Денис Леонидович Коваленко
Иисус достоин аплодисментов
3
…Выспавшись, поужинав, он созвонился с друзьями и, договорившись встретиться в центре у пруда, вышел из дома, сел в автобус и направился в центр.
Гена. Уверенно, сутулясь, он быстро шагал по улице. Не зная зачем, но только случилась остановка, Дима вышел из автобуса и догнал его. Что-то заставило его выскочить из автобуса и догнать Гену.
– Привет, – остановил он его.
– А-а, – он оглянулся, – здорóво. – Гена был пьян, глаза его были налиты, и вид взбалмошен.
– Куда путь держим, – очень стараясь, пошутил Дима.
– Бить морду этой сволочи, – заявил Гена, не сбавляя хода.
– Постой, что случилось-то?
– Что случилось? – воскликнул Гена. Я из-за него с Кристиной разругался! Что случилось? – передразнил он. – Он мне всю жизнь исковеркал, морда нерусская, – в крайней обиде выдал он. – Что случилось, – повторил уже тише. – До хрена чего случилось. Меня Кристина не любит.
Гена, когда сказал, что пошел жениться, не соврал, с пляжа прямиком он направился к Кристине предлагать ей, что называется, руку и сердце. Гена не просто любил Кристину, Гена был болен Кристиной. Гена не видел других женщин, он вообще будто не знал, что есть другие женщины. Еще при поступлении, только впервые увидев Кристину, еще не зная ее имени… ничего о ней не зная, он решил, что эта девушка его и навсегда. В легком сарафанчике, чуть прикрывавшем жгуче-загорелые бедра и плечи, она стояла в компании девчонок, бледненьких, сереньких, конечно, красивых, но не рядом с Кристиной, рядом с ней нельзя было быть красивой, красивой была она одна. Высокая, стройная, худенькая, уверенная, она спокойно улыбалась, когда остальные смеялись во весь рот, ей не нужно было громкое внимание, она и так была заметна, и так только на нее смотрели все парни. Красивых девушек было много, но все они росточка невысокого, как куколки, взять их так, потискать… мило, но несерьезно; с ума можно от них сойти, в страсти задохнуться, наслаждаться, умиляться, но… несерьезно. Они как фрейлины, эти маленькие красавицы, ветрены, кокетливы, желанны… хвать бы их – и в закуток… Потом оглядеться, оправиться, подмигнуть ей игриво, и, как ни в чем не бывало, дальше, на прием к королеве. Кристина не кокетничала, она была сдержана и уверенна. В легком коротеньком сарафанчике она нисколько не казалась доступной. Ее красота не притягивала, не отталкивала, ее красота держала на расстоянии, ее красота усмиряла. И вовсе Кристина не была снобливой или надменной, она была… сама собой, простой и ясной. Потому ее красота не вызывала ревности у девчонок, если только чуть-чуть, но не более. И девчонки невольно испытывали к ее красоте уважение и старались быть ближе к ее красоте, что для девчонок было не совсем привычно. Привычнее было бы опошлить эту красоту, ошлюхать и заклеймить доступностью. Парням тогда это было еще не совсем понятно, чего это девчонкам делить их. Парни готовы были их обнять и заласкать всех, без разбору, без ревности, сразу всех: красивых, потому что они красивые, некрасивых – потому что некрасивые. Главное, чтобы без лишних прелюдий, с прелюдиями потом, когда получше друг друга узнают, тогда и цветы и ухаживания, а пока все вместе, все – один курс, все только-только. За знакомство выпить, обнять, поцеловать… Пока эйфория, пока поступили, пока все вместе. Парни вон из кожи лезли, ни денег, ни слов не жалели – главное, чтоб быстро. В первую общую пьянку все уже знали, кто есть кто, все словно соревновались, кто больше глупостей понаделает (в определенном смысле, конечно), потом разбираться будут, когда эйфория пройдет, когда в себя очухаются от счастья… Кристина была вместе со всеми… Никто не рискнул, даже не попытался. И даже не потому, что Гена стерег ее, а… не такая она была, не такой ее видели. Слишком она была красива. Не знали еще, что делать с такой красотой. Возраст такой: чего бы попроще, чего бы подоступнее. Не складывались еще в юношеских головах секс и любовь, похоть и красота, доступность и величие. Любили одних и искали наслаждения с другими, теми, которые под рукой, с теми, с которыми без любви, без проблем… в закуток, потом оправиться и подмигнуть ей игриво. С любовью еще не шутили, любовь берегли… Разве можно… с той, которую любишь? Это же чувства, это же обязательства… женитьба, в конце концов… Наивные были. Все это прошло на втором курсе, у кого-то чуть раньше, у кого-то чуть позже, но прошло. Парни перестали бояться любви, перестали бояться красоты, потихонечку заземлили ее, убедившись, что и красота может принадлежать без проблем… И любовь – не обязательно свадьба; это новое понимание любви теперь нравилось… теперь даже знакомство с родителями было лишь поводом выпить. Почему раньше этого не понимали? – вспоминали весело. К слову, Сингапур первый убедил всех в этом… и еще несколько человек. И Кристина перестала быть красотой. И забыли, что совсем недавно ее красота усмиряла. Теперь она только возбуждала. А тогда к Сингапуру парни испытывали даже зависть, когда он – с Кристиной. Вот ведь смелости хватило. Удивляло, что Сингапур нисколько не козырял этим, думали, может, из-за Гены, может… жалел его. Их роман, Сингапура и Кристины, был каким-то незаметным, в институте они вели себя так, словно и не было ничего – и не были они близки. Хотя все знали, что были, еще как были. И Гена знал, но, может, поэтому и не верил. По пятам ходил за Кристиной, проходу не давал, в подъезде ночевал, раз даже под окном ее песни под гитару пел – все про любовь. Не выдержала Кристина… сжалилась; случилось – один раз, но случилось. Гена чуть от счастья не рехнулся. Но… всё. Что называется, это был не повод. И Гена растерялся. Не донимал больше Кристину, не признавался, не просил, казалось, и не замечал ее вовсе. Не мог он этого понять, не увязывалось у него – как так, как это, просто так… из жалости. За что его… вот так, за что? Может, еще и поэтому все стали думать о Кристине по-другому.
– Обычная она девчонка, – как-то признался Сингапур. – Красота – штука крайне неудобная, она обязательно к чему-то обязывает, всегда думаешь о ней иначе. Не знаю, но почему-то мы, мужчины, боимся красоты, а когда понимаем, что и красоту можно уложить в постель, сразу начинаем ее презирать; и, кто первый уложит, первый и презирать станет – из ревности, а еще от обиды – она такая же, как все. – Это мне Кристина сказала. Она очень тяготится своей красотой. Как-то сказала мне: «Вы, мужчины, неуравновешенны – сначала вы одержимы страстью, а как своего добьетесь – вдруг становитесь одержимы нравственностью. Скользкий вы народ, трусливый вы народ – от того и смелый и отчаянный, что вечно трусость свою перебарываете. Скучно с вами». – Это она про нас, про мужчин. Ее первому мужчине было тридцать пять, когда ей только исполнилось семнадцать. Сама его в постель затащила. И не потому, что очень хотела, а из-за своей красоты. Она так от комплекса хотела избавиться, доказать себе, что в этом нет ничего значительного и особенного. Просто секс. Доказать себе, что она такая, как и все. И все эти мальчики, все эти воздыхатели только одного и хотят – прикоснуться к ее красоте. А ее не видят. Странно, Гена же вот, наверняка ее видит, без всей этой красоты. А не нужен он ей. А я вот не люблю ее, а нужен ей. Странно все это.
На следующий день после этого разговора он разошелся с Кристиной; сам, первый и порвал все – сказал, что надоело. А Кристина (назло, наверное) в один день сначала с одним роман крутанула, а на следующий день – с другим – все с нашего курса – чтобы знали, чтобы особенно сплетничали, и парней выбрала самых сплетников и кретинов, каких еще поискать. А Гену стороной обошла.
– А я ведь люблю ее, – Гена смотрел Диме в глаза, – люблю, понимаешь ты это? Я ведь жениться на ней хочу. А он, гад… Убью его.
– Погоди, Гена, – Дима удержал его. – Погоди, давай посидим, пивка возьмем, расскажешь все. Может, ничего и не случилось, может, ты сам себе накрутил все. Крайнего всегда же легко найти. Давай сначала по пивку, а потом уже… – он повел его в магазин.
– Накрутил, – бормотал он, – я ведь… Да-а… – вдруг устало произнес он, глядя куда-то в сторону. – Я ведь сейчас такого натворил… Дима, – он заглянул ему в лицо. – Она ведь мне не простит. Она гордая. Хоть и в Бога сейчас верит, – прибавил он.
– Сейчас пива возьмем, и все расскажешь.
Гена все рассказал, все – с момента, когда ушел с пляже.
Кристине он шел с одной мыслью – сделать предложение. Если и жениться – то сейчас. Хватит, намучился, – рассуждал он. Любил он Кристину, не мог он без нее. Не верил он ей. Теперь такая, она была его, вся его; никому больше не нужна, все ее бросили. Он только один и остался… Сейчас, – торопил он, – пока не поздно. Не поздно… Поздно… Не верил Гена этому, не думал об этом, ох, как он не думал об этом. А ведь выздоровеет, выздоровеет она и… И пошлет тогда Гену к чертям… Нет, не пошлет, не может она так поступить с ним. Не заслужил он такого, он же… Он же все до копейки, он же работает из-за нее, и все до копейки ей, и по хозяйству – все он… Только не вспоминать ей, что он же… Только не вспоминать, не укорять… Конечно, она не такая, конечно, она его любит. Как же его не любить, когда он… Нет, только об этом не напоминать. Он это делал ради нее и делает! Во имя ее. Не поступит она так с ним. Не выздоровеет она. Не будет она ни с кем. Не позволит он ей быть с кем-то, с этой… с этой сволочью. Не посмеет она. Нельзя так с ним поступать, он же… – Измучился Гена, не мог больше терпеть, торопил он время. Представлял, как войдет, как увидит ее, как она обрадуется. А он – предложение ей – на коленях. Она согласится… а потом, после Пасхи. Сразу. Свадьба. И уже никто не посмеет ее отнять у него. Всех убьет, всех порвет. Его она уже будет. Навсегда его. Венчаться они будут. А вот перед Богом Кристина не посмеет – перед Богом… к этому… вернуться. Не посмеет! Она другая стала, она теперь в Бога верует. Не посмеет!.. – в мыслях кричал он.
Он вошел к ней в квартиру, в комнату, где Кристина сидела в кресле, смотрела телевизор. Не посмеет… Она оглянулась, что-то в приветствие промычала.
– Зачем он был у тебя? – с ходу спросил Гена. – Ты спишь с ним! Ты изменяла мне, я же… Как ты… Зачем он был у тебя?!! – кричал он, стоя над ней, потрясая кулаками. – Как ты можешь, я же… Я же люблю тебя! Все тебя бросили, а я… Я… – он задыхался.
Некому было заступиться за Кристину, мама была на работе, бабушка стояла в дверях и сурово поддакивала: – Так и надо, так и надо, Гена, – кивала она на каждое его слово.
Кристина покраснела, она встать хотела, сказать, все тело ее… Скрюченные пальцы не могли даже впиться в ручки кресла, только мычала; и мычать уже сил не было. Только смотрела в глаза его, дико смотрела, нервно. Нельзя с ней так разговаривать, не заслужила она такого.
– Ты спала с ним! Он сказал – ты спала! Я же… – не выдержал Гена – все он высказал, даже утку больничную вспомнил, все вспомнил. Такого в горячке наговорил, что даже бабушка кивать перестала. Не возмущалась больше Кристина, сурово утупилась в телевизор, ничего не видела. Пелена, слезы уже с подбородка капали, не могла она их утереть, сил не было, руки не слушались, и утереть некому было. Гена уже сидел на диване, обхватив голову, сам чуть не плакал, шептал: – Прости меня, прости меня, – только это и шептал. Резко поднялся и, не в силах видеть Кристину, не в силах простить себе все то, что наговорил ей, не оглядываясь, не прощаясь, вышел из квартиры, даже дверью не хлопнув, даже не закрыв ее – вышел в подъезд, и на улицу, и… Бить морду этой сволочи.
Дима слушал все это молча, сочувствовал он Гене, понимал его, кивал, говорил беззвучно: да-да, конечно. Дима легко принимал чужую боль, ни раз, вот так вот, выслушивал, сопереживал… и искренне возмущен он был; жестокий Сингапур, бесчувственный, и не мешало бы ему… Все же… Выпили по бутылке пива, Дима потрепал Гену за плечо:
– Гена, все это ерунда, – успокаивал он, – ну наговорил в пьяной горячке. Завтра извинишься. Она же любит тебя.
– Да? – глянул с надеждой Гена.
– Конечно! – воскликнул Дима. – Конечно, любит. А на Сингапура внимания не обращай, он скажет, не подавится.
– Убью.
– Глупости. Ему сейчас без твоих убиваний проблем хватает.
– Так и надо.
– Не говори так. Все-таки… нельзя таких вещей говорить. Сингапур перед тобой ни в чем не провинился. Он такой есть. Так что… Поехали сейчас на пруд, там нас ждут.
– Нет, пойдем к нему.
– Зачем?
– Я выпить с ним хочу, водки выпить. Поговорить с ним хочу. Правду знать хочу.
– Какую еще правду?
– Спал он с ней или нет, – упрямо произнес Гена. – Я хочу знать правду.
– Гена, чего ты несешь, – Дима не выдержал,
– Я не буду его бить, – сурово заявил Гена, – я правду знать хочу. Поговорить, – Гена уперся. Отпускать его одного казалось опасным. Пришлось забыть о встрече, купить водки и идти к Сингапуру.
***
Увидев Гену, Сингапур нисколько не удивился, даже лицо его не изменилось, сказал: Привет, – и впустил гостей.
Гена вошел, поставил водку на стол, сел в кресло. И молчал. Видно, он сам теперь не знал, что дальше. Он сидел и молчал. Ему неприятно было здесь сидеть. Ему не о чем было говорить. Но и встать и уйти он не мог. Впрочем, вид его был разбитым и совсем нерешителен, и Дима успокоился.
Сингапур принес рюмки; стали пить водку. Опять же молча, как на похоронах.
– Больше нет у меня мастерской… накликал Данил, – вдруг сказал Сингапур. И Дима, и Гена уставились на него.
– Ты, Гена, прости меня, – вдруг сказал он. – Да и ты, Дима, – он смолк.
– Да ладно, чего уж там, – растерялся Гена. – А что случилось-то? – уже с сочувствием спросил он.
Сингапур рассказывал неохотно, больше водку пил, пил и Гена. Гена быстро сломался, никто и не заметил, как голова его опустилась, подбородок уперся в ладонь, так он и уснул с видом вдумчиво слушающего человека. Сингапур рассказывал, история выходила престранная.
Буквально через пять минут, только ушел Данил и следом Дима, раздался звонок в дверь. Сингапур решил, что это парни вернулись, подошел к двери, распахнул ее.
– И… здрасьте, – сказал он, уставившись на двух молодых людей. Один высокий, тощий, в свитере и брюках, и в кедах на босу ногу, с рюкзаком через плечо. Второй невысокий, обросший, вида крайне болезненного, опирался на палочку, он был в заношенном костюме и в зимних ботинках, через его плечо тоже был перекинут рюкзак. Смущало то, что они были или алтайцами, или бурятами, или…
– Вы – Сингапур? – спросил, который был в костюме и с палочкой. Сингапур кивнул. – Я, Филиал, а он – Дартаньян. Мы привели вам Галю. Галя, – позвал он. Галя стояла за дверью. Она вышла неуверенно, щеки горели, шаг – и она упала на Сингапура. – Она вот так же и на меня упала, – сказал назвавший себя Филиалом.
– Она же больна, – ошарашено произнес Сингапур.
– Да, – согласился Филиал. Сбросив рюкзак, он, держа в одной руке палочку, другой пытался помочь Сингапуру проводить Галю в зал.
– Не мешай, – сказал Сингапур, взял Галю на руки, отнес в зал на диван.
– Мы хотели ее в больницу, – говорил следом Филиал, – но в больнице ее не взяли, она еще не совсем такая была, точнее, ее хотели взять, но она настояла, чтобы мы ее к вам проводили, она очень к вам хотела. Это родственница ваша?
– Какая родственница? – Сингапур уложил Галю, глядел теперь на парней. Дартаньян босиком прошел в зал.
– Ой, что же это я, – Филиал, где стоял, снял ботинки, носки, носки засунул в ботинки, отнес их в коридор.
– Да не… надо, – в растерянности махнул Сингапур. Филиал уже вернулся.
– Натопчем, – улыбнулся он виновато.
– Скорую же… Скорую надо вызвать, – сообразил Сингапур. Выглядела Галя неважно, она еще похудела, осунулась и была очень простужена, лицо было бледным, щеки горели.
– Она хотела к вам, – оправдываясь, говорил Филиал. – Можно мы сядем? Очень устали.
– Садитесь, – отмахнулся Сингапур, уже накручивая диск телефона. – Скорая? – воскликнул он. – Вызов примите… да, – он назвал свой адрес. – Девушка лет двадцати пяти-тридцати… Не знаю точно. Да, она в моей квартире… Какая разница. Вызывайте на меня. У нее, возможно, пневмония или не знаю, там чего. Температура и горячка… Будете? Как скоро? Как машина будет? Тогда пусть она будет побыстрее, – уже в крайнем раздражении он повесил трубку. – У них, видите ли, все машины на выезде, – он глянул на Галю, уставился на парней. Галя, казалось, уснула. Парни сидели в креслах, смотрели картины.
– Галя говорила, вы художник, – с уважением произнес Филиал. – Красивые картины, – добавил он, помолчал. – Это хорошо, что вы – художник, художники – хорошие люди. Все хорошие, если они – художники, – он помолчал, казалось, ему тяжело было даже говорить. – Я, вот, писатель. Дартаньян – просто хороший человек, он в душе художник.
– Есть хотите? – глядя на их голодные лица, спросил Сингапур.
– Мы не голодны, мы только что поели, – слишком поспешно отказался Филиал, Дартаньян невольно сглотнул.
– Ладно, у меня только рис… Гречка еще есть. Чего-нибудь приготовлю. А пока вот чай – остыл, правда, но я сейчас свежий заварю.
– Спасибо, мы холодный любим, тем более жарко, – поблагодарил Филиал, налил чаю Дартаньяну, затем себе.
Поставив варить рис, Сингапур вернулся.
– Странные у вас имена, – закурив, произнес он, – вы – алтайцы, наверное?
– Мы из Башкирии. Мы русские, – ответил Филиал.
– А-а, – произнес Сингапур, глядя на них.
– У тебя тоже имя интересное, красивое – Сингапур. – Филиал улыбнулся. Он, видно, был добродушным парнем, но каким-то странным, все время морщился, толи от боли, то ли от мыслей, и смотрел всегда в глаза. Лицо его было бледным, даже белым, оплывшим, хотя он не был полным, сложение было обычным, но лицо… каким-то болезненно оплывшим, и весь вид его… словно он был дряхлым стариком, хотя видно, что ему еще не исполнилось тридцати. И Дартаньян не казался вполне здоровым, тощий, словно выжатый, беспрестанно оглядывался и видно, с трудом усиживал на одном месте; когда Сингапур вернулся с кухни, Дартаньян только и заглядывал туда, откуда пришел Сингапур, и постоянно сглатывал, сглатывал, сглатывал. Чай он выпил залпом, больше не было, добавки попросить постеснялся.
– Федор меня зовут, – сказал Сингапур, – а Сингапур – прозвище, причем глупое.
– Да? – удивился Филиал, – я думал, Сингапур – имя твое, извини.
– Да за что. А тебя как зовут?
– Филиал, так и зовут, так в паспорте записано, только показать не могу, паспорта у нас и деньги в электричке украли.
– Уснули, – подтвердил Дартаньян.
– И у тебя – в паспорте? – глянул на него Сингапур. Дартаньян кивнул.
– Меня мама так называла, в честь Дартаньяна, она это кино очень любила. Мне всегда перед сном пела: Пора-пора-порадуемся на своем веку, – красиво пела, мне нравилось.
С подозрением Сингапур покосился на парней.
– А тебя в честь кого?
– Меня не в честь кого, – ответил Филиал. – У меня два брата, я – средний. Мама первого родила, она его Идеалом назвала, через год я родился, она меня Филиалом назвала, а младшего, он еще через год родился, назвала Финал.
– Любопытно, – теперь уже с откровенным подозрением произнес Сингапур. – У вас там, в Башкирии, у всех такие имена… интересные? – прибавил он осторожно.
– У нас всякие имена. У нас любят красивые имена.
– Ну да, Земфира, Алсу, – припомнил Сингапур. – Дартаньян, конечно, это… сильно… с душой, – добавил он неизвестно к чему.
– У меня сына Спартак зовут.
– В честь Мишулина? – не сдержавшись, пошутил Сингапур.
– Нет, в честь Спартака, великого воина-гладиатора, – серьезно ответил Дартаньян.
– У нас любят, чтобы звучало красиво, – произнес Филиал.
– Ну… да, – согласился Сингапур, – звучат… красиво, – поспешно добавил. Он очень неловко себя чувствовал. Серьезно они все это говорили, это и смущало; слово лишнее боялся он сказать, не хотелось ему обижать их, симпатичные они были, наивные. – Где вы ее нашли? – он кивнул на тревожно спящую Галю.
– Она упала на меня, – просто сказал Филиал. Мы в Москву едем. На вокзале нашли ее – Галю, – уточнил он. Я захожу в вокзал, и в дверях Галя на меня упала, очень ослабленная, очень… – повторил он. – Мы ее в больницу хотели. Но она очень просила, чтобы к вам. Два часа на электричке ехали, везли ее. Город у вас есть, очень красиво называется – Раненбург.
– Во куда забралась?.. А вы туда зачем?
– Мы заблудились, мы точной дороги до Москвы не знаем, денег у нас было немного, на билет не хватало. Мы на электричках. Так, мы только в Уфе были. А живем в поселке… Мы не бандиты, не аферисты, мы не хотим вам зла, мы сейчас отдохнули и сейчас пойдем, – он попытался подняться.
– Скоро рис будет готов, поедите и пойдете, – совсем смутившись, сказал Сингапур.
– Мы бы паспорта показали, но украли их. А Галя родственница ваша?
– Я ее второй раз вижу! – воскликнул Сингапур. – Она вообще мне никто. Она вообще сумасшедшая.
– Это не страшно, я тоже сумасшедший, – признался Филиал.
– Я – нет, – мотнул головой Дартаньян.
– У меня справка есть, – продолжал Филиал, – но и ее украли. Меня родители в военное училище отдали. Били там сильно. По голове били, – он сморщился. – Но я не обижаюсь на них, я потом писателем стал. Нужно, чтобы люди хорошо жили. Нужно объяснить людям, что они хорошие, что они только притворяются, что злые. Людям объяснить надо, что коммунистов больше нет, что теперь мы живем в демократической единой России, теперь даже национальность в паспорте не пишут. Потому что мы все русские. Теперь не надо быть озлобленными, нужно всем вместе строить наше будущее – будущее Единой России.
– А в Москву, зачем едете?
– Хотим в политическую партию вступить.
– Что, в Башкирии нет «Единой России»?
– Нет, то есть есть. Но мы хотим в Радикально-Либеральную партию России вступить, а такой в Башкирии нет.
– А зачем вам в эту Радикально-Либеральную?
– Чтобы за свободу и демократию бороться…
– Рис! – вспомнил Сингапур. Он вернулся, в руках его были две тарелки, с верхом наполненные рисом. Парни стали есть. Филиал аккуратно и с видом приличия, Дартаньян – обжигаясь, яростно и жадно.
– Когда же скорая, – Сингапур нервничал, вид спящей Гали не внушал спокойствия, она вздрагивала и то и дело ворочалась. И зачем вам в эту партию? – чтобы не молчать, спросил он.
– У них программа хорошая, – отложив вилку, отвечал Филиал. – Мы, правда, всех пунктов не помним, но у них там два пункта есть очень важных пункта.
– Интересно. Да ты ешь.
– Горячо, – Филиал улыбнулся, сморщился. – Первый пункт – чтобы ввести в Чечне прямое правление ООН, и второй – чтобы разрешить в России однополые браки.
– Чего? – не понял Сингапур.
– Разрешить в России однополые браки, – повторил Филиал.
– В смысле? – Сингапур глянул на Филиала, на Дартаньяна, тяжело задышавшего – рис был еще очень горячим. – Вы хотите… – он подбирал приличные слова, – связать себя узами брака?
– Нет, что вы, мы же мусульмане. У Дартаньяна жена, сын. Нет, мы не такие.
– Тогда зачем вам это?
– Мы за демократию, за свободу. Мы живем теперь в свободной России.
Внимательно Сингапур смотрел на них. Он повторил:
– А вам-то это зачем?
– Мы должны доказать Европе, что Россия – свободная демократическая страна, покончившая с коммунизмом и тоталитаризмом. Ведь сколько молодых людей гибнет от непонимания их обществом. Они живут со своей болью, мучаются, они хотят любить, они же такие же, как и мы – люди. А им запрещают это, их ущемляют в их правах. Я читал в газете, что молодой юноша покончил с собой, когда его одноклассники узнали, что он любит другого юношу. Ведь это ужасно, – Филиал сморщился, точно от резкой боли. – Это ужасно, – повторил он, когда молодые люди поканчивают с собой из-за непонимания их обществом. Мы должны защитить их права. Они же не виноваты, что такими их сотворил Бог.
– А ООН в Чечне зачем?
– Мы же русские люди, – ответил Филиал, – мы должны уважать культуру другого народа. Чеченцы – свободный народ, стремящийся к демократии, они должны жить в правовом демократическом обществе. Сталин жестоко поступил с ними, выслав их в Казахстан. Мы должны искупить перед ними вину своих отцов. Должны покаяться перед этим несправедливо угнетенным народом. Мы должны дать им свободу выбора. Мы не можем, объективно, справиться. ООН – международная организация, она борется за права человека в Чечне. Если ввести в Чечне прямое правление ООН, то война прекратится, терроризм будет побежден, а чеченцы будут восстановлены в своих человеческих правах. Сейчас же там власть террористов и генералов. У России пока нет времени заниматься проблемой мира в Чечне, пусть этим займется ООН.
– Да-а, – только и произнес Сингапур.
– Я об этом и пишу, – признался Филиал, – я написал книгу, хочу издать ее в Москве, она о свободе, о том, чтобы люди жили демократически. Если хочешь, я могу прочитать ее.
– Большая?
Филиал попросил Дартаньяна, тот вышел в коридор, вернулся с рукописью. Это была внушительная, в два пальца толщиной стопка машинописных листов.
– Я сам посмотрю, а ты ешь, уже остыло, – Сингапур взял рукопись. Филиал сдержанно, соблюдая все приличия, начал есть. – Если коротко, – заметил он, – то там сначала описание некого поселка, где свершилось самоубийство молодого юноши, а потом я рассказываю… словом, там очень много мыслей о судьбе России, о проблеме однополой любви…
– Хорошо, ты ешь, – сказал Сингапур, уже читая первую страницу.
Филиал Рамазанов
Свободная Россия
роман
глава первая
Смеркалось. Одинокий маленький поселок на окраине большого города. Поселок разложился под холмом. Вокруг холма разбежались дома в стихийном ранжире. О мегаполисе города напоминал лишь «топот» трамвая. В поселке по архаической привычке еще держали коров и открытые двери. Коровы паслись в лугах по всему периметру поля вплоть до поселка. Вокруг кипело пиршество зелени. В высокой процветающей траве, облокотившись на обе руки, полулежал на боку красивый молодой юноша с родинкой на левой части щеки возле губ. Он был гомосексуалистом и играл на скрипке. Он лежал на пышных раскидистых, растущих из земли белых полевых ромашках, в руках его покоился томик «Братья Карамазовы». Он читал и плакал. Он не верил, что Митя убил своего отца, и это была правда, отца убил Смердяков, но юноша не прочел до этого места и не знал. И он, поэтому плакал. Закрыв томик, он встал на ноги, утер тыльной стороной ладони скупую юношескую выкатившуюся из глаз невиновную слезу и подумал о своем друге. Он знал, что сегодня он беспричинно умрет, по вине жестокосердечного, не понимающего, что власть коммунистов и тоталитаристов закончилась, общества, не понимающего, что гомосексуалисты тоже полноправные граждане Российской Федерации, даже чеченцы.
– Да-а, – Сингапур положил рукопись на стол.
– Интересно? – в волнении спросил Филиал.
– Как тебе сказать… Стиль… необычный, – ответил Сингапур.
– Да, там запятые кое-где нужно правильно расставить, – согласился Филиал. – Эта рукопись для меня очень ценная, я два года писал этот роман. Думал, в Уфе его издать. Но решил, что в Москве будет лучше. Мне деньги за него не нужны, мне главное, чтобы люди его прочитали и поняли. Там очень много мыслей и о свободе, и о судьбе России, и о ее месте в мировом сообществе. Я думаю, что нужны спонсоры, сейчас ведь везде блат; я думаю показать ее в Радикально-Либеральную партию, думаю, они прочитают, я там и про них написал, думаю, они помогут мне его издать. Или мне сразу идти в издательство? Как вы, Федор, думаете?
– Ну, – Сингапур замялся, – трудно сказать.
– Я читал книги одного издательства… не помню… Так там у них похож стиль на мой, они печатают молодых авторов, как я. Хорошее издание, думаю, они напечатают. Я слышал, там главный редактор – тоже демократ.
– В смысле… определенном? – Сингапур сам не ожидал от себя такой деликатности в выборе слов.
– Да, – кивнул Филиал, – его, слышал, волнует эта проблема. Ему должен понравиться мой роман.
– Ну, если так… тогда конечно… тогда – поймет… Где же скорая! – вдруг воскликнул он. Галя тяжело вздохнула, резко перевернулась на спину и захрипела.
В дверь позвонили.
– Наконец-то! – вскричав, Сингапур бросился открывать дверь.
– Наконец-то! – он справился с замком и распахнул дверь. На пороге стояли его мама и отчим.
– Здравствуй, Федор, – поздоровалась мама. Высокая, полная, еще привлекательная женщина пятидесяти лет. В свободном летнем костюме, через плечо сумочка. Чуть склонив голову, она внимательно вглядывалась в сына. Такие же черные непослушные волосы, такие же темно-карие пытливые глаза, но взгляд неуверенный, оттого еще более пытливый. Она всегда так вглядывалась: чуть склонив голову и внимательно, когда собиралась говорить серьезно.
– Здрасте, кивнул Федор, казалось, он стал ниже ростом, как-то сник и совсем ссутулился.
Он отошел от прохода. Мама вошла, следом отчим, плотный, с тяжелым представительным животом от самой груди, плечи широкие, руки сильные, походка усталая, лицо давно припухшее, взгляд равнодушный, сказал, усмехнувшись: – Привет, – он всегда усмехался, когда нечего сказать, словно говоря этим: «Все мне с вами ясно», – и обязательно напевал что-то известное только ему и все на один мотив. Он и сейчас напевал, мельком взглянув в зеркало, поправил пробор светленьких жиденьких волос… Сингапур не любил отчима. Всякий раз, когда случалось видеть его, обходился «здрасте» и не смотрел ему в лицо. Впрочем, отчим и не замечал этого, он вообще его не замечал. Так у них сложилось. Он никогда и никак не называл его – он вообще никогда и никак не называл его, даже маленького, даже по имени. Если была необходимость, говорил сразу, без обращения, без имени. Так у них сложилось. И Федор его никак не называл, и если была необходимость, говорил сразу, без обращения, без имени-отчества. Только когда совсем маленький был, тогда называл «папа», потом «па», последние года два язык не поворачивался и «па» назвать. Обходился.
Даже в этом обманул, – вздохнула мама, увидев грязный, в засохших пыльных разводах пол. И точно в укор сняла босоножки. Федор немедля поставил перед мамой тапочки, – Да-а, – вздохнула она, надев тапочки. – Ну, что, Федор, – она хотела продолжить, вошла в зал, увидела гостей. – Здравствуйте, – поздоровалась.
– Здравствуйте, – поняв, кто вошел, почтительно привстали парни.
– Бог ты мой, – мама увидела Галю. Та не спала. Впрочем, она и вовсе не спала. Тяжело поднялась, в беззвучном болезненном ужасе смотрела на вошедших.
Отчим остановился в дверях, лишь мельком глянув на гостей, осматривал комнату, равнодушно и терпеливо, как человек, зашедший на минуту и по делу, причем не по-своему.
– Спасибо, Федор. Пора нам, – Филиал поднялся.
