Денис Леонидович Коваленко
Иисус достоин аплодисментов
– Бля-я, – застонал он. – Сука! – нож, следом банка, с размаху влетели в пол.
– Круто, – негромко присвистнул Данил.
– У-у… ё-ё, – стонал Сингапур, полотенцем замотав раненую руку.
– Давай водкой промоем…
– Ты чего! – Сингапур отнял бутылку. – Так заживет, – сказав, приложился к горлышку, но глоток сделал слишком суровый – тошнота подступила, кулаком зажав рот, сморщившись, процедил: – Дай пива. – Запив водку, вернул баклажку Данилу. Отдышавшись, опустился на табурет и отвернулся к окну.
– Ты чего, трахнул ее? – кивнул на дверь Данил.
– Хватит острить, – Сингапур поднялся. – Пошли в зал. Водку возьми. И рюмки. И капусту, – в сердцах махнул он.
Подняв, лишь на пару сантиметров прорезанную банку, обмыв ее, обмыв консервный нож, вскрыв банку, выложив капусту на тарелку, взяв из хлебницы хлеб, со стола нож, вилки, две рюмки, водку – под мышку, хлеб, прижав к груди, тарелку на ладони, баклажку за горлышко между пальцами – все сразу – кое-как, Данил донес до зала, выставил, выложил на столик. Сел в кресло.
– А теперь, рассказывай, – сказал он, прямо посмотрев на Сингапура.
– Она здесь все утро уже стоит. Ждет, – в растерянности, глядя куда-то в пол, произнес Сингапур. – Она… на голову – абсолютно. Понимаешь? – он взглянул на Данила. – Абсолютно, – повторил он.
– Ситуация, – согласился Данил. – А чего ей надо-то?
– Скажу – не поверишь. Спасти меня.
– В смысле? – не понял Данил.
– В прямом, – сквозь зубы процедил Сингапур. – Хочет, что бы я продал квартиру, деньги раздал нищим, и пошел за ней, куда глаза ее глядят.
– Не кисло, – удивился Данил. – Ну и… пошли ее… умницу такую. Типа муновцев что ли?
– Похлеще. Она сама – святая… Но ведь искренняя… блин. И действительно – бескорыстная. Хуже не придумаешь – такая до абсолюта все доведет… До Голгофы.
– Скорее до психушки или приемника-распределителя, – без шуток заметил Данил.
– С утра стоит, – точно только сейчас осознав все время, – произнес Сингапур. – Это же она приходила, а еще было темно… Это же… это же часов шесть не больше. А сейчас?
– Сейчас двенадцать – полдень, – уточнил Данил со всей серьезностью.
– Это же получается… шесть часов!
– Шесть часов, – кивнул Данил.
– О-ху-еть, – по слогам заключил Сингапур.
Какое-то время сидели молча, точно переваривая эту… ситуацию.
– А если она вообще не уйдет?
– Сингапур, давай ее… впустим, что ли, хоть покормим.
– Давай, покормим, – кивнул Сингапур, поднялся. – Ты, иди, впусти ее… Нет. Я ее впущу, а ты на кухню; там, в столе, макароны есть, гречка, рис есть. Свари ей что-нибудь. Хорошо? – в крайней растерянности, он посмотрел на Данила.
– Да без вопросов, – пожал плечами Данил.
Решившись, как в кабинет зубного врача, вышел Сингапур на лестничную площадку.
– Иди сюда, – поманил он Галю.
Неуверенно, вошла она в квартиру.
– Данил там сейчас сварит рису или чего там – макаронов… Ты поешь, он провел ее в зал, усадил на диване, – А потом домой… хорошо? Договорились?
Лицо ее было припухшим и крайне изможденным, бессмысленно смотрела она на Сингапура.
– Хорошо? – повторил Сингапур. – Да ты… приляг, поспи, – увидев ее лицо, сказал он, ладонью прикоснувшись к ее плечу. – Ляг, – сказал он, в какой-то даже, жалости.
Что-то прошептав невнятное, она легла, поджав ноги. Сингапур стянул с ног ее сапожки. Галя уже уснула.
– Спит, – сказал Сингапур, когда Данил вернулся из кухни.
– Там макароны, – кивнул Данил, – готовы скоро будут.
– Спит, – развел руками Сингапур.
– Сам тогда поешь?
– Знаешь что? – Сингапур поднялся из кресла, постоял, подумал. – Пошли отсюда.
– В смысле?
– В прямом.
– А… – кивнул Данил на Галю.
– Спит, – пожал Сингапур плечами. – И, слава Богу, – прошептал он. – Я, при ней… Водка не полезет, и вообще, – шептал он, боясь разбудить ее, – лучше где-нибудь в подъезде или в забегаловке, чем… вот здесь.
– А она… как же?..
– А что она? В любом случае, дверь захлопывается, проснется и уйдет.
– А если нет?
– И не говори об этом, – в нетерпении замахал Сингапур, – и думать не хочу. Проснется и уйдет – всё. Пошли. Макароны отключил? – Данил вышел в кухню, отключил макароны. – И отлично, – следуя за ним по пятам, говорил Сингапур, – я сейчас, как страус – голову в песок и… пошли скорее.
– С полотенцем? – кивнул Данил на замотанную руку Сингапура.
Сняв полотенце, бросив его в раковину, замотав руку носовым платком, Сингапур, уже на выходе спросил:
– У тебя, кстати, хоть какие-то деньги еще есть?
– Какие-то есть.
– И достаточно, – заключил он, о-о-очень осторожно захлопывая за собой дверь.
Водку они допили в подъезде соседнего дома, всё это время обсуждая эту ситуацию и предлагая всевозможные варианты ее разрешения.
– А вдруг… проснется, увидит… Она же грозилась картины мои сжечь! – ошалело воскликнул Сингапур.
– Ты не шутишь?
– Какие тут шутки!
– Тогда пошли – пока не поздно!
– Поздно, – сурово остановил его Сингапур. – У тебя, кстати, деньги есть?
– Да, – кивнул Данил.
– Пусть жгёт.
– Да ты чего?
– А… все равно, – махнул он. – Будь что будет. Пусть жгёт, – он вдруг насупился, слезы выступили, покраснев, он пробурчал, сглотнув; – Раз так – пусть всё жгёт. Всё. Дрянь я художник. Пусть…
– Перестань, – устыдил его Данил.
– Нет – я дрянь, дрянь – художник. И картины мои дрянь, и… пошли в какую-нибудь забегаловку, где из старого магнитофона поет какой-нибудь Наговицкий, а за буфетом стоит усталая тетя Зина, продает, разбавленную водой водку и прокисший оливье, где за столиками сидят мужики, пьют эту водку, закусывают оливье, слушают Ноговицкого и… Пошли, Данилка… потоскуем.
– Пошли, – обняв его, растроганно согласился Данил, – потоскуем.
Они подходили к забегаловке; возле входа, уперевшись рукой в стену, нетвердо стояла старуха, казалось, она была пьяненькая и плакала. Двое суровых мужиков утешали ее.
– Во блин, – кивнул Сингапур, – вся Россия спилась. Даже старухи, и те… – он, в сердцах, махнул. – Подожди, сколько у тебя денег-то… хватит нам?
– Да хватит, – ответил Данил, сам расстроенный видом пьяненькой старухи.
– Ты уверен?
– Что же ты такой параноик, – Данил достал деньги, – вот, смотри, – он показал несколько купюр, в основном десятки и полтинники. – Хватит. – Сингапур стал пересчитывать, Данил пересчитывал вместе с ним. Увлеченные, не глядя, вошли они в двери закусочной. Непривычно тихо. Ни музыки, ни пьяных возгласов. Как один они подняли головы.
Столики были сдвинуты в ряд и за длинным столом, сидели люди. Молча, в суровом негодовании смотрели они на двух молодых людей, с деньгами, вставшими в дверях.
Справляли поминки.
– Здрасте, – сказал Данил.
– Извините, – сказал Сингапур.
Продавщица за прилавком, сделала им нетерпеливый жест – идите отсюда. Парни вышли из закусочной.
– Ой, сыночек мой, ой соколик! – тихо плакала у входа старуха.
– Ну, это… – утешали ее мужики. – Ну, ты… это, перестань.
Парни скоро зашагали прочь.
– Что ж нам так везет сегодня, – произнес Сингапур.
– Как никогда, – согласился Данил.
– Впервые вижу поминки – в забегаловке, – удивился Сингапур. – Обычно же дома, как положено. Бабушка вот моя… Мне сон сегодня приснился, – лицо его изменилось. – Бабушка покойница приснилась.
– Звала?
– Нет, я за ней рвался.
– Не к добру это.
– Знаю. Предупредила она меня. Она точно как чувствовала. Просто так они ведь не являются.
– Это точно.
– Пойти, что ли на кладбище сходить, проведать ее?
– И помянуть, – согласился Данил.
Они уверенно зашагали к автобусной остановке.
– А говорил, что атеист, – напомнил ему Данил. – Я это не для того, что бы тебя обидеть. Просто, ты же часто говорил – что ты атеист. А видишь как – и атеистам души умерших являются – и предупреждают.
– И правильно. А то, что атеист – не отказываюсь, – ответил Сингапур.
– Странно, – заметил Данил.
– Ничего странного, – Сингапур закурил, – мой атеизм сводится к отрицанию Бога как такового – и только. А потусторонний мир я не отрицаю и душу признаю, и не вижу в этом ничего противоречивого. Не хочу я Бога признавать и церковь не хочу признавать. И атеизм мой… – он задумался, продолжал все напряженнее, точно подбирая нужные слова. – Весь это материализм… Убогий он какой-то. Страха в нем детского еще больше, чем в слепой вере. Но в слепой вере, этот страх подавляется обещанием Царствия Небесного. Поверишь в это царствие, пусть и на слово, и легче как-то, все есть надежда. А в материализме и надежды нет. Прах к праху. Какая уж тут надежда. А я всего лишь Бога отрицаю. Ведь, не известно, кто первый: курица или яйцо – я Бога выдумал или Бог меня создал? И кстати, те, кто в Бога верят, сами того не подозревая, меня же в моей Бога отрицающей вере и укрепляют. Что вы говорите? – он в самые глаза Данилу заглянул. – Говорите, что душа вечна. Всё – этого достаточно, чтобы Бога отрицать. Вечное не имеет ни начала, ни конца. Ведь не может быть вечность наполовину: начало есть, а конца нет? Подожди Данил, – остановил он оскорбленного в своих чувствах и готового возразить Данила, – подожди. Я вот что сейчас тебе расскажу. В прошлом году я попал в больницу с пневмонией. Ничего особенного, провалялся месяц… как-то… Это случилось где-то за неделю до выписки. Впрочем, это все неважно… Лениво мне было подниматься пешком на пятый этаж, я решил лифтом воспользоваться. Такой большой грузовой лифт. Вошел в него, нажал кнопку пятого этажа… А эта зараза… чего-то там перемкнуло, опустил меня аж в подвал и вырубился. Буквально – застрял и свет погас. Темнота абсолютная. Жму кнопки – все подряд – результат ноль. Сначала так – раздражение лишь… Но я ведь даже время не могу проследить: сколько прошло: час? два? а, может, минут сорок или того меньше. Как можно почувствовать время, когда не чувствуешь даже стен на расстоянии вытянутой руки? Пустота. Небытие. Вечность. Только мысли. Ладно бы что-то видел, чувствовал… но темнота… Страшно. Что бы совсем не рехнуться, я стену лифта ладонями нащупал. Полегчало. Не вру, правда, очень полегчало, я чувствовал. Стены, пол под ногами. Это уже не пустота, не вечность, не небытие. Мысли уже легче потекли. Но все равно, о чем бы я ни думал, я всегда возвращался к одному – когда меня вытащат – когда обо мне вспомнят. Когда вспомнят – обо мне. О чем бы я ни думал, я неизменно возвращался к этим мыслям. А под конец уже и думать о другом перестал. Но все-таки были стены и пол. А если бы… вообще – только одни мысли. Точнее, только одна мысль – когда обо мне вспомнят? Жутко. И никаких физических страданий: ни жажды, ни голода – не было этого ничего. Все было в порядке, если бы не эта пустота… Обо мне вспомнили, меня вытащили из лифта; и пробыл я там, всего лишь, с полчаса… Вот и бабушка моя. Она ведь тоже, просит, чтобы ее вспомнили… Но умрет моя мать, умру я… И кто вспомнит тогда о моей бабушке? Ответ прост – никто. Небытие. И мысли, – он замолчал. Они так прошли две остановки, совсем не заметив этого, точно забыв, куда они шли, зачем. Данил слушал внимательно и молчаливо.
– Хорошо тем, кого помнят многие, – произнес Сингапур, – хорошо великим, их, хочешь не хочешь, вспомнишь, и помянешь, и не важно, каким словом, главное – что поминаешь; вытаскиваешь из этого небытия, избавляешь, хоть на время от этих навязчивых, однообразных мыслей. Иначе… вот оно – небытие, и вечность – прах к праху, из небытия в небытие. Страшно, – заключил он чуть слышно. Вдруг воскликнул: – Я хочу жить вечно. Чтобы помнили. Я не хочу жить долго, я хочу жить вечно. Вечно, – понимаешь, о чем я?
– А если все мы погибнем, – вдруг спросил Данил, – Все. Катаклизм, война? Кто тогда о нас вспомнит.
– Тогда – небытие фореве.
– Но это же и есть абсолютный атеизм-материализм…
– Нет, Данилка, не есть, совсем не есть – души, и друг о друге вспоминать могут. Но, опять же, вспомнит о тебе одна душа или миллион? Или вообще никто не вспомнит – ни одна душа.
Зазвучала мелодичная музыка.
– Телефон? – удивился Сингапур. – Твоя мобила? У тебя есть мобила?
– да, – ответил Данил, достав из внутреннего кармана телефон. – Да, мама, – ответил он, – всё нормально… да мы тут с Федором, ну с Дроновым… Не пьяный я, с чего ты взяла… хорошо… Хорошо – я сказал же. Все мама, все. Приду. Скоро. Все, пока, – он засунул телефон обратно в карман.
– И давно у тебя эта игрушка; почему я не знаю?
– Я тебе говорил, и номер оставлял, только ты пьян был, наверное, забыл, – улыбнулся Данил.
– И давно он?
– Неделю, с прошлой пятницы. Матушка на день рождения подарила.
– Точно! Данилка!.. Извини ты меня, совсем забыл. И ты молчал? Чего молчал, почему не напомнил?
– Я и не справлял его… Я заходил к тебе в субботу, но тебя дома не было. И в институте тебя не было, и в пятницу, по-моему, тоже.
– Да, по-моему, тоже, – вспоминая, согласился Сингапур. Помолчав, добавил, точно оправдываясь, смущенно, но, очень стараясь быть шутливым. – Вот жалко! Знал бы, обязательно позвонил бы на твою мобилу. Поздравил бы.
– Ничего бы не вышло, я телефон отключил.
– В смысле? – не понял Сингапур.
– Чтобы никто не дозвонился, а то знаешь, все эти звонки, поздравления… – тоже старательно-шутливо, отвечал Данил.
– Так ведь никто не знал, что у тебя день рождения, и телефон – недавно купил… Зачем его отключать, если знаешь, что никто не позвонит?
– А вдруг, – Данил даже подмигнул. – Вот потому и отключил, вдруг, кто позвонит.
– Грустные вещи ты рассказываешь, – заметил Сингапур. – Другой бы все уши прожужжал, что у него мобила. Доставал бы ее при случае и без повода… Данил, прости, что забыл. Я… честно – забыл. Блин! – он в сердцах махнул, очень он расстроился такой, не к месту, забывчивости.
– С кем не бывает, – отвечал Данил, положив руку ему на плечо. – Сейчас, вот, чем не повод. С меня пиво.
– Да ладно, – отмахнулся Сингапур. – Хватит уже острить.
– Я и не острю.
– Ну, такой вот я, хоть режь, хоть стреляй.
– Не дури, пошли в кафешку – по пивку, – Данил повел расстроенного Сингапура в кафе.
У Данилы Долгова было много знакомых и приятелей, но никогда он не искал ни чьей дружбы и не навязывал своего общения. Он, вообще, был странный, этот Данил Долгов. Веселился вместе со всеми, пил вместе со всеми, был как все – вместе со всеми, но никогда не напрашивался в друзья и не тяготил своими откровениями, даже по-пьяни, что, впрочем, было в порядке вещей. У него даже не было девушки – вообще не было. «Если я ее поцелую, она станет моей женой», – как-то обмолвился он в разговоре на эту пикантную тему. Ему удивлялись, даже позавидовали. Данила любили на факультете. Он был веселым, общительным, не брал денег в долг, не звонил никому по ночам, не выставлял своего «я». Намечалась пьянка, звали его, охотно скидывался наравне со всеми; нет, деликатно уходил, никогда не обижаясь. Он, казалось, стеснялся людей, или себя среди людей. Хотя носил длинные волосы и внешне был очень заметен в своей неизменной черной экипировке. Данилу любили, и не понимали, чего он вяжется с Сингапуром. Сингапур раздолбай, пошляк, пьянь и бабник, и халявщик. Данил же… Если он когда и влезал в истории, то обязательно с этим Сингапуром. Не было Сингапура… Можно было подумать (и некоторые так и считали), что Данил был, каким-то… безликим, даже, утверждали некоторые – безвольным. Он вроде был со всеми, и вроде… Никто не знал, когда у него день рождения, любит он футбол или бокс, что он читает, какую музыку слушает. Он был, как все – смеялся, веселился, буянил – как все. Когда спорили – больше слушал, когда спрашивали – отвечал, но всегда или не всерьез или так, в общих чертах. Если бы не Сингапур, не было бы и тех пьянок-посиделок, когда после первого курса родители Данила уехали на юг.
– Интересная игрушка, – внимательно разглядывая телефон, комментировал Сингапур, – вон, сколько наворотов, – удивился он, – год будешь разбираться – не разберешься.
– В общем-то, да, – с заметной гордостью, согласился Данил: ему было приятно. – А ты себе чего не купишь? – спросил он.
– У меня уже был телефон, – неохотно признался Сингапур. – Тоже матушка подарила. Только я им пользовался ровно два часа. А потом вечером прогуляться вышел, рисовался с ним как девочка. Подростки какие-то, по башке настучали, и… – он отложил телефон. – Чего об этом вспоминать.
– Ты не рассказывал.
– Разве о таком хочется рассказывать? Вот если бы я им по башке настучал, тогда да – тогда бы я об этом неделю на каждом углу трепался, а так… Пить надо меньше и шляться по тёмным переулкам с телефоном напоказ. Так что, правильно, что ты им не светишь.
– Наверно, – ответил Данил.
– Все-таки странно, – произнес Сингапур. – Он у тебя уже неделю, а никто об этом не знает. – Он взял телефон, набрал «контакты». – Не густо. – Были лишь номера отца, матери, сестры Данила, и домашний Сингапура. – Удивляюсь я тебе, – он отложил телефон. – Слушай, не могу понять, – воскликнул он, – ведь получается, ты его отключил тогда, чтобы, типа, душу себе не теребить. Вроде, день рождения, должны вроде бы поздравлять. А ты точно знал, что никто не позвонит… Но ведь хотелось, чтобы поздравили… И – отключил. Как бы надежда – может, кто и звонил, и хотел поздравить, а я – вот вам – недоступен. Ничего не понимаю. Получается, тебе приятно внимание, но ты его, как-то… – он не нашелся, что сказать дальше. – Не понимаю, – воскликнул он.
– Ну и… ладно, – улыбнувшись, Данил спрятал телефон во внутренний карман.
– Получается, ты еще более одинокий, чем я, – сказал Сингапур, пристально вглядываясь в лицо Данилу.
Данил не ответил.
– Вот давай пооткровенничаем на эту тему, – завелся Сингапур. – Это же страсть, как интересно.
– Нечего здесь откровенничать, – ответил Данил. – Ну отключил и… чего там.
– Нет, это все крайне интересно, – продолжал Сингапур. – Ладно, я, меня только ленивый не посылает. Меня, наверное, больше чем Сма, посылали. Я, по-настоящему, могу считать себя, если не полным изгоем, то уж частичным – точно.
– Хватит ерунду нести.
– Нет, правда. Люди меня избегают, я же, напротив, им докучаю. Может и в пику – оттого, что избегают – и докучаю. Но ты… тебя же… – он вновь не нашелся, что сказать.
– А зачем друзей выдумывать, – просто ответил Данил. – Зачем обязывать кого-то чем-то. Так, потрещать, пивка попить. А день рождения, это подарки, поздравления. У людей и своих забот хватает. Жить надо незаметно – тогда будут замечать. Нужно быть самодостаточным, не зависеть от чужого общества. Тогда и обществу ты будешь не в тягость – вот и все.
– Какая достойная философия, – съёрничал Сингапур. – Нужно быть членом общества, незаметным, но крайне необходимым винтиком в общей системе. Данил, это же пошло.
– Это не пошло, это нормально. Пошло, когда двадцатилетний парень ведёт себя, как подросток…
– Это ты про меня?
– Это я вообще. Пошло быть вне возраста и не думать о будущем.
– Нет, это ты про меня, – обиделся Сингапур.
– В общем-то, смешно, – вдруг согласился Данил, – что ты считаешь себя великим художником, ничего еще не добившись и… висишь у матушки на шее. Даже не учишься. Еще два года, и твоему величию придет конец. Надо будет работать, как-то зарабатывать на жизнь.
– Ну, хватит уже… ты меня еще поучи, – раздраженно воскликнул Сингапур. – А то мы договоримся… Не заставляй меня думать о тебе хуже, а то и меня сейчас понесет, стану тебя обвинять в обывательстве, в мещанстве, и прочее и прочее, – он отмахнулся. – У тебя, Данил, все четко: ты получишь свою корочку и устроишься куда-нибудь.
– Не куда-нибудь, а к отцу на предприятие, дизайнером, – ответил Данил, – а вот где ты будешь. Что будешь есть ты, когда окончишь институт, и уже стыдно будет быть иждивенцем?
– Я буду жрать ваше говно. Буду надоедать вам своим величием, и буду вечным укором – что я не скурвился, не погнался за рублем, а остался самим собой – художником, творцом. Кем, кстати, вы все мечтали быть, в свое время, но обстоятельства…
– Да не мечтали мы быть великими, – ответил Данил. – Эта ниша вечно твоя и ни кому, кроме тебя, не нужна. Никто здесь тебя не подсидит. Быть великим накладно, мы более скромны и не готовы на такие расходы – мы не стремимся к вечности, мы хотим жить долго и счастливо – по крайней мере, я.
– Вот и договорились, – совсем скис Сингапур. – Давай закончим. А то я по-настоящему на тебя обижусь.
– Не обидишься, – ответил Данил. – Ты слишком себя любишь.
– Почему я раньше не замечал, что ты такой умный? – съехидничал Сингапур.
– Ладно, надо педагогику делать, завтра сдавать, – Данил поднялся. – Не обижайся на меня, – он протянул руку.
– Я не обижаюсь, – Сингапур пожал руку.
– Ну, я же говорил, – улыбнулся Данил.
– Да ну тебя! – повеселел и Сингапур. – Ладно, я тебя отпускаю, но с тебя еще пиво.
– На улице, в ларьке – там дешевле, – уже свободно отвечал Данил, хлопнул Сингапура по плечу. – Пошли – великий.
– Па-ашли, – поднялся Сингапур.
