Елизавета Сагирова
Лето придёт во сне. Запад
Человек на телеге встрепенулся и поднял голову нам навстречу, позволив увидеть своё лицо. Древний седобородый старик, на крючкообразном носу которого косо сидели явно женские очки в тонкой оправе, подслеповато прищурился нам навстречу.
– Заводи мотор, Веня! – распорядилась Дульсинея Тарасовна, приближаясь к телеге. – Вот и наша золотая молодёжь!
Но старик не обратил на неё внимания: он смотрел на меня. Смотрел – и его подбородок начинал дрожать тем сильнее, чем ближе я подходила.
– Даечка! – вдруг сказал он дребезжащим срывающимся голосом. – Ты же Дайника, дочка Али и Марка…
Я замерла, не дойдя до телеги, впилась глазами в лицо старика, словно медленно всплывающее из тумана прошлого. Лицо, безжалостно изменённое временем и горем, постаревшее, лишившееся налёта былой интеллигентности, но, несомненно, знакомое.
– Дедушка Венедикт!
– Это тот самый дед Венедикт, о котором ты рассказывала в приюте? Тот, который у вас в деревне учил детей? – шёпотом спросил Дэн, пока мы тряслись в телеге по растрескавшемуся асфальту пустого Благовещенска.
– Да, – ответила я, всё ещё не в силах успокоиться после неожиданной встречи.
Мы с дедом Венедиктом обнялись и не могли отойти друг от друга, наперебой задавая вопросы, плача и смеясь, пока Дульсинея Тарасовна вдруг страшно не заматерилась и не начала толкать нас к телеге, напоминая о впустую уходящем драгоценном времени. Тогда дед Венедикт поцеловал меня в лоб дрожащими губами и, подмигнув, пообещал: «Наговоримся ещё, внуча». Вряд ли бы я удовлетворилась этим обещанием, но почти стихший было дождь хлынул с новой силой, и за шумом воды разговаривать стало невозможно. Дэн подсадил меня на мокрую телегу к уже сидевшим там Яринке и Яну, запрыгнул следом. Белёсый помог забраться Дульсинее Тарасовне, и лошадка, которой, наверное, уже надоело без дела стоять под дождём, рысью припустила прочь от вокзала.
Мать Михаила Юрьевича сказала правду о том, что здесь нас некому будет увидеть, это стало очевидно в первые же минуты пути. В Благовещенске никто не жил. Сам город и в лучшие времена вряд ли поражал воображение. Он не походил на Москву: с Москвой я вообще ничего не могла бы сравнить, но это был даже не полупустой Красноярск и уж точно не кипящий жизнью приморский Новоруссийск. Тут больше подошло бы выражение «город-призрак». Хотя, возможно, такое впечатление складывалось из-за серой пелены дождя, которая не позволяла видеть дальше, чем на несколько десятков метров. Поэтому казалось, будто здания выныривают нам навстречу прямо из воздуха, материализуясь на ходу, и тают без следа, едва оставшись позади. Кроме шума льющейся с неба воды, никаких звуков здесь не было: даже копыта нашей лошадки, казалось, ступали абсолютно бесшумно. В другое время мне бы наверняка стало жутко среди этой зыбкой дождливой пустоты, но сейчас я могла думать только о сидевшем впереди с вожжами в руках деде Венедикте. Его тоже можно было бы назвать призраком, восставшим из безвозвратно утерянного прошлого, не будь он таким живым и настоящим. Потому и радость нашей встречи была настоящей, живой, затмевающей и недавние мрачные события, и окружающую мокрую серость, и даже случившуюся в Москве беду. Переполняемая этой бурлящей радостью, я зачем-то начала говорить в ухо Дэну, безуспешно пытавшемуся прикрыть меня от дождя:
– Ты знаешь, я много думала: кто сумел убежать из Маслят той ночью, когда прилетели вертолёты? Мне казалось, это должны быть мужчины, наши охотники, те, кто сильнее и быстрее, но никак не дед Венедикт! Он уже тогда был старый, ходил медленно, больше всё сидел. Как он сумел убежать? А охотники, наверно, и не побежали, у них же были ружья! Может, они пытались сражаться с теми, из вертолётов…
Дэн слушал, кивал, а улица, по которой увлекала телегу наша небольшая, но на удивление резвая лошадка, постепенно менялась. Дома по обочинам становились выше, на дороге начали появляться заржавевшие автомобили, кучи странного хлама – словно кто-то куда-то переносил вещи, но по какой-то причине бросил их. Мы как раз поравнялись с огромным и некогда, наверное, красивым зданием, почти полностью состоявшим из стеклянных панелей, теперь разбившихся и растрескавшихся, когда ливень начал стремительно стихать, словно наверху чья-то невидимая рука закручивала краны. И вот уже из серой мути показалась улица, убегающая вперёд и назад, насколько хватало взгляда, и в наступающей тишине стало слышно, как хлюпают по грязи копыта лошади.
– Да неужели, ёпта? – прокомментировал погодные улучшения Белёсый – и вдруг замер, смешно, как прислушивающаяся собака, наклонив голову набок.
Я тоже прислушалась, невольно копируя его позу, и вначале не услышала ничего, кроме звуков капель, падающих с деревьев и крыш. Но потом где-то очень далеко уловила глухой вибрирующий звук. И ещё до того, как я узнала его, тело отреагировало, вбросив в кровь дозу адреналина и заставив меня резко выпрямиться. А сознание, оттерев на задний план окружающую действительность, выхватило из памяти яркую картину: ночная тайга, разбуженные люди, в панике мечущиеся между домами Маслят, и рокочущий рёв, несущийся с неба, где зависли огромные чёрные тени.
– Вертолёт… – прошептала я еле слышно, а Белёсый, наоборот, уже орал во всю силу лёгких:
– Вертушка! Эй, командир, сворачивай на хер!
И, никого не дожидаясь, он спрыгнул на дорогу, кинулся к лошади, норовя схватить её под уздцы.
Дульсинея Тарасовна и дед Венедикт, чей слух в силу возраста уже притупился, ошарашенно завертели головой, зато Дэн и Ян среагировали мгновенно – попрыгали с телеги, присоединившись к Белёсому, и общими усилиями сумели остановить её.
– Надо во двор! Под деревья! – кричал Дэн и тянул заартачившуюся от неожиданности лошадку в сторону.
Телега закачалась, мы с Яринкой схватились друг за дружку, а наши пожилые ведущие наконец-то поняли, что происходит.
– Не туда! – тонко закричал и дед Венедикт, замахав руками на парней. – В другую сторону! К торговому центру, на подземную парковку!
Мгновение спустя мы уже резво двигались к остову огромного стеклянного здания, которое, оказывается, в лучшие времена было торговым центром. Дэн и Белёсый с двух сторон вели под уздцы лошадку, а Ян бежал впереди, направляемый дедом Венедиктом.
– Левее! Где грузовик! Бордюр видишь?! За ним спуск!
Рокот стал громче, приблизился, и я невольно втянула голову в плечи, помня: именно этот звук пять лет назад положил конец всему, что было моим миром. К счастью, телега уже ускорилась и наклонилась вперёд, катясь под уклон, ныряя под здание, в тёмное пространство, где между многочисленных колонн то здесь, то там виднелись брошенные когда-то автомобили. Ещё какое-то время Дэн и Белёсый вели лошадку с той же скоростью, потом перешли на шаг и, наконец, остановились, обернувшись к нам. Светлый квадрат входа остался позади, но льющегося в него пасмурного света хватало, чтобы мы могли различить лица друг друга. Какое-то время стояла тишина, нарушаемая лишь нашим учащённым дыханием да звоном капель из темноты. Рокот вертолёта смолк, будто пригрезился.
– Это нормально? – спросил наконец Белёсый, тыча пальцем вверх, на низкий потолок. – Здесь часто вертушки летают? И если да, то почему мы, как идиоты, ехали посреди дороги?
– Нет, – качнул головой дед Венедикт, который, казалось, за эти минуты постарел ещё сильнее. – Не должно быть вертушек, в том-то и дело. Город пустой, ничего ценного не осталось. А военные дальше по берегу Амура.
Он махнул рукой куда-то в сторону и сгорбился.
– Как – дальше по берегу? – спросил Дэн, выразительно глянув на Белёсого. – А шахты? Мы слышали, что здесь есть золотоносные шахты, куда пригоняют осуждённых.
– Есть, а как же! – охотно подтвердил дед Венедикт. – Бывший Маломырский рудник. Только до него ещё километров пятьсот по тайге на север.
– Ну а разве, – Ян тоже приблизился, опёрся о край телеги, – военные не могли лететь на вертолёте с этого рудника или, наоборот, к нему?
Дед Венедикт было задумался, но почти сразу снова покачал головой:
– Не припомню, чтобы на Маломыр вертолёты летали, только грузовики обычно ходят. Однако всяко может быть, и…
Снаружи послышался знакомый рокот, все вскинули головы. Рокот приблизился, затем снова стал отдаляться.
– Кружат над городом, – заключила Дульсинея Тарасовна. – Выходит, и впрямь что-то ищут.
– Ясно, что! – фыркнул Белёсый. – Небось из Москвы уже объяснили, что надо искать.
– Почему тогда сразу на вокзале нас не дождались? – резонно возразил Ян, но Белёсого это не смутило.
– Не успели наверно. Может, слишком поздно информация пришла, сейчас только.
– Да кому мы нужны, вертолёт ещё гонять? – Яринка, разумеется, приняла сторону Яна. – Кто мы такие без Михаила Юрьевича и остальных?
– Очень даже кто! – разбила её довод Дульсинея Тарасовна. – Мы те, кто может вывести на беглецов. А они давно у церкви как кость в горле.
– Ну а кто такие беглецы? – на этот раз заспорил Белёсый, противореча сам себе. – Кучка дикарей в лесу, какой с них вред?
– Да мало ли какой… – туманно отозвалась старуха и начала сползать с телеги. – Вся задница мокрая, твою душу! Веня, ты бы хоть транспорт свой укрыл чем! Сушиться теперь как?
Я вдруг почувствовала, что у меня стучат зубы. Промокшая насквозь одежда мерзко облепила тело, а царящая вокруг подземная сырость не давала ей ни малейшего шанса высохнуть. Остальные тоже ёжились и обнимали себя руками за плечи.
– А костерок давайте! – весело отозвался дед Венедикт, ничуть не смущённый бабкиным наездом. – Всё равно до темноты теперь наружу нельзя.
Легко сказать. Воодушевлённые идеей согреться у живого огня, мы дружно кинулись на поиски растопки, но, не считая нескольких проржавевших автомобильных скелетов и десятка урн, подземный паркинг был совершенно пуст. Наступившее было общее уныние разогнал Дэн, задумчиво прищурившийся на утопленные в стене дверцы лифтов.
– А лестница тут есть? Наверху наверняка должна была остаться мебель.
Лестница, точнее, давно остановившийся эскалатор, нашлась в закутке за лифтами, но подниматься по зыбким ступеням нам строго-настрого запретила Дульсинея Тарасовна, приправив запрет парой страшилок о том, как некогда люди становились жертвами неисправных подъёмников – проваливались под их ступени и перемалывались механизмами до состояния фарша. Пришлось карабкаться по окаймляющей эскалатор балюстраде, несмотря на то что механизм его наверняка давно заржавел и перемолоть никого не смог бы при всём желании. Мне это далось тяжеловато из-за сумки с арбалетом, которую я, конечно же, взяла с собой и которая, тяжело свисая с плеча на ремне, затрудняла движения. Дульсинее Тарасовне балюстрада оказалась и вовсе не по зубам, так что она осталась внизу с дедом Венедиктом, отказавшимся покидать свою смирную лошадку.
Первый этаж бывшего торгового центра встретил нас серым пасмурным светом, падающим из разбитых окон, и удручающей разрухой. Расколоченные витрины зияли пустотой, под ногами шуршал мусор, по длинным коридорам гуляли сквозняки. Какое-то время мы впятером настороженно бродили посреди этого хаоса, пока не поняли, что здесь искать нечего. Пришлось вернуться к эскалатору.
После преодоления следующего пролёта Белёсый предложил разделиться для пущей продуктивности поиска и, как самый хитрый, застолбил за собой второй этаж, на котором мы уже находились. Спорить с ним не хотелось – тем более торопиться нам до темноты всё равно было некуда, а огромное здание манило следами былого величия, так что никто не оказался против того, чтобы подняться выше. Ян и Яринка вызвались осмотреть третий этаж, а мы с Дэном взяли на себя четвёртый, последний.
Там разрушений было меньше. Всё представляющее собой хоть какую-то ценность давно растащили, зато сохранилась относительная чистота и не наблюдалось такого погрома, как внизу. Взявшись за руки, мы с Дэном медленно двинулись прочь от эскалатора, стараясь не тревожить здешнюю тишину. Вещи, годные для растопки костра, нашлись без труда, и уже скоро мы стали обладателями трёх деревянных стульев и вороха обёрточной бумаги. Но так сразу уходить не хотелось: тем более нам как раз открылось очень интересное, с моей неискушённой точки зрения, место. Просторный круглый зал, заставленный множеством разноцветных пластиковых столов и стульев, большинство которых сейчас было опрокинуто или сдвинуто в полном беспорядке, словно кто-то в панике метался между ними.
– Столовая? – шёпотом предположила я, и Дэн кивнул.
– Почти угадала. Раньше это называли фуд-корт, от английского «фуд» – еда. Здесь продавали разные блюда и напитки, и люди, пришедшие за покупками, могли перекусить и отдохнуть.
– От английского?.. – недоверчиво протянула я, касаясь рукой одного из лёгких, как игрушки, столиков. – А разве не запрещено употреблять такие слова?
– Запрещено, конечно. Но фуд-корты были ещё до хреволюции.
– До чего? – Я уставилась на Дэна, заранее улыбаясь.
– До Христианской революции, – тоже с улыбкой пояснил он. – Мы её иногда так сокращённо называем – хреволюция.
Я, не выдержав, рассмеялась, но испуганно прикрыла рот рукой, когда эхо моего смеха гулко заметалось под высоким потолком.
– Ну да, звучит идиотично, оттого и смешно. – Дэн взял меня за руку и повёл по залу, продолжая рассказывать на ходу: – Но фуд-корты запретили не из-за названия. Просто здесь обычно продавали еду быстрого приготовления, а она была очень вредной и жирной, с различными химическими добавками, вызывающими привыкание. Поставляли её с Запада. И вот железный занавес упал, поставки прекратились, фуд-корты закрылись, нация похудела и поздоровела…
– И отупела, – добавила я, любуясь висящим под потолком огромным изображением круглого бутерброда, накрытого сверху другим таким же бутербродом, с торчащими между ними в разные стороны кусочками различной снеди. Вот интересно, а как же такая конструкция должна была помещаться во рту?
– И отупела, – грустно согласился Дэн, касаясь сумки Ральфа, висевшей у меня на плече. – Не устала ещё нести? Помочь?
– Что? – Я остановилась, вспомнив, зачем взяла сумку с собой. Ещё раз огляделась вокруг (да, этот просторный зал как ничто другое подходил для задуманного) и попросила Дэна: – Поможешь разобраться с Пчёлкой? Я ещё никогда не стреляла из арбалета.
В четыре руки мы извлекли на свет сначала колчан со стрелами, затем само оружие, грозно поблёскивавшее металлом в сером свете пасмурного дня. За тугую тетиву зацепилась книжица-инструкция. Я взяла её и хотела уже кинуть обратно в сумку, думая, что мы с Дэном вполне способны разобраться во всём самостоятельно, но книжица внезапно раскрылась от моего неловкого движения, и на пол с тихим шорохом выпал запечатанный белый конверт.
Глава 14
Туман
Мы уставились на конверт, как на ядовитую змею. Он лёг на пыльный пол – и светился там безупречной белизной, словно бросая вызов окружающей серой затхлости. У меня пересохло во рту, и я не сумела заставить себя его поднять – это за меня сделал Дэн. Нагнулся, взял конверт двумя пальцами, словно боялся испачкаться, и протянул мне:
– Возьми. Это, наверно, от твоего Доннела.
– Доннел не мой! – возразила я, но конверт взяла.
Внутри него, склеенного из плотной и бархатистой на ощупь (дорогой, разумеется) бумаги, ощущался сложенный не то вдвое, не то вчетверо лист.
Повернувшись лицом к ближайшему разбитому окну, я попыталась разглядеть содержимое конверта на свет и увидела ровные ряды рукописных строк. Я много раз сидела рядом с Ральфом в номере «Айсберга», когда ему приходилось работать, в том числе заполнять и подписывать документы, так что сейчас легко узнала его ровный, почти без наклона почерк.
– Письмо? – спросил Дэн. – Откроешь? Или хочешь прочитать его одна?
Я медленно опустила руку с конвертом и повернулась, чувствуя неожиданно сильную досаду на них обоих: на Доннела – за то, что упрямо не желает кануть в прошлое и продолжает напоминать о себе даже с расстояния тысячи километров, на Дэна – за то, что каждый раз, когда это случается, он как будто бы вежливо отходит в сторону, уступая меня Ральфу!
Пару секунд я смотрела на любимого, который, как мне показалось, преувеличенно невинно хлопал ресницами, потом сжала конверт в руке, заставив качественную бумагу захрустеть, сминаясь под пальцами, и зашагала к окнам в конце зала. Ничего не понимающий Дэн после короткого замешательства двинулся следом, но не успел вмешаться, когда я без размаха швырнула конверт в пустоту между металлическими рамами, вниз, на мокрую улицу пустого города.
Конверт на миг взмыл к небу, как бумажный самолётик, но не удержался в прозрачном, без малейшего следа выхлопных газов, воздухе и начал падать, вращаясь вокруг собственной оси.
Отмерев, Дэн бросился к окну, высунулся наружу, рискуя пораниться торчащими из рам осколками разбитого стекла, проводил конверт взглядом до самой земли и лишь затем растерянно обернулся ко мне.
– Дайка… зачем?!
– Затем, что Доннел – не мой! – отчеканила я. – Затем, что мне от него ничего не нужно, и мне всё равно, что он там написал! Я хочу начать новую жизнь, с тобой! Поэтому давай с этой минуты считать, будто никакого Доннела никогда и не было!
Дэн уже набрал в грудь воздуха для ответа, но почти сразу шумно выдохнул, одновременно беспомощно разводя руками, признавая своё поражение. И сказал только:
– Как хочешь, Малявка.
Я ещё какое-то время пристально и подозрительно смотрела не него, пытаясь убедиться в серьёзности ответа, потом вернулась к оставленному на одном из столиков арбалету. Да, знаю, я сказала, что мне ничего не нужно от Ральфа, но арбалет не был его подачкой, не был милостью с барского плеча – это просто моя Пчёлка выбрала такой путь, чтобы вернуться ко мне.
Когда мы с Дэном, последние из всех, спустились, дед Венедикт с важным видом уже разводил костёр. Кроме деревянных стульев для растопки, мы принесли с собой ещё и два пластиковых, взятых с фуд-корта, лёгких как пёрышки. Они предназначались для Дульсинеи Тарасовны и деда Венедикта, потому что сажать старых людей на пол или обратно на мокрую телегу показалось нам не очень вежливым. Но игрушечные на вид цветные стулья понравились всей компании, и Белёсый с Яном, услышав, что на четвёртом этаже таких полно, тут же умчались наверх. А вернулись не только со стульями для всех, но и с одним столиком, который скатили перед собой по эскалатору. И к тому времени, когда разгорелся костёр, у нас была почти домашняя обстановка, очень кстати дополненная запахом кофе из термоса деда Венедикта. Еды, как и предупреждал Белёсый, осталось негусто, но радовала и она. Все жутко проголодались и так торопились заморить червячка, что какое-то время в подземном паркинге слышались только треск огня да жадное чавканье.
Голод отступил, одежда просохла, зато дала о себе знать усталость, моральная и физическая. Все начали зевать, клевать носами, и тогда дед Венедикт, единственный среди нас выглядевший по-прежнему бодрым, разочарованно протянул:
– И-эх, молодёжь… и в разведку с вами не пойти. Если сейчас не отдохнёте, дальше придётся на себе тащить. Идите-ка наверх да найдите себе сухое местечко, чтобы вздремнуть дотемна, время есть. Разбужу потом.
Дважды никого просить не пришлось: не остановила даже мысль о повторных карабканьях по балюстраде эскалатора. Как выяснилось, все, исследуя свой этаж, успели заприметить то самое сухое местечко, о котором сказал дед Венедикт. У меня и у Дэна таковым оказался, конечно же, фуд-корт, где, помимо стульев и столов, вдоль стен тянулись узкие диванчики. В один из таких диванчиков я несколько раз выстрелила из арбалета. Мягкую обивку стрелы пронзали насквозь, входили легко и глубоко, но так же легко они входили и в гипсокартон, и в дерево, и в пластик. А уцелевшие витрины разносили в мелкое стеклянное крошево. Моя Пчёлка, как всегда, оказалась на высоте, а я не утратила навыков меткой стрельбы, хоть и пришлось приноравливаться к новому оружию, к его весу, к тугому ходу тетивы и непривычному плечевому упору.
За окнами серая хмарь пасмурного дня уже переходила в вечерние сумерки, и заброшенный торговый центр начал наполняться тенями. Мы с Дэном добрались до четвёртого этажа, прежде чем темнота окутала фуд-корт, и благодаря этому сумели выбрать диванчик, сохранившийся лучше остальных. Он был очень узким, но и нас не отличало плотное телосложение, а возможность греться друг о друга во сне только радовала, поэтому мы поспешили улечься, пока просохшая одежда ещё хранила остатки тепла костра. Я уткнулась лицом в грудь любимому и почти сразу начала засыпать, уплывать от действительности в такую же серую хмарь, как та, что царила снаружи, но Дэн не позволил мне этого. Легонько коснулся губами виска:
– Дайка, не спи, подожди. Я хочу поговорить.
– О чём? – пробормотала я, не открывая глаз, перед которыми уже начали мелькать, складываясь в обрывки сновидений, неясные образы.
– Обо всём. Тебе разве не интересно, что будет дальше? Куда мы продолжаем идти и зачем, если Михаила Юрьевича… да, наверное, уже и остальных арестовали?
Моя сонливость разом исчезла: её прогнал острый укол жалости. Оказывается, пока я радовалась встрече с дедом Венедиктом, удивлялась пустому Благовещенску, с любопытством исследовала бывший торговый комплекс и пристреливала свою новую Пчёлку, Дэн не переставал оплакивать рухнувший костяк сопротивления и своих оставшихся в Москве товарищей. Неудивительно, что ему хотелось выговориться, а я снова оказалась слишком эгоистична, чтобы суметь понять это до того, как он был вынужден просить.
– Денис, – гадая, что тут можно сказать, и оттягивая время, я поцеловала его в губы, – Денис, но мы ведь по-прежнему точно не знаем, что там случилось, может…
– Дульсинея Тарасовна здесь, – мягко перебил он меня. – И это не только потому, что ей нужно было перехватить нас, но и потому, что даже в Красноярске стало опасно. Михаила Юрьевича наверняка уже заставили рассказать всё, что ему известно.
– Но ведь, – я вспомнила слова, которые Дэн говорил мне на крыше дома, в ночном Черешнино, – даже Михаил Юрьевич знал не всё, значит, он и не сможет этого выдать, если его будут… заставлять.
– Боюсь, его знаний хватит, чтобы положить начало концу. Сейчас самое неподходящее время, мы были наиболее уязвимы… Где же вышла промашка?
– Как – где? – удивилась я. – Разве ты не думаешь, что это Бурхаев? Он видел Михаила Юрьевича, разговаривал с ним, а потом, когда сбежал, узнал, кто это, и…
– Возможно. – Дэн снова не дал мне договорить. – Но Ян уверен, что виноват не его отец, а у нас есть все причины верить Яну.
– Ян может ошибаться.
На это Дэн не нашёл, что возразить, и снова повисла тишина. Снаружи не доносилось ни звука, брошенный людьми город безмолвствовал, и я невольно представила себе тёмные улицы, пустые коробки домов, ржавеющие остатки автомобилей и начинающий подниматься над всем этим серый туман – испарения недавно прошедшего ливня. Наверное, отдельные клочья тумана в сумерках очень легко принять за плывущие по улицам призрачные фигуры когда-то живших здесь горожан.
– Тебе холодно? – спросил Дэн, обнимая меня ещё крепче. – Ты вздрагиваешь.
– Не холодно… Дэн, ведь Русь выиграла войну. Почему тогда у нас всё так плохо?
Он грустно вздохнул:
– Русь не выиграла войну. Выиграли только те, кому эта война была выгодна. Любая война всегда кому-то выгодна, ради выгоды они и затеваются.
– А революция? – помолчав, спросила я. – Тоже кому-то должна быть выгодна? То, за что боремся мы?
Дэн выдержал паузу, но всё-таки нехотя ответил:
– Конечно. Я не знаю, кому именно там, наверху, нужна наша борьба и для чего, но пока мы преследуем общую цель, это и не важно.
– А если это какие-нибудь подонки? Вроде Бурхаева или Ховрина? Если им просто нужна власть, чтобы переделать всё по-своему?
По голосу Дэна чувствовалось, что ему очень не хочется говорить на такую тему, но со мной он остался честен, и я это оценила.
– Может быть… Чёрт, да, скорее всего, это какие-нибудь подонки! Хорошие люди редко забираются наверх, тем более при нынешних обстоятельствах. Но сейчас они нужны нам. Всегда приходится идти на компромисс.
Этого он мог и не говорить: о компромиссах я, кажется, знала уже всё. Но чувство неправильности осталось. Не так я представляла себе борьбу за равенство и справедливость, не под началом неизвестных кукловодов, преследующих свои выгоды. Впрочем, если то, чего боится Дэн, – правда, то беспокоиться о будущем сопротивления уже не имеет смысла.
Словно услышав мою мысль, он тоскливо спросил:
– Дайка, я понимаю, ты слишком мало времени провела с нами, чтобы всё это значило для тебя так же много, как для меня или Михаила Юрьевича, но неужели тебе совсем всё равно?
Я почувствовала, что краснею, и порадовалась уже сгустившейся вокруг ночной темноте. Глупо пробормотала:
– Почему всё равно? Мне не всё равно…
– За сегодняшний день ты проявила эмоции, только когда стреляла из арбалета. Глаза у тебя горели, я даже залюбовался. А остальное… Такое ощущение, что тебя больше ничего не интересует. Даже дед Венедикт… Почему ты не спросила его о своих родителях? О других людях из вашей деревни – что стало с ними?
– Вы тоже ни о чём не спросили! – попыталась я защититься, но это прозвучало так жалко, что продолжать не захотелось.
Дэн молчал, и в его молчании мне почудилось отчуждение, поэтому я заторопилась ответить на его вопросы с той же честностью, с какой он отвечал на мои.
Да, конечно, я хотела спросить у деда Венедикта и о родителях, и ещё о многих, многих вещах! Я хотела говорить с ним долго и упоённо, забыв обо всём на свете, потому что он словно прибыл на машине времени из моего счастливого таёжного детства и этим вернул мне веру в чудеса. Я могла бы задать миллион вопросов, как это бывало на уроках, которые он преподавал маслятовским детишкам. Я очень хотела спрашивать, и спрашивать, и спрашивать… но боялась ответов. Боялась, что они будут не такими, какие я хочу услышать. Если дед Венедикт скажет, что оставшиеся тогда в Маслятах взрослые, все те, кого я знала и любила, мертвы, а саму деревню вместе с нашими собаками, коровами, свиньями, гусями и курами сожгли дотла? Если мама и папа не где-то рядом, во что я уже поверила, а ещё очень далеко, и неизвестно, сможем ли мы до них добраться? Или, о чём страшно подумать, дед Венедикт сам не знает, где их искать, и эта ниточка оборвалась с арестом Михаила Юрьевича?
Но пока мои вопросы не были заданы, а ответы на них не получены, у меня оставалась надежда. Пока ещё я могла чувствовать себя почти достигшей своей цели, почти счастливой, потому что, прости меня, Дэн, но я и была почти счастливой все эти дни, несмотря на то что твои надежды рухнули… И сейчас мне очень страшно обнаружить, что рухнули и мои.
Всё это я объяснила любимому: не так гладко, конечно, но он понял меня. И не обиделся. Даже пожалел.
– Тебе не за что извиняться, Малявка, но постоянно бежать от правды тоже не получится. Перед тем как мы отправимся дальше, нужно всё выяснить.
– Нужно, – согласилась я, снова с облегчением утыкаясь носом ему в грудь. – А ещё нам нужно успеть поспать. Хоть чуть-чуть.
И мы уснули, обнявшись, там, где когда-то беззаботные люди, пришедшие за покупками, баловали себя вредной, но вкусной едой. На четвёртом этаже бывшего торгового комплекса, что некогда сверкал огнями и гремел музыкой, а теперь только смотрел на мёртвый город пустыми и чёрными, как глазницы черепа, провалами окон, в которых посвистывал ветер.
За те несколько часов, что дал нам дед Венедикт на отдых, я успела увидеть не страшный, но какой-то совершенно безысходный сон. Он очень походил на реальность. В нём я так же лежала на диванчике фуд-корта, в почти непроглядной тьме, какая бывает только внутри заброшенных строений, но теперь была здесь совсем одна. Дэн исчез. Не встал, не ушёл, не оказался где-то в другом месте – его просто никогда не существовало. Он не появлялся в моей жизни, он был лишь выдумкой, фантазией одинокой девочки об идеальном парне. Я очень ясно поняла это, когда обнаружила себя в одиночестве посреди ночной зябкости. Поняла я и то, что пытаться как-то опротестовать у судьбы сей безжалостный факт так же бессмысленно, как начать звать Дэна – из пустоты мне ответит только жуткое эхо. И сжалась в дрожащий комок, пытаясь провалиться обратно в свою счастливую девичью фантазию, к своему идеальному парню…
…Разбудил меня свет фонарика, ослепивший сквозь веки.
– А, вот вы где! – раздался со стороны скрипучий голос деда Венедикта. – Дальше всех забрались! Эх, не подумал я велеть вам в одном месте ночевать, теперь вот время потеряли… Поднимайтесь, ехать пора.
Дэн лежал рядом, обнимал меня одной рукой, и я растворилась в тихом счастье, поняв, что ночное пробуждение в одиночестве оказалось всего лишь плохим сном.
Вслед за освещающим путь дедом Венедиктом мы торопливо спустились на подземную парковку, где уже снова горел костёр, а вокруг него сидели наши сонные друзья. В огромном дедовом термосе оставалось немного кофе. Буквально по несколько глотков для каждого, но всё-таки это немного оживило нас и сошло за символический завтрак. Или за поздний ужин – снаружи по-прежнему царила ночная темень.
После того как все вещи, успевшие из рюкзаков разбрестись по самым неожиданным местам, были собраны и погружены на телегу, дед Венедикт строго поглядел на нас, рассевшихся перед ним на цветных стульях, как слушатели перед лектором.
– Что ж, с первичными потребностями разобрались, пора и о делах поговорить, а?
Я лениво подняла голову с плеча Дэна. Дела? Опять дела? Забавно: едва только к нашей компании присоединилась Дульсинея Тарасовна, я напрочь забыла о том, что тоже участвую в принятии решений и планировании наших дальнейших действий. Появился взрослый, и как-то само собой подразумевалось, что теперь всё это не моя забота. Но вот дед Венедикт, от которого я не ожидала ничего, кроме чётких указаний, предлагает поговорить о делах. Неужели он тоже не знает, как быть дальше?
– Тебе виднее, что делать, отец, – недалеко ушёл от меня Белёсый. – Ты местный.
Дед Венедикт поскрёб бороду.
– Вертушки больше не слышно, но она может появиться снова, если и впрямь прилетала по нашу душу. Поэтому, до того как начнёт светать, мы должны добраться до набережной.
– До набережной Амура? – оживился Дэн, и дед Венедикт кивнул:
– До него, родимого. И дальше – на тот берег, на китайскую сторону.
Все, кроме Дульсинеи Тарасовны, дружно ахнули. Не знаю, как другим, а мне до сих пор не верилось, что мы в двух шагах от границы, от того места, где заканчивается Русь, а её железный занавес серой стеной подпирает облака. Конечно, я прекрасно понимала, что никакой стены на самом деле нет, но само понятие занавеса так прочно укоренилось в моём сознании, что до сих пор мне до конца не верилось, будто его возможно преодолеть.