Денис Леонидович Коваленко
Иисус достоин аплодисментов
– И главное! – не выдержал Сингапур. – Главное – причем здесь ваш Мун? Он что и есть этот самый мессия?
– Да.
– Да с чего вы это взяли?! Вы грозились логически это доказать. Факты. Пошли по пунктам, а то мне все это, кто там кого родил, осточертело. Во-первых, – Сингапур поднял руку и загнул мизинец.
– Первое доказательство, – внушительно произнес Валера. Выдержал паузу. – Преподобный Мун непорочен.
– В смысле? А как же… – Сингапур сделал движение рукой в ту, большую комнату, где висели портреты старичка.
– Нет, вы не правильно поняли, – снисходительно заулыбался Валера, Лиза, к слову, тоже. – Непорочен – значит, у него до брака не было женщин, а в браке есть лишь одна – его супруга.
– Что, и всё??
– Нет, он создал свое учение «Объединения».
– Это про мичуринцев? – ляпнул Сингапур.
Валера побагровел.
– Ладно, оставим ученье в покое, вернемся к первому, – успокаивающе Сингапур выставил ладони, – С чего вы взяли, что он непорочен?
– Я знаю это, – твердо произнес Валера.
– Да с чего вы это знаете, вы, что со свечкой у его кровати стояли, тенью за ним ходили, с чего вы это взяли??!!
Валера сосредоточился, и привел просто убийственный аргумент:
– Если за стенкой, в той комнате, стоит стул, а вы его не видите, то это же не значит, что его нет?
– Вот и приехали, – усмехнулся Сингапур. – Вы мне что, предлагаете слепо поверить в непорочность вашего многодетного старичка?
– Никакой слепой веры, – нервически воскликнул Валера, – это истина, преподобный непорочен.
– Да с чего?
– Я знаю!
– А я знаю, – яростно парировал Сингапур, – что этот ваш Мун – гомосексуалист со стажем педофила – я это знаю, как и то, что за стенкой не стул, а тумбочка, и что вы здесь все кретины в голубых рубашках!
И вновь какой-то меломан, живущий как раз, за этой самой стенкой, за которой должен быть или стул или тумбочка, на всю, на весь двор врубил «Уматурман».
– Девушка Прасковья из Подмосковья за-за-занавескою плачет у окна. На-на-на-на-на-на-на. На-на-на-на-на…
– Убью! – прорвалось сквозь это нескончаемое «на-на-на». Схватив стул, Валера занес его над Сингапуром, как Лиза, заглушая «Прасковью», дико завизжала. Валера замер. Сингапур нырнул в сторону. Стул рухнул где, только что был Сингапур, и Сингапур слева, с разворота всадил Валере в печень.
– Стоять на месте, на месте стоять, иначе рискуешь ничё не понять, – по-реперски сурово доносилось из-за стены – «Уматурман» читал о «Ночном дозоре». Лиза визжала, вцепившись руками в свои волосы. Сингапур молотил кулаками Валеру куда попало. Данил оттаскивал его. – Но тут налетели на ведьму тени и говорят: не бывать преступленью, – с подлецой читал «Уматурман». – Ну что же ты, что же потупила взор? Сдавайся ведьма – Ночной дозор…
В комнату ввалились муновцы.
– И треснул мир напополам, – уже запел «Уматурман».
– Парни, всё нормально! – выставив руки с бутылками вина, кричал Данил. – Всё нормально! Мы уходим!!
– И льется кровь, идет война добра со злом, – на распев комментировал «Уматурман».
– Пацаны, всё отлично, Муну привет! – сквозь музыку кричал Сингапур, бочком, вслед за Данилой, быстро проскочив мимо ошалевших муновцев. И в носках, туфли в руках, они выскочили из квартиры, уже на площадке наскоро обувшись и не медля, к квартире Данила.
– Их там человек десять – ты видел?! – открывая дверь, говорил Данил.
– Откуда они? – уже в квартире спрашивал Сингапур.
– Затоптали бы! – отдышливо продолжал Данил, – Там у них же проходной двор. Там народу бывает разного, и все такие, – он крутнул пальцем у виска. На кухне он нервно вскрыл бутылку вина, и из горла выглотал больше половины; отдал бутылку Сингапуру. Сингапур так же, не отрываясь, допил, что осталось. Немедленно вскрыли вторую бутылку. Сингапур наполнил стаканы вином.
– Предлагаю тост – за чудо, сказал он торжественно.
– Поддерживаю, – поднялся со своим стаканом Данил. От вина мгновенно полегчало.
– Я сразу не хотел туда идти, – успокоившись, закурив, говорил Данил. – Они же там все повернутые. Так вроде тихие-тихие, а весь двор задолбали своим Муном. Так ненавязчиво, незатейливо, подходят, разговаривают… короче разводят, как те цыгане. В принципе, то, что они не в себе, это не вопрос. Но меня удивило их терпение. Скажу тебе – твое хамство, конечно… я ждал развязки гораздо раньше; терпение у них, конечно…
В дверь позвонили.
– Ну вот, – поднявшись, Данил подошел к двери, открыл дверь. На пороге стояло человек пять парней-муновцев.
– Данила, разговор есть, – сказал один из них, высокого роста, толстый, широкоплечий, резко отличающийся от остальных своим совсем не смиренным видом, одет был в джинсы и футболку с надписью во всю грудь «ЛДПР». – К тебе, Данила, мы претензий не имеем, пусть твой гость к нам выйдет, у нас к нему несколько вопросов.
– Парни, случилось и случилось, – как можно дружелюбнее начал Данил, – я думаю, тему эту стоит закрыть, тем более Валера первый кинулся.
– Он Муна пидором назвал! – выкрикнул стоявший здесь же Валера.
– Я у вас прошу прощения, – оглядывая суровые в сумеречном свете подъезда лица муновцев, произнес Данил. – Мы разошлись миром… Простите нас и… всё парни, счастливо.
– Данил, ты не понял, – угрожающе продолжал широкоплечий муновец в футболке «ЛДПР».
– Это ты не понял! – неожиданно зло рявкнул Данил. – Живете здесь и живите. Ваша Лиза сама к нам подошла. Что хотели, то и получили. Всё, – он захлопну дверь. Вернулся на кухню.
В дверь позвонили.
– Вот настырные, – процедил Данил, крепко сжимая кулаки. Все это время звонок не умолкал.
– Ну чего? – спросил Сингапур.
– Ничего, – сказав, Данил осмотрелся, взял со стола скалку, протянул Сингапуру, сам вышел в кладовку, затем в свою комнату, включил магнитофон, для куража поставив кассету группы «Ленинград», вернулся он, заправляя что-то за пояс джинсов. – Пошли, – кивнул Сингапуру.
– Мы рады представить вам наше шоу, – с благодушной хрипотцой под музыку самого классического джаза, запел Шнур. – Это наше шоу, – бодро раздавалось на всю квартиру. – Это наше шоу, всем сидеть. Это наше, наше, наше ш-шоу-у.
Данил распахнул дверь.
– Всем, блядь, выйти из сумрака, – заявил вызывающе. – Чё, бляди, такие неугомонные? Кто здесь самый обиженный, пошли на улицу!
– И хуёво мы танцуем – не умеем танцевать, главное, когда танцуем, первый ряд не заблевать, – предупредительно-ласково пел Шнур, ему согласно вторили труба и контрабас. Не оглядываясь на расступившихся муновцев, засунув руки в карманы джинс, под легкомысленную мелодию джаза и хриплоамстронговское «Это наше шоу». Данил вышел на улицу. За ним здоровяк элдепеэровец и Валера, остальные остались в подъезде. В дверях квартиры показался Сингапур. Поигрывая в джазовом такте скалкой и подпевая Шнуру: Это наше шоу, – он неторопливо стал спускаться к стоявшим возле окна трем муновцам, совсем не боевого вида, в костюмах и при галстуках, один даже был в очочках. Муновцы отступили к своей квартире. Сингапур занял их место у окна, внимательно наблюдая за показавшимися из подъезда Данилом и двумя муновцами.
– Ну чё? – только выйдя во двор, резко обернувшись, шикнул Данил, парни даже отшагнули, уверенные, что будет атака, и встали в боевые стойки.
– Не понял? – заявил муновец-элдепеэровец.
– Чё ты не понял?!
– А вот чего! – здоровяк замахнулся внушительным кулачищем. Отпрыгнув, Данил выхватил из-за пояса молоток и – крюком – шибанул в толстое мягкое плечо…
– Бля сука-а… – заныл здоровяк, ладонью схватившись за ушибленное плечо. Второй удар врезался в лопатку, третий свистнул, не достав – муновец дал дёру.
– Мочи козлов!!! – из подъезда, со скалкой, выскочил Сингапур, вслед ему одобряюще, хором: «Мейджик пипл! Вуду пипл!! – выкрикнула разом вся группа «Ленинград». И с кличем: «Мочи пиплов!» – Сингапур погнался за Валерой. Данил – за элдепеэровцем.
Валера оказался прытким. Уже за сто шагов, Сингапур потерял его. В горячке облазив весь двор, Сингапур вернулся к подъезду и сел на лавочку, скрытый во все сгущающемся вечернем сумраке и тени старого куста сирени росшего у самого подъезда. Через некоторое время, к подъезду, оглядываясь, сжимая в руках широкую не удобную доску от контейнера, осторожно крался Валера. Сингапур затаился. Ни кого не заметив, муновец быстро проскочил в подъезд. Немедля, следом, Сингапур.
– Ну что, мичуринец, – угрожающе поигрывая скалкой, в глухой тишине подъезда, произнес Сингапур. Музыка кончилась, и в этой тяжелой подъездной тишине, голос Сингапура зазвучал особенно сурово. – Теперь бежать некуда. Сейчас я тебе, блядь, устрою Варфоломеевскую ночку.
Доска была слишком длинной и неудобной, замахнуться не получилось, муновец лишь выставил ее вперед, как пику.
– Ты, придурок, – вкрадчиво стал объяснять Сингапур, – я сейчас стукну по этой доске и ты себе руки осушишь. Кто ж для драки такую широкую доску выбирает, а? – Он тут же, с размаху, скалкой, саданул, как и грозился, по доске.
– О-ой, – выронив доску, муновец отступил к своей двери.
– Ну что, мунен югент, окрестить тебя вот этим вот, а? – взяв скалку в обе руки, Сингапур вжал ее в шею муновца, тот, схватившись за скалку, тихо захрипел:
– Помо… ги-ите.
Дверь резко распахнулась, Валера ввалился в коридор. Скалка вырвалась из рук Сингапура. Дверь захлопнулась.
– Скалку верните сволочи! Скалка не моя! – заторабанил в дверь Сингапур. – Вот сволочи, – сухо плюнув, он вышел на улицу и сел на лавочку. Скоро вернулся Данил.
– Нет больше твоей скалки, – сказал ему серьезно Сингапур. – Тот лектор, когда я его в подъезде прищучил, вцепился в нее, и, ты знаешь, прямо возле своей двери. Застонал, те ему дверь открыли, он вместе с твоей скалкой и того – в дверь ввалился… и захлопнулась за ним дверь. Так что скалка твоя, теперь у них, – заключил Сингапур.
– Вот уроды блаженные, это же любимая мамина скалка, она же мне все мозги проест, – Данил в досаде выругался. – И я своего не догнал. Удрал боров, – в еще большей досаде произнес он. – Ладно, скалку надо вернуть, – он вошел в подъезд. Постучав в дверь и услышав «кто?» сказал коротко: – Скалку верните.
– Вы за всё ответите! – взвизгнул девичий голосок, и мужской: – Мы вас сейчас всех завалим гады!! – но дверь не открыли.
– По ходу они там вооружаются, – предположил Сингапур. – К тому же их там целая банда. Ладно, – подумав, сказал он, – план такой… В любом случае, скалку надо вернуть. Я еще раз постучу, если мои предположения верны, они на меня кинутся. Я, от них, на улицу. Ты, как раз, встанешь за дверь подъезда. Они – за мной; ты первого пропускаешь, и вали второго, а я, уже на улице, первого. Потом остальных. Как план?
– Нормально, – кивнул Данил. Обхватив молоток двумя руками, замахнувшись, он встал за дверь подъезда.
Поднявшись к квартире, Сингапур постучал.
– Всё, смерть вам! – прокричали из-за двери. Не медля, Сингапур отступил на пролет ниже. Дверь распахнулась, человек семь парней, кто с табуретом, кто со сковородкой, у одного был даже вантуз – бросились на Сингапура. Тот – резво на улицу. Он только выскочил из подъезда, как…
Данил не пропустил первого. С криком: «Это я!» – Сингапур выскочил и, следом, не целясь, Данил махнул на уровне чьей-то головы.
– Убил! Бля, убил!! – ухнуло разом. Первый рухнул на ступени, тут же, в горячке, Сингапур добавил ему кулаком в голову. Муновцы – как один, давя друг друга, ринулись назад, в квартиру.
– Суки! – прокричал им вслед Сингапур и резко обернулся к обмякшему на ступенях парню. Им, как специально, оказался, щупленький Илья, тот самый паренек, который сидел за компьютерным столом. Ступени быстро окрашивались кровью выходившей из разбитой головы.
– Слушай… по ходу… замочили, – дрогнув, чуть слышно выговорил Сингапур. Данил, склонившись, приложил два пальца к шее паренька.
– Пульс прощупывается, – заключил он.
Сингапур взял парня за голову, в глаза его одуревшие заглянул, череп осмотрел.
– Фу-у, – выдохнул он. – Череп цел. Везде, – прибавил он утвердительно. – Ты ему лишь кожу стесал – вот здесь, – он тронул волосы выше лба. – Промахнулся, – наконец улыбнулся он.
– Промахнулся? – не веря в свое счастье, переспросил Данил.
– Промахнулся, – кивнул Сингапур.
– Блядь, твою мать! Промахнулся!! – задыхаясь от нахлынувшей радости, вскричал Данил. Вздрагивая от смеха, он рухнул рядом с Ильей на ступени. – Промахнулся, прикинь, – крепко обнял он Илью, даже в щеку поцеловал.
– Тише, тише, – остановил его Сингапур, – ему теперь помощь нужна, а то черт его знает, вон сколько крови. Давай поднимайся, – осторожно подхватив Илью под мышку, ласково говорил Сингапур. – Щорс ты наш.
Илья, беспомощно шаря руками по воздуху, поднялся, подхваченный с другой стороны Данилом.
– Кровищи-то сколько, – даже восхищенно говорил Сингапур, его рубашка и джинсы были щедро выпачканы кровью. – Ну и кровищи, ну и натекло! – все повторял он, пока они вели ошалевшего Илью к дверям его квартиры.
– Открывайте, – сказал Сингапур, беспрекословно постучав в дверь.
– Не откроем, – отвечали за дверью. И следом девичий плач:
– Убийцы! Вы за все ответите!
– Вы чего, придурки. Живой он. Раненый только. Открывайте.
– Не откроем, – все то же испуганный голос.
– Раненого заберите, – зло ответил Данил.
– Убийцы! – визжали за дверью.
– Вы уроды! – кричал в ответ Данил.
– А вы убийцы! – немедленно отвечали.
– Да заберите вы его, в конце-то концов, ваш раненый! – раздраженно и даже с обидой, крикнул Сингапур.
Дверь осторожно приоткрыли. Увидев своего, распахнули. Раненый ввалился; дверь захлопнулась.
– Ну чего, пошли домой? – кивнул Сингапуру Данил.
– Пошли.
– Ты глянь, это что, моя дверь так и была открыта? – удивился Данил.
Умывшись, они сидели на кухне, допивали вино.
– Хочешь прикол? – спросил Сингапур.
– Ну.
– Знаешь, что имя твое значит?
– Нет.
– Суд Божий.
– Серьезно? – удивился Данил. – Ну что ж, – усмехнулся он, – вот и… – он не нашелся, что сказать, лишь произнес. – прикольно… А твое? – с интересом спросил он.
– Федор – значит Дар Божий, – не без гордости ответил Сингапур.
– Тоже – супер! – кивнул Данил даже одухотворенно и тоже с гордостью.
Прошло с четверть часа, как в дверь вновь позвонили.
– Слушай, может менты? – осторожно предположил Сингапур.
– Сейчас посмотрим, – подойдя к двери, Данил посмотрел в глазок, открыл дверь. – Ну? – спросил он строго. На пороге стоял тот самый здоровяк в майке «ЛДПР».
– Данил, – отступив, выставив ладони, произнес он, – Данил, там это… мы короче… там… помощь нужна.
– Ну пошли, – дрогнувшим голосом ответил Данил. С нехорошим предчувствием, Сингапур вышел следом.
– Вот, чего делать-то? – прошептал здоровяк, когда они, все втроем, вошли в ванную.
– Да вы опизденели что ли?!! – вскричал Данил. В ванной, двое муновцев, опустив голову раненого в ванну, обильно поливали его из душа. – Идиоты, – бормотал Данил, перекрыв воду и вытаскивая раненого из ванны.
– Кровь не останавливается, – объяснял здоровяк, – мы – рану промыть, а кровь не останавливается. И мы, короче, к тебе… мы же тут только тебя нормально знаем.
– Вода же теплая, – бормотал Данил, усаживая раненого на стул. – Идиоты, – повторял он. – Где… что-нибудь… Бинты там… Сингапур, дуй ко мне, там в зале, в серванте, аптечка, зеленка. Дай полотенце, – приказал он здоровяку.
Вернулся Сингапур.
– Вот, – протянул он аптечку.
Залив рану зеленкой, забинтовав голову, Данил уложил Илью на диван; муновцы, всей толпой, молча наблюдали.
– Придурки малохольные, – в сердцах сказал им Данил, – вы же чуть его не убили. Кретины. И вообще вызывайте «скорую».
– Правда… ведь «скорую» надо было. А мы чего-то не подумали, – растерянно огляделся здоровяк. И сразу, человек пять, кинулись к телефону, мешая друг другу, уронили телефон.
– Я сам! – крикнул здоровяк, бросившись к лежащему на полу телефону.
– Пошли быстрее, – подтолкнул Данила Сингапур. – Сейчас вместе со «скорой» менты приедут.
– Точно, – нервно согласился Данил, и парни быстро покинули квартиру.
– Слушай, а скалка? – вспомнил Сингапур.
– Да черт с ней, – ответил раздраженно Данил. – Пошли скорее. – На улице он попросил: – Я поживу у тебя пару дней?
– Без проблем, – кивнул Сингапур.
Все обошлось. Илья две недели пролежал в больнице с гематомой и легким сотрясением. Отец Данила подсуетился, так что и проблем с милицией не возникло. Тем более что и самим сторонникам «Объединения», такая реклама была не к лицу. Вскоре они и вовсе съехали с этой квартиры.
4
– Слушай, все давно хотел спросить, – Сингапур вылил последнюю водку в пластиковый стакан, протянул Данилу. – Помнишь, когда с этим муновцем – тогда… Ну когда все только начиналось, мне этот лектор на стену указал и заявил тогда, что за стеной стул – когда он аллегорию свою развел эту божественную. Я ему еще возразил, что там не стул, а тумбочка.
– Помню, как ты возразил! – передразнил его Данил, – Возразил – так возразил.
– Да Бог с ним, я не об этом. Там, на самом деле, что было?
– А я почем знаю.
– Ну, кто там живет-то, ты знаешь?
– Кто живет, знаю, – ответил Данил. – Витёк там живет. Алкаш конченный, хотя ему и тридцати нет. Он – год назад это было – свой долбаный центр врубил с утра пораньше, как обычно по пьяни – на всю – весь стояк пробил, даже у нас пол заходил. Мы тогда с отцом к нему спустились. Он в расшибец. Дверь пришлось выбить. Лежал в хлам на матрасе.
– Стул был?
– Ты чего больной? – посмотрел на него Данил. – Я тебе говорю – алкаш. У него из мебели один этот долбаный центр музыкальный – еще совдеповский с такими метровыми колонками. В зале матрас на полу, и табурет на кухне – вот и вся мебель. Еще стол кухонный. Всё.
– И тумбочки не было? – пристально посмотрел на него Сингапур.
– И тумбочки не было, – вкрадчиво, как идиоту, повторил ему Данил.
– Вот и славно, – почему-то облегченно, произнес Сингапур.
– И чего? – выпив, не понял Данил.
– А того. Бога нет, – как глухонемому, на ухо, громко, сказал ему Сингапур. – Бога Нет, – повторил он, сделав ударение на оба слова. – Да, Сма? – хлопнул он по плечу Паневина.
– Наверна, сма, есть, – ответил тот невразумительно.
– Как это, наверна, – передразнил его Сингапур. – Он или есть или не есть.
– Не знаю, – пожал плечами Паневин.
– Знаешь, как переводится с английского, ай донт ноу? – весело подмигнул Данилу Сингапур.
– «Я не знаю», – ответил наивный Данил.
– Вот и никто не знает, – совсем весело подмигнул ему Сингапур.
– Придурок ты! – поняв, что попался, усмехнулся Данил.
– Ладно, – пошли отсюда, а то чёй-то малофато, – легонько постучал себе кулаком в грудь Сингапур. – Пора поиграть в догонялки. Ты как?
– Я пас, – отказался Данил, – домой пойду, надо курсовую по педагогике написать, в понедельник уже сдавать, так что…
– А я вот курсовую не буду сдавать! – даже пропел Сингапур. – Я вот, вместе со Сма, к Гале в гости пойду.
– Ну… это…
– Никаких «Ну это». Пошли, – обняв Паневина, Сингапур повел его из подъезда. Данил, усмехнувшись, зашагал следом.
Странно, что такой человек, как Андрей Паневин учился в институте, да еще и в педагогическом. Но если разобраться, ничего удивительного не было, тем более что учился он на художественно-графическом факультете. А, наверное, более бестолкового факультета и придумать нельзя. Чему там обучали, понять сложно. То ли живописи, то ли черчению, то ли педагогике, то ли прикладному искусству… Но учась на этом факультете, студент хоть в чем-то, но соображал. Если он не умел рисовать, он неплохо чертил, если не умел ни рисовать, ни чертить, учил начертательную геометрию или зубрил Сухомлинского, в конце концов, лобзиком по фанере выпиливал, или мог быть просто компанейским человеком. Сма не был компанейским человеком и не умел делать, буквально, ничего. За него хлопотала его мама, преподаватель педагогики. Женщина приезжая, и на редкость своенравная. Хотя и жила в Липецке уже лет десять, она никак не смогла не то, что полюбить его, она привыкнуть к нему не могла, и от того ненавидела лютой ненавистью. Впрочем, за последние десять-пятнадцать лет, в здешних краях поселилось немало приезжих. Приезжали с Сахалина, Воркуты, Норильска, Магадана… И что удивительно, не было еще ни одного, кто бы сказал о городе хоть что-нибудь положительное. Ругали на чем свет стоит. Но, все равно, приезжали и привозили родственников. Ругали, но жили, и обратно уезжать, видимо, не собирались. Главное недовольство всех приехавших сводилось к одному – к аборигенам. Люди здесь и хитрые, и корыстолюбивые, и бездушные, и хамы несусветные. Не было занятия, что бы Алла Константиновна Паневина не ввернула своего ядовитого слова об этом городе. Высокая, статная, в меру молодившаяся дама, она вела свой предмет, всегда стоя у доски, и, только был случай, вспоминала о Магадане, начиная всегда: «А вот у нас на Магадане…» – и дальше, во всех красках, доказывала, что там – на Магадане, люди и лучше, и честнее, и порядочнее, и прочее и прочее. Она даже пыталась исторически доказывать, что люди здесь такие исключительно по сложившемуся веками менталитету: жили в крепостном праве, и как раз крепостное право и превратило их в равнодушных ко всему обывателей, живущих с девизом «моя хата с краю». Вот у них на Магадане люди свободные, честные, порядочные, впрочем, и везде, где не было крепостного права, а жили люди независимые. – Всю ночь, – рассказывала она, – в подъезде девушка о помощи кричала, никто даже милицию не потрудился вызвать. Даже когда я милицию вызвала, вы думаете, кто-нибудь приехал?! Нет! А вот у нас бы на Магадане…
– Да что у вас на Магадане, – к общему удовольствию, воскликнул Сингапур. – Я вам сейчас расскажу, что у вас на Магадане, – не дав ей опомниться, продолжал он все яростнее. – Сопки у вас на Магадане, снег, и на сто верст три дома. И идет у вас пьяный на Магадане, по этим живописнейшим сопкам, а на встречу трезвый, и пройди трезвый и не помоги пьяному, то пьяный замерзнет к такой-то вашей намагаданской матери; и потому только трезвый мимо не пройдет, что знает, что сам завтра пьяный попрется по этим вашим замечательным сопкам. Вот от этого у вас на Магадане люди и добрее, в кавычках, что не помоги ты, завтра тебе не помогут, и сдохнешь среди этих сопок. А так, люди везде одинаковые, и у вас на Магадане еще похлеще наших, потому что свободные и независимые – потому что ворье и каторжники беглые, и оттого – самое настоящее жлобьё, которое помогает не от доброты душевной, а от примитивной корысти. И все эти сказки про суровых, но справедливых людей свободолюбивого севера оставьте для своего… сыночка, которого неизвестно какого лешего занесло в институт вместо ПТУ. И нечего наш город хаять. Иначе зачем, вообще, приехали в наш жуткий край, раз у вас на Магадане рай с цветами? А я вам отвечу, – совсем разошелся Сингапур. – В нашем жутком крае даже виноград растет, не то, что яблоки, которые на Магадане, только на картинках и увидишь. Куда не обернешься – кто с Норильска, кто с Колымы, кто с Нарьян-Мара – и не выговоришь даже – едут целыми аулами, целыми стойбищами. Поносите нас, на чем свет стоит, а ведь всё равно прётесь! – уже в откровенной злобе заключил он, не мигая, уставившись в оцепеневшую Аллу Константиновну.
– У меня сын болен, у него легкие, ему климат нужен! – опомнившись, в слезах вскричала Паневина, – а вы… вы хам. Негодяй! – закрыв ладонями лицо, она выбежала из аудитории. И все, даже с наслаждением, наблюдавшие, как Сингапур рубил эту на Магадане… только Паневина выбежала вон, сразу сникли, жалко стало эту Паневину. Когда она доставала своим на Магадане очень хотелось, что бы вот так ее – с плеча! А… получается… Словом, Сингапура немедленно осудили, назвали сволочью, и девчонки, еще недавно с таким наслаждением наблюдавшие за меняющейся в лице Аллой Константиновной, теперь в искреннем жалостливом порыве побежали следом, успокоить.
Всякий раз, когда Сингапур вот так, яростно-обличительно, шел на конфликт, все невольно были уверены, что в этом непременно есть расчет, отработанный, продуманный план. Делал он это… с какой-то отчаянно-наивной жестокостью, свойственной, пожалуй, детям, творящими всё от души, ни сколько не задумываясь, что потом. В случае с Рождественским, это особенно было видно. «Конечно, я прекрасно понимал, – рассказывал после Сингапур, – что обличать Рождественского бессмысленно, тем более, с такой анекдотичной придурковатостью… Но, черт возьми! – воскликнул он, – я это действительно ляпнул. Но, после такого наива, и извинения выглядели как продолжение издевательства. Прошел бы мой этот ляп мимо ушей, отшутился бы Рождественский, и всё – забыли. Но он смутился, еще как смутился – попался. Уже в ту минуту я был для него злейшим врагом. Что бы дальше я ни предпринял: извинялся бы, промолчал бы, или, как и поступил… Не смог я удержаться. И понесло меня! И не сомневался я в своей правоте! Ведь дружбу свою он предлагает первокурсникам, по сути своей, детям неискушенным. Песенки им поет про греков и прочею педерастию, а те и уши в стороны… Но ведь до той минуты, он мне был даже симпатичен – образованный, интеллигентный человек… Ну предлагал он… Но не мне же, в конце концов. В конце концов, не принуждал же он их; да и восемнадцать лет – совсем не детский возраст, сами понимают, на что идут к этому Рождественскому. И кого я должен теперь осуждать? Себя? Вот вам – выкусите!»
После истории с Паневиной, Сингапур, как обычно, стал оправдываться. Чаще оправдывался Диме или Данилу, а так, кто под руку попадется. Ему обязательно нужно было оправдание. Лишь оправдавшись, он успокаивался и, благополучно, забывал случившееся. «Я прекрасно понимаю, – оправдывался он, на сей раз, одному из однокурсников, у которого стрельнул сигарету и стоял с ним курил на улице, – что город наш не Эдем. Зачем нам объяснять, что мы и сами знаем? Для нас все это давно обычно, давно в порядке вещей. К этому просто привыкнуть надо – просто привыкнуть, – не придумав, что сказать дальше, лишь отмахнулся.– И какого лешего, она, эта «на Магадане», выеживается, о какой-то нам порядочности говорит, когда сына своего, идиота, пристроила не куда-нибудь, а в педагогический! Ты вообще видел его записную книжку? Нет? А я заглянул раз в нее. У него записная книжка эта толще, чем роман Толстова. И ведь там всё телефоны записаны – не просто так. В алфавитном порядке, аккуратными печатными буквами, убористо, компактно. Начиная с телефона Альфа-банка и до… черт знает чего! Даже телефон горячей линии прокладок «Олвис». Он аккуратно, в алфавитном порядке записывает все телефоны, которые только можно увидеть по телевизору. Я, с дуру, спросил у него: Зачем тебе все это, Андрюша? И он ответил, ответил со своей неубиваемой невозмутимостью: «Пригодится». Зачем они ему пригодятся?.. Зачем он учится в институте? Зачем он учится на худграфе, когда он даже обычный шар нарисовать не в состоянии? Ты помнишь, когда на экзамене он получил «отлично» и все видели, за что он получил «отлично», все, мягко сказать, недоумевали. (Натюрморт, сделанный Паневиным, был на уровне школьного рисунка, и у всех поступавших, его «отлично» вызвало, как выразился Сингапур недоумение). Всё очевидно, хотя мы еще и не знали, что Паневина – его мать… Какой из него педагог, когда он двух слов связать не может? Он же дегенерат. И какое она, эта… дама, имеет право, нас чему-либо учить – в смысле морали и прочей нравственности, когда ее сын, идиот у всех на виду, и все знают, что она его пристроила? И в чем здесь мораль?» «Здесь большинство пристроенных», – возразил однокурсник. Видно ему все это было мало интересно, впрочем, спешить было некуда, он лениво курил, лениво слушал, и равнодушно возразил. «Да, – согласился Сингапур, – это же не ин яз, и не физмат. Это худграф – учитель рисования, учитель, чей предмет считается самым ненужным после физкультуры, предмет, который может вести даже слесарь-сантехник. – А чего там уметь! Сказал рисуйте зиму – они и рисуют… Пристраивают на худграф – в педагогический, пристраивают на юридический, даже в медицинский пристраивают, пристраивают и о морали говорят. Тебя это не пугает? – вдруг посмотрев однокурснику прямо в глаза, произнес он. – Ведь не дай Бог, кто-нибудь из этих пристроенных пойдет работать по специальности…Это что же тогда получается?.. Это получается пиздец, – ответил он чуть слышно. Однокурсник равнодушно согласился, бросил окурок, и ушел.
***
Сингапуру не удалось уговорить Паневина на поход к Гале в гости. Паневин показал удивительную упертость, даже, в своем роде, ревность. Не добившись ничего вразумительного, Сингапур сдался и, оставив Паневина, направился к себе домой.
Жил он один. Вот уже год, как умерла его бабушка, завещав квартиру внуку. Не без скандала, наотрез отказавшись сдавать эту квартиру, Сингапур переехал в нее, заявив, что ни в чьей помощи он не нуждается, проживет и один, не маленький. Тем более что последнее время он практически и не жил с матерью; квартира у бабушки была двухкомнатная, во внуке бабушка души не чаяла, прощая ему все, и в каком бы то ни было споре, всегда принимала его сторону. Обосновавшись в маленькой комнате, устроив там мастерскую, Сингапур и жил на полном бабушкином обеспечении и под абсолютным ее покровительством, ни в чем не нуждаясь и не в чем себе не отказывая. Но бабушка умерла, с матерью Сингапур разругался, жить же продолжал как и раньше – ни в чем себе не стесняя и за квартиру денег не выплачивая… Впрочем, если бы не эта квартира… Сам по себе, Сингапур был крайне неприхотлив, как в одежде, так и в еде; а мог и вовсе ничего не есть – в качестве протеста, или как говорят – из вредности. В конце концов, мать сдалась и оставила сына в покое, оплачивая теперь уже его квартплату и покупая ему, по необходимости, и одежду и еду, в остальном же предоставив ему полную бесконтрольную свободу.
Обосновавшись, Сингапур постепенно, потихонечку, превратил всю квартиру в одну большую художественную мастерскую. Первое время, следуя обычным эстетическим правилам, он оставил за мастерской свою комнату, живя и принимая гостей в большой – зале, где жила бабушка, периодически прибираясь там, даже иногда и влажную уборку делая. Но… за сюжетами он далеко не ходил: за окном березы, этюдник возле окна и рисовал березы; в зале, на столике бутылки, стаканы после пьяного вечера, этюдник в зал… В конце концов вся квартира от кухни до зала была заляпана краской; тем более что Сингапур не отличался особенной чистоплотностью; полы быстро затоптались, ковры были свернуты в угол. И теперь квартира представляла собой одно большое, чем-то заставленное, чем-то заваленное пространство, увешанное картинами. В зале, у стены, журнальный столик, два кресла. Напротив – диван. Возле одного кресла этюдник, табурет с палитрой и с тюбиками масляных красок, на этюднике, под этюдником – тряпки для протирки кистей, на полу банка с кистями. В конце концов, Сингапур полюбил это место, работая сидя в кресле (впрочем, если надо, этюдник ставился и на кухню и в маленькую комнату – здесь Сингапур уже не церемонился). На журнальном столике, вместе с банками и тюбиками краски, стояли чашки с чаем, заварочный чайник, пепельница, и частенько остатки обеда. Все это неминуемо срисовалось на бумагу или оргалит. Всё до последнего битого стакана – все хранилось и составлялось в своеобразный метфонд, который раз в один-два месяца беспощадно выметался мамой Сингапура, навещавшей сына с целью генеральной уборки. Сингапур не противился, к этому времени он уже скучал по чистоте.
