Денис Леонидович Коваленко
Иисус достоин аплодисментов
6
Был уже вечер. Тихо было. У кого-то, за стеной работал телевизор. Сингапур все сидел в кресле и смотрел в чистый лист оргалита. Грустно было. Иногда, он брал кисть, сухо, неспешно водил ее по листу, выводя какой-то, даже ему не понятный орнамент, перебирал кисть в пальцах, подносил к лицу, и, словно накладывая макияж, подводил щеки, скулы, лоб, и снова опускал кисть в банку. Тоскливо было. Не хотелось слушать музыку, не хотелось никуда идти. Напиться хотелось. Поднявшись, он перешел на диван, и – лицом вниз, закрыв голову руками, поджав ноги – так и лежал, уговаривая себя уснуть…
Взорвался телефон. Сингапур вздрогнул; после второго звонка взял трубку.
– Здравствуйте, а Федю можно?
– Я вас очень внимательно слушаю.
– Извините, я Федю могу услышать?
– Вы его уже слышите.
– Узнаёшь? Это Алина.
– Конечно, узнал, Алиночка, – ласково заговорил Сингапур. – Что-нибудь случилось, ты плачешь?
– Нет. А вообще, да. – Алина помолчала, – мне поговорить с тобой надо.
– Заходи. Скоро приедешь?
– Я не одна, я с подругой.
– Ну и что, тем лучше, веселее будет.
– Я скоро, ты дома будь.
– Конечно, до встречи, – он повесил трубку.
Алина очень кстати позвонила. Мысли теперь с облегчением, точно освободившись от чего-то непосильного, потекли ровно, размеренно. Закурив, и дотянувшись до пепельницы, Сингапур поставил ее на пол и, ковыряясь сигаретой в пожелтевших окурках, заговорил сам с собой:
– Так. На прошлой недели муженек ее с барышнями приходил, сейчас она, – сигарета сломалась. Закурив новую, он продолжал шарить по пепельнице, рисуя пеплом незамысловатый орнамент. – Значит, он от нее гуляет, она от него плачет… Ладно, что-нибудь придумаем.
Наконец они пришли.
– Здравствуй, Алиночка. Проходите. Всё как обычно – для особо приближенных тапочки. – В поклоне, пригласил их Сингапур. Вслед за Алиной вошла ее подруга.
– Лиля, – приятно произнесла она.
– Федя, – представился он, и, без спросу, поцеловал Лиле руку.
– Вот и познакомились, – не смутившись, и, даже озорно сказала Лиля. Сингапур повторно поцеловал ей руку. И словно опомнившись:
– Проходите, что вы в дверях-то.
Переобувшись, девушки прошли в зал, сели в кресла.
– Как интересно, – произнесла Лиля, оглядываясь. – Первый раз у художника.
– Я же говорила тебе, – напомнила Алина, – он хороший, и художник еще.
– Здóрово!
– Мы взяли вино, – вспомнила Алина, – штопор нужен.
– Проблем нет. – Через минуту Сингапур уже вернулся из кухни с откупоренными двумя бутылками красного вина.
– Ну что, девчонки, по маленькой, – он наполнил вином стаканы.
– У тебя магнитофон работает? – спросила Алина, удобно сидя в кресле и очень красиво держа стакан, обхватив его снизу своей маленькой пухленькой ладошкой.
Единственное, что было у Сингапура подходящего к такому случаю – Патрисия Касс, ее он и поставил.
– Ну, за знакомство, – сказал он, высоко подняв стакан.
– Нет-нет-нет. За хозяина первый тост за хозяина. За художника, – польстила Лиля.
– Ну, рассказывай, – произнес Сингапур, когда уже все дежурные тосты были выпиты и все сидели в молчаливом созерцании, не зная о чем говорить дальше.
– А что рассказывать, – Алина сразу погрустнела.
– Дура она, вот кто, – оживилась Лиля, – Я ей сразу говорила, не хрена с ним возиться. Он от нее, дуры гуляет, а она только и знает – в подушку плакать. – Она торопливо закурила. – Вот мой кобель гуляет, но деньги домой приносит. Да и вообще. А у нее – сразу разводиться.
– У тебя видишь как, побесится, побесится и домой. А мой же так не может. Он, если встречается, то уже серьезно. Да и эта стерва, знает, что у нас ребенок, а ведь все равно крутит им как хочет. – Она замолчала. Долго все сидели молча.
– Федя, а что ты все один живешь? – Алина нежно посмотрела на него.
– Зачем мне это? – риторически ответил он.
Сквозь стакан Алина загадочно посмотрела на него и сказала тихо. – Одиноко ведь.
И вторя ей, тихо и вкрадчиво, Сингапур с привычно-льстивой, приятной женскому слуху ложью, говорил то, что хотела слышать Алина:
– Я один, но это не значит, что я одинок. У меня есть живопись. К тому же, я не хочу связывать себя как-либо с женщиной. Привыкну, влюблюсь, а она потом возьмет и бросит меня. Нет, я люблю женщин. Но женщина для меня как друг. Я боготворю женщину. Женщину нельзя не боготворить. Мне гораздо интереснее слушать женщину, разговаривать с ней, чувствовать ее душу. Что такое плотское наслаждение – ничто по сравнению с душой. Для меня гораздо важнее почувствовать женщину, стать ее частью…
– Налей мне еще, – вдохновенно попросила Алина.
– Мне хватит, – Лиля прикрыла свой стакан ладошкой.
Алина взяла Сингапура за руку.
– Я знала, что ты хороший. С тобой хорошо. Ты не такой, как все эти кобели.
– Я же говорю – я боготворю женщину, – он высвободил руку и поднял стакан. – Девчонки, давайте не будем о грустном, давайте выпьем, напьемся вдрызг и забудем хоть на чуть-чуть обо всех этих гадостях.
– Нет, я сейчас выпью и пойду, у меня немножко есть, – и Лиля показала свой стакан. – А то уже поздно.
– Ну Лиличка, – попросила Алина, – ну посиди еще.
– Нет, Алина, мне идти нужно. – Лиля поднялась. – Хочешь, вместе пойдем.
– Не-а, – Алина помотала головой, – я здесь останусь. – Помолчала и добавила. – Лиля, может, ты останешься?
– Действительно, Лиль, оставайся, – для формы предложил и Сингапур.
– Нет, нет и еще раз нет. Правда, мне нужно идти.
Когда они остались вдвоем, голос Сингапура стал еще нежнее:
– Ну что ж, Алиночка, пойдем, добьем этого змия зеленого и напьемся вдрызг.
Она, в порыве, прижалась к нему:
– Хорошо с тобой, Федечка. И, правда, давай напьемся.
…Алина лежала под одеялом, Сингапур сидел рядом и курил, наблюдая за освещенным окном соседнего дома.
Прислонившись щекой к его спине, она заговорила, так грустно, так печально:
– Почему всё так? Мы, прежде чем, с мужем год целый ходили. А сейчас… так всё сразу. У тебя много было женщин?
– Почему ты спрашиваешь? – произнес он, не отводя взгляда от освещенного окна. Там, в окне кухни, молодая девушка, в чем мать родила, смотрела за окно, прислонившись лбом к стеклу, не потрудившись, даже свет погасить.
– Почему спрашиваю? Не знаю. Ты у меня второй.
Сингапур затушил сигарету, повернулся к Алине, поцеловал ее в лобик.
– Время еще не позднее, тебе не пора? В смысле… к ребенку или, ну там… – он запутался. Улыбнулся виновато.
– Как же? – Алина недоуменно посмотрела на него. – Ты же говорил, что тебе хорошо со мной. – Вдруг, как будто сделав для себя страшное открытие. – Ты просто воспользовался мной, да?!
– Ну что ты, – успокоил он, – я просто очень сильно устал… и… мне скоро уходить, – прибавил он нелепо, и еще: – Ведь поздно; у тебя там муж…
– Ты воспользовался мною. Ты просто мною воспользовался, – она, со слезой посмотрела на него. – Но ты же знал, что я замужем. Ты воспользовался моей слабостью.
– Бог ты мой, это уже сериал, ты так не думаешь? – раздраженно, и с какой-то виноватостью в голосе, сказал он, заставив себя усмехнуться.
– Нет, не думаю. Выйди, я оденусь.
Он пожал плечами, поднялся с дивана, потянулся и вышел в кухню.
Через некоторое время из зала вышла Алина.
– Тебя проводить? – прозвучало из кухни.
– Нет, – и дверь, лязгнув, захлопнулась. Наступила тишина. Неуютная тишина. Виноватая тишина. Сингапур уже хотел одеться и побежать следом, остановить Алину, даже вернуть, объяснить ей… Что объяснить? Что он удовлетворился и больше не хотел ее видеть? Что она ему не интересна? Что она просто смазливая девчонка?.. Что объяснить? Воспользовался он ею… Глупость какая… Сама, главное, пришла… И он еще и воспользовался… Здесь только дурак не воспользуется! Да и почему, собственно, воспользовался?! – он оправдывался, как мог, три сигареты подряд выкурил. Но, все равно… щемило на душе. И что ж ему, жениться теперь на этой Алине?! В чем его вина?! – Расстроенный он, все же оделся и вышел, но не за Алиной, с ней он мысленно уже распрощался навсегда, а так, прогуляться.
На улице шел снег; ветер. Холодно. Когда же наступит эта блядская весна! Дойдя до автобусной остановки, больше ничего не придумав, он, кутаясь в пальто, скоро вернулся домой. Разделся и завалился спать.
Резкий пронзительный звонок. В предрассветном сумраке, Сингапур, как слепой вытянув руки, добрался до двери.
– Кто? – спросил и сам не узнал своего спросонья хриплого и по-звериному пугливого голоса. – Кто? – повторил он. И опять никто не ответил. – Вот уроды, – произнес он в злости и вернувшись в зал, сел на диван. Впрочем… а был ли звонок? Завалившись на бок, уставившись в стоящие на столике чашки и стаканы, он, как воочию, вспомнил сон. Тут же вскочил в страхе, и включил верхний свет. Теперь стало не так страшно.
– Да, она сидела в этом кресле, – вслух вспоминал он. – Она и умерла в этом кресле. Сидела, смотрела вот этот самый телевизор, и умерла, тихо, незаметно, точно уснула. Хорошо, я этого ничего не видел. Так рассказывала мать, а я где-то пьянствовал… Но это было так давно… больше года уже прошло. Меня почему-то нисколько не пугает это кресло, мне в нем уютно, мне в нем работается, – шептал он, точно впервые рассматривая это, обтянутое желтой потемневшей тканью, мягкое кресло, с жутким матрасным рисунком, возможным только в те, безвкусные – по ГОСТу, советские времена. – И бабушка любила это кресло, и умерла в этом кресле. – Он поморщился от внезапной головной боли. – Умерла, – повторил он, боль усилилась. – Но сейчас же был сон – да? – неуверенно повторил он. – Сон? Она сидела в этом кресле, я на диване. Мы разговаривали. О чем мы разговаривали? – боль стала нестерпимой, сжав ладонями виски, зажмурившись, он вспоминал. – Она поднялась, попрощалась. Была такая счастливая, улыбалась. Я плакал, просил: «Бабушка не уходи…» Она открыла дверь и вышла на площадку подъезда, я не успел ее остановить; дверь закрылась. Я, зачем-то, рвался за ней, плакал, просил, что бы вернулась. Лупил кулаками в эту… прозрачную дверь. Да, дверь почему-то стала прозрачной. Этот вечно грязный подъезд, окно освещенное фонарем. И у окна, прислонившись к стене, сидела женщина, голову склонила, руками бережно обхватила колени, и сидела так, как Аленушка у Васнецова, так… трогательно… А я все сильнее лупил в эту дверь, рвался к своей бабушке… – зачем?.. Она такая уютная сидела на полу этого грязного подъезда… Такая спокойная… смотрела на меня, наблюдала… Вдруг в страхе вскинула руку. Я обернулся – резко. Огромное черное пятно – бегущий на меня силуэт женщины, волосы распущены, руки – жадно в стороны. И все до паники черное… И звонок. – Сингапур вышел в ванную, засунул голову под холодную струю воды. Вода освежила, страх отпустил, боль ушла. Может, и не было никакого звонка, может – все сон? Да, скорее всего, – здраво решил он. Вернулся в зал. Никаких больше Алин. Хватит – все эти поиски любви, боготворение женщины. Достаточно, мне еще с мужьями-рогоносцами не хватало проблем, – убеждал он себя, сев в то самое кресло. – Если уже покойники предупреждают… Невольно он взял кисть… Уже не сомневаясь, уверенно зачерпнул белой эмали… Освещенное окно, подъезд, женский силуэт у стены, склонив голову, наблюдал. Синяя краска, черная, умбра, зеленая – не глядя, черпал он кистью краску и отдавал листу. Прошло чуть больше часа, как с листа на него смотрел светлый женский силуэт, освещенный лунным светом окна, в жутко-зеленом, страшном ночном подъезде, светлый в своем одиночестве, белый женский силуэт, который так и хотелось взять за руку и вывести из этого пугающего темнотой подъезда.
Откинувшись, он закурил. Теперь стало спокойно. Весь страх ушел в лист, в этот грязно-зеленый тревожный подъезд. Затушив сигарету, выключив свет, он завалился на диван и, уже без страха вспоминая о женщине в подъезде, уснул.
7
Зазвонил телефон. Протянув руку, Сингапур снял трубку.
– Здорово Сингапурище! – весело приветствовал Данил.
– Здорово, здорово, – Сингапур сел на диване. – Слушай, ты заходил ко мне сегодня?
– Нет.
– Блин, какая-то сволочь, прямо с ранья, разбудила… Впрочем…
– Это не я, – отказался Данил.
– Ну и чего тебе с такого с ранья надо? – довольно уже, повторил Сингапур.
– С какого такого сранья? Время десять утра, урюк ты заспанный!
– Кто там засланный, мы еще посмотрим.
– Ладно, филолог. Как насчет: по пивку?
– Слышу разумную речь! Где и когда?
– Короче, меня матушка посылает за мукой, так что через полчаса подползай к гастроному, я тебя в кафетерии буду ждать. А там, муку купим, по пивку и весь день свободен.
– О кей!
– О би! – ответил Данил и повесил трубку.
Умывшись, одевшись, более не мешкая, Сингапур открыл дверь.
– Ё бля! – выдохнул он отшатнувшись.
Женщина. Она сидела возле окна, склонив голову и обхватив колени руками. Она увидела его, лицо ее изменилось, в порыве, она вскинула вперед руку. Сингапур обернулся, неминуемо ожидая увидеть за спиной черный силуэт. За спиной – освещенная солнцем кухня.
– Галя! – выдал он, поняв, кто эта женщина. – Ну и су… Ну и бля… О-о-о, – выдохнул он тяжело, даже склонился. – Ты же меня чуть рассудка не лишила, дура, – распрямившись, произнес он, все еще не придя в себя. – Воистину… в руку. – Он, наконец, отдышался, закрыл дверь, спустился к Гале, тоже порядком испуганной таким внезапным и эмоциональным выходом. – Ты чего здесь делаешь? – сверху вниз спросил он, вглядываясь в ее перепуганное лицо. – Давно сидим?
***
Галя пришла с рассветом, пришла одна, без Паневина. Пришла, что бы спасти Сингапура, что бы он отдал все и пошел за ней. Всю ночь не спала она, готовясь к этому серьезному подвигу – бросить все и пойти в народ. Быть странницей. Давно эта мысль волновала ее, пугало только одиночество. Не видела она защиты в Паневине, а в Сингапуре увидела. И решилась. Всю ночь не спала она, представляя, как выйдут они на главную площадь, он отдаст все, попросит у всех прощения, и вдвоем пойдут они, и все счастливые, будут плакать и провожать их… Галя плакала, представляя все это. Перед рассветом же, помолившись как умела, она вышла из дома и, полная чувств и веры, пешком через весь город, пошла к Сингапуру.
Самой отдавать ей было нечего. Жила она с отцом и малолетним сыном, которого она, как поговаривали, прижила от отца. Сплетня, конечно, жуткая; но мальчик рос каким-то болезненным и, не по детски, нервным, как будто его постоянно пугали и обижали. Да и это ни о чем не говорило… если бы не сама Галя. Она избегала своего сына и не так, как ненавидящая мать… она точно боялась его: называя адским отродьем, бесовским отпрыском… Много всяких таких эпитетов давала она ему еще в роддоме, откуда мальчика и забрал ее отец. Галя же, отказавшись от ребенка, ушла на день раньше, а, точнее, сбежала, оставив записку: «Дьявол в нем, дьяволу его и отдайте». На следующий день за мальчиком пришел отец. И, как это не покажется нелепым, забрав, записал ребенка как своего сына. Сбежавшую же дочь и не пытался искать. Как и не было ее.
Она нашлась в психиатрической лечебнице, куда была доставлена из одного женского монастыря, в который пришла сразу из роддома, и где объявила себя святой, подговаривая монахинь отказаться от обмана человеческого и всего, что отворачивало бы от Бога, увлекая своей рукотворной красотой, и, конечно, от икон, созданных людьми. Всё это случилось не сразу. Первое время Галю любили и жалели, за ее суровый пост и усиленную молитву – всё, чем она занималась в течение дня, отказываясь даже от обычного труда, говоря, что пищу ей дает Бог – как птичке, которая не сеет и не жнет. Порой она отказывалась от еды на несколько дней, как и от сна, всё это время, стоя в молитве на коленях. Впрочем, молилась она не по-книжному, а… как-то по-своему. Разобрать же, что она говорила, было немыслимо, как к ней ни прислушивались и как ее ни просили молиться, как положено. Целый день, на коленях, давала она поклоны кресту, начерченному ею мелом на стене и, что-то бессвязно бормотала. Как вдруг объявила, что ей явился Христос и назвал ее святою. Он простил ей грех – ее ребенка, и назвал святою. И, с этого дня, вооруженная словом Христовым, Галя стала проповедовать среди монахинь. Терпели ее недолго. Сперва просто попросили из монастыря. Она вернулась. Вызвали «скорую» и Галю увезли в психиатрическую лечебницу; откуда ее чуть позже забрал отец.
Особенно смущало всех то, что отец ее был вполне нормальным, никоим образом не асоциальным человеком. Бывший военный, пенсионер, он работал вахтером на каком-то предприятии, получал пенсию, занимался огородом, выращивая помидоры и капусту, сам вел хозяйство, делая на зиму заготовки, всё сам. Жена умерла, с дочерью он был в прохладных отношениях, в сдержанно-прохладных, как настоящий военный. Так замечали соседи. Был бы какой-нибудь алкоголик или какой-нибудь… Но ведь нет. Обычный, во всех отношениях, подполковник в запасе; сдержанный, вежливый, немногословный и непьющий. Не мог такой… вот так вот… и со своей дочерью. Ну не мог. И сомнений ни у кого не было, что эта гнусная сплетня, не более того. Наверняка его сумашедшенькая дочь нагуляла где-то, где и сама не помнит, и на отца свалила. Хотя напрямую, Галя на отца ничего не сваливала. Записка вот только. И то, что отец записал внука, как сына. Но ведь это еще… Словом, все отказывались верит и… верили, но так, аккуратно – с «если бы», «может быть» и «как можно?»
Отец Гали получил квартиру и обосновался в Липецке, когда Галя пошла во второй класс. И за все время мнение о нем было исключительно положительное. Тем более что никто и ни когда не заметил, что бы этот высокий красивый мужчина привел в дом хотя бы одну женщину. Очень положительный мужчина – вот было мнение соседей. А мнение соседей, в провинциальном городе, являлось чуть ли не показательным мнением. Так как всё у всех на виду и… Словом, мнение соседей, это мнение соседей, и без комментариев.
И сама Галя росла милой, жизнерадостной девочкой, и общительной девочкой, общительной до странности, ни что не могло сломить ее поразительного оптимизма. Хотя сразу, только они переехали и Галя пришла впервые в школу… Эта открытая, наивная девочка хотела сразу со всеми подружиться, чтобы все ее полюбили. Только она вошла в класс, учительница представила ее: «Знакомьтесь, это Галя Иванищева, ваша новая одноклассница». Галя счастливая в порыве воскликнула: «Вы очень все хорошие, я вас очень всех люблю, и хочу, что бы… Хочу подарить вам всем конфеты, очень вкусные». – Не дав учительнице и возразить, пошла по рядам, следом шел ее папа, с большим пакетом конфет в руках; каждому она вываливала по горсти, сколько хватала ее рученька, простеньких карамельных конфет с фруктовой начинкой… Это был не самый послушный класс, и дети – конечно мальчишки, тут же и принялись есть эти конфеты, а фантиками швыряться. Все оставшиеся конфеты были немедленно отобраны учительницей. Неловкая получилась ситуация. Галин папа крайне смутился. Галя, молча просидела урок; на переменке, не выдержав, только прозвенел звонок, закрыла ладошками лицо и зарыдала. И никто этого не заметил. Только учительница, и то, когда уже все выбежали из класса, и Галя Иванищева осталась одна. Но к следующему уроку, она вновь улыбалась и, со счастьем на лице, подходила к каждому знакомиться.
Так получилось, что во дворе, где она жила, больше никого не было из ее класса. Делая значительные крюки, Галя обязательно провожала кого-нибудь до подъезда, много рассказывала о себе, о своем папе, потом желала здоровья, счастья и, только проводив окончательно, только тогда шла домой. Провожая и рассказывая о себе, она обязательно приглашала всех на свой день рождения. Намечался он только зимой, в декабре, но Галя всякий раз, только провожала кого-нибудь кого еще не провожала, обязательно приглашала, подробно рассказывая, какие будут угощения, и как ее папа замечательно готовит.
– Обязательно приходи на мой день рождения, я очень буду тебя ждать, – просила она.
– А когда у тебя день рождения? – спросила девочка, которую Галя провожала.
– Семнадцатого декабря. А у тебя? – вежливо спросила Галя.
– А у меня… сегодня, – глядя куда-то в небо, ответила девочка. Ответила просто так, сама не зная зачем; день рождения у нее давно прошел, но вот захотелось ей так ответить. Она помахала Гале ручкой и вошла в подъезд. А вечером пришла Галя. А девочка давно забыла, что сказала Гале. Ведь ничего такого она и не сказала, ведь не приглашала же она Галю. Да и догадаться не могла, что Галя не зная номера квартиры, спросит его у соседей. Девочка вовсе не собиралась обманывать Галю, а сказала это просто так; мало ли что может сказать маленькая девочка. Некоторые девчонки говорят, что у них в квартире живет говорящая морская свинка или домовенок, а некоторые, что, вообще, их папа самый сильный и может поднять целый дом, только не хочет. Маленькие девочки любят что-нибудь такое сказать, и забыть. И эта девочка сказала и забыла. Уже собиралась на улицу выйти погулять, как в дверь позвонили. Она открыла дверь, а на пороге Галя. Стоит в нарядном платьице, белом-белом, стоит, счастливая, и коробку в руках держит, ленточкой перевязанную.
– С днем рождения тебя поздравляю, – сказала, и коробочку ленточкой красивой, голубой-голубой, перевязанную протягивает. А девочка покраснела… Не думала она… и не приглашала, и… вылупилась в испуге и в испуге спросила:
– Тебе чего? – А тут еще и брат ее старший выглянул, думал к нему пацаны пришли. Смотрит на Галю. Галя уже не уверенно говорит, а коробку все ниже опускает:
– С днем рождения… тебя… поздравляю.
А старший брат и спросил, усмехнувшись:
– Это какой еще день рождения?
Ручки у Гали совсем опустились, коробочка, ленточкой голубой-голубой перевязанная, выпала. Галя ладошками лицо закрыла, заплакала и убежала. И девочка, которая так Галю обманула, заплакала, и гулять не пошла. А на следующий день вернула Гале коробочку, даже не заглянула, что в коробочке, и извинилась. И Галя простила ее и очень сожалела, что не было дня рождения, она ведь весь день подарок выбирала и сама платьице гладила, и коробочку брать обратно не хотела. Потом, все же, взяла. А девочка эта, после и подходить боялась к Гале, и разговаривать с ней не хотела – боялась. И другие девочки ее остерегались и не дружили с Галей, потому что Галя со всеми хотела дружить, а нельзя так – со всеми дружить… А потом что-то случилось с Галей, выросла может быть… К пятому классу ни с кем уже не общалась и никому свою дружбу не предлагала. Так и училась до девятого класса, тихая, незаметная. Всё книжки какие-то читала, музыку странную слушала; называла себя хиппи и мечтала о нирване. В девятом классе вовсе школу бросила и уехала, то ли в Питер, то ли в Москву. Возвращалась, вновь уезжала, жила в каких-то общинах, поклонялась Перуну, учила Буддизм, занималась медитацией и тантрическим сексом, и верила, что Христос женился на Марии Магдалине, уехал в Индию и стал йогом… Потом эта история с Минковичем. И никто ничего толком не мог сказать об этой девушке. Ее избегали, ее остерегались. Странная она была.
Неуверенно Галя поднесла руку к кнопке звонка; все-таки раннее утро. Но ведь он сказал – завтра. А вот оно завтра, вот оно – уже здесь. Галя нажала кнопку. В воскресной утренней тишине звонок протрещал особенно резко, даже противно резко. Но тем увереннее Галя нажала кнопку еще раз… и еще раз.
– Кто? – испуганный спросонья голос.
Галя промолчала. Замерла, не дыша, как в детской игре «Море волнуется раз…», не в силах побороть этот внезапный страх.
– Кто? – теперь вопрос прозвучал настороженно и даже с угрозой. – Вот уроды, – и слышно было, как Сингапур отошел от двери.
Больше Галя не решилась его беспокоить. Покорно она спустилась к окну и, опустившись на корточки возле батареи, прижалась к ней; сидела тихо, точно боясь отсюда своим дыханием показать, что она здесь – ждет его. Склонив голову, обхватив колени руками, так и сидела, что-то беззвучно бормоча.
– Ну, – как можно суровее повторил Сингапур, – давно сидим, спрашиваю, товарищ почетная святая?
– Я… за тобой, – произнесла Галя, поднявшись, и неуверенно заглядывая ему в лицо. – Пора, – сказала она торжественно.
– У-у, – протянул Сингапур, все поняв. – Вы, я вижу девушка с характером. Только знаете… Я передумал. Я своему слову хозяин – захотел вот и передумал. Так что… счастливо оставаться, – сказав, он быстро, не оглядываясь, даже что-то напевая, вышел из подъезда. Галя нерешительно вскинула руку остановить его. Рука опустилась, Галя припала к стене, растерянно смотря в пустоту подъезда, где был Сингапур. Хлопнула входная дверь – Сингапур вышел на улицу – стало тихо.
***
Данил ждал Сингапура за столиком в кафетерии, смотрел Муз ТВ, пил пиво и поглядывал на часы.
– Ты прямо как девочка, – увидев Сингапура, воскликнул он. – Сорок минут прошло!
– Автобусы плохо ходили.
– Какие автобусы? Тебе пешком идти пятнадцать минут!
– Лениво, – сев за столик, сказал Сингапур, уставившись в телевизор, где жуткий негр, виляя задом, пел, в компании блондинистых красоток в бикини:
– Я шоколядный заяц
Я лясковый мярзавец
О-о-о…
– Будешь, блядь, тут расистом, – произнес Сингапур, отвернувшись от телевизора. – Погоревать не дадут, сволочи, – процитировал он.
– И кто она, эта твоя новая горе-печаль, – подмигнул Данил, – не уж-то та юродиво-святая?
– Ты провидец, что ли? – посмотрел на него Сингапур.
– А у тебя разве есть другие печали, кроме барышень?
– Кто-то грозился «по пивку»? – напомнил Сингапур.
– Ты бы еще сорок минут автобус подождал. Ладно, муку купим, а то мне будет от матушки и по пивку и по… другому месту, – он поднялся. – А потом и по водочке можно.
– Пошли, – махнул Сингапур.
Они вошли в бакалейный отдел. Очереди не было, за прилавком стояла девушка- продавец, невысокая, лет двадцати, в синем фирменном переднике и колпаке. За кассой – еще одна, такая же молоденькая, в кокетливой набок, береточке. Увидев парней, она поправила фартук и приосанилась.
– Здравствуйте, – поздоровался Данил, – Извините, у вас мука хлебопекарная есть?
– У нас вон мука, – кивнула продавец на витрину.
– Вот эта, в десятикилограммовом мешке, она хлебопекарная или общего назначения?
– А какая разница? – недоуменно посмотрела на него продавец.
– Ну, она какая, – повторил Данил раздельно, – хлебопекарная или общего назначения?
– Да из нее из всей всё пекут, и оладьи и блины, – ничего не поняв, ответила продавец.
– Вы мне скажите, она хлебопекарная или нет? – повторил Данил.
– Да какая вам разница, из нее всё пекут – она ж мука! – не выдержала такой бестолковщины продавец.
– Да я не спрашиваю, что из нее пекут! – не выдержал и Данил. – Я спрашиваю, какая она!
– Вы, молодой человек, не хамите! – вступилась девушка-кассир. – У нас эту муку и для кафе покупают, и лаваши из неё пекут, она вся у нас с одного хлебзавода.
– Мне не интересно, с какого она, блин, завода, – завелся Данил, – вы мне что, не можете ответить простой вещи – какого назначения мука? Вы бирку на мешке посмотрите, там написано.
– Вам надо, вы и смотрите, – обиделась девушка-кассир.
– Я бы рад, да у вас мешок на витрине, к покупателю задом стоит, – съехидничал Данил. Сингапур, развеселившись, слушал, впрочем, тоже не понимая – какая Данилу разница, какую муку брать.
– Девчонки, правда, даже интересно, он же не отстанет; скажите ему, какая у вас мука, – добродушно попросил он.
– А чего он умничает, – духарилась девушка-кассир. – Муку ему особую подавай. У нас она вся одинаковая, вся высшего сорта. И все покупают и не жалуются, никто еще назад не возвращал.
Продавец в это время сходила и принесла бирку от мешка. – На, смотрите, – протянула она бирку Данилу. Прочитав бирку, он победно ткнул пальцем в надпись:
– Смотрите, написано: мука общего назначения. И я у вас, в который раз спрашиваю – у вас есть хлебопекарная мука в десятикилограммовом мешке?
– Тебе что, хлеб из нее печь? Тоже мне, пекарь выискался, – обидевшись, пробурчала продавец.
– Волосы отрастил, а совести нет, – заметила девушка-кассир, и ответила резко. – Нет у нас никакой хлебопекарной, у нас она вся одна, с одного хлебзавода, и другой специальной, – съязвила она, – нету.
– Пошли отсюда, – кивнул Данил.
– И какая ему разница, – в недоумении, в след ему пробурчала продавец, – делать нечего, ходят, издеваются, работать не дают. – Настроение у нее было испорчено на весь день.
– Вот… додельные, – только выйдя из магазина, возмутился Данил. – Вот какая им… разница, – вскричал он, – что я буду делать из этой муки?! Они что не могли по-человечески ответить?
– А, правда, какая разница? – примирительно спросил Сингапур.
– Объясняю для идиотов. Мы хлеб не покупаем, у меня матушка сама хлеб печет. И для этого нужна мука хле-бо-пе-кар-на-я, – по слогам произнес он. – Объясняю, – сказал он, глядя в ничего не понимающее лицо Сингапура. – Есть краска художественная, и есть – оформительская. Качество помола. Теперь понял?
– Теперь понял, – кивнул Сингапур.
– Нет, ну ты только вспомни! – разошелся Данил, – ну вот додельные же. Вот им всё надо. Ну и страна!
– Они просто, как и я, не знали, что и мука имеет свою классификацию, а показать не хотели, вот и возмущались.
– Они бы лучше бирку сразу показали, идиотки. Ладно, пошли в другой магазин.
– А в другом есть? – усомнился Сингапур.
– Она и в этом была, – раздосадовано ответил Данил, – но матушка у меня же экономка, она просила большой мешок купить килограммов на десять. Куплю в двухкилограммовых, – вздохнул он.
Купив пять пакетов муки – теперь хлебопекарной, занеся ее домой, парни, не задерживаясь вышли на улицу.
– Ну чего? Берем и того, и того, и к тебе? – спросил Данил. – А то после такого шопинга, выпить охота, и уже не только пива.
– Ко мне? – вспомнив, дрогнувшим голосом, повторил Сингапур. И ответил, с каким-то отчаянием. – Пошли ко мне! Черт с ней!
Они вошли в подъезд.
– Подожди, – Сингапур замедлил шаг, остановился, прислушался. – А, ладно! – махнул он, и нарочито твердо, стал подниматься на свой этаж.
Галя стояла возле окна. Увидев Сингапура, хотела что-то сказать. Не замечая ее, угрюмо смотря себе под ноги, он подошел к двери.
– Здрасте, – кивнул ей Данил.
Сингапур открыл дверь, не оборачиваясь, вошел в квартиру, забыв о Даниле, дернув дверь за собой.
– Э, ты… – Данил успел схватить за дверную ручку.
– А… извини, – ответил Сингапур, все не оборачиваясь, прямо зашел в кухню.
Дверь закрыл Данил.
– Сингапур, ты чего это? – спросил он.
– Ничего, – выставив на стол водку и пиво, ответил Сингапур. Открыл дверь холодильника, и хотя там, кроме банки консервов из морской капусты да бутылки растительного масла ничего не было, долго смотрел с видом чего бы такого выбрать. Взяв банку консервов, захлопнул дверь. Взяв консервный нож, стал в тихой, во все нарастающей ярости, кромсать банку, нож, выскользнув, полоснул, у основания большого пальца руки, держащей банку; выступила кровь.
