Денис Леонидович Коваленко
Иисус достоин аплодисментов
– Профессор – не профессор, а тесть, – вздохнув, ответил Феликс.
– Кого тесть? – удивился Толян.
– Зять у меня, бандит, сорви-головушка, – вздохнул Феликс. – Так что вся это мерзость, что касается человеческих страданий и переживаний, у меня на виду. Потому что живет он с нами и гол как сокол.
– Чтоб бандит и гол, как сокол?! Да они все на меринах да на БМВ ездят! – оскалился Толян. – Гол, как сокол, ну уморил!
– Ездят, только не на своих, – согласился Феликс, – а на ворованных, да отнятых, а потом все проигрывают, пропивают и разбивают. Три года уже за всем этим кошмаром наблюдаю. Если бы не внук и дочка, прибил бы его давно. Но дочка любит его.
– А любовь зла, полюбишь и… бандита, – негромко вставил Леха, и, покосившись на Феликса, прибавил, не удержавшись, – в смысле, козла.
– Хуже, – вздохнул Феликс. – Человек же он, а бестолковый. Соседи нас залили месяца три назад, так он такую пальбу из пистолета устроил… жуть. Всех перебудил – весь дом, ночью это было, под утро.
– Убил?!
– Так он же не убить хотел, а попугать. Всех напугал – сына и жену своих первыми. Убьют его скоро или посадят. Оно, может, и к лучшему. Потому как проку от него…
– Как от козла молока, – совсем осмелев, подсказал Леха.
– Хуже, – кивнул Феликс, – весь дом нас боится, даже участковый, потому как тоже человек. С одной стороны, все вежливые, а с другой… тоскливо это, когда тебя соседи боятся.
– Да ты у нас, Феликс, в законе, – подмигнул Толян, все шутил он, но, видно, уже с натугой; такая новость заставила его по-другому на Феликса смотреть, и он Федяней перестал его называть.
– Больше вне закона, – ответил Феликс. – Живем как на чемоданах – не знаем, что завтра будет.
– Выгони его, – предложил Толян.
– Ага, выгонишь! – со знанием усмехнулся Леха.
– Выгнать можно, – произнес Феликс, – только дочка вот. Внука я в деревню увез к брату от греха этого, потому как отца его трезвым не помню, когда видел. А отдельно жить дочка с ним боится, он ее бьет, а при мне остерегается, я у них как миротворческий контингент, – Феликс с улыбкой глянул на Толяна, – без винтовки. Устал я, – с какой-то невыносимой искренностью произнес он. Видно, впервые говорил он все это, и видно было – устал он. Слесаря молчали, слушали. Феликс выговаривался. – Домой придет пьяный, сядет возле меня и изливает душу, все рассказывает. Уж я просил его не рассказывать мне всей этой жути. Слушать все это страшно. А он: а кому мне еще все это рассказывать? А в себе носить не могу, с ума сойду. Вот и выслушиваю я его, как на исповеди. И понял я одно – не жизнь это, страх один. Он и спит когда, как закричит иной раз, я аж вскакиваю, хотя сплю крепко. Всего он боится. Ко мне вот или к вам кто подойдет сигарету спросить – ну, что в этом такого? А к нему раз парень подошел спросить сигарету, так у него лицо изменилось, побледнел… рявкнет как на этого парня, думал, прибьет его. Спрашиваю, чего ты так паренька напугал, за что? ну, подошел, ну, спросил, чего на него было рявкать и оскорблять его? – Ты знаешь этого паренька? – спросил он у меня. – Нет, говорю, не знаю. – Вот и я не знаю, – ответил он, по сторонам покосился, и пошли мы. Это ж до какого надо себя довести, чтоб каждого прохожего бояться, который к тебе за чем-нибудь обратится? Это же какая жизнь-то? Я вот так подумал на эту тему, с зятем поделился, он, конечно, посмеялся, но, думаю, что от гордости посмеялся, побоялся признать, что я правду говорю. А думаю я вот что. Ведь какой прок этому бандиту быть таким, какой он есть? Денег у них никогда нету, они их хотя и любят, но презирают, как падших женщин: вроде и наслаждение с ними ищут и находят, а чуть что и бросить их могут без всякого зазрения совести. И жену свою он вроде бы любит, но, даже было, через беременную, когда она в дверях ложилась, не пуская его, переступал и уходил. И гордится, что сын у него растет, но не видит этого сына и не помнит о нем, а если и вспоминает, то, только разглагольствуя, что вот вырастет он и будет самым сильным, и все его бояться будут. И все у него сводится к тому – чтобы боялись, точно помешан он на этом людском страхе, словно нужен он ему как лекарство, чтобы свой страх заглушить. Нездоровые они, эти бандиты, всё до старости так и не понимают, где живут. Глаза лишь водкой заливают, чтоб как бы и не видно, а… ладно, – вздохнул он. – Словом, больные они с детства и больны детством. И зятю я так объявил, что болен он, и лечиться ему надо, и, первое, пить бросить, чтоб пелену эту с глаз снять. А он только смеется, глупости вселенские говорит, что весь мир болен, что не он один такой. А ведь закончилось их лихое время. Теперь времена страшные наступают. Теперь власть по-настоящему купеческая стала. Если раньше коммунисты были – те же лихие разбойники – революционеры; еще раньше – царь-батюшка; и те и другие коммерсантами-купцами пользовались, работать на себя заставляли – всё по-русски, всё, как и должно у нас быть. То теперь власть, как Толя сказал, ожидовилась, теперь все с ног на голову – все как в Европе да Америке становится. Не было у нас на Руси такого по-настоящему купеческого беспредела; не было, чтобы человек рубль показал, его за этот рубль и уважали бы, и любили. У нас на Руси всегда стать любили, происхождение. Нищий, без рубля, зато дворянин, или казак, или офицер – уже достаточно, уже горд он этим, и за одно это к нему уважение и почет. И всякий, пусть и миллионщик, купец, а все старался дочь свою выдать за дворянина – лишь бы поближе к благородной крови. А теперь всё наоборот – всё не по-русски. Даже обидно от этого. Теперь последний торгаш гоголем ходит, уверенный, что власть им куплена. Мне зять мой историю рассказал. Пьяный был, даже плакал, что жизнь сволочная стала. Есть у нас в городе такая должность у бандитов, очень важная должность, смотритель называется.
– Смотрящий, – поправил Леха.
– Пусть будет смотрящий, – не спорил Феликс. Так вот, этот смотрящий со своею женой пошли в ресторан, чтобы отметить день рождения сына – годик ему исполнился. Посидели, поужинали, потанцевали. Решили уже домой идти, заказали последний танец, танцуют. А в этом ресторане отдыхала компания каких-то наших очень крутых коммерсантов, таких крутых, что они и губернатора, и всех наших милицейских начальников с ладошки кормят, очень богатых коммерсантов. Так не понравилось им, что кто-то там медленный танец танцует. Музыка, видите ли, им не понравилась, и громкая слишком, а что сами гуляли от всей души, это уже не важно. Сказали они этому смотрящему, чтобы он вон уходил. Тот попросил их: ребята мы дотанцуем и уйдем. Так те обиделись, и его до полусмерти избили и жену его – на улицу выволокли и за волосы ее и головой о капот машины. У смотрящего сил хватило только номер на сотовом своем набрать. Через пять минут человек двадцать налетело, и зять мой в их числе, все молодчики отъявленные, всех этих крутых коммерсантов покалечили и порезали – не насмерть, а чтобы наказать, чтобы помнили. Порезали и уехали. И остались смотритель с женой чуть живые и коммерсанты чуть живые. Но коммерсанты они милицию с ладошки кормят, а смотритель этот, он – бандит. Вот теперь и судят его, что он их всех порезал. А коммерсанты эти – потерпевшие. И ни слова, что они первые начали, что его до полусмерти избили – и что мерзкое самое, и женщину избили – и все по блажи своей, что дозволено им все, что купили они власть… Когда бандиты были, они тоже куролесили, но, куролеся, знали, что попадись они – посадят их. А сегодняшние купцы не боятся этого. Вот где беспредел-то, вот где страх настоящий. Вот где гибель России. Не должен купец на Руси править, иначе погибнет Россия… И гибнет уже, – произнес он, вздохнув. Бандит хоть и злодей, но понимает, что русский он. Брата своего за бутылку зарежет, а случишь что, за Россию костьми ляжет. А купец – он и ножа никогда в руках не держал, а для России – первый враг. Потому как нет у купца родины, ему деньги дороже.
– Да, – согласился Толян, – доллар правит миром. А ты говорил, что нет, – глянул он на Феликса, – и сам же вот такое нам рассказал. А и бандитов-казачков сейчас нет, – подумав, сказал он. – Одна шантрапа, какая за червонец насмерть человека запинает, и делов только. Вот и вся романтика. А хуже, что прыщавый пэпээсник это будет – этой шантрапой – за червонец запинает.
– Потому как лакей он купеческий, – произнес Феликс, и что-то скорбное в лице его появилось, даже зябко стало, глядя на это всегда доброе, изменившееся теперь его лицо. Не по себе всем от этого стало.
– Да ладно, брось, Феликс, – произнес негромко Толян. – Пошли уж работать, что ли.
– За державу, Толя, обидно, – не глядя на него, словно сам себе, произнес Феликс, – а так что, так оно, конечно, ладно… Пошли уж.
– Пошли, Верещагин ты наш, – подзадорил его и Леха, – только не заводи баркас!
Уже через час за работой забыли все и о бандитах и о коммерсантах. Теперь вновь были трубы, вентиля, краны, подвалы и грязь, и озлобленные жильцы, у которых рвались, гнили и текли все эти трубы, и которым не было дела до державы, им до труб своих было дело и до слесарей, так долго не приезжавших на их вызовы. Тем быстрее слесаря ненавидели жильцов, ненавидевших слесарей, и разговоров было все больше о выпивке, Лехино зубоскальство, ругань Толяна и Сингапурова нерадивость в работе. Трудно ему было, оттого и материли его, и больше оттого, что он – художник. В этом и Толян, и Леха видели первую причину его бестолковости в работе.
Один раз он заикнулся, что он художник. Раз двадцать успел об этом пожалеть. Толян как привязался к нему.
– Вот ты художник, вот расскажи нам, вот что за хрень такая – Пикассо, или этот «Черный квадрат», вот что в нем? Это же хрень, у меня дочь лучше рисует, ну вот объясни мне, может, я чего не понимаю? – Почему-то Пикассо и «Черный квадрат» до живого задевали его. Узнав, что теперь с ним работает художник, Толян крайне заинтересовался, даже какое-то нездоровое возбуждение появилось в его взгляде, словно он только и ждал случая повстречаться с художником и выяснить – что же это за хрень такая, этот Пикассо и этот «Черный квадрат». Казалось, что это волновало его всю жизнь, и вот подвернулся случай – всю правду выяснить. «Черный квадрат» непросто интересовал его, он точно оскорблял Толяна своим существованием; доводил до негодования.
– Что ты к парню пристал? – говорил Феликс. – Может, он сам не любит этого Пикассо, ведь правда, Федор? – в надежде глядел он на Сингапура.
– Нет, пусть объяснит мне, – заводился Толян. – Пусть объяснит, чего они всё высматривают все в этом квадрате, чего они там все видят? Почему я не вижу, а они, все эти умники с дипломами, видят. Дурят русского человека Пикассо этим, квадратами этими. Издеваются над нами, за дураков держат. Значит, они видят, значит, они понимают, а мы – нет, мы, значит, быдло.
– Тебе-то это зачем – понимать это? – не выдержав, чуть слышно, с трудом сдерживаясь, взглянул на него Сингапур.
– Мне это зачем? – Толян возмутился, его по-настоящему оскорбил такой вопрос. – Я тебе скажу, зачем мне это! – он уставился на Сингапура. – Я тебе скажу, зачем мне это, я тебе вот так скажу: Этому бы Пикассо к нам бы на работу, чтобы он по подвалам в дерьме полазил, хлебнул бы всласть вот этого бы искусства, тогда бы поглядел я, какие он бы там квадраты и параллелепипеды рисовал. Вот нагляделся бы он в этих черных подвалах… и космос бы увидел… и всякую там… вселенную. Вот он где настоящий Черный квадрат – наша работа. А то художники, творческие натуры… Поглядел бы я тогда на этих художников. – Очень хотел Толян этим задеть Сингапура и глядел он на него ядовито и с каким-то вызовом.
– Ну, хватит тебе, – возмутился Феликс. – Зачем парня обижаешь. Неважно он работает, но научится. Ты, поди, сам сперва не ахти как… – Феликс улыбнулся. – Не обращай, Федор, на него внимания, все у тебя получится, ты еще в начальники выбьешься, и будешь командовать над такими вот обормотами. Главное, что ты непьющий, а остальное все получится, – обнадежил он.
– Во-во – в начальники! Правильно, – не успокаивался Толян, – а мы быдло, мы и так, мы в Пикассо не понимаем, – поюродствовал он.
– А с чего ты взял, что он любит Пикассо? – встрял и Леха.
– Да у него на лице это написано, – не задумываясь, ответил Толян. – Ты на его морду посмотри, у него же морда нерусская. – А это уже был вызов и перебор, Толян понял это. – Да? – морда нерусская, – уже в шутку сказал он, по плечу Сингапура похлопал. – Ты не обижайся, на обиженных – сам знаешь что. работа у нас такая, с мое поработаешь – ого-го! – засмеялся он. – Все нормально, – хлопал он Сингапура по плечу, – все нормально. Ну, что, – сказал он уже всем, – поговорили и будет. Надо работать. Пошли.
Ничего не ответил Сингапур. Вторую смену он только работал, а его тошнило уже от этой работы, в дрожь бросало от одной мысли, что опять в подвал, в это дерьмо, с этими слесарями.
Что-то скотское было во всем этом. И сами люди, к которым они приезжали на вызовы, смотрели на них, как на скотов. Вторую смену работал он, и странное чувство – что еще немного, еще месяц и сам он поверит, что оскотинился он. Не замечал он за собой такой внезапной брезгливости к грязи; впрочем, сам он не отличался особой чистоплотностью, но его грязь была другая – краска. Он привык к ней, он не замечал ее, он не считал ее за нечистоту. Здесь же было дерьмо и гниль, и в этой гнили они работали, отдыхали, ели. Роняя в эту подвальную гниль кусок колбасы, Леха поднимал его выпачканными в канализационной слизи руками и ел. – Нормально, – смеялся он, – привыкнешь. Привыкнешь – и вот это по-настоящему пугало его. Привыкнешь к чему? Что ты стал скотиной, которую брезгуют пускать на порог квартиры? Люди ими брезговали, их старались обойти как чумных; с ними мирились, как с необходимостью… И ненавидели их. Конечно, ненавидели не все, но брезговали все, невольно, очень стараясь не показывать этого, стараясь не обидеть, но все одно – брезговали. Всякий раз он ощущал на себе эти брезгливые взгляды, когда из загаженного подвала они входили в чистые квартиры, проходили на кухни, оставляя после себя следы подвальной гнили. И везде эти терпеливые брезгливые взгляды. И еще одно обстоятельство, которое пугало его, пугало, пожалуй, больше, чем брезгливость – отчаяние людское. Часами ждали их, часами возле порванных труб, в воде и нечистотах, ждали и, дождавшись, выливали всю скопившуюся за эти часы ненависть.
– Мы вас пять часов ждем, в дерьме тонем!
– У нас одна машина на весь район! – огрызались слесаря.
– Пять часов!! – не слыша, кричали люди. И здесь уже, в отчаянии, в горячке, обвиняли слесарей во всем: что трубы сгнили, что краны прорвало, что залили их, что у них евроремонт, что у них паркет, что в квартире трубы они поменяли, что же, им и стояк за свои деньги менять?!! Что они, крайние?!! Кто им все это возмещать будет?!! И… пять часов они ждали!!! – И здесь уже не было смысла оправдываться, что одна машина на весь район, здесь надо было защищаться.
– Сволочи! – негодовали слесаря. – Мы к ним с починкой, а они на нас с топорами. Мы что, виноваты, что у них трубы сорок лет не меняли, мы разве в этом виноваты?! На нас-то что зло срывать?! Мы что, самые крайние?!!
***
Было три ночи, когда аварийка приехала на вызов. В блекло освещенном фонарями дворе толпились человек сто – казалось, вышел весь дом. Машина остановилась. Толян, Леха, Сингапур выбрались из машины. Сразу же толпа двинулась к ним.
– Что, опять ни за зря пропадать? – очень стараясь быть шутливым, произнес Леха.
– Ну, что, я поехал? – пошутил и Феликс. Но, видно, не до шуток было. И толпа совсем нешуточно приближалась.
– Вот они, бляди, суч-чье, – донеслось из толпы.
Не разобрать ни лиц, ни фигур – плотно надвигающаяся тревожная тьма. Может и не было ста человек, может, и было человек тридцать, но такая тьма… И с каждым шагом гомон – и не разобрать, кто, что кричал – бессмысленное, крикливое многочеловечье; озлобленное, надвигалось решительно; слесари отступили. Дальше машины некуда. В машину… черт знает, еще перевернут. Не возникло вопроса, зачем, почему их так встречали, чего хотели?
– Феликс, лом! – крикнул Леха. Феликс подал лом. Леха с ломом, Толян с разводным ключом, Сингапур – сжав фонарик – все трое, нервно сгрудившись, в страхе смотрели на толпу. Феликс врубил дальний свет. Толпа встала.
Оскалившись, закрывая руками лица, толпа в сморщенной ненависти вглядывалась в слесарей. Три шага отделяло их. Свет ударил в толпу, гомон стих. Но, точно набрав воздуха, толпа взорвалась. Сразу. Вся. Крики, крики, крики. Чего они кричали, чего они хотели? Ни слова не разобрать, шутка ли – сотня глоток, и каждая – свое. Толпа встала, из толпы, не останавливаясь, прямо в свет фар дерганной, поджаренной походкой вошел мужик.
– Бляди, – хрипел он, – убью, бляди.
– Ну, иди сюда, иди! – замахнувшись ключом, вскричал Толян.
– Вы… бляди, – замешкав перед ключом, в хрипе надрывался мужик, встав в шаге от слесарей, – сварили всех, бляди.
– Кто сварил? Чего ты несешь? Мы – аварийка. На машину погляди, на форму.
– Сварили, бляди, яму вырыли, кипяток, я ноги обварил, ребенка сварили, ребенку четыре годика. Сварили.
– Г-Д-У-У!!! – заревела толпа.
– Какую яму? Мы – аварийка! Мы не роем, мы краны чиним, мы – АДС – аварийно-диспетчерская служба. Мы ямы не копаем. Федор, свети фонариком. – Хоть от фар и так было до рези светло, но озверел Толян, от несправедливости озверел. – Леха, покажи спину! – командовал он. На спине Лехиной формы, впрочем, как и на форме Сингапура и самого Толяна было крупно написано АДС; спину Леха не показал. От толпы отделился еще один мужик. Леха взмахнул ломом.
– Опусти лом, – сказал мужик, голос тяжелый, взгляд разумный, в отличие от первого – обваренного, у того во взгляде ничего кроме ярости и ненависти. Толпа… А толпа стояла на месте – точно ждала команды. И жутко становилось оттого, что видно было, что она ждала. Ждала, не притихнув, как зверь в засаде, нет, ждала, по-человечьи истерично и с подхлестом; разжигая, раздергивая сама себя десятками звонких бестолковых колокольчиков, шумных и до обидного глухих в своем бестолковом, только раздражающем звоне. Но сквозь этот бестолковый звон слышишь – не слышишь, а чувствуешь – кожей чувствуешь… – Словно какой незримый пономарь, с натугой – вж-жу-у – тяжелый чугунный язык на себя. Ш-шу-у – ушел язык… Кожей это чувствуешь – вж-жу-у – приближается. Ш-шу-у – опять ушел, и вот… Вот он, сейчас – ждут все… Вот сейчас – б-б-бум-м-м… но пока только вж-жу-у… пока только ш-шу-у… И истеричное бдзинь-дзвинь-бдзинь-дзвинь… – звенела толпа, надрывалась толпа, ждала толпа… ждала, как одна, собравшись для этого б-б-бум-м-м-м. И тогда уже не остановить, тогда уже все сметет этот бум, тогда уже…
– Пошли,– всё тем же тяжелым тоном, мужик поманил слесарей. Вж-жу-у – кожей чувствовали слесаря. – Пошли за мной, – манил он. Ш-шу-у-у – мурашки по коже. Бдзинь-дзвинь поприутихло, оттого это вж-жу-у чувствовалось все крепче. Косясь на это, только и ждущее многочеловечье, невольно, до боли, сжимая оружие, слесари двинулись за мужиком. Обваренный за ними. Следом толпа. Ш-шу-у-у.
– Гляди, – указал мужик.
Возле самого подъезда, в шаге от входа, была вырыта яма метра в два глубиной и столько же в ширину. Никаких ограждений. Яма.
– Гляди, – повторил мужик, ткнув пальцем в яму. Из ямы шел густой белый пар. Толян, Сингапур и Леха глянули в яму. Мутная от чернозема рябь дымящегося кипятка, отражающего в себе блеклый свет подъездного фонаря. – Мальчишка, четыре годика, сварился, – сказал мужик, и словно в подтверждение наступил на край ямы, чернозем, подогретый кипятком, мягко пополз, мужик убрал ногу. – Даже ограждения не поставили, – резко глянул он на слесарей. В-вжу-у-у, сразу почувствовали те.
– Самих их сварить! У-у-у! – взревела толпа.
– Бля, вы чё! Мы – аварийка, мы не роем!
– Сварить их, гадов! Сварить сволочей! В яму их!
Какой-то еще мужик шагнул к Лехе, и еще какой-то шагнул.
– Мужики, вы чё! – Леха взмахнул ломом. – Мужики!
– Мужики, тихо! – мужик с разумным взглядом заслонил Леху. – Разобраться надо.
– Чего тут разбираться!
– Кто копал – вот чего разбираться!
– Да теплосеть это копала! Ее это яма! – кричал Толян. – Мы вообще только в доме работаем, мы только после элеваторного узла, а здесь улица, здесь до элеваторного узла, здесь теплосеть, здесь не мы!
– Я ноги себе обварил, я там телефон сотовый утопил, – первый мужик опустился на лавочку, что была у подъезда, прямо напротив ямы; боль пересилила, наконец, ярость; он сидел, раскинув обваренные ступни, и вытянув руку, тыкал пальцем в яму. – Вы, бляди, – он чуть не плакал. – Телефон пять тыщ стоит! Вы, бляди, – уже рыдал он. – Пять тыщ, бляди! – тыкал он в яму.
– Дитё сварили! Какой телефон! – раздался бабий возглас. – Дитё сварили! Дитё!
– Мы с восьми вечера вас ждем, – говорил мужик с разумным взглядом, – с восьми, – в злобе повторил он. – Кипяток живой.
– Это не наша работа, – все стараясь отойти от ямы, говорил Толян. – Мы обычная аварийка, – он косился на толпу, стеной обступившую их. – Здесь работает аварийка теплосети, мы не можем здесь работать, не имеем права. Вы зачем нас вызвали? – неожиданно зло взвизгнул он. – Вы бы еще электриков вызвали или пожарных, – нападал он. – вы теплосеть должны вызвать, а не нас… у-бля! – он отскочил, чернозем пополз прямо из-под его ноги. – Это теплосеть! – в страхе, сорвавшись до хрипа, вскричал он.
– Пошли, – схватил его за рукав мужик с разумным взглядом, – будешь вызывать сам эту теплосеть.
Все вернулись к машине. Толпа не отступала ни на шаг.
– Феликс, рацию! – взяв рацию, Толян закричал в нее
(он теперь только кричал): – Василич?! Василич, здесь прорыв теплосети, нужна аварийная теплосети. Вызывай срочно.
– Понял, – ответил Василич.
– Срочно, Василич!
– Понял я, – ответил Василич.
– Ну, все, – Толян отдал рацию Феликсу, сам хотел влезть в кабину.
– Куда? – удержал его мужик с разумным взглядом. Пока теплосеть не приедет, вы – никуда, – сказал он это негромко. Вж-жу-у, – почувствовал Толян.
– У нас вызовов много, – ответил он.
– У нас вызовов много, – встрял Леха.
– У вас один вызов – здесь, – отрезал мужик. И вновь, казалось, утихшее бдзинь-дзвинь, с новой яростью заголосило, зазвенело:
– Гады, сволочи!..
– Это не мы, это теплосеть, – кричали в толпу Толян и Леха.
– Правда… ребенок? – спросил Сингапур.
– По пояс, – сквозь зубы ответил мужик.
– Живой?
– Не знаем. Скорую ждем.
– Еще не приехала?
– С восьми вечера ждем. Как и вас.
– Так сами везите! – вскричал Сингапур.
– Не ори! Денег нет у матери! Такси – сто рублей. Скорую ждем. Ее нет! Чего ты орешь? – таращился он на уже притихшего Сингапура. – И вас с восьми ждем! Орешь тут… Как кипяток хлынул… и пацаненок из подъезда… и нога поползла – и в яму… А ты орешь!!! Мать его за руку – он по пояс в кипяток. Сволочи! – он выдохся, зверем глядел на Сингапура. Сингапур бледный глядел на мужика. Толпа смолкла, словно все выдохлись. Молча в тишине, глядели друг на друга – слесари – на толпу, толпа – на слесарей… Какая-то баба заголосила в этой тишине:
– Ой, что же это, ой Господи…
Показалась карета скорой помощи. Толпа вся хлынула к ней.
– Поехали, – скомандовал Толян. Слесари забрались в машину.
– Ну, родимая, ну, ласточка, – шептал Феликс. Машина завелась. – Ф-фу, – выдохнул Феликс. – Слава тебе, Господи, – машина тронулась, выехала со двора.
– Этим бабам из диспетчерской, им бы… – Толян долго выматерился. – какого… какого, нас-то вызывали?! Они там, что, дуры, не соображают, кого куда вызывать?!
– Василич, – вызвал Леха. – Василич.
– Чего? – ответил Василич.
– Чего-чего, – передразнил Леха. – Когда нам боевые будут платить – вот чего. Мы тебе что, Василич, группа быстрого реагирования, спецназ по разгону возмущенных народных масс?..
– Хватить свистеть, – осадил его Василич. – Выбрались?
– вырвались, – поправил его Леха.
– И молодцы, – похвалил его василич. – Теперь давайте по такому вот адресу, – он назвал адрес.
– василич, – встрял Толян, – у нас по плану прорыв, трубу прорвало, три этажа тонут.
– Ничего, не утонут.
– василич, мы уже к дому подъезжаем…
– Ничего.
– василич, какие еще ничего! Там три этажа, нам что, опять оборону держать?!!
– Толян… там надо, – уже просил Василич. – Там человек нужный живет, друг мой, к нему давайте, а три этажа подождут – все равно уже тонут.
– василич, я тебе говорю, мы уже к дому подъезжаем, а к твоему другу – это ж на другой конец района, у нас бензин под завязку.
– Толян, я тебя прошу. Понимаешь – я тебя прошу.
– Хрен с тобой, – Толян отключил рацию. – Разворачивай, – в раздражении сказал он Феликсу.
– Эти нужные люди, эти друзья, – пробурчал Феликс.
– Может, обломится, – в надежде произнес Толян.
– Ага, – усмехнулся Леха, – жди.
Нужный Василичу человек жил в элитном доме.
– Во люди живут, – выйдя из машины, позавидовал Леха, с уважением разглядывая пятиэтажный одноподъездный дом с большими окнами и эркерами. Вокруг все было чистенько, выложено плиткой; газоны, дорожки. – Здесь, наверное, квартирки, – он присвистнул.
– Хватит свистеть, – поторопил его Толян.
– Боишься, денег не будет? – Леха уже задорно подмигнул ему. Толян не ответил; набрал в домофоне номер квартиры.
– Слесари, – ответил он, когда спросили «кто?». Дверь открылась. Слесари вошли в чистый подъезд, поднялись на второй этаж.
– Здорово, мужики, – дверь открыл невысокий плотный мужчина в халате, – а я вас жду-жду. Да вы проходите, – пригласил он, замешкавшихся слесарей. Паркет переливался в чистоте. Осторожно слесари прошли на кухню, где из вентиля под раковиной неторопливо по капельке капала вода. – Вот, – указал на вентиль нужный человек, – протекает. Я в подвал спустился, все вентиля перекрыл, а свой чего-то не нашел. Протекает, – повторил он. Слесари переглянулись. Вышли из квартиры. Сингапур с Толяном остались в машине, Леха с хозяином, который уже переоделся в спортивный костюм, спустился в подвал. Вернулись скоро.
– Утром слесарей из ЖЭКа вызови, – они тебе починят, – сказал напоследок Леха.
– Спасибо, мужики.
– Спасибо – не валюта, – сказал Толян.
– Не понял, – глянул на него нужный человек.
– Счастливо, – махнул ему Леха, сел в машину. Машина тронулась. Это же человек Василича, – сказал Леха Толяну, – я же тебе говорил.
– Вот козел, – выругался Толян.
– Ну, чего, теперь по плану? – спросил Феликс.
– Поехали, – ответил Толян. – Как бы опять за лом не пришлось браться. Эти нужные люди… – процедил он, зло вглядываясь на дорогу.
Они только вошли в подъезд… Туман. В бледно-оранжевой пелене на вытянутой руке ничего не было видно. Добрались до квартиры третьего этажа. Дверь открыла перепуганная женщина.
– Наконец-то! – произнесла она.
Вся квартира ее была по щиколотку в горячей воде. Трубу сорвало.
Вновь подвал. Сингапур уже одурел от этих подвалов. Грязь, темень. Он уже не замечал грязи и вони, пряча голову, чуть ли не на корячках проползая по узким лабиринтам загаженного подвала. Сколько же грязи и воды, и дерьма… И трубы, трубы, трубы, углы, стены, потолки, все низкое, все словно только и поджидало его в этой тьме – выскакивало, вылетало, и все в лоб, в грудь, в плечи. Как слепой шел он, выставив вперед руки. Подавал, какие-то ключи, что-то держал, вертел, его материли, он держал как требовали, все равно не так, материли снова, он терпел, он старался, оттого держал еще хуже, подавал вовсе не то. – Федор, ты что, совсем тупой?! – Да, тупой! Отупеешь тут от этих ключей, ежей, труб, вентилей, от этой вони, вони, вони…
Перекрыв воду, написав бумагу, что не виновата хозяйка, что трубу прорвало… Труба гнилая, трубы давно надо менять. Но никто их менять не будет, и, значит, через месяц, а может, завтра, трубу прорвет в другой квартире, на четвертом этаже или на первом, но обязательно прорвет. Не может не прорвать. Так должно быть. Потому что… так должно быть: прорвется, треснет, поползет, разрушится. Все разрушится. Время пришло.
Измученный, Сингапур залез в машину.
– Ну что, ночной дозор, в путь, по темным улицам, на борьбу со злом, – острил Леха. Но и сам уже не смеялся от своих острот, сам уже устал. Пять утра, а еще вызов – до упора, до восьми.
– Чего там у нас далее в программе? – спросил Толян.
– Платный вызов. Элитный дом.
– Ну, хоть выпить будет, – хоть и зло, но с надеждой сказал Толян.
Дверь открыла женщина.
– Проходите, – пригласила она.
– Сапоги, может, снимете, слесаря! – За женщиной появились два детины, оба огромные, пьяные и, видно, измотанные.
– Нам по технике безопасности не положено, – крайне вежливо огрызнулся Леха.
– Меня не волнует, чего там положено. Разувайтесь.
Все трое покорно разулись. Прошли в ванную. В джакузи по щиколотку было воды. – Вот, забилось, давайте, пробивайте.
– А утра не судьба дождаться и ЖЭК вызвать, – вновь крайне вежливо огрызнулся Леха.
– Чего? – глянул на него детина. – Грамотный, да?
– Нет, не грамотный, слесарь я, – глядя куда-то под ноги, буркнул Леха.
– А раз слесарь, давай бей. Чтоб быстро было, – детины ушли на кухню.
– С Москвы только приехали, устали, помыться надо и спать, а тут вот… Вы не волнуйтесь, я вам заплачу, только вы не спорьте, не пререкайтесь, – совсем шепотом утешала их женщина, – они нервные, устали, вы только не спорьте, – повторила она, покосившись в сторону кухни.
– Конечно, конечно, – услышав, что заплатят, зашептали слесари.
Вышли из квартиры. Спустились к подвалу. Женщина хотела вставить ключ в замок.
– Да что же это, – руки опустились.
– Чего там? – полюбопытствовал Леха.
– Бомж, скотина, – прошептала в сердцах женщина, беспомощно глянув на слесарей. Леха осмотрел замок, в скважину были всунуты две спички. – Третий замок уже портит, – жаловалась она. – Мы его приютили, жалко, человек все же… А он, напился, и пожар устроил. Выгнали его, замок повесили, теперь вот мстит… Ребята, я доплачу, вы только… можете, как-нибудь, чтобы не спиливать, а то на замки не напасешься.
Замок дорогой был. Евро.
– Попробуем, – вздохнул Леха.
Минут сорок возились с замком, выжигали осторожно, вытаскивали, выковыривали… Справились, вычистили замок.
– Спасибо, ребята, – сразу за замок, женщина дала Лехе сто рублей.
– Премного благодарен, – поблагодарил Леха, взял деньги и спустился в подвал.
Воду перекрыли. Когда работали на кухне, пробивали засор, работали аккуратно, чтобы паркет не испачкать. Оба детины сидели, здесь же на кухне за столом, пили коньяк, пили сквозь сон и сквозь сон, матерясь, поучали слесарей.
