Денис Леонидович Коваленко
Иисус достоин аплодисментов
9
Он зашел к Кристине, как и собирался, после девяти вечера. Ему уже было все равно, будет там Гена или нет – все равно. Весь день, не замечая ни снега, ни дождя, вскоре мелкой изморосью сменившего снег, он замечал то, что раньше и не представлял, что на такое можно обратить внимание: плевки, жвачки, окурки, обертки, плюнутые, брошенные мимо урны; плюнутые, брошенные, прилично одетыми людьми с красивыми умными лицами. Люди плевали себе под ноги, бросали себе под ноги, швыряли себе под ноги. Плевали, бросали, швыряли. Плевали, плевали, плевали… Грязный, рыхлый, заплеванный, захарканный Город, сотнями, тысячами губ смачно втягивая воздух брызгал пенистой слюной, покрывая сам себя пузырящейся вязкой слизью; казалось само небо истекало этой мелко моросящей слюной, пузырящейся в бесконечно грязных лужах, упрямо покрывающих последний белый чистый снег целых полгода доброй тетушкой прятавший под своим подолом грязь и пошлость бесконечно любимых племянников. Это уже был другой город. Дождь смывал белый грим, и Город брезгливо ежился, видя в лужах отражение своего настоящего человеческого лица.
– Это не мой город, – в каком-то внезапном брезгливом страхе, шептал Сингапур, сторонясь больших улиц и прячась в старых, когда-то уютных двориках, но и там натыкаясь на ту же рыхлую грязь. – Не мой город, – повторял он все отрешеннее, – не мой.
Он устал. Уже не замечая ничего, шел, – все равно куда… к Кристине. Где бы он ни сворачивал, каким бы дорогами не шел, все ближе подходил он к ее дому, убеждая себя и отговаривая. Он не мог объяснить, зачем хотел ее видеть, вплоть до самой ее двери. И возле двери стоял, долго, все не решаясь нажать кнопку звонка. Ему нечего было ей сказать. Он представлял, что скажет ей, когда увидит. Конечно, первое, это привет, хорошо выглядишь и… в каком дерьме мы все живем милая, добрая Кристина, как тебе повезло, что ты сидишь в своем кресле и видишь лишь красивые картинки из телевизора… Чушь, бред… Чушь, – с этой мыслью он, не осознавая как, с силой вдавил кнопку.
– Кто там? – вопрос последовал так скоро, словно за дверью только стояли и ждали, когда позвонят.
– Здравствуйте, – не сразу ответил Сингапур и спросил: – А Кристина дома? – вопрос прозвучал до того нелепо… Дверь открыли. На пороге стояла мама Кристины.
– Здравствуйте, Зинаида Сергеевна, – покорно пригнув голову, приветствовал Сингапур. Не было ни во взгляде его, ни в голосе уверенности, и ничего он не мог с собой поделать, стоял как потерянный, как пьяный.
– Ты выпил? – спросила Зинаида Сергеевна.
– Нет, – ответил Сингапур. – Просто боюсь, – признался он, исподлобья выглядывая на Зинаиду Сергеевну.
– Ты, как всегда, оригинален, Дронов, – Зинаида Сергеевна всех помнила и звала по фамилии. – Заходи, раз пришел, – пригласила она, отойдя от двери. Она была совсем не строгая, но очень казалась такой. Длинные волосы, по-старомодному высоко закрученные вверх, когда Сингапур видел ее в последний раз, они были черные, теперь с проседью, и она даже не пыталась этого скрывать. Впрочем, это не было нарочито, просто она этого теперь не замечала. В простеньком халате в цветочек, в тапочках с бумбонами, даже такое домашнее одеяние сидело на ней, как строгий костюм, но выглядело естественно и достойно, и, опять же, ненарочито. Такая она была – строгая и внушительная, и первое чувство, которое она внушала, было уважение; спокойное негромкое уважение. Зинаида Сергеевна работала в Собесе.
– Проходи в зал, Кристина там. Одна, – подчеркнув, добавила она. – Не бойся, – улыбнулась.
– А! Дронов приперся! – из своей комнаты показалась невысокая энергичная старушка в замызганном халате, ее длинные черные волосы так же были накручены вверх. Подбоченившись, не скрывая неприязни, всячески подчеркивая ее, разглядывала она Дронова.
– Мама иди к себе, – внушительно сказала ей Зинаида Сергеевна.
– Бесстыдник, приперся. А ты! – она погрозила дочери, тыча в нее указательным пальцем с крупным малахитовым перстнем. – Гена ходит, утку за ней выносит. А он – у! сволота! – погрозила она уже Сингапуру, потрясся пальцем, точно дулом револьвера. – Чего приперся?
– Заходи быстрее, – подтолкнула его в зал Зинаида Сергеевна.
– Сводница – вот ты кто! – кричала вредная старушка. – Я Гене-то все перескажу, как ты этого… привечаешь. Этого… извращенца.
– Мама, не смейте! – Зинаида Сергеевна захлопнула в зал дверь. – Идите к себе мама, – встала она возле двери.
Дверь за спиной Сингапура захлопнулась. В центре зала, возле круглого стола, спиной к двери, в кресле, сидела Кристина, смотрела телевизор. Помогая всем телом, тяжело повернула голову. По бабушкиным крикам она поняла, кто вошел, она была готова. Но… удивление и даже испуг отразились на ее худом широкоскулом лице. Но, сразу же – широкая приветливая улыбка.
Дверь распахнулась. В дверях стояла бабушка.
– Я с вами посижу. Проконтролирую, – заявила она.
– Ма-у… Э-э! – с угрозой замычала ей Кристина.
– Мама! – рявкнула Зинаида Сергеевна, и, буквально, выволокла бабушку и захлопнула дверь.
– Э-эуо, – Кристина, показывая, какая бабушка дура, попыталась скрюченными пальцами коснуться виска, даже голову для этого склонила, висок ткнулся в палец. – И эа, – подняв руку, она звала Сингапура.
Неуверенно подойдя к ней, сев на диване, он сказал:
– Привет, видишь как, – улыбнулся. Все, теперь из него нельзя было вышибить и слова. Он улыбался и смотрел на Кристину. Все та же красавица Кристина, все те же черные пытливые глаза, чистый высокий лоб, черные пышные, убранные в хвост волосы… родинка под нижним веком, как слеза. Все та же Кристина, только очень похудела. Совсем, очень похудела… и… эти худощавые скрюченные, даже вывернутые руки. Он не смотрел на руки, он смотрел на родинку-слезинку, он и в глаза не смотрел, все время он смотрел только на эту маленькую застывшую родинку у левого века. Вот когда ему стало не по себе, вот когда бы ему болтать и болтать, все равно о чем, как он болтал со всеми девчонками, да и, когда-то с, той еще, Кристиной. А сейчас он молчал, улыбался по-дурацки и молчал.
– Аэ-э, – промычала Кристина, протянув к нему руку.
– Вот, зашел… Думал, надо же, все таки… А тут твоя вездесущая бабушка, как коршун. – Он, не зная зачем, хихикнул, смутился, смолк.
– Уа а-а, – Кристина склонила висок к пальцу, улыбнулась.
– Ты про бабушку? – понял ее Сингапур, – да, она старушенция еще та. Помню, как она меня сразу невзлюбила. Да и я хорош, – он уже увереннее усмехнулся, – нечего было голым на кухню выходить, да еще пьяным, да еще желать, оказавшейся там бабушке, доброй ночи. Крику было. Были времена, – вздохнул он с улыбкой.
– Аа, эа! – улыбаясь во весь рот, соглашалась Кристина. Она помнила это. Она соглашалась – были времена.
– У тебя все по старому, даже попугай, – оглядевшись, кивнул он на клетку, стоявшей на шкафу, где так же, как и два года назад сидел нахохлившись волнистый зеленый попугайчик. – И ты, – он посмотрел ей в глаза, – Такая же… красивая, – сказал чуть слышно.
– Эа… а, – смутившись, пряча взгляд, ответила она. Ей было приятно.
– Ну что, поздоровались и хорошо, – вошла Зинаида Сергеевна с подносом, где стоял чайник, чашки и печенье в вазочке. – Будем пить чай. – Она поставила поднос на круглый стол.
– Будем пить чай, – повторила Зинаида Сергеевна, хотела повязать Кристине фартучек на грудь, Кристина смущенно сделала движение. – Хорошо, хорошо, – согласилась мама. – А то я могу и Дронову повязать, – пошутила она.
– Легко! – оживился Сингапур. – Мне хоть памперс!
Кристина резко покраснела. Сингапур увидел.
– Я это, я… – сам покраснел он. – Да дурак я! – воскликнул он, – дурак я неумный, и шутки у меня такие же. Ты, что, совсем забыла, какой я дурак неумный! – он засмеялся. – Ну, и какой у вас чай, – потирая руки, заглянул он в чашку с чаем, – надеюсь не «Принцесса Нури?»
– Чай у нас хороший, – отвечала Зинаида Сергеевна, тоже сперва растерявшаяся, но, как и Сингапур, все повернувшая в шутку.
– Рассказывай Дронов, как живешь-поживаешь, – сев за стол, спросила она.
– Ответил бы, что потихоньку, но вы же знаете меня, я же, как локомотив – вперед и с песней! – очень старательно веселился он. – Раздолбайничаю, а так все по-старому: усиленно корчу из себя великого художника. Получается со скрипом, но я стараюсь – Сингапуры не сдаются! – заявил он, даже кулаком потряс.
– Мне всегда импонировал твой самокритичный оптимизм, – подыгрывала ему Зинаида Сергеевна. Теперь она всем подыгрывала, со всеми старалась быть шутливой и ироничной. Сингапур и вовсе разошелся. Движимый каким-то чутьем, он нес теперь все подряд, рассказывал самые невероятные, самые идиотские истории, выставляя весь свет, глупцами и шутами, и первым глупцом и шутом был именно он сам. Он старался, он смеялся. Кристина смеялась, беззвучно, широко раскрыв рот, до слез, утирая – растирая их скрюченной кистью по щекам, от того смеялась еще азартнее. Смеялась и Зинаида Сергеевна, очень старательно смеялась, заглядывая украдкой на Кристину. Кристина радовалась, от этого Зинаида Сергеевна еще старательнее смеялась, прощая Дронову и ненароком проскакивающие пошлости; но Кристина радовалась. И… не нужны эти степенные взрослые приличные разговоры. Пусть – и неприличные. Молодежь и должна чуть-чуть позволять себе такое, главное весело. Главное, что шум, смех; главное, что Дронов не умолкает, уже и анекдоты травит, уже и с определенным смыслом… А как смеется Кристина… Зинаида Сергеевна незаметно вышла – пусть смеются… Она вышла незаметно. Сингапур умолк. Кристина сидела в кресле, он на диване, и не было больше никого. Ушла Зинаида Сергеевна. Не мог Сингапур в одиночку продолжать. Он оглядывал комнату, когда встречался взглядом с Кристиной, улыбался, отводил взгляд. И Кристина улыбалась и отводила взгляд. Ушла Зинаида Сергеевна, и незачем стало смеяться. Кристина все чаще отворачивалась к телевизору, и Сингапур сидел и смотрел в телевизор.
–Я сейчас, по-маленькому, – игриво подмигнул он, поднялся и вышел; с необычайным облегчением вышел. Заглянул в кухню. Зинаида Сергеевна мыла посуду.
– Ты почаще заходи, – сказала она, давно я не видела Кристину такой веселой. Конечно, пошляк ты еще тот, – она посмотрела на него. – Но почаще заходи, – попросила она.
– Как она? – спросил Сингапур.
– Врачи говорят, поправится. Время нужно. И, – она вновь посмотрела на него, улыбнулась, – и вот таких пошляков, как ты… почаще. – Она вздохнула. Позитив нужен. Смех нужен. Побольше шума.
– Кто-нибудь еще был сегодня?
– Ребята приходили. Давно никого не было. Гена ходит. Гена любит. Давно никого не было… Посидели, поутешали, принесли цветов, апельсинов. И ушли. – Все это она произнесла негромко и, точно, сама себе. – Гена часто ходит, – повторила она. Ей смех нужен. А Гена… тоска. – Она закурила.
– Я не знал, что вы курите? – удивился Сингапур.
– Я и сама не знала, – отшутилась Зинаида Сергеевна. – Приходи, – в который уже раз попросила она.
– Ма-э, – донеслось из зала.
– Кристина зовет, – кивнула ему Зинаида Сергеевна, – иди.
Сингапур вышел в зал.
– Э ма-э.
– Маму?
– Аэ, – кивнула Кристина.
– Зинаида Сергеевна! – позвал Сингапур.
– Ну что случилось? – с улыбкой вошла Зинаида Сергеевна, вытирая руки полотенцем.
– А… п… э, – указала на диван Кристина.
– Букварь, – поняла Зинаида Сергеевна. Положила ей на колени букварь. Неумело раскрыв его, Кристина стала скрюченным пальцем тыкать в буквы – получались слова.
– Спрашивает, девчонку завел себе? – прочитала Зинаида Сергеевна.
– Ни-ни-ни! – замахал Сингапур. Парень я холостой… и вообще, я подумываю сменить ориентацию, а то все эти барышни – во они уже где, – он ладонью провел по горлу. – То ли дело небритые брутальные мужчины – это да.
– Это да, – снисходительно покивала Зинаида Сергеевна. Кристина заулыбалась. Сингапур разошелся и заговорил уже о Голландии, о своей скорой эмиграции и прочее, прочее, прочее – словом, старался, как мог. Кристина вновь что-нибудь спрашивала такое. Сингапур охотно врал.
– Ладно, мне надо еще по хозяйству, а вы тут, – Зинаида Сергеевна оставила их. И Сингапур умолк. Сидели молча. Неожиданно у него вырвалось:
– Смерть страшная?
Кристина отрицательно покачала головой и пригласила его к букварю.
– Помедленнее, – попросил ее Сингапур.
Медленно Кристина ставила пальцы на буквы. Сингапур прочел: «Я видела Бога». Сингапур не сдержался:
– И какой он, этот добродушный старикан?
Кристина поджала губы, сдержалась.
– Ты прости меня, – произнес Сингапур, просто за последнее время мне так много всего этого… Я сейчас в такую историю вляпался. Меня одна сумасшедшая спасти собиралась, в веру обратить. И вообще, что-то слишком много всего этого религиозного… Я точно в струю попал. Так что, я в этом смысле, что и ты – туда же… – Он смолк.
Кристина пригласила его к букварю. Но слишком быстро скакал по буквам ее пальчик. Не успевал Сингапур. А Кристина разволновалась, не могла помедленнее, ей хотелось говорить, она мычала, кряхтела, она очень хотела говорить. До красноты в лице. Она устала. И Сингапур не выдержал:
– Не понимаю я. Давай я тебе анекдот расскажу. Бог с ним с этим Богом, сам не знаю, зачем ляпнул. Говорю – навалилось, нашло.
– Эа…кх…э, – отмахивалась Кристина.
Вошла Зинаида Сергеевна.
– Не понимаю я! – взмолился ей Сингапур. Кристина позвала маму. Склонившись, та прочла, ответила: – Хорошо. Если ты настаиваешь? – она неуверенно заглянула дочери в глаза. Та кивнула. – Хорошо, – неохотно согласилась мама, вышла из зала. Она вернулась скоро, в руках ее были отпечатанные на машинке листы. – Кристина тренируется, пальцы разрабатывает…– Вот, – она протянула листы Дронову. – Хочет, чтобы ты прочел.
– Сейчас? Здесь? – взяв листы, спросил он.
Кристина кивнула.
– Хорошо, – Сингапур стал читать.
И Кристина, и Зинаида Сергеевна демонстративно отвернулись к телевизору. Иногда лишь Кристина украдкой заглядывала на Сингапура, видела, что он читает, отворачивалась к экрану, где шел какой-то французский фильм с Луи де Финесом.
«Приходили врачи. Не все, но говорили, что у меня будет все нормально. Мой лечащий врач сказал, что я буду прикована к постели не на всю жизнь и скоро встану на ноги. Он понимал мои чувства и не лишал меня права надеяться – меня и мою маму. Больше – ее.
Как мне там было плохо, особенно, когда приходила бабушка. Она была так груба со мной, что думала порой, не садист ли она. Приходили друзья. С какой жалостью они смотрели на меня, я хотела крикнуть: «Я та же!», но не могла. Потом другая больница. Часто приходил мой папа. Я считаю, если бы бабка не выгнала его, он бы был сейчас жив. Он пытался исправиться. Если бы она не мешала моим родителям жить, то все было бы у них нормально.
Потом было лучше и проще. Была моя мама. Хоть ей было и очень тяжело.
У меня начала отходить левая рука. Делали много уколов, массаж. Когда его делали, особенно ноги, была нестерпимая боль. Чтоб хоть как-то ее унять – плакала, становилось немного легче. Водили на барокамеру – противно.
Опять приходили друзья, опять смотрели с жалостью. Мне было больно от их взглядов. Приходил Сингапур – ему было тоже жаль меня, может, поэтому он говорил, что любит меня, если это так, то не стоило так делать. По крайней мере, это негуманно, и я не хочу, чтобы меня жалели, не хочу, чтобы делали одолжение. По-моему, честнее, лучше – просто уйти. Как тогда. Когда он молча ушел. Навсегда. Тогда он не жалел меня. Нельзя делать разницы между мной и мной. Я такая же. Я сильная. Я понимала, что представляла собой зрелище не для слабонервных. И все-таки, не стоило жалеть. Мне кажется, что только Гене было приятно навещать меня. Милый скучный Гена. Он не жалел меня. Он по-настоящему любил меня, какой я была. Я благодарна ему. У любви нет той жалости, у любви есть сила и вера. А эта поганая жалость может сделать человека на всю жизнь калекой. К сожалению, я поздно это поняла. Хотя сейчас я занимаюсь, по мере своих возможностей. Когда одна, то печатаю и отжимаюсь, пишу, учусь разговаривать. Конечно, легче лишь лить слезы о своей несчастной судьбе, что я раньше и делала, к сожалению. Но я не понимала, что это все временно, и я буду нормальным человеком. ОБЯЗАТЕЛЬНО БУДУ! И заниматься спортом буду. А пока остается только работать над собой.
…Потом меня перевели в другую палату, этого я не помню. Когда я полностью пришла в себя, вот где был кошмар. Я чувствовала все, но не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, ни даже головой. Даже жевать не могла. Сама по себе я человек активный и пыталась шевелиться, но, увы, ничего не выходило. Медсестры думали, что я парализована и ничего не чувствую, – делали мне уколы в ногу – боль ужасная. Ночью я практически не спала – боялась, что опять провалюсь в кому или умру. Мне до сих пор кажется, что я – это не я. Я умею ходить и говорить и веду обычный образ жизни – это у меня раздвоение… Но когда понимала – страшно. Я ждала маму, как господа Бога. Она для меня была всем. МАМОЧКА дорогая, спасибо, что ты для меня такая. Я тебя люблю. Ты для меня всё.
Когда надо мной смеялись медсестры, я просила Бога, чтобы с ними не случилось того, что случилось со мной. Дай мне, Боже, терпения.
И много жалости было в глазах и словах. Не надо меня жалеть, значит, угодно было Богу, чтобы это произошло со мной. Думала, смейтесь, неизвестно, кому еще повезет больше – им или мне. Это, конечно, нехорошо так думать, но я сказала правду, и пусть меня накажет Бог за такие мысли. Я не права, я не хотела так думать, но думала.
Невосполнима та боль при потере друзей, любимого дела. Когда ко мне в первый раз пришел Сингапур, я не знала, радоваться мне или плакать. Мы расстались с ним. Как я его ненавидела. Только встречала на лекциях и хотела бежать – так я его ненавидела. А когда он впервые пришел. Когда я такая лежала. Не хотела, чтобы он видел меня такой гадкой. Как-то раз, когда мамы уже не было, – она ушла домой, – Сингапур пришел ко мне. Это было вечером в восемь часов. Он говорил, а меня сводило судорогой от его слов. Мне хотелось плакать, выть от боли, от душевной боли. Он говорил слова, которые, наверное, больше никогда не скажет мне. Именно эти слова держат меня сейчас. Я до сих пор живу этими словами, пусть они никогда не повторятся. Зато я их слышала от того, кого люблю.
Вот так проходили мои дни в больнице. Именно здесь у меня появился первый импульс в руке, именно здесь мне вынесли приговор и именно здесь мне дали надежду на жизнь».
Дочитав до этого места, Сингапур украдкой глянул на Кристину. Она, словно и не было его, увлеченно смотрела фильм. Сгинуть, рассыпаться вот на этом самом диване, в пыль… Сердце как взбесилось. Она что, специально дала ему это читать?! Это что, ее маленькая месть? Конечно, нет, – в смятении укорял он себя, – он говорил ей слова, которые ее держат. Да мало ли, что он ей говорил. Приперся на свою голову. Как побитый, сидел он на диване, не смея больше глаз поднять на Кристину. Черта лысого он к ней больше придет. Милая добрая Кристина, зачем ты так! Незаметно отдышавшись, он стал читать дальше.
«Здравствуй смерть!
Когда-то у меня было все: меня любили, был жив отец, училась в институте, были друзья… А сейчас я инвалид, хоть не теряю веры в себя. Все случилось, когда я меньше всего ожидала, хотя и предчувствовала. Я даже написала то ли стих, то ли…. Вот оно: Летчик взорвал самолет, ему надоело летать, ребенок сломал игрушку, ему надоело играть, на корабле бунт, ему надоело плыть…. Здравствуй смерть! Надоело все – особенно жить. – Но потом я, почему-то, сама не зная, как приписала: Возьми в руки небо, разрежь его на части. Один лоскут оставь себе, остальные раздай на счастье – всем, кто любит жизнь. – Я написала это за два месяца до комы. Тогда мне, правда, не хотелось жить. Сингапур бросил меня – просто так, как ребенок, которому надоело играть. Но он не сломал меня. Он просто меня не любил, и никого не любил. Даже себя. Может, поэтому я любила его и поэтому не сломалась. Просто было обидно. Но у меня было много друзей (где они сейчас?), у меня было много друзей. Но был Новый Год, тридцать первое декабря, а я еще и простыла, голова болела, и было обидно. Я даже не могла нормально напиться – так было тяжело. Я не знала, что это надолго. Я начала себя плохо чувствовать, хотелось все время спать… потом отнялся язык. Не сразу, до середины января, я думала, что это пройдет. Не прошло. Это страшно. Я открываю рот – и ни слова… ни звука. Я лежала на кровати, смотрела в потолок… и видела небо. Было странно, я понимала, что не может быть неба. Я лежала в комнате, знала, что надо мной был потолок. Но я видела небо. Оно манило – я чувствовала – это было странно, но я не удивлялась, мне было хорошо – тело мое медленно отделилось от постели и поднималось все выше – к небу…. Это было счастье… я понимала, что умираю… И все рухнуло. Надо мною белый потолок больничной палаты. Не было больше неба, не было смерти. Был только белый потолок. Полгода я видела этот белый потолок. Я не могла даже повернуть голову. Меня парализовало. Потом я исчезла, как сказали, на два месяца. Все случилось странно, но я не удивлялась. Было страшно – маленькие черные точки на белом потолке расползались в трещины. Хотелось кричать, кричать, что потолок рушится. Война, землетрясение?! Я не знала, что думать, черная паутина трещин, хруст… я видела: белые рваные щели бетона ухнули… Я сорвалась с постели, успев отскочить, когда все это рухнуло. И я не удивилась, забившись, сидела в углу. Когда пыль осела… Не было палаты, просторная зала, где на помосте два больших трона, на одном сидел Иисус, рядом Божья матерь. Иисус поманил меня. Поднявшись, я подошла к нему. Он спросил, хочу ли я вернуться, ведь мне придется много страдать, готова ли я? Я ответила: «да, я хочу, меня там ждут и любят». «Хорошо, – сказал он, – иди, Я и моя Мать благословляем тебя».
Я очнулась. Белый потолок уже не казался таким страшным. Я знала, он больше никогда не упадет – смерти больше не будет. Теперь меня бережет Бог, он благословил меня. Мне было спокойно, но… Опять эта жизнь, где я лежу неподвижно, не говорю, где еда льется через нос. И опять кома. Теперь не было ни неба, ни Иисуса. Была моя жизнь, точно проверяя меня – смогу ли я. Вся моя жизнь медленно, показывая самую боль, прошла мимо, я видела себя: ребенком, подростком, девушкой… все то, что никогда бы не повторила – видела все свои грехи. Я не буду писать об этом. Это неприятно даже вспоминать… И вновь белый потолок. Господи, сколько мне пришлось вынести, а сколько еще предстоит. Даже сейчас спрашиваю себя, будет ли конец всему этому? Я начинаю сомневаться в своих силах, выдержу ли? если честно, то хотелось умереть, навсегда покинуть эту Землю, эту Семью, где полно скандалов. Но Бог благословил меня, я должна жить, должна помочь людям, а пока от меня одни несчастья.
Наверное, когда выздоровею, я буду жить одна, без крика, без шума… Как мне все надоело – ужас. Думала, моя болезнь научит их ценить жизнь, любить друг друга, уважать, беречь, что имеют. А оказывается, все зря. Моя смерть ничего бы не изменила, лишь стало бы на одного придурка меньше. Только тосковала бы мать, да Гена погрустил бы немного. Вот и все. Может, Сингапур пришел бы пару раз на могилку, выпил бы, помянул… А что я хотела? Любви? Может быть. Но как трудно в нее верить, в эту человеческую любовь».
Прочитав, Сингапур отложил листы, поднялся.
– Поздно уже, пойду я, – сказал он.
– Да, конечно, – согласилась Зинаида Сергеевна слишком поспешно и, казалось, испытывала неловкость; и Кристина вскинула руку, лишь мельком глянув на Сингапура, и снова отвернулась к телевизору, будто и не было ничего, и не давала она никаких своих записей, и вообще, простились с ним как с соседом, заглянувшим за солью, или еще там зачем…
–Даже Гене не предлагала прочесть, – уже у входа негромко заметила Зинаида Сергеевна.
– Вы простите меня, – сказал Сингапур.
– Да за что, – улыбнулась она. – Ты заходи почаще, – сказала она, как мать, заглянув ему в глаза. А за бабушку… Она считает, что Кристина из-за тебя.
– Вы, надеюсь, нет? – голос его дрогнул.
– Нет, конечно, нет. Приходи, – сказав это, она отворила дверь. – Придешь?
Сингапур оглянулся.
– Да, – помедлив, кивнул он. – Конечно.
Она закрыла дверь, когда он спустился на пролет ниже. Даже когда дверь захлопнулась, он чувствовал ее неуверенный взгляд.
Он вышел из подъезда.
Ливень. Снега как не бывало. Плотный осенний ливень. Пузырящийся в лужах асфальт.
– Когда все это? – невольно удивился он. Усмехнулся. – Вот и осень пришла. – Подняв воротник, запахнувшись, он вошел в дождь.
