Елизавета Сагирова
Лето придёт во сне. Запад
Таким я и запомнила моего идеального парня на все те долгие годы, что, начиная с этой минуты, мне пришлось прожить без него.
Всё случилось очень быстро, и было в этом своеобразное милосердие судьбы. Моменты, навсегда делящие нашу жизнь на «до» и «после», обычно не занимают много времени – так произошло и сейчас. Просто вдруг фигура Дэна покачнулась на краю разлома. Просто вздыбился под ним зазубренный край моста. Просто сон, виденный мною этой ночью, сон, в котором я осталась одна, оказался вещим.
Позже, снова и снова прокручивая в голове этот страшный момент, я так и не сумела окончательно решить: специально ли Дэн отбросил сумку подальше от себя, в мою сторону? Сделал ли он это вместо того, чтобы самому попытаться спастись, уже понимая, что не успеет? Или, опрокидываясь спиной вперёд и пытаясь восстановить равновесие, просто сильно взмахнул руками, отчего отпущенная им сумка и проделала свой путь по воздуху? Скорее всего, первое, но мне всегда больше хотелось верить во второй вариант: слишком тяжело оказалось жить, зная, какая цена была за это уплачена.
Кажется, я уже бежала к Дэну, ещё до того как он скрылся за краем разлома. Я успела встретиться с ним глазами, в которых не увидела страха или отчаяния – только обречённое понимание, словно мой любимый всегда знал, что для него всё кончится именно так.
Говорят, существует некий природный закон, по которому молния не ударяет дважды в одно и то же место. Иначе я не могу объяснить то, каким чудом не сорвалась вниз во второй раз, когда остановилась на обрушившейся кромке моста, закачалась, размахивая руками, и упала на колени, снова и снова выкрикивая имя Дэна.
Но Дэн уже не мог ответить. Я видела, как он упал в реку, упал легко, почти без всплеска, но сверху рухнули бетонные и асфальтовые обломки, вспенили тёмные воды Амура, сломали ровный узор волн. А когда речная гладь снова выровнялась, под ней уже ничего не было видно.
После полудня последние остатки туч исчезли с неба, и оно засветилось бледной голубизной. От тумана не осталось и следа: теперь даже не верилось, что совсем недавно он застилал окружающий мир непроницаемой мокрой пеленой. А без него вид с моста открылся удивительный. Вокруг раскинулись солнечные дали: синий Амур, зелёные берега, размытый, чуть изогнутый горизонт. Красивыми выглядели даже мёртвые города двух держав: одной – исчезнувшей, другой – существовавшей поныне, пусть и в извращённом виде, напоминающем насмешку над её былым величием. Разрушаемые временем здания больше не казались встающими из могил мертвецами, они напоминали скорее надгробные камни, строгие, но безобидные. Белоснежное колесо обозрения отражалось в воде Амура диковинным цветком.
Мост, точнее, то, что от него осталось, – подобие бетонного островка с пятачком асфальта, возвышающееся над рекой на одной свае, – постепенно нагревался на солнце, и находиться здесь становилось тяжело. Будь у нас возможность уйти, мы бы сделали это: дед Венедикт умер несколько минут назад, перед этим кротко извинившись за задержку. Дульсинея Тарасовна прикрыла его лицо курткой, и теперь старик словно прилёг отдохнуть на солнышке.
Прилегла и я. Отошла к разлому, на котором в последний раз видела Дэна, опустилась животом на асфальтовое крошево и стала смотреть вниз, в пробегающие подо мной пологие волны. Скоро ко мне присоединилась Яринка, и я почувствовала, как её плечо прижимается к моему. До сих пор мы ничего не сказали друг другу: этого больше не требовалось. Когда-то давно, сначала в приюте, потом в Оазисе, когда в целом мире у нас не было никого, кроме друг друга, мы умели обходиться без слов. Потом у Яринки появился Ян, у меня – сначала Ральф, затем Дэн, и это подобие телепатии исчезло. Как я думала – навсегда. Но теперь оно вернулось, легко и естественно, как умение дышать. Мы снова были вдвоём против всего мира, и наши мысли свободно текли сквозь друг друга, делая всякие слова пустыми и ненужными.
– Девочки. – Голос со стороны выдернул меня из странного состояния, в котором наша общая с Яринкой боль потери переживалась на двоих. Состояние это было почти приятным, потому что несло в себе облегчение, какое бывает, когда твою непосильную ношу вдруг подхватывает кто-то ещё. Отвлекаться от него не хотелось, но голос прозвучал снова: – Девочки, мне очень жаль.
Дульсинея Тарасовна стояла сзади. Она не подошла вплотную, а говорила с расстояния несколько метров, но её скрипучий голос всё равно уничтожил тишину.
– Девочки, уйдите с края. Мост может продолжать разрушаться.
Я понимала её беспокойство, но каким-то образом чувствовала – больше здесь ничего не разрушится. То немногое, что осталось от асфальта подо мной, ощущалось абсолютно прочным, даже незыблемым. В ближайшие годы остатки моста не дрогнут, если, конечно, как предполагал бедный дед Венедикт, здесь не пройдёт ураган или не случится землетрясение.
Поскольку ни я, ни Яринка не пошевелились и вообще никак не отреагировали на её слова, Дульсинея Тарасовна пустила в ход тяжёлую артиллерию:
– Ваши мальчики не хотели бы, чтобы вы так глупо погибли теперь, когда столько уже пройдено и стольким уплачено.
Я начала подниматься. Не потому, что слова Дульсинеи Тарасовны попали в цель – просто больше не могла смотреть на медленно текущие воды Амура, отнявшие у меня Дэна. Это было всё равно, что глядеть в смеющиеся глаза смертельного врага, только что одержавшего верх. Яринка поднялась следом за мной, всхлипнула тихо, без слёз.
– Может… может, их течением унесло ниже? И там они выплыли?
– Может, – согласилась я без всякой надежды.
Если кто-то успел выбраться из камнем идущего ко дну вертолёта и пробиться к поверхности, сумел бы он доплыть до берега? Берега руссийской и китайской сторон были одинаково далеко, но вполне в пределах досягаемости хорошего пловца. Вот только пловца, не обременённого обувью и верхней одеждой, как Ян. Что касается Дэна… я видела, как на него падали бетонные обломки.
– Пить хочу, – снова всхлипнула Яринка и беспомощно оглянулась.
Наши рюкзаки, что мы сбросили с плеч, убегая от вертолёта, теперь наверняка покоились на дне Амура вместе с рухнувшим туда дорожным полотном. Белёсый забрал свою поклажу в вертолёт. Остались только вещмешки деда Венедикта и Дульсинеи Тарасовны, но была ли там вода?
Загребая ногами по нагревшемуся асфальту, я добрела до тела убитого Бурхаевым старика, потянулась к его вещам, но увидела рядом куртку Дэна, сброшенную им незаметно для меня. И эта знакомая до каждого шва парусиновая куртка выглядела так обыденно, так привычно, словно одним своим существованием опровергала только что случившуюся непоправимую беду. Словно сам факт того, что она лежит здесь, терпеливо ожидая своего хозяина, может гарантировать возвращение Дэна…
У меня закружилась голова. Впервые я почувствовала, как реальность угрожающе качнулась вокруг, утрачивая стабильность, истончаясь, поддаваясь порывам безумия. Чтобы спастись от этого безумия, от иллюзий, страшных своей несбыточностью, я подняла куртку Дэна, прижала к себе, начала укачивать, как осиротевшее, оставшееся без хозяина животное. Из горла вырывались звуки, похожие на рыдания, но слёз не было.
И снова Яринка подхватила неподъёмную для меня ношу, разделила мою боль на двоих, просто подойдя ближе и позволив мне увидеть свою тонкую тень рядом с моей. Напоминая, что есть только я и она. Против всего мира.
Чувствуя, как реальность возвращается в привычные границы, незыблемые, пусть и невыносимо горькие, я повернулась к Дульсинее Тарасовне:
– Вы сказали деду Вене, что всё помните и сделаете. Куда нам дальше?
В глазах матери Михаила Юрьевича появилось неприкрытое облегчение. Наверняка она думала, что теперь ей придётся долго возиться с двумя сломленными утратой малолетками, утешать, приводить в чувство и всячески убеждать двигаться дальше, в уже выбранном ею стиле а-ля «ваши-мальчики-не-хотели-бы…». Не бойся, бабуля, не придётся. Но я буду очень благодарна, если ты знаешь, куда и, главное, как нужно и можно выдвигаться с высящегося в полутора десятках метрах над водой мостового островка…
Я оглянулась на Яринку. Она стояла с поникшими плечами и осунувшимся от горя лицом, но не безвольная, не сдавшаяся. Спокойно встретила мой взгляд и чуть заметно кивнула.
– Нам осталось сосем недалеко, – обрадованно засуетилась Дульсинея Тарасовна. – На тот берег и…
Она осеклась и начала озираться, словно только что обнаружив нас в захлопнувшейся ловушке.
– На тот берег, ага, – равнодушно кивнула Яринка. – Вы плавать умеете, баба Дуся?
– Когда-то умела, – ответила старая женщина, не обидевшись на «бабу Дусю». – Может быть, и сейчас смогла бы, но до берега мне точно не доплыть. Ни до того, ни до другого. Да и вам тоже.
С последним утверждением я могла бы поспорить. За месяцы пребывания в Оазисе мы с Яринкой не теряли времени и, пользуясь тем, что море было – вот оно, только выйди за дверь, научились плавать очень даже неплохо. Но озвучивать эту мысль я не стала. Ведь даже если оставить все вещи и верхнюю одежду, даже если вода не окажется слишком холодной и не скрутит нас судорогами на середине пути, то не бросим же мы Дульсинею Тарасовну одну на разрушенном мосту!
Яринка считала так же.
– Нужно осмотреть вещи, – вздохнула она без всякой надежды в голосе. – Может, удастся найти что-то, что поможет держаться на воде?
Предложение не выдерживало никакой критики: ведь не найдём же мы в оставшихся вещмешках спасательные жилеты или брёвна для изготовления плота! Но подруга хоть что-то предложила, в то время как у меня в голове царила абсолютная пустота.
Дульсинея Тарасовна тяжело развернулась лицом к оставленному нами (надеюсь, навсегда) Благовещенску. Замерла, глядя вдаль слезящимися старческими, но, как выяснилось, по-прежнему зоркими глазами. Странно вытянулась.
Мы проследили за её взглядом и увидели, что вдоль руссийского берега в нашу сторону плывёт похожая на спасательный круг оранжевая надувная лодка.
Я не почувствовала ничего. Ни удивления, ни страха, ни надежды. Просто отметила про себя сухие факты: вот лодка, надувная, плывёт к нам. Яринка, судя по равнодушному взгляду, тоже не испытала особых эмоций по такому случаю, зато Дульсинея Тарасовна оживилась. Засеменила через дорогу, приложив руку козырьком ко лбу, забормотала что-то.
В лодке, что приближалась со взмахами таких же ярко-оранжевых вёсел, поднялась в полный рост мужская фигура, подняла руки, приветствуя, несомненно, нас, и Дульсинея Тарасовна махнула в ответ, всё так же напряжённо вглядываясь в нежданных гостей.
Яринка собрала растрепавшуюся запылившуюся рыжую гриву в конский хвост и ровно заметила:
– А с вещами всё-таки надо разобраться.
Я кивнула. Мы взяли оставшиеся вещмешки и оттащили подальше от мёртвого деда Венедикта, который, хоть и находился в прежней позе, больше не выглядел прилёгшим отдохнуть, и оставаться рядом с ним не хотелось.
Лодка приближалась. Дульсинея Тарасовна топталась у перил моста, вглядываясь в её пока не узнаваемых пассажиров. Мы с Яринкой сложили необходимые вещи из двух вещмешков в один, и только тогда я вспомнила картину, которую отчаянно гнала прочь от себя последние часы. Дэн на кренящемся пласте асфальта… взмах рукой… чёрный предмет описывает дугу в воздухе… Пчёлка!
Сумка Ральфа лежала там же, где упала. Она почему-то была застёгнута на молнию, хотя я не припомню, чтобы застёгивала её. Если только Дэн успел это сделать.
– Правильно, – серьёзно сказала Яринка, когда я вернулась к ней. – Оружие может нам понадобиться.
И, словно подтверждая её слова, Дульсинея Тарасовна вдруг издала сдавленный крик. Мы подскочили как ужаленные, не от страха – от неожиданности, успев уже привыкнуть к царящей над Амуром солнечной тишине. А затем бросились к старой женщине, которая быстро шла вдоль перил моста, не сводя глаз с приблизившейся лодки.
– Что случи… – начала Яринка, обогнавшая меня на корпус, и внезапно резко остановилась, замолчав на полуслове.
Я налетела на неё, чуть не упала, уже открыла рот, чтобы в свою очередь поинтересоваться: что же, чёрт возьми, опять случи… Но снизу долетел знакомый голос:
– Даша! Ярина!
И, ещё до того как Дульсинея Тарасовна назвала прибывшего по имени, я уже знала, кто это. Во всём мире Дашей по старой привычке меня мог назвать только один человек – Михаил Юрьевич.
Когда я увидела его худощавую фигуру, покачивающуюся в лёгкой надувной лодке, то впервые с момента исчезновения Дэна в водах Амура испытала что-то, кроме безысходности и горя. Удивление. Ведь Михаил Юрьевич никак не мог находиться здесь, разве нет? Если верить словам Бурхаева, ему полагалось сидеть в следственном изоляторе, ожидая суда. Разве мог он оттуда убежать, да ещё столь быстро переместиться на несколько тысяч километров?
А такая обычно насмешливая и решительная Дульсинея Тарасовна тем временем превратилась в суетливую квочку. Она, всплёскивая руками, бегала вдоль перил моста, не сводя глаз с уже приблизившейся почти вплотную лодки, и, наверное, Михаилу Юрьевичу повезло находиться вне зоны её досягаемости – иначе он был бы задушен в счастливых материнских объятиях.
– Ма! – крикнул он, явно осознавая грозившую ему опасность. – Мам, всё хорошо! Я в порядке, успокойся!
– Как же это… как же это… – бормотала старая женщина, напрочь забыв и про нас с Яринкой, и про лежавшего неподалёку неподвижного деда Венедикта, и про разыгравшуюся здесь недавно трагедию.
– Что происходит? – очень спокойно спросила подруга, глядя вниз, на прыгающую на волнах лодку. – Его выпустили? И как он здесь оказался?
Я лишь пожала плечами: сама ничего не понимала. Какой смысл гадать? Наверняка Михаил Юрьевич скоро всё объяснит, стоит ему лишь подняться к нам. Или нам спуститься к нему?
– Мишенька, туда! Туда подплывай! – закричала Дульсинея Тарасовна на удивление зычным, почти мужским голосом. – Мы там спуститься сможем!
По могучей свае моста, оказавшейся под нами на момент его крушения и благодаря которой мы не рухнули в воду вместе с вертолётом, карабкались вверх всё те же, на вид непрочные, как паутинки, ступеньки-скобы, начинающиеся прямо из воды. К ним сейчас и вели лодку Михаил Юрьевич и двое его молчаливых спутников, сидящих на вёслах.
– Девочки! – Дульсинея Тарасовна, опять становясь волевой и решительной, повернулась к нам. – У нас есть верёвка? Нужно сначала спустить вещи в лодку, а потом уже спускаться самим.
– А как же дед Венедикт? – Меня покоробила мысль о том, что мы сейчас просто уплывём, оставив старика здесь одного, под солнцем и ветром.
– Дайника, он мёртв! – Дульсинея Тарасовна попыталась смягчить голос, но не очень-то это у неё получилось, и я почувствовала злость. Мерзкую унизительную злость, рождённую завистью. Старуха вновь обрела своего сына, с которым мысленно уже простилась, она была счастлива, её жизнь наполнилась смыслом, в то время как мою потерю ничто и никогда не восполнит. Чуда не случится, волшебного воссоединения не будет, Дэн не придёт ко мне в самый неожиданный момент, чтобы сказать: «Я в порядке, успокойся». И за это я сейчас ненавидела мать неожиданно объявившегося Михаила Юрьевича.
– Нет верёвки, – сказала Яринка, когда я уже была готова ляпнуть какую-нибудь гадость, за которую потом мне наверняка было бы стыдно. – Верёвка была у Белё… У Сергея, но…
Яринка развела руками. А я посмотрела не неё удивлённо и внимательно, потому что прекрасно помнила: моток хорошей крепкой верёвки мы, перебирая вещи, совсем недавно видели в рюкзаке деда Венедикта. Зачем же она обманывает Дульсинею Тарасовну?
А та расстроенно кивнула, будто и не ожидала ничего другого. Перегнулась через перила, крикнула троим мужчинам, которые уже привязали лодку к свае за одну из скоб и теперь, задрав головы, смотрели вверх:
– Мишенька, не на чём вещи спустить! С ними не слезем!
– Зачем? – шепнула я Яринке, пользуясь тем, что внимание Дульсинеи Тарасовны отвлечено.
– Пусть сами поднимутся, – ответила она напряжённым до дрожи голосом. – Я не пойду с ними, пока не объяснят, что происходит. Здесь что-то не так.
Что-то не так? Да всё не так! С самого начала всё пошло не так, с того момента, когда с нами увязался Белёсый – надеюсь, рыбы будут жрать его с особым аппетитом! Белёсый, который втёрся в доверие и предал нас, как только появилась возможность сделать это с наибольшей для себя выгодой. И чему тут удивляться? Разве он сам не говорил, когда остановил меня на лестничной площадке дома в Черешнино, что для него главное – собственная выгода? Может, сказал это немного по-другому, но смысл был именно таков, и он его не скрывал. Ладно, я (не люблю оправдываться, но мне, в конце концов, всего четырнадцать лет!) не сумела сделать из его слов правильного вывода, но куда смотрел Михаил Юрьевич, доверяя пойманному на педофилии невольному агенту? Так что Яринка права – пусть он сейчас поднимется на мост и объяснится с нами!
Он поднялся. Сам Михаил Юрьевич и двое его спутников, которых я раньше не видела. Мужчины как мужчины, но присутствовало в них что-то от бурхаевских камуфляжных молодчиков. Пусть одеты они были совсем по-другому и не отличались атлетичностью телосложения, но выверенная чёткость движений вкупе с цепкими взглядами заставили меня насторожиться.
– Даша! Ярина! – радостно воскликнул Михаил Юрьевич, едва ему удалось освободиться от материнских объятий. – Я рад вас видеть! А где остальные?
Его взгляд упал на прикрытое курткой тело деда Венедикта, и мой бывший «жених» нахмурился.
– Нет никого больше, Юрочка, – подтвердила его зародившиеся опасения Дульсинея Тарасовна. – Все погибли. Только я и девочки спаслись.
Михаил Юрьевич оглянулся: очевидно, в поисках тени – солнце палило всё нещаднее, будто пытаясь компенсировать вчерашний ливень. Тени на железобетонном островке не нашлось, и тогда наш было пропавший, но воскресший лидер просто отошёл к перилам, о которые и облокотился, спрятав лицо в ладонях. Мы молча ждали.
– Значит, все остальные… – наконец через силу выдавил он. – И Денис?
– Да, Юрочка, – печально кивнула его мать. – Денис, Ян, Сергей, Веня – он встретил меня уже здесь. Все погибли совсем недавно.
– Как это случилось? Почему рухнул мост?
Пока Дульсинея Тарасовна говорила, мы с Яриной каменно молчали, не пытаясь дополнить её рассказ. Впрочем, этого и не требовалось. Старая женщина сухо и коротко, но очень точно описала произошедшие за последние два дня события, и чем ближе она подходила к трагической развязке, тем мрачнее становился Михаил Юрьевич. Услышав про появившегося из преследовавшего нас вертолёта Бурхаева, он ударил сжатым кулаком по перилам и почти простонал:
– Щенки! Идиоты!
В виду имелись наверняка Ян и Ига, так опрометчиво отпустившие на свободу нашего злейшего врага, но позвольте, разве не от Михаила Юрьевича Бурхаев узнал, куда мы отправились? Да, я прекрасно понимаю, что методы дознания бывают разные и не существует такого человека, к которому невозможно подобрать отмычку, но всё равно как-то лицемерно теперь винить во всём только Яна и Игу.
Яринка, которую тоже покоробили такие слова в адрес совсем недавно погибшего возлюбленного, услышала мою мысль и подалась вперёд, вскинув на Михаила Юрьевича злую зелень глаз.
– Вы же сами! – Её голос звенел, как натянутая до предела струна. – Вы рассказали Бурхаеву, где нас искать! И это вы в Москве попались полиции и подставили всех! А теперь называете Яна идиотом?!
Но Михаил Юрьевич ответил Яринке взглядом, полным такого жалеющего понимания, что её злость разбилась об этот взгляд, как волна – о скалу. Подруга опустила плечи и замерла: механическая игрушка, у которой вдруг кончился завод.
– Девочки, поверьте, я скорблю вместе с вами. Мне нравился Ян, мне нравился Дэн, я гордился этими ребятами и возлагал на них большие надежды. И я даже могу понять Яна: он был ещё очень молод и не мог смириться с тем, что его отец погибнет при его же содействии. Да, это я рассказал, куда вы отправились, но в тот момент у меня не было выбора.
Значит, всё-таки пытки? Михаил Юрьевич выглядел вполне здоровым, но я прочла множество книг и прекрасно знала, что причинить человеку невыносимую боль можно и без внешних повреждений. Это немного смягчило мой гнев, и дальше я слушала уже спокойнее.
– Я смог сообщить лишь направление, в котором вы направились: обо всём остальном Бурхаев узнал уже от Сергея. А когда пропала связь, вас наверняка продолжали вести через спутник по сигналу его телефона.
– Бурхаев сказал, что видел вас в следственном изоляторе, – буркнула я, хотя по большому счёту было уже всё равно. – Как он оказался там, почему разговаривал с вами?
– Видел, – не стал отрицать Михаил Юрьевич. – Сразу после ареста пришёл туда убедиться, что это действительно я. Он ведь на меня и донёс.
Яринка издала звук, похожий одновременно на рыдание и рычание. Можно было только догадываться, как она сейчас винила себя в том, что в своё время не уберегла Яна от рокового поступка, не помешала ему освободить Бурхаева. И чтобы как-то снять с неё хоть часть этой вины, я напала на Михаила Юрьевича:
– Почему вы доверяли Белёсому?! Как вообще можно было доверять человеку, которого сами и шантажируете?! Я не хотела, чтобы он ехал с нами, это вы так решили! Вы его чуть ли не главным у нас сделали! А теперь вините во всём Яна?!
Михаил Юрьевич не отвёл взгляд. Твёрдо сказал:
– Белёсый – это Сергей по-твоему, правильно? Поверь, у меня были все основания ему доверять, ты просто многого не знаешь. Да, в итоге я ошибся. Но и этой ошибки не произошло бы, не вырвись Бурхаев на свободу. Однако я уже сказал, что понимаю Яна и не виню его. Произошло роковое стечение обстоятельств, и теперь об этом можно только жалеть.
Дульсинея Тарасовна положила руку ему на плечо, защищая от наших с Яринкой нападок.
– Не время искать виноватых, – сказала она, щурясь от лучей слепящего солнца, уже забравшегося в зенит. – Нам нужно уходить. Ребята помогут спустить вещи, и…
– Сначала пусть он, – перебила её Яринка, безо всякого уважения ткнув пальцем в Михаила Юрьевича, – расскажет нам, как сумел выбраться из тюрьмы и как оказался здесь! А то слишком странно получается.
Наш лидер грустно улыбнулся:
– Думаете, что я веду за собой «хвост»? Что меня подослала полиция, чтобы я привёл её к вам и этим облегчил себе приговор?
Яринка не ответила, но и не стала ничего отрицать.
– Нет за мной «хвоста», – спокойно сообщил Михаил Юрьевич. – Да и зачем он нужен? Простите, но вы не настолько важные птицы, чтобы гнаться за вами на край света.
Ага, где-то я это уже слышала. Однако гонятся. Сначала Бурхаев, теперь Михаил Юрьевич. Хотя последний может не гнаться, а скрываться.
– Вы сбежали, да? Сбежали и теперь хотите вместе с нами спрятаться у дикарей?
– Не совсем… – Лидер замялся. – Девочки, давайте доберёмся до берега, нас ждёт долгий разговор. Тут неудобно… и небезопасно.
Разумеется неудобно. Разрушенный мост, постепенно накаляющийся под полуденным солнцем, и тело деда Венедикта слишком настойчиво напоминали о недавно разыгравшейся здесь трагедии. Я и сама была бы рада оказаться подальше и больше никогда не видеть этого проклятого места, но… ещё меньше мне хотелось идти куда-то с Михаилом Юрьевичем. Сказал ли мне это голос-без-слов, или я просто чувствовала усиливающуюся подозрительность Яринки, но теперь знала точно – идти никуда нельзя. По крайней мере, до тех пор, пока мы не получим подробных объяснений происходящему. И было ещё что-то. Что-то, грызущее меня изнутри, настойчиво и непрестанно, что-то, пока заглушаемое горечью недавней потери, но не желавшее отступать.
И я сказала:
– Нет.
Наверное, очень твёрдо и уверенно сказала, потому что ни Михаил Юрьевич, ни Дульсинея Тарасовна не попробовали меня переубедить, только переглянулись со странным выражением лица – одновременно сожалеющим и пристыжённым.
– Хорошо, – тяжело вздохнул, сдаваясь, Михаил Юрьевич. – Я только прошу вас не пытаться понять всё сразу, а поверить мне на слово. Потом, позже, вы во всём разберётесь. И согласитесь, что иначе было нельзя. Так что вас интересует в первую очередь?
Подруга взяла инициативу на себя:
– Как вы оказались здесь, если вас арестовали?
Михаил Юрьевич опять вздохнул и даже слегка закатил глаза, но ответил:
– Меня отпустили вчера. Сняли все обвинения.
Мы с Яринкой озадаченно переглянулись.
– Как это – сняли все обвинения? Почему?
Снова вздох. Долгий и сожалеющий.
– Потому что Бурхаев нажал на нужные рычаги. Он… не последний человек в столице.
– Бурхаев? А он-то здесь при чём? – Я окончательно перестала что-либо соображать, а вот Яринка – та, кажется, поняла сразу, поникла, съёжилась, словно ожидая удара. И он последовал.
– Он предложил мне свободу в обмен на информацию о том, где искать своего сына. И на договорённость о дальнейшем сотрудничестве.
Глава 17
Плюс три и минус четыре
Ночь опустилась над Амуром, безлунная, зато звёздная. Дневная жара, от которой на разрушенном мосту не было никакого спасения, стала под вечер невыносимой и заставила меня и Яринку трижды спускаться по ступенькам-скобам к воде, чтобы окунуться в неё прямо в одежде. Это приносило облегчение, но я каждую секунду помнила, что где-то внизу, подо мной, на тёмном дне лежит Дэн, безмолвный и неподвижный, разве что его русые волосы колышет медленное придонное течение. Нет, мысли об этом не казались страшными, и я не ожидала, что холодные пальцы вдруг сомкнутся на моей лодыжке, чтобы утянуть в глубину, – бояться Дэна, даже мёртвого, было немыслимо, – но чувствовала себя предательницей, находя спасительную прохладу там, где мой любимый нашёл смерть. Не знаю, были ли подобные мысли у Яринки, но и она не задерживалась в воде, почти сразу возвращаясь на мост, под безжалостное солнце.
Во второй половине дня, когда мы пытались хоть частично укрыться от него в узкой тени остатков парапета, дед Венедикт, лежавший на прежнем месте, громко и протяжно вздохнул.
Я ничуть не испугалась. Напротив – обрадовалась. Ведь мёртвые не оживают, такое невозможно, а значит, весь сегодняшний день – просто страшный сон! Не было преследовавшего нас вертолёта, не было Бурхаева, не рушился мост, никто не погиб, и Михаил Юрьевич, явившийся после всего этого, не сказал нам безнадёжную правду…
Я даже успела представить, как сейчас проснусь в обнимку с Дэном на узком диванчике фуд-корта в бывшем торговом центре, а может быть, и ещё раньше – в поезде. Но тут Яринка сжала мою руку и (тоже без страха в голосе) спросила:
– Ты слышала?
Всё ещё надеясь, что вот-вот этот невыносимо солнечный день над рекой начнёт таять вокруг меня, проваливаться в небытие, как происходит поутру со всеми снами, я всё-таки ответила:
– Слышала…
Мы смотрели на деда Венедикта, но он был по-прежнему неподвижен. Только куртка, которой прикрыла его лицо Дульсинея Тарасовна, чуть сползла, потревоженная недавним вздохом.
– Что будем делать? – так же буднично поинтересовалась Яринка, словно речь шла о невыученных уроках, а не о внезапно подавшем признаки жизни мертвеце.
С каждой секундой я всё больше убеждалась в том, что, к несчастью, происходящее вокруг реально – поэтому начала искать объяснение странной ситуации. Много времени поиск не занял: объяснение висело у нас над головами.
– Солнце. Очень жарко. – Я вспомнила окрестности Маслят и однажды обнаруженную мной на опушке тушу убежавшей у кого-то из соседей овцы с неимоверно раздутым животом. – У… у мёртвых внутри скапливается трупный газ. Он как-то должен выходить наружу, вот и…
Яринка выдохнула с явным облегчением, но сразу снова насупилась.
– Дайка… надо его убрать, значит. Нельзя так…
Дед Венедикт снова вздохнул – на этот раз еле слышно, – и в этом вздохе зазвучала искренняя грусть, словно он скорбел о своей долгой, полной лишений жизни. Меня обдало волной холода, несмотря на солнцепёк, и я торопливо встала.
– Ты права. Надо в реку его… скинуть.
Яринка мучительно сглотнула, но тоже поднялась, попробовала даже уныло пошутить:
– Хорошо, что мы сегодня ничего не ели.
Осуществить задуманное оказалось на удивление просто: старик был совсем лёгким и сухоньким. Мы взяли его за ноги и поволокли к разлому, стараясь не смотреть на потемневшее лицо, с которого сползла прикрывавшая его куртка. Сталкивать тело пришлось ногами, усевшись на асфальт, чтобы ненароком от толчка самим не упасть в реку. Дед Венедикт в последний раз тяжело вздохнул, неуклюже перевалился через край и исчез. Внизу лениво плеснул Амур, и всё стихло. Мы вернулись к парапету, скорчились в его неудобной, слишком узкой тени.
Снова потекли минуты безмолвия. И я, и подруга переживали свою утрату вдвоём, погрузились в это переживание и не хотели отвлекаться, будто думая, что чем больше горя мы испытаем сейчас, тем меньше его останется на потом. Да и что ещё нам оставалось? Деться с разрушенного моста можно было только в воду, но мы медлили с этим. Не потому, что боялись утонуть: просто понятия не имели, что делать потом, куда идти и, главное, зачем? А может быть, даже подсознательно ждали возвращения Михаила Юрьевича, который заберёт нас отсюда. После нашего последнего разговора это был бы ужасный поворот событий, но мысль, что нас бросили здесь, как пришедшие в негодность вещи, была не лучше.
Яринка нарушила молчание, когда солнце начало клониться к западу, а тень от парапета вытянулась так, что мы смогли лечь рядом.
– Вот уж не думала, что всё так кончится…
Я уже хотела сказать, что пока ничего не кончилось, что мы ещё побарахтаемся, но поняла: она имела в виду себя и Яна. Что ж, на это было нечего возразить: я тоже была уверена, что у нас с Дэном впереди вся жизнь. А ведь мы даже не успели…
– Мы так и не занялись любовью, – сказала я Яринке, не в силах сдержать внезапную горечь. – Он не захотел… ни в гостинице, ни в поезде. Сказал, что так будет неправильно, что надо по-другому.
Яринка помолчала, обдумывая мои слова. Кивнула:
– Он был прав. Когда человека любишь, всё должно быть идеально, а не как придётся. Не в спешке. Не в грязи. Не от страха, что не успеете.
– Так ведь и не успели! – простонала я, с силой вдавливая ногти в щёки, царапая ими кожу, не зная, как ещё дать выход горькому, как полынь, запоздалому сожалению.
– Значит, так надо было. – Подруга приподнялась, отняла мои руки от лица, мягко развела в стороны. – Зато теперь… теперь ты можешь себе придумать что угодно. Какой захочешь ваш первый раз. И это будет правдой, потому что ведь могло бы быть правдой.
Я закрыла глаза. Мы с Дэном посреди бескрайней ночной тайги, на мягкой траве, под звёздами… Мы на роскошной постели под невесомым пологом, освещённые мерцанием свечей… Мы в огромном джакузи в облаке белой пены… Мы… Я всегда с ним, там, где захочу. С любимым, которому в моей памяти и в моих грёзах навечно суждено остаться восемнадцатилетним. Что ж, с этим, наверное, можно жить.