Денис Леонидович Коваленко
Бородинское сражение
24-го было сражение
при Шевардинском редуте, 25-го не было пущено
ни одного выстрела ни с той, ни с другой
стороны, 26-го произошло Бородинское сражение1.
Л.Н. Толстой. «Война и Мир»
Глава первая
24 августа
Шевардинский редут
Дениска и сам не понимал, чего он всё еще лежит под этой лавкой. Ладно бы под столом, но лавка – она такая низкая… Да и становилось все жарче. Огонь уже пролизывался между бревен. Не везде – под лавкой как раз не было так жарко. Но вот проем, где на одной петле висела дверь – огня там было много. А за проемом и вовсе такой густой дым, света белого не видно.
– И чего я от мамки убёг! – зажмурившись, Дениска выкатился из-под лавки и выскочил на улицу – в самый дым.
– Ура-а! – пронеслось мимо Дениски; чуть сапогом не наступили ему на руку, когда он, спотыкнувшись, уперся ладошками о землю.
– Малец! Ты откуда?! – Зеленый мундир подхватил Дениску как щенка под мышку, и понес быстро.
Вцепившись в этот грязный зеленый мундир, у Дениски других мыслей не было – только бы не свалиться.
Дым, грохот, вопли, крики – всё это смешалось в один скрипучий вой в его маленьких ушах. Вдруг его оторвали от мундира и тряханули в воздухе.
– Ты кто, Лисёнок?! – Дениска, рыжий, худой, востроморденький, и, правда, похож был сейчас на облезлого лисенка. Его поставили на заваленный лафет. Вокруг зеленые мундиры; над мундирами лица: чумазые, усатые, бритые, веселые, словом – перед Дениской стояли наши настоящие русские солдаты.
– Братцы! – как заорёт Дениска, как бросится на ближайшую шею.
Тут уж кто смех не сдержал, а кто и слезы. А как сдержишься, когда посреди этого уже многочасового ада, на шею бросается свой родной пацаненок лет семи и орет: «Братцы!».
– Времени, Лисёнок, у нас мало, вишь, отступаем мы, так что всё нам рассказывай, и мы тебя к самому Кутузову отправим, как самый ценный бриллиант нашей славной 27-й пехотной дивизии! Ты откуда здесь взялся?! В самом-то пекле?! Тут же война! Всех еще третьего дня из Шевардино вывели! А ты?
– А может он шпион? И сразу и смех и слезы.
– Я не шпион! – Дениска спрыгнул на землю. Кулаком физиономию свою грязную вытер. – Я от мамки в сарае прятался, она меня выпороть хотела, за то, что я сметану сожрал. А тут как загрохотало. Я из сарая, в дом, а там ни мамки, никого! Я и под лавку.
– Герой! – смех во все глотки.
– Хорош ржать, кони! – грозный приказ офицера. – Приказано отступать к Семёновским флешам. А ты прыгай в обоз! – грозный приказ и такой взгляд, что Дениска чуть ли не с места запрыгнул в телегу, где лежали человек пять раненых пехотинцев.
***
Было это на вечерней заре 24-го августа 1812 года, когда русские войска, по приказу, оставив французам Шевардинский редут, отступали к основным силам. А завтра должно было произойти самое страшное, самое кровавое за всю историю однодневных битв Бородинское сражение.
Когда Дениска еще только обдумывал свое грандиозное, по всем стратегическим канонам, похищение сметаны, а его мамка и бабуля со слезами и причитаниями собирали свои пожитки, прощались со своим домом, как, впрочем, и все шевардинские бабы (потому как мужики давно были мобилизованы) – в это время 150-тысячная всеевропейская армия, под предводительством французского императора Наполеона двигалась от разоренного Смоленска к Москве. Русская армия, отступавшая от Смоленска, 22 августа остановилась у деревни Бородино, чтобы здесь на Бородинском поле дать, наконец, французам генеральное сражение. До Москвы оставалось каких-нибудь 130 верст2. И не только император Александр, но и последний солдат понимал, что дальше отступать было некуда.
Бородинское поле мало чем отличалось от всех пройденных отступавшей русской армией полей. Никаких особо-выгодных позиций для обороны на этом поле не было. Никаких особенных укреплений так же возводить не стали (да и время не позволяло). Было просто поле, каких сотни от Смоленска до Москвы. Обыкновенное ровное поле с десятком небольших деревень, где жили и трудились русские люди. Была речка, лес, овраги и холмы. И почему на этом обыкновенном поле произошло сражение, решившее судьбу всей Европы, ответить может один лишь Господь Бог.
Само сражение, да что уж сражение! Сам ход всего этого всеевропейского похода на Россию, на пальцах показывал: русские отступают – и с этим никто не спорил, включая самих русских; русские отказываются от генерального сражения, потому как армия Наполеона больше и сильнее – и сами русские не отрицали этого. Русские дают бой у Бородино, потому как отступать им дальше некуда – и с этим все соглашались. Русские проиграли это сражение – потому как Наполеон вошел в Москву и сжег Москву. Так почему, видя все эти очевидные и ребенку факты, французы не только проиграли эту компанию, но изменилась сама карта Европы! Россия на полвека превратилась в самое могущественное государство мира, а Франция, подобно своей предшественницы Швеции3, на все последующие века из великой империи опустилась до законодательницы мод на духи и женское платье. Почему заняв Москву, где было припасов на полгода, где можно было перезимовать, и продолжить компанию, за два месяца дисциплинированная французская армия, превратилась в банду мародеров, и оставила разграбленную и сожженную Москву не как оставляет ее армия победителя, а бежала как вор. Ответ напрашивался сам собою – на то была воля Господня. Потому как человеческая логика отказывалась понимать все эти непроизвольные и бессмысленные действия всеми признанного гения войны, Наполеона.
Великая армия Наполеона приближалась к Бородинскому полю тремя колоннами. Главные силы – три кавалерийских корпуса маршала Мюрата, пехотные корпуса маршалов Даву, Нея, генерала Жюно и сама старая наполеоновская гвардия – продвигались по Новой Смоленской дороге. Севернее – пехотный корпус вице-короля Италии и кавалерийский корпус генерала Грушú. По старой же Смоленской дороге – к Шевардино шли 35 тысяч поляков генерала Понятовского. Авангард поляков и наткнулся, на рассвете, на русский арьергард корпуса Горчакова у Шевардино.
Первые в колонне поляки, что шли по дороге, буквально напоролись на отходивших к Шевардинскому редуту русских гренадеров, что продвигались сквозь молодой березняк. Наверное, с полминуты поляки и русские, замерев, смотрели друг на друга, как на какое-то чудо расчудесное; и разделяли врагов-то всего-то три-четыре шага – настолько было еще темно в это утро 24-го августа.
– Эт ж… французы… – голос в предрассветной тишине прозвучал так резко, что были и те, у кого в ушах звякнуло от этого неожиданного возгласа. – Ей Богу, французы! Бей их, братцы! – воскликнувший это гренадер, перехватив свое ружье за ствол, прикладом, как дубиной огрел по голове ближайшего поляка…
Так начался бой за Шевардинский редут.
Без построений, без линий, без каких-либо команд, шедшие в походном строю поляки вдавились в русскую колонну. Было, что и рукú для замаха не поднять, солдаты хватали друг друга за горла, плечи, волосы и чаще дело решали кулаки и пальцы, чем штыки и пули. Такая свалка продлилась не менее получаса, пока солдат не разбросало по березняку и вдоль дороги. И только когда удалось и тем и другим хоть как-то рассредоточиться, стали слышны команды офицеров, а следом и выстрелы.
Несколько часов 11-тысячный арьергард князя Горчакова, до самых земляных стен Шевардинского редута, отбивался от 35-тысячного корпуса Понятовского. Буквально по телам, штыками и саблями поляки гнали русский арьергард. И если бы не…
– Из всех стволов! Пли! – прозвучала команда со стен редута. Только когда на польские головы полетели бомбы и ядра, поляки отступили, а русский арьергард зашел за стены земляной крепости.
Как только вестовой донес Наполеону, что у деревни Шевардино вот уже как полдня идет бой, император Франции бросил на редут три дивизии маршала Даву.
Всё это сражение более походило на безумие. Редут брался французами, французы слали вестовых, что редут взят, тем временем русские отбивали редут. Кони, люди – всё смешалось. Конные лавины врезались друг в друга, гранаты и ядра чуть ли не сталкивались в воздухе. Гренадеры, егеря, гвардейцы – французы, поляки, итальянцы, русские – взбирались на стены и скатывались со стен. Редут, как заколдованная Чудо-гора, принимал и отбрасывал солдат, руководствуясь какой-то своей нечеловеческой чудо-волей. Точно Кто-то невидимой поварёшкой в этом Шевардинском котле перемешивал этот кровавый бульон из тысяч, облаченных в разноцветные мундиры мужчин, от безусых юнцов до длинноусых стариков. И возле редута, и в сотнях метрах от редута и в ближайших деревнях – в том же Шевардино – кружились, сталкивались, бросались друг на друга и отваливались, и лежали изувеченные этим безумием тысячи и тысячи людей.
А в сарае, в обнимку с опустевшей крынкой, когда-то полной этой проклятущей сметаны, сидел маленький рыжеволосый мальчонка. Сидел и клял себя, что мамку не слушал, что в сарае спрятался. Сидел и Боженьку молил, чтобы он простил его, и что он больше не будет, и сметану в рот не возьмет ни одной ложки! Просил и не понимал, почему за сараем так громко бýхает, и гремит, и кричат страшно голоса – точно грешники на Страшном Суде.
Дениска даже боялся к стене повернуться и в щель заглянуть, до того всё то, что творилось за сараем, казалось ему ужасным.
