью галантной сволочи.
Рита ненавидела его. Он её тоже.
Что она вслух шепчет все вспомнившиеся ругательства – Рита поняла это, только когда услышала голос Зенкина:
– Фройляйн?
Она подняла глаза: Зенкин встревожено смотрел на неё, стоя почти вплотную. Остальные были довольно далеко: всё ещё бродили по парку и занимались своими делами.
– Что вы читаете? – спросил он вполголоса, чтобы слышно было только им двоим.
– Это письмо от Киры, – Рита со злостью встряхнула листком. – Да-да, непонятливые вы мои, от Кирилла Эрлина, если это название вам более привычно.
Минуту она молчала (а Зенкин, по-видимому, боялся её прервать), ещё раз просмотрела письмо, гневно бросила:
– Сволочь!
Её трясло.
– Что? Что он тебе написал? – Зенкин протянул руку к листку. – Дай посмотрю.
– Нет! – Рита отпрянула и, гордо выпрямившись, спрятала письмо. – Это никто читать не будет. Слышишь? Никто!
Зенкин отступил:
– Ради бога! Ваше право.
– Никто! Никто! Kein Mensch!10
Крик затонул в безмолвии дремлющего парка. Кусты даже не прошелестели в ответ. Несколько людей повернули головы, но быстро вернулись к своим разговорам.
Рита отошла на несколько шагов, снова развернула скомканный лист (она прятала его в сжатых ладонях), взглянула.
– Я сожгу его.
Она заметалась туда и сюда в поисках спички, или зажигалки, или факела, или костра, или другого источника огня, но ничего подходящего здесь не было.
– Фройляйн…
– Хорошо, в таком случае, разорву.
Рита присела на парапет, опершись одной ногой о землю, и начала методично разрывать листок. Сначала на полоски, их – на квадратики, а квадратики – на ещё более мелкие квадратики, а те – на мельчайшие кусочки, песчинки, которые бесследно затеряются в космическом пространстве. Это заняло много времени, и прохладная ноябрьская ночь с меланхоличным интересом наблюдала за процессом. Рита не остановилась, пока последний фрагмент не был уничтожен.
Наконец, расправившись с письмом, она подняла голову и победно посмотрела на Зенкина. «Вот!», – говорил её торжествующий взгляд. Зенкину, возможно, было, что возразить её безоговорочной уверенности, но, если и так, он не решился.
