Денис Леонидович Коваленко
Иисус достоин аплодисментов
8
Вплоть до позднего вечера, Сингапур шатался по городу, все придумывая к кому бы заглянуть в гости. Получалось, что не к кому было… Замерзший, ходил он, по давно исхоженным дворикам, заглядывая в знакомые окна и подъезды. Денег не было, кончились сигареты, хмель выветрился, а он все бродил, задрав голову, напевая какие-то песенки и убеждая себя, что никто ему не нужен, что у него есть гораздо больше – целый город, его город. И что он будет великим, и, что они еще все – все будут искать его дружбы и его общества, а он… а вот он… Работать надо – творить, биться. Сказал: художник, значит – бейся, – твердил он, сам уже не веря… Потому что… денег не было, кончились сигареты, хмель выветрился… И… правильно, что… Нечего биться. И – что потом? Потом что? жрать их говно? Все эти мысли, эта злоба, обессилили его. Он устал. Хотелось упасть на диван и утупиться в телевизор. Домой?
Галя.
Он только сейчас вспомнил о ней. Вспомнил и яростно стал стараться забыть…
К Данилу. К кому же еще ему идти!
***
Данил лежал в своей комнате на диване и сосредоточенно читал педагогику, когда в комнату вошла его мама, невысокая, кругленькая, с невообразимой фиолетовой химией на голове, но милая и добродушная, таких так и хочется назвать тётушка.
– Даня, это к тебе, – сказала она.
– Спасибо, тетя Света, – поклонившись ей, как всегда, в пояс, Сингапур вошел в комнату.
– Учтите мальчики, сегодня никаких прогулок, Дане надо курсовую делать, – предупредила она и даже пальчиком погрозила.
– Ни-ни-ни, – замахал ей Сингапур, – я буквально на минутку, а потом сам, сам пойду делать курсовую.
Тетя Света закрыла за ним дверь.
– Ну, и как успехи? – как ни в чем не бывало, Сингапур плюхнулся на диван. Жутко он был смущен, не хотел идти к Данилу… и виноватым он себя чувствовал и оскорбленным и… неизвестно чего творилось в его взбалмошной голове, пока он заставлял себя идти к Данилу… Оттого и вел себя в эту минуту как ни в чем не бывало. Даже с каким-то вызовом.
Данил спокойно отнесся к его появлению, он отложил книгу, поднялся на диване, пожал Сингапуру руку. – Соскучился? – спросил он.
Сразу Сингапур обиделся. Сдержался, усмехнулся.
– Скучно, – ответил он.
– А я вот – педагогику, – вздохнул Данил.
– А в интернет – не судьба? – неожиданно оживился Сингапур.
– Если честно, я об этом даже не думал, – сам себе удивился Данил.
– А чего тут думать! – Сингапур пришел в себя, говорил оживленно, исчезла обида. – Наливай и пей! Если что – помогу!
– Ладно, – Данил поднялся, потянулся, – пошли.
Они вошли в комнату Олеси, младшей сестры Данила, где был компьютер. Олеся, такая же маленькая и кругленькая как мама, сидела в темноте, освещенная экраном монитора, увлеченно, неумело тыча двумя пальцами, что-то набирала на клавиатуре.
– Опять в своем чате! – негромко рявкнул Данил. – Тебе для чего компьютер купили?
Олеся вздрогнула. Она была так увлечена, что и не заметила, как брат вошел в комнату.
– Еще раз так вякнешь, вообще сюда не войдешь, – ответила она и вновь уткнулась в монитор.
– Ну-ка, ну-ка, – склонился над ней Сингапур, – посмотрим, чем дышит сегодняшняя молодежь.
– Воздухом, – отшила его Олеся.
– Так, так, и давно ты у нас Принцесса? – развеселился Сингапур; усмехнулся и Данил, так же склонившийся над Олесей, и с любопытством читающий реплики переписывающихся.
– Ну и прозвища, – усмехнулся он.
В этот момент пришел ответ для Принцессы, то бишь для Олеси, ответ был от субъекта назвавшего себя «Алкоголик и придурок»: «Принцесса, ты классная чувиха, – писал Алкоголик и придурок, – мы тут с чуваками сидим, бухаем, пиво пьем за твое здоровье».
«Ты тоже классный чувак», – немедленно ответила Принцесса.
«Я ищу тех, кто любит Никиту Малинина! Кто любит – отзовись!!!» – писала какая-то Мимоза.
«Короче, мы из Липецка, это самый крутой город на свете, потому что Липецк – город Миккирурков», – уверял кто-то по прозвищу Пуля.
«Самый лучший город – Рязань», – отвечал ему Бумер.
«Принцесса, а тебе нравится Никита Малинин?» – спрашивала Мимоза.
«Да, и еще Панайотов», – ответила Принцесса.
– Олеся, – в комнату заглянула тетя Света, – пойди ко мне.
– Ну чего еще? – недовольно воскликнула Принцесса.
– Пойди, я тебе говорю.
– Щас.
– Не щас, а пойди, я тебе говорю, – уже приказала она.
Поднявшись, Олеся вышла из комнаты.
– Так! – потер руки Сингапур.
– Ты чего, Олеська прибьет, – остерег его Данил.
– Сейчас мы вдарим рок в этой дыре.
«Принцесса, а что ты думаешь о группе «Звери»?» – появилось на экране от Алкоголика и придурка.
«Звери маздай! – немедленно ответила Принцесса. – Пиво пойло для идиотов, а ты урюк!»
«Чего???» – появилось на мониторе.
«Урюк фореве», – огрызнулась Принцесса.
«К нам присоединилась Очаровашка», – появилось на мониторе.
«Я вас всех люблю», – говорила Очаровашка.
«Очаровашка маздай», – немедленно ответила Принцесса.
«Очаровашка покидает нас», – тут же возникла надпись.
«Принцесса, что с тобой???» – спрашивал Алкоголик и придурок.
«Меня покусал опоссум, – отвечала Принцесса. – А ты урюк».
«Если ты так будешь дальше, тебя все проигнорируют», – предупредила Мимоза.
«Мимоза дура, а Малинин урюк», – все зверела Принцесса.
«Принцесса, мы тебе сочувствуем, что тебя покусали, – посочувствовал Пуля, приезжай к нам в Липецк, мы тебя вылечим, у нас полезная минеральная вода».
«Липецк – город идиотов. От вашей воды хомячки дохнут. Липецк маздай. Хомячки фореве!» – ругалась Принцесса.
«Принцесса, ты глупая дура».
«Принцесса, мы объявляем тебе бойкот».
«За хомячков ответишь!!!»
Заявили разом Мимоза, Алкоголик и придурок и Пуля.
Вернулась Олеся.
– Так, пошли от сюда, – подтолкнул Сингапура Данил. Они только успели выйти за дверь.
– Данила!!! Козлище!!! – завопило из комнаты.
– Пошли по-резкому, – Сингапур уже натянул казаки, Данил только успел одеть один ботинок.
– Убью! Козлище!!! – выскочила из комнаты Олеся, – К компьютеру больше – во! – показала она дулю. – И все игры твои постираю!
– Мотаем отсюда, – схватив Данила за локоть, Сингапур вытащил его из квартиры, Данил успел натянуть второй ботинок, и накинуть куртку.
– Ну все! – говорил он, быстро спускаясь по лестнице и застегиваясь. – Теперь будут мне пропистоны!
Они вышли из подъезда.
– Да, что там у тебя, – вспомнив, спросил Данил, – ушла твоя гостья?
– Не вспоминай, – отмахнулся Сингапур. – Если правду сказать… Данил… страшно мне домой возвращаться, не поверишь, страшно. Я вот и к тебе зашел, думал – так, зашел, а ведь подсознательно чувствовал… Давай, вместе до меня дойдем.
– Ты, прямо, как маленький, – усмехнулся Данил.
– Тебе, конечно, смешно, верю охотно, сам бы поусмехался. Данил, я даже не представляю, даже представить себе боюсь, что сейчас там, у меня дома.
***
Галя очнулась ото сна; за окном поздний вечер. Она не сразу поняла – где она. Наступившие сумерки обесцветили комнату: только темные квадраты на стенах и непонятные пугающие силуэты на столе… Что-то, свернувшись, лежало в кресле. И на полу. Затаившись, Галя вглядывалась в эту живую наполненную чем-то комнату.
– Федор Сингапур, – негромко произнесла она.
Ответа не последовало. Посидев еще, Галя осторожно ступила на пол. Сапожек не было. Шаг – скрипнула половица, еще шаг… На носочках, не включая свет, обошла она пустую квартиру, всякий раз замирая от скрипа рассохшегося пола; долго стояла, вслушивалась; где-то работал телевизор, какие-то звуки с улицы, проехала машина. Но здесь, в квартире, все было тихо… только щелканье кварцевых часов. Стоило бы включить свет. Галя боялась этого. Глаза привыкли к темноте. Она осмотрела дверной замок. Конечно, стоило включить свет, и нашлись бы и сапожки, и проще бы было открыть дверь, но… Она вернулась на диван.
Не высидев и пяти минут, вновь стала осторожно ходить по комнате, на каждом шагу натыкаясь или на какую-нибудь тряпку или пустую бутылку… Возле кресла, где был этюдник, остановилась, заглянула на лист, с которого наблюдала белая женщина. Долго Галя вглядывалась в эту картину, освещенную уличным светом фонарей и окон соседнего дома. Свет падал мягко, четко выделял белый блестящий силуэт. Галя осторожно пролезла между этюдником и креслом; села в кресло. Теперь можно было разглядеть и подъезд, где у стены сидела женщина. Невольно Галя коснулась ее головы пальчиком, точно погладив, провела она по контуру, краска легко поддалась, контур смазался, пальчик окрасился белой масляной краской. Не зная, что делать, Галя вытерла пальчик о край юбки. Но что делать с картиной? Полукруг, оставленный пальчиком точно покрыл женщину уродливой наполеоновской шапкой-треуголкой; что-то униженное осталось в облике женщины. Галя в ужасе теперь смотрела на свое творение. Нужно было исправлять, убирать эту уродливую набекрень шапку. Пальчиком, она попыталась стереть ее, шапка размазалась, смешалась с цветом подъезда, превратилась в растрепанные, уже грязно-зеленые, волосы. Выбравшись из кресла, Галя подбежала к двери. Нужно было бежать. Пока не вернулся Федор Сингапур. Бежать. Она стала дергать ручку двери. Конечно – сначала отомкнуть замок! Она крутила ручку замка, крутила ее до упора в обе стороны, дергала дверь. Замок упрямо не открывался.
– Сволочи, сволочи вы! Я не хочу жить! – проснулся сосед этажом ниже. – Водки, похмелиться, сдохну я! – в бессилии хрипел он, в панельной хрупкой тишине старой хрущевки. За стеной сделали звук телевизора громче.
– А сейчас вы испытаете гордость за наш русский народ. Готовы? – победно восклицал юморист Задорнов.
– Водки! – силясь, орал сосед.
– Готовы?! – еще победнее повторил юморист.
Опустившись по стеночке, на пол, запустив пальцы в волосы, Галя беззвучно зарыдала.
– Не хочу жить! – все тише хрипел сосед.
– Готовы?! – все громче восклицал юморист. – Они – наши русские – знаете, до чего додумались?
Галя, до боли заткнула ладонями уши. Громкий многосотенный хохот прорвался сквозь ладони. Галя зарыдала, в голос, уже ничего не слыша, опустившись на пол, скрючившись возле двери, не чувствуя как дверь толкала ее…
Открыв железную дверь, Сингапур пытался открыть вторую, деревянную, упиравшуюся в свернувшуюся возле входа Галю. Наподдав, Сингапур отодвинул Галю, пролез в проем, тут же включил свет.
– А! – воскликнула Галя. Она повернула к Сингапуру свое ошалевшее сморщенное лицо. Сингапур остолбенело смотрел на нее. В квартиру протиснулся Данил.
– Ого, – произнес он, тоже встав и уставившись на скрюченную на полу Галю.
– Картины! – воскликнув, Сингапур бросился в зал. В зале вспыхнул свет… Все было в порядке. Сингапур внимательно оглядел стены, где висели картины – все на своих местах. Он вернулся в коридор. Галя все лежала на полу.
– Ты чего? – спросил он, поняв все по-своему. – Глюки? Поднимайся, – он протянул ей руку, – поднимайся, говорю, а то лежишь тут…
Она не дала ему руку, спрятала, заведя за спину.
– Хватит дурить, – Сингапур схватил ее за плечо и поднял. Галя упиралась, падая на колени.
– Блин, и что с ней делать? Вставай! Нечего здесь валяться, у меня полы затоптаны. – Он с силой поставил ее на ноги, вялые в коленях. Галя упорно не хотела подниматься с пола.
– Ну все, – Сингапур поволок ее в зал, решив, что раз уж лежать – то на диване.
– Нет! – Галя вырвалась. – Нет, – ползком, на корячках, выскочила в открытую дверь в подъезд.
– Во блин! – только и сказал Сингапур.
– Босиком, – заметил Данил.
– За ней! Во, бля, такая, – Сингапур схватил стоявшие все это время у двери под вешалкой, Галины сапожки, и выскочил вслед за Галей.
Она спряталась на первом этаже, забравшись под лестницу в самую глубину. И затихла.
– Ты ее видишь? – спрашивал Сингапур, стоя посреди двора.
– Нет; как сквозь землю, – отдышливо ответил Данил, успевший пробежать двор, добежать до автобусной остановки и вернуться. – Не может она так быстро… Мы же… сразу за ней выскочили.
– Босиком… во, дура! – выматерился Сингапур; поднял руки, точно сейчас швырнет эти сапожки. – Ну, и что теперь? – опустив руки, посмотрел он на Данила. Тот пожал плечами.
– Пошли домой, – сказал Сингапур и зашел в подъезд.
4
– Простудится – как пить дать, – сказал Данил, когда они поднимались к квартире.
– Небось, менты заберут, – в надежде произнес Сингапур. – Босиком, по снегу… вот же!.. Дверь за ними захлопнулась.
Забившись в самую грязь, Галя сидела, боясь выбраться из своего убежища. Из подъезда кто-то вышел, потом кто-то зашел. Галя все сидела, боясь даже переменить позу, хоть как-то выдать себя.
Она и время потеряла, сидела тихо, смотря в одну точку, вдруг поднялась, выбралась и пошла босиком по снегу, не чувствуя ни холода, ни обиды. Смотрела под ноги, наблюдала, как падают снежинки, мягко-мягко, как в январе, тая, опускаясь на черные шерстяные носочки. Потом уже ветер усилился, но Галя не замечала, шла себе и шла, как странница.
Сингапур проводил Данила, посмотрел еще раз на сапожки, хотел выйти, Галю посмотреть – а вдруг. Отмахнулся, поставил сапожки на место, вернулся в зал. Сел в свое кресло. Он совсем забыл о картине. Он взял сигарету, зажёг спичку, уже поднес спичку, что бы прикурить…
– Вот блядь такая! – выкрикнул он, затушил спичку, швырнул сигарету. – Вот ведь блядища малахольная, святоша! – в крик ругался он, понося Галю, на чем свет стоит, посылая ей в спину такие жуткие матюки, что самому противно стало. Выругавшись, взял новую сигарету, закурил. Взял кисть и осторожно стал править картину.
В постель он ложился с мыслью, что, в общем-то, все это и к лучшему: что Галя так надругалась над его картиной. Теперь у него будет не убиваемый повод послать ее ко всем чертям. Пусть она хоть оранжевую палатку возле его подъезда разобьет. Черта с два он теперь пожалеет ее такую… Послав еще парочку матюгов ей в спину, он укутался в одеяло и уснул.
Проснувшись, умывшись, собравшись в институт, подумал, положил сапожки в пакет, решив, что отдаст их Паневину. А куда их еще?
Он сидел в кресле, пил чай, зазвонил телефон.
– Да, Данил, привет, – приветствовал он. – Всё нормально, – ответил он, отставив чашку с чаем, – никто не заходил. Да… сижу вот, пью дерьмовый чай, морщусь, словом, утро удалось. Я, знаешь, что вот сейчас думаю, – он взял пачку чая, внимательно изучая ее, – все-таки паскудно мы живем. Я, вообще, про нас, про русских. Дурят нас все, обманывают… чего это я, спрашиваешь? Да так, нашло что-то. За окном снег, ветер, слякоть, на Украине бардак, пенсионеров льгот лишили, не любит нас никто… грустно. Сижу вот, пью гаденький чай, думаю – плохо мы живем. И нисколько не пытаемся бороться с этим, – он вздохнул. – Раньше хоть интеллигенция, поэты, писатели – умы народа волновали, потому их боялись. Сейчас наше государство никого не боится. Интеллигенция скурвилась, писатели, сами себя, кастрировали, все какие-то бесплодные стали, если и волнуют то… говорить вслух даже стыдно, что они там волнуют. Пишут, о чем не страшно, за что не отругают: о позапрошлогодних революциях, о нехороших коммунистах, благородных бандитах и печальных олигархах, и еще о высоконравственных педерастах, – добавил он, отхлебнув чаю и поморщившись. – Хоть кто-нибудь написал бы о сегодняшнем дне – без слезинки, без пафоса, без патриотической лжи и наивной справедливости. Хоть кто-нибудь взял бы и написал, что президент – урюк. Правильно – боятся. Про Ельцина уже не боятся, про Сталина и вовсе, а еще безопаснее – о террористах позапрошлого века… Не писатели, а пудельки стриженые. Вот хоть кто-нибудь написал бы, что чай «Принцесса Нури» – говно помойное. А то ведь написано, – он стал зачитывать с пачки: – «Характерная черта этого чая – нежный аромат, хранящий свежесть горного воздуха, благоухание цветов и трав. Его так же отличает полнота вкуса, приятная терпкость и гармония завершенности букета». Чего смеешься? Я, думаешь, тебя развлекать с утра надумал? Вот заставить бы этих… писателей, которые это насочинили, каждое утро пить вот это высокогорное говно, которое смердит помойкой и отдает ароматом вокзального сортира. Ведь, как издеваются, – он зачитал: – «Коллектив «Орим Трейд» желает Вам здоровья и приятного чаепития», – и восклицательный знак поставили. Смешно? Бабушка рассказывала, что раньше, если написано на пачке: чая индийский высший сорт – то и в пачке – чая индийский высший сорт. Сейчас пишут «конфетка», открываешь пачку, а там говно. И так во всем, – он вздохнул. – Честно, Данил, нашелся бы настоящий отчаянный парень – настоящий Бакунин, а не этот… енот в очочках. Честно, я бы первый пошел за ним, и первый взял бы гранату и – за угнетенный, спившийся, Народ, взорвал бы весь этот Блядский дом, со всем этим блядским правительством. И все врут, Данил, все врут. Всем же понятно, что бандитов благородных не бывает. Нет же, пишут, снимают – какие они благородные и справедливые. Ведь известно: пидоры – это пидоры, это Содом и Гоморра. Нет же, целые ток-шоу проводят, объясняют нам, что гомосексуалисты – нормальные люди, которые тоже хотят жить семьей и воспитывать детей. У меня такое чувство, что половина нашего правительства – бандиты, а вторая половина гомосексуалисты и иже с ними. А иначе, как-то подозрительно странно борется оно с преступностью и еще подозрительнее радеет за нравственность. Народ весь споили, скурвили, пенсионеров обокрали, как те мальчишки из «Бориса Годунова» – отняли последнюю копеечку. Чего ты смеешься, Данил, я тебе серьезные вещи рассказываю, а ты… Они же, сволочи, дурят нас, продают в красивой упаковке дерьмовый чай… И куда не глянешь – точно соревнуются: кто приятнее лизнет президента. Тебе от этого не тошно? А мне тошно, – он отхлебнул чаю. – Чувствую, напьюсь сегодня – в знак протеста. Зайду в деканат, где, под портретом нашего зализанного вождя, сидит декан – взяточник и паскудник, и плюну в его заплывшую от вранья рожу, это и будет моя маленькая граната. А пусть отчисляют. Зато хоть не будет тошно. – Он повесил трубку. Оделся, взял пакет, где лежали Галины сапожки, и вышел из квартиры.
На площадке второго этажа, спиной к окну, навалившись задом на подоконник и, для дюжей устойчивости уперевшись в него руками, еле стоял крупный обрюзгший мужик, рядом пацаненок лет четырнадцати, сын того самого беспокойного соседа.
– Ты его напоил? – сурово отчитывал мужика пацаненок.
– Ну я, – стараясь быть внушительным, отвечал мужик; кивнув, голова его рухнула на грудь; медленно лицо вернулось на место, впрочем взгляд угрюмо утупился в пол.
– Ты его напоил?! – еще суровее повторил пацаненок.
– Ну я, – с тем же старанием величия кивнул мужик, голова вновь рухнула на грудь.
– Еще раз его напоишь, я тебе… До дома не дойдешь, я тебе всю харю переломаю! – горячо выдал пацаненок. – Понял?!
– Ну, понял, – невозмутимо ответил мужик, кивнул, чуть на пол не свалился, руками взмахнул – Сингапур и пацаненок отпрянули; качнувшись в сторону, удержался, уперевшись ладонями в стену.
– Пройти можно? – Сингапур похлопал мужика по спине.
– Да, – шагнул тот к стене и замер, ноги в стороны – как при задержании.
– Опять отца напоил, сволочь, – пожаловался Сингапуру пацаненок.
– Ну, напоил, – буркнул мужик, кивнул, и лбом в стену.
– Бывает, – ответил Сингапур, обошел мужика и вышел из подъезда. Уже на выходе, следуя запаху, глянул под лестницу, его аж передернуло – под лестницей лежала куча дерьма.
– Скорее бы весна… сволочи, – прошептал он, быстро шагая через замусоренный двор, где возле каждого подъезда торчал колышек с синего цвета табличкой, где аккуратным белым шрифтом было написано: «Уважаемые жильцы, пожалуйста, не мусорьте, территория вашего дома не убирается в связи с отсутствием дворника».
Сырость пробирала до нутра, гаденько и знобливо сводя мышцы. Сингапур уже до удушья запеленал себя, натянув воротник до затылка и так стянув полы пальто, что карманы поменялись местами. Он не стал ждать автобуса и влез в маршрутку, посчитав, что лучше последние шесть рублей заплатить, чем свихнуться в ожидании автобуса.
До института оставалась сотня метров. Автобус стоял в пробке во втором ряду. Частенько, если автобус шел в первом ряду, на светофоре кто-нибудь просил (если у задней двери – жал на кнопку вызова), и водитель выпускал нетерпеливого пассажира.
– Кто там такой неугомонный? – раздраженно воскликнул водитель.
– Шеф, открой. – Сингапур, как и многие, обернулся. У задней двери стояли два парня-студента. Сингапур и раньше видел их, знал, что учились на филфаке.
– Второй ряд, не видишь что ли?! – ответил водитель.
– Да мы быстро, шеф.
– Куда быстро, на тот свет?
– Машины же стоят, – парней раздражала непокладистость водителя. – Че тебе трудно, что ли?!
Водитель не ответил.
– Ну ты че! Че, те трудно открыть? Не бойся, мы быстро. Бля, ща дверь выломаю, – помолчав и не дождавшись ответа, негромко произнес один из парней, второй усмехнулся. – Шеф! – воскликнул нетерпеливый. – Хорош тупить, открывай.
– Что вы к водителю пристали, – возмутилась женщина, – он же ответил – второй ряд.
– А кто тебя спрашивал? Я не с тобой разговариваю. Сидишь и сиди, – осадил ее парень.
Салон равнодушно молчал, словно и не было ничего.
– С мамой так своей разговаривай, – обиделась женщина.
– Ты, бля, маму мою не трожь! – обиделся парень. – Ты сидишь и сиди. Нашлась тут.
Салон равнодушно молчал, словно и не было ничего.
Автобус двигался медленно, светофор уже дважды сменил цвета, пока автобус, наконец, миновал его. Женщина, что-то оскорблено шептала, себе под нос, больше не влезая в пререкания. Парни громко, что-то обсуждали. Подъехали к остановке. Парни вышли, неспехом закурили, постояли возле ларька, купили пива и, только после, неторопливо, прикладываясь к горлышку, зашагали к институту. Злой, Сингапур шагал следом. Очень ему хотелось наказать хамов… но, вот парни взошли на крыльцо, взошел и Сингапур, парни бросили в снег пустые бутылки, хотя урна стояла в пяти шагах, зашли в институт. Сингапур, давясь злобой, следом…
– Сингапур!
Он обернулся. От остановки торопился Данил. Сингапур дождался его, они поздоровались.
– Чего это с тобой? – спросил Данил. – Чего такой озверевший, к встрече с деканом готовишься?
– Вроде бы я и не трус, – произнес Сингапур. – И этих двоих, запинал бы, как щенят. Но ведь не сделал этого, – нервно вздрагивая, процедил он. – Не сделал, – повторил он железно.
– Ты о чем? – не понял Данил.
– Главное, НИКТО не возмутился. Битком был салон, и парней, и мужиков… Салон был битком, и никто, ни один человек. Словно и не было ничего.
– Ты можешь толком-то объяснить, – не выдержал Данил.
– Есть курить?
Данил протянул ему сигарету. Сингапур закурил.
– В прошлом году, полгода – весну и лето, в нашем подъезде жили цыгане, снимали квартиру, семья человек десять, – рассказывал он, то и дело глубоко затягиваясь. – Из Молдавии приехали. Полгода в подъезде и возле, была удивительная чистота. Они каждое утро, от третьего до первого этажа подъезд мыли. И возле подъезда мусор убирали, цветочки посадили, лавочку починили – жили, как у себя дома. Отец их, дед лет шестидесяти, сам веником, каждое утро возле подъезда мёл, целыми днями на лавочке сидел, курил или по двору прогуливался. Алкаши наши мусор, бутылки, закуску после себя оставят, он убирал все – спокойно, без отвращения – как свой личный двор после ухода гостей. У соседа машина сломалась, цыган этот, починил ему машину, за бесплатно. Как-то я видел, как он во дворе парикмахерскую устроил – стриг наших алкашей… Он вел себя, – Сингапур прямо посмотрел Данилу в глаза, – точно это его личный двор, и ему было неприятно, что на его дворе лежит мусор, ему было неприятно, что по его двору ходят неухоженные мужики, он их очеловечил, стрижки им сделал. Вот зачем ему это? И, главное, ему это было, что называется, не в падлу. Он просто жил – как и должен жить человек в своем дворе – в чистоте и порядке. Я разговаривал с ним – интересно стало. Он ответил: «Мне неприятно в грязи жить. Им приятно. Мне нет». Бабульки недоумевали; алкаши вовсе над ним посмеивались, считали за шестерку. Его за человека не считали, да и всю его семью. Говорили: «Цыган нам только не хватало, понаехали тут, черножопые конокрады». Я спросил у него: «Почему приезжие не любят наш город?» Он ответил: «Вы сами здесь друг друга не любите. Жалко мне вас». Осенью они съехали, – он замолчал, взглядом провожая входивших и выходивших из дверей института парней и девушек, их лица. Много было красивых лиц, красивые парни в красивых куртках, красиво курили в компании красивых девушек, одетых в красивые плащи и красивые сапожки. Много было красивых лиц… веселых не было, больше надменные, или ироничные, а которые и смеялись, смеялись как-то громко, чтобы слышно было, что смеются они. У многих были телефоны, и те, которые разговаривали по телефону – громко разговаривали – чтобы все слышали, что бы все знали.
– Прав цыган, – разглядывая эти красивые лица, сказал Сингапур, – не любим мы друг друга. Посмотри на этих людей. Красивые, холеные, а нет в них породы. Дворняжки – заласканные, прилизанные… неуверенные в себе дворняжки… брехливые и вздорные – даже которые умные. Хвостиком виль-виль – дай мне, красивой, конфетку. А случись, облают, и, что бы сзади забежать, да за ногу тяпнуть. А замахнись на нее… Только и есть, что красивые, а пользы – один брёх. От того, что сами беспородные, и держат в квартирах азиатов да ротвейлеров – которые службу знают, которые попусту не брешут, а замахнись на хозяина – полруки оттяпают… Ненавижу этот город, – устало, весь выдохшись, стоял он прикрыв веки и, казалось, засыпая.
– А про цыгана я ведь не все сказал, – не громко произнес он. – Уехали-то они уехали… Только цыган этот спился. Совсем спился. Вместе с алкашами нашими и спился. Как они стал, – он тяжело глянул на Данила. – Вот в чем все и дело – как они стал… как мы… как мы все. За один месяц скис, уже и на лавочке лежал, и под лавочкой… под своей же лавочкой, в своей же блевотине. Он с дочерьми и с внуками жил. Сыновья его каким-то бизнесом занимались. Они его и забрали. Вот так вот. В один день: приехали на мерседесах и ауди, вещи погрузили, и словно и не было их. Лавочку, уже через неделю сломали, палисадник сломали, цветы вытоптали – напрямик через клумбу путь к подъезду короче. Вот и все… Я знаешь, что думаю: правы эти националисты, Россия – для русских. Нет в России ни евреев, ни цыган, ни татар, ни даже немцев. В России выжить может только русский. Страна такая – всех перемелет – всех русскими сделает. Как не будешь крепиться, а в России жить, по-русски выть. А иначе – смерть. Чужаков Россия не любит. Она их изгоняет. Своих душит – от души; чужаков изгоняет. Страшная страна, нетерпимая. Терпеливая, но не терпимая. Унижения, оскорбления терпеливо сносить будет – от чужаков, потому что черт их знает этих чужаков. А, может, денег дадут, опохмелят, а нет, и нехай с миром идут – от греха подальше. А вот своих! Со своими нечего цацкаться! Своих к ногтю. Потому как она, Россия – один большой грех. А от греха подальше. А ежели уж в грехе живешь… Ежели в силах жить. Значит русский ты. Русский и есть. Россия для русских, – эхом повторил он, глядя на красивых молодых людей, стоявших возле института. – Для беспородных непомнящих родства иванов.
– Чего-то ты совсем…
– Сам же такой, – чуть слышно произнес он, болезненно морща лоб. – Сам же пес беспородный. Женщине нахамили. Я молчал. Дескать, не моей же матери нахамили, вот, если бы моей, тогда бы я да, тогда бы я им… Напьюсь я сегодня, – уже прошептал он. Лицо его было до болезненного бледным, низко склонив голову, тёр он ладонями виски. – Голова болит, – прошептал он.
– Мне, что ли, с тобой напиться, – не шутя, произнес Данил. – Умеешь ты, Федор, настроение испортить. При мне тоже, сколько раз хамили, и я – как и все, молчал. Не мое дело. Не мне же хамят… Умеешь ты настроение испортить, – подытожил он. – Пойдем, звонок через пять минут.
– А что у нас?
– Паневина, педагогика, – ответил Данил.
– Точно напьюсь… – он поднял голову к небу. – Где она сейчас, эта Галя.
– Ну, ты уж совсем, – укорил его Данил.
– Ладно, пошли, – взглянув на Данила, он улыбнулся, – пошли, а то правда – совсем я.
Высидев первую пару, после он подошел к Паневину.
– На вот, – протянул ему пакет. – Гале отдашь.
Паневин молча взял пакет.
Больше не разговаривая с ним, Сингапур дождался Данила, вместе вышли на крыльцо, где курили человек десять парней с худграфа. Поздоровавшись, с кем не здоровался, Сингапур отошел в сторону. Данил, постояв в общей компании, подошел к Сингапуру.
– Сегодня наши, после лекций собираются к Кристине сходить, навестить ее. Я слышал, ты в пятницу у Димы там начудил.
– Видишь как, – покосившись на компанию однокурсников, ответил Сингапур, – не начудил бы, не вспомнили бы Кристину. И, поди, разберись, – заключил он. – Ты знаешь, – помолчав, сказал он, – я, наверное, тоже ее проведаю. После них, конечно, – сказал он, увидев лицо Данила.
– Думаешь, стоит?
– Думаю, стоит. Впрочем… Там видно будет. Они же у нее не допоздна. Часов в девять зайду к ней. Примут – хорошо. Нет… – он смолк. – Ладно уж, – прошептал он, глядя на угрюмые, залепленные снегом автомобили. Не было видно ни тротуаров, ни асфальта, вместо улицы – грязная рыхлая лужа, по которой, утопая и хлюпая, кутаясь в серые, сырые одежды, спешили люди… И снег, липкий нескончаемый снег.
– Знаешь, чего я боюсь, Данил? Сорваться. Копится все, копится. Галя, алкаши наши засранцы, все эти вот красивые люди, хамы эти из автобуса… Возьму вот, заставлю себя, и сорвусь. Понимаешь? Заставлю и сорвусь. Хоть насильно заставлю себя быть породистым.
– Морды хамам бить будешь?
– Зачем сразу морду. – Он, в нерешительности, хотел сделать шаг… Решился, подошел к лежащей на земле упаковке от чипсов, поднял ее, поднял несколько окурков, и, вернувшись, опустил всё в урну.
– О, Сингапур, ты что, дворником устроился? – пошутил кто-то.
– Закрой рот…….! – вся его утренняя злоба прорвалась с этим выкриком.
– Чего?! – с вызовом ответил парень.
– Я тебе, бля, ща устрою чего…….. – резко, Сингапур отправился к парню.
– Э, э, пацаны, вы че!! – Сингапура перехватили. – Федор, остынь!
– Урою гада! – выкрикивал парень, которого тоже держали. – Порву ……..!
Их успокоили.
– Козел, – уже остыв, контрольно огрызнулся Сингапур и зашагал прочь от института.
