Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том 2
Глава десятая
Узнав от Анны Николаевны о постигших их семью несчастиях, Борис и Катя сочли своей обязанностью оказать прибывшим к ним родным посильную помощь. Прежде всего, выслушав рассказ Анны Николаевны, они решили пока ни о случае с мужем Люси, ни о Борисе-младшем не распространяться. Из многочисленных примеров они прекрасно знали, как относятся люди и, прежде всего, многие руководители, к родственникам репрессированных, и потому рисковать не хотели. А Борис, кроме того, помнил, как изменилось отношение к нему со стороны многих его бывших подчинённых, когда он был исключён из партии. Ведь только очень близко знавшие его люди, оказавшиеся к тому же и истинными коммунистами, такие как парторг ЦК при Траловом тресте Меднис, директор треста Новиков, да ещё два-три человека, решились выступить в его защиту и возбудили дело о его восстановлении, и то, как мы уже знаем, из этого ничего не получилось. Решение бюро Приморского обкома ВКП(б) о его восстановлении бесследно исчезло, он, Борис Алёшкин, теперь был беспартийным, и вновь переживать всё, что могло произойти, когда стало бы широко известно об осуждённом брате, ему, конечно, не хотелось. Но в то же время и отказаться от связи с семьёй своего отца, с мачехой, заменившей ему мать, с кровными братом и сестрой, как тогда делали многие, он не мог, поддержала его в этом и Катя.
На следующий день, пока Анна Николаевна и Женя ездили на вокзал за своими вещами, Борис переговорил с хозяином дома и получил от него согласие на сдачу половины соседнего дома, состоявшей из одной комнаты и кухни. А ещё через несколько дней, устроившись немного с жильём, Анна Николаевна Алёшкина отправилась в Краснодарский краевой отдел народного образования на поиски работы. Дело это оказалось нелёгким, в самом Краснодаре ей места не обещали, а предложили выехать в сельскую школу. Бесплодно проходив в течение нескольких дней по разным школам города, Анна Николаевна, в конце концов, решилась принять назначение в предлагаемое село. Времени до начала учебного года оставалось немного, до 1сентября оставались считанные дни. Кроме того, чтобы приступить к работе самой, надо было устроить в последний класс школы Женю. Анна Николаевна отправилась учительствовать в среднюю школу в станице Нововеличковской, где мог учиться и Женя. Там учителям предоставлялась бесплатная квартира с отоплением и освещением, да и жизнь была дешевле, чем в городе. В этой же школе нашлась бы работа и для Людмилы, если бы она захотела приехать: учителей начальных классов там недоставало. К 1 сентября 1938 года Анна Николаевна и Женя переехали в Нововеличковскую, а в начале сентября к ним приехала и Люся со своими маленькими детьми: семилетним Олегом и пятилетней Аней.
С 1 сентября началась страдная пора и у Бориса. Он, студент четвёртого курса мединститута, был в числе отличников учёбы, звание это терять не хотел и поэтому принялся за занятия с удвоенной энергией. Кроме того, ему хотелось, хоть немного, но помогать семье, поэтому он вновь начал периодически работать дежурным в отделении неотложной хирургии.
Это отделение подчинялось клинике общей хирургии, располагалось при Первой городской больнице, и руководителем его, как и всей клиники, был профессор К. С. Керопьян. Он предполагал, что из Бориса Алёшкина, в конце концов, получится неплохой врач-хирург, и по мере возможности помогал ему. Теперь Борис уже исполнял обязанности фельдшера, а в конце года иногда и врача. Он ассистировал при многих операциях, обрабатывал и зашивал небольшие кожные раны, накладывал простейшие гипсовые повязки и т. п. К работе он старался относиться возможно добросовестнее, многое из того, что ещё не знал, находил в соответствующих учебниках и к концу года по хирургии значительно опередил своих однокурсников.
Благодаря самоотверженной работе Кати, регулярной помощи Нины, Алёшкины смогли снова нанять домработницу. Это была опять та же Меланья, жившая через несколько домов на той же улице. На этот раз с ней договорились и о приготовлении пищи. Готовить она умела только самые простые блюда: борщ, кашу, котлеты, но Алёшкиных это нисколько не смущало, они были довольны. Всё-таки дома находился человек, который мог собрать детей, т. е. привести Нину из детсада, иногда принести и Майю из яслей, встретить Элу из школы, накормить всех и побыть с ними до тех пор, пока придёт кто-нибудь из родителей. Большего от Меланьи и не требовалось. Стирала Катя по выходным дням сама, да и белья-то было немного. В уборке дома также, как и в походах по магазинам, и на базар, ей помогал Борис.
За мелочными, но такими важными повседневными заботами время летело быстро. Иногда в выходной приезжал Женя, чтобы закупить что-нибудь в городе для своих деревенских жителей. Раза два за зиму приезжала Анна Николаевна для участия в учительских съездах.
Зима 1938–1939 года выдалась довольно тёплой. Дети, к счастью, не болели. Уже прошли зимние каникулы, начался новый, последний учебный семестр четвёртого курса. В самом начале этого семестра неожиданно заболел один из друзей Бориса, Григорий Быков. Мы о нём уже довольно подробно рассказывали раньше, напомним только, что он был старостой курса. У Быкова обнаружили крупозную пневмонию, осложнившуюся абсцессом лёгких. Такая серьёзная болезнь, особенно в то время, когда медицина ещё не имела активных средств борьбы с гнойной инфекцией, не просто надолго приковала Гришу к больничной койке, но угрожала и его жизни. Только мощный и здоровый организм бывшего лётчика помог ему, в конце концов, справиться с болезнью и с середины марта вернуться к занятиям.
Во время болезни Быкова, по предложению деканата, обязанности старосты курса исполнял Борис Алёшкин. Это потребовало от него и дополнительного времени, и нервов, и сил. К весне его организм ослабел. В основном все средства семьи поглощало питание, содержание жилья и минимум необходимой одежды для детей, поэтому Борис продолжал ходить в чём попало. Часто у него, да и у Кати также, бывали мокрые и озябшие ноги, на это внимания они не обращали: как-нибудь дотянуть до конца Борисова учения, а там уж оденемся и заживём по-другому, – так они рассуждали.
В конце марта Борис всё-таки свалился. Сперва своей простуде он не придал никакого значения и продолжал, кашляя и чихая, ходить и в институт, и на дежурства в больницу. Однажды ночью на дежурстве он почувствовал себя настолько плохо, что решил померить себе температуру, оказалось, что она равна 40. Дежуривший с ним врач-хирург, увидев показания термометра, вызвал из терапевтического отделения дежурного терапевта. Тот выслушал, простукал грудную клетку Бориса и определил, что у больного экссудативный плеврит. Он предложил Борису лечь в терапевтическую клинику. Случилось это в начале апреля 1939 года.
Катя не очень волновалась, когда Борис после ночного дежурства утром не пришёл домой, так бывало и ранее, он иногда из больницы отправлялся прямо в институт. Но когда Борис не пришёл и вечером, она забеспокоилась. Решила утром на следующий день вместо работы сходить в институт или в больницу, чтобы выяснить, где же находится муж, но этого делать не пришлось. Вечером в тот же день к ней зашёл Сергеев, живший неподалеку, и рассказал о болезни Бориса.
На следующий день Катя, уйдя с работы пораньше, собрала кое-какие гостинцы и отправилась в Первую городскую больницу, в терапевтическую клинику, где лежал Борис. Мужа она застала в крайне тяжёлом состоянии. Он был в сознании, но, по-видимому, с очень высокой температурой. Он метался в жару, кашлял и, самое главное, задыхался так, что временами даже синел. Катя испугалась, заплакала. Борис, как мог, попытался её успокоить, но, наверно, он плохо сознавал, что говорит. Его слова не только её не успокоили, а, кажется, ещё больше взволновали. В это время в палату вошёл дежурный врач, увидел Катю в слезах и задыхавшегося Бориса и прервал это свидание.
На следующий день больному удалили скопившуюся в плевральной полости жидкость, откачали больше трёх литров. Борис сразу почувствовал облегчение, дышать стало легче, и сразу снизилась температура. Однако через неделю жидкость накопилась вновь, и состояние больного ухудшилось. Он болел более полутора месяцев, за это время ему пять раз производили выкачивание жидкости. Ни в ней, ни в мокроте туберкулёзных палочек не нашли (как известно, экссудативный плеврит большею частью имеет туберкулёзное происхождение), не нашли и гноеродных микробов. Таким образом, он легко отделался.
Через месяц Борис почувствовал себя настолько хорошо, что потребовал от жены все свои учебники и конспекты, и, хотя ему вставать ещё не разрешали, он, лёжа в постели, начал заниматься, боясь, что может пропасть учебный год и учение затянется. «Катя не выдержит, – думал он, – ведь она, бедная, работает так много, как никто из машинисток её учреждения. Я должен перейти на следующий курс во что бы то ни стало, но как это сделать?»
Время шло, приближалась экзаменационная сессия. Студентам четвёртого курса предстояло сдать пять экзаменов. Как это сделать в его положении, Алёшкин не представлял, ведь он ещё даже не вставал с постели, и к тому же по вечерам бывали подъёмы температуры до 38 градусов. Он усиленно занимался и думал, что, может быть, хоть на «удовлетворительно», но сумеет сдать экзамены. Но ведь он лежал в больничной палате… На просьбу о выписке, с которой он обращался к профессору Жадкевичу, преподававшему у них на курсе госпитальную терапию и руководившему клиникой, в которой лежал Борис, тот только отрицательно качал головой.
В конце мая его навестил Сергеев, который стал секретарём партячейки их курса. От имени дирекции, профкома и партячейки Сергеев передал Борису 300 рублей и сказал, что эти деньги выделены ему на усиленное питание. Кроме того, он сообщил, что им с Гришей Быковым профком выделил санаторные путёвки и что летом они подлечатся в санатории. Тут Борис решил попросить Сергеева о помощи. Он рассказал ему о том, что усиленно готовится к экзаменам, готов их сдать даже досрочно, но его не выпускают из больницы. Алёшкин считал, что единственный выход из этого положения – чтобы преподаватели согласились принять у него экзамены здесь, в больнице, может быть, даже прямо в палате. Сергеев удивился подобной просьбе и, конечно, в глубине души посчитал её капризом, если не бредом, больного. Однако он сообщил об этом секретарю парткома института Шаповалову. Тот передал просьбу директору института Мотненко. По предложению последнего, в деканате обсудили этот вопрос и, может быть, потому, что такого в их институте до сих пор не случалось, решили пойти навстречу. Единственным профессором, который отказался принимать экзамен у Алёшкина в больнице, был его любимый учитель Кирилл Степанович Керопьян. Он сказал так:
– Я не такой бесчувственный человек, чтобы подвергать нервным и психическим мучениям больного студента. Вот когда поправится, пусть приходит и сдаёт. Я у него приму экзамен в любое время года.
На следующий день после заседания деканата в палату, где лежал Борис, зашёл профессор Жадкевич и приблизился к его кровати:
– Ну что же, товарищ Алёшкин, удивили вы нас, но просьбу вашу мы удовлетворим. Ведь только подумайте: сколько лет я руковожу кафедрой, сколько лет преподаю, но первый раз за всё это время больной студент просит деканат не о том, чтобы перенести или отсрочить экзамены, а, наоборот, о разрешении сдать их досрочно, и притом ещё будучи на больничной койке, – говорил профессор, обращаясь к остальным больным палаты.
В палате находилось восемь коек, на всех лежали больные, они были старше Бориса. Эти пожилые люди болели различными хроническими лёгочными заболеваниями. Хотя их болезни считались серьёзными, Борис числился одним из самых тяжёлых. И, может быть, поэтому, а, может быть, просто благодаря его общительному характеру, или потому, что почти все койки уже неоднократно меняли своих хозяев, и только Борис был старожилом палаты, все относились к нему с особым сочувствием. А то, что каждую свободную минуту он занимался чтением какого-нибудь учебника, у всех вызывало уважение.
Слова профессора палата встретила возгласами сочувствия и поддержки Бориса. От него самого или от своих соседей больные всего отделения знали о том, что он хочет сдать экзамены, находясь здесь. Все удивлялись, но поддерживали его. А Жадкевич между тем продолжал:
– Но, товарищ Алёшкин, не знаю, как другие профессора, но я вас буду гонять по всему курсу без всякой жалости, так что не надейтесь, что больничная койка вам предоставит какую-нибудь скидку. Второе: предупреждаю вас, что разрешу сдавать экзамены только после того, как ординатор доложит мне, что ваша температура, по крайней мере, в течение двух суток будет оставаться нормальной. Да, между прочим, вашу просьбу все профессора при обсуждении в деканате согласились удовлетворить, кроме профессора Керопьяна. Он будет принимать у вас экзамены только после того, как вы выйдете из больницы. Вот так-то. Ну, готовьтесь, сообщите своему лечащему врачу, когда будете готовы, и мы с коллегами распределим порядок приёма экзаменов.
Борис не выдержал и радостно воскликнул:
– Вот спасибо-то! Значит, год не пропадёт, а терапию я готов хоть сейчас сдавать.
– Ну-ну, не хорохорьтесь. Поучите ещё, да и температура пока не нормализовалась, – и профессор вышел из палаты.
С этого времени Борис стал заниматься с ещё большим усердием. Было очень интересно наблюдать поведение остальных больных в палате. Все они сочувствовали Борису и по мере своего разумения и сил старались ему помочь. Прежде всего, в то время, когда он читал какой-либо учебник, в палате воцарялась абсолютная тишина. Ходячие больные уходили в коридор или во двор больницы, чтобы не мешать студенту. По вечерам после ужина, когда все располагались на своих койках, больные часами слушали рассказы Бориса о диагностике, лечении и профилактике всех болезней, которые он в этот день прорабатывал. Видимо, эти рассказы не только приносили Борису пользу, повторявшему таким образом материал, помогая его усвоению, но и представляли для его слушателей определённый интерес. Многие из них задавали разнообразные вопросы, на которые Борис пытался отвечать самым подробным образом. Часто во время этих бесед заходили больные из других палат, они тоже принимали участие в беседе. Обычно прекращались такие сборы только с появлением дежурной сестры, требовавшей в связи с поздним временем прекращения разговоров.
Вскоре Борис почувствовал себя значительно бодрее и крепче. Температура и днём, и вечером держалась в пределах нормы (правда, вечернюю он мерил не всегда достаточно тщательно), кашель почти прекратился, значительно уменьшилась одышка, он свободно сидел в кровати. При выслушивании лечивший его ординатор довольно кивал головой: уровень жидкости в плевральной полости не повышался. Хотя в нижнем отделе жидкость ещё была, но и врач, и профессор на последнем обходе сказали, что это уже не страшно, такое количество жидкости рассосётся само. Во время этого обхода профессор Жадкевич спросил:
– Ну как, товарищ Алёшкин, вы не передумали? Будете сдавать экзамены здесь?
– Конечно, конечно, – ответил Борис, – хоть завтра.
– Хорошо, я поговорю со всеми, кто согласился принять экзамены у вас здесь, и через Василия Егоровича (так звали ординатора) передам вам. Интервал между экзаменами мы сделаем в три-четыре дня. У вас, кроме хирургии, ещё четыре предмета, так что, я думаю, за две недели вы справитесь. Возможно, к этому времени поставим вопрос и о вашей выписке, пока же с постели не вставать, только в туалет, сидеть можно. Завтра я начну, готовьтесь!
Борис обрадовался этому решению и хотя, конечно, очень волновался, но надеялся, что уж на «удочку»-то он всё сдаст.
Нечего и говорить, что в этот вечер вся палата только и обсуждала завтрашний экзамен. И дежурной сестре стоило немалого труда всех угомонить и уложить спать. Борису, в виде исключения, в связи с особым его положением, из ординаторской она принесла настольную лампу, поставила её на тумбочку и разрешила ещё раз просмотреть все конспекты по терапии. Борис понимал, что от того, как он сдаст первый экзамен, будет зависеть вопрос и о сдаче остальных. Конечно, он старался поэтому изо всех сил. Заснул он, наверно, около двух часов ночи.
На следующий день профессорского обхода в этой палате не было, и Василий Егорович утром принёс Борису записку с расписанием порядка сдачи экзаменов. Один из больных переписал расписание красивым почерком и прикрепил эту бумажку над кроватью Алёшкина.
Первый экзамен по терапии, как и обещал, проводил профессор Жадкевич. В своей записке он сообщал, что придёт сразу же после обеда – в два часа дня. До двух часов Борис снова перелистал от корки до корки Кончаловского (учебник по терапии), просмотрел все свои записи, и только после настойчивого требования сестры и соседей-больных кое-как пообедал.
Но вот, наконец, пришло и время: в палату вошёл улыбавшийся Жадкевич в сопровождении ассистентки, которая вела группу Бориса, и ординатора палаты Василия Егоровича. У студента от волнения перехватило дух. Все больные замерли на своих койках.
– Ну что же, начнём! Так, расскажите нам, товарищ Алёшкин, что вы знаете об экссудативном плеврите: патогенез, симптомы, диагностику и лечение.
Если бы Борис имел достаточно сил, то наверно подскочил бы от радости. Экссудативный плеврит – так ведь он этой болезнью вот уже полтора месяца болеет! Конечно, помимо того, что он прочитал о ней во всех имевшихся в его распоряжении книгах и тетрадках, он много раз слышал высказывания об этой болезни и Василия Егоровича, и самого профессора Жадкевича. Как же тут не рассказать? И Алёшкин подробно и толково начал излагать патогенез и течение этой болезни. Жадкевич, прервав его на середине, сказал:
– Ну, это вы знаете, наверно, потому, что сами болеете этой болезнью. Теперь, пожалуйста, опишите нам клинику цирроза печени.
Борис улыбнулся: и этот вопрос для него не был труден. В углу их палаты лежал старик, болевший циррозом. Он много раз расспрашивал Бориса о болезни и рассказывал ему о своих страданиях. И на этот вопрос Жадкевич не стал дожидаться окончания ответа, он только потёр руки. А все в институте и в клинике знали, что когда профессор потирает руки при ответе студента, значит, он доволен. После этого он задал Алёшкину ещё несколько разных вопросов, касавшихся симптомов клиники и лечения некоторых заболеваний, и получил на все достаточно исчерпывающие ответы. Он обратился к сопровождавшим его врачам:
– Ну, так что же мы ему поставим?
И тут, прежде чем врачи успели что-либо сказать, вся палата хором воскликнула:
– Отлично!
Жадкевич, а за ним и все доктора дружно засмеялись. Затем профессор сказал:
– Глас народа – глас Божий! Отлично – так отлично. Коллеги, согласны? – врачи кивнули.
– Зачётка с вами? Давайте её.
Борис полез в тумбочку, где лежала его зачётная книжка, два дня тому назад принесённая Катей. Она, кстати сказать, совсем не одобряла этого, так как боялась, что волнение и напряжение могут подорвать его силы.
Жадкевич взял зачётку, взял ручку и здесь же, на тумбочке, написал: «Терапия – отлично», и расписался.
– Ну что же, с началом вас, товарищ Алёшкин! Надеюсь, что и дальше дела пойдут также успешно.
В течение последующих двух недель Борис не замечал времени. Дни пролетали в напряжённом повторении пройденного и в изучении того, что он из-за болезни пропустил. На экзаменах он старался давать наилучшие ответы на задаваемые ему тем или иным профессором вопросы. Кожные болезни, акушерство и детские болезни ему удалось сдать тоже на «отлично».
Экзамены закончились, и Борис стал усиленно настаивать на выписке: перед ним стояла главная задача – подготовиться к сдаче экзамена по хирургии. За всё это время хирургией он почти не занимался. Предстояло проштудировать, кроме своих конспектов, ещё три толстенных тома учебника хирургии Шаака и Гирголава – задача не из лёгких, ведь Борис почти два месяца был оторван от занятий в институте и в хирургической клинике. Хотя за это время ничего особенно нового по хирургии не изучалось, но на практических занятиях происходило многократное повторение пройденного материала. Борис обиделся на Кирилла Степановича Керопьяна, не согласившегося принять у него экзамен в период пребывания его на больничной койке, но всё же признавал, что вряд ли он сумел бы подготовиться к самому ответственному для него экзамену достаточно хорошо, если бы продолжал лежать в больнице.
И вот Борис Алёшкин уже дома. Правда, добрался до дома он с трудом: так похудел и ослабел, что только при поддержке Кати сумел дойти до трамвая. Путь от остановки трамвая до дома они проделали с многочисленными остановками. Нечего было и думать о том, чтобы в ближайшие дни посетить хирургическую клинику и хоть немного посмотреть на хирургических больных, получить какую-нибудь консультацию от ассистентов и от самого профессора. Надо было сперва встать на ноги.
Всё в доме было поставлено на обслуживание больного. Катя и помогавшая ей Меланья делали всю домашнюю работу и старались как можно лучше его покормить. Дочки, любившие посидеть с папой, прилагали все усилия, чтобы его не утомлять. Ему оставалось только есть, пить, набираться сил, ну и, конечно, одолевать теорию хирургии, этим он и занимался.
Скоро молодой организм взял своё. Борис стал крепнуть и дней через десять смог уже самостоятельно добраться до госпитальной хирургической клиники, то есть до Первой городской больницы, и попасть к профессору Керопьяну. Тот, занятый какой-то работой в своём кабинете, увидев входящего Бориса, поднял голову и сказал:
– А вы зачем пожаловали? У вас вид, как у ходячего скелета, кто вам разрешил сюда приезжать? Вам ещё лежать надо.
Борис немного опешил от такого приёма и пробормотал:
– Я, Кирилл Степанович, пришёл насчёт экзамена по хирургии договориться.
– Какой там экзамен, сперва в себя придите! Поправляйтесь, на практику вам ехать только через месяц, спешить нечего. Недели через две приходите, посмотрю на вас, тогда буду принимать. А сейчас лучше зайдите-ка к терапевтам, пусть они вас посмотрят. И не возражайте, пожалуйста, раньше чем через две недели я с вами разговаривать не буду, до свидания.
Борису ничего не оставалось, как покинуть кабинет. Он направился мимо студентов, сидевших во дворе больницы и готовившихся к сдаче экзаменов по терапии, акушерству и хирургии. Кое-кто поздоровался с ним и даже пытался поговорить. Слух о том, что он сдавал экзамены в больнице, уже распространился по институту, и многие хотели узнать, как же он их сдал. Но Борис был так огорчён холодным и сердитым приёмом Керопьяна, что, не отвечая ни на какие расспросы, постарался как можно быстрее пройти в терапевтическую клинику.
В ординаторской он нашёл Василия Егоровича, тот обрадовался встрече с Алёшкиным, расспросил его о самочувствии и потащил в рентген-кабинет. Там вместе с рентгенологом они осмотрели Бориса и пришли к выводу, что вся имевшаяся в плевре жидкость рассосалась, и только в правом нижнем углу плевральной полости образовалось слипание листков плевры.
Вечером Борис рассказал Кате о том, как его принял Кирилл Степанович, и, к его удивлению, та встала на сторону профессора:
– Ну и правильно он сделал! Ты посмотри на себя, еле-еле ползаешь, окрепни ещё! Повтори всё, не торопись, куда спешишь-то? Эx ты, горюшко моё…
Так, Борис продолжал свои занятия и своё бездельничанье. Слушал радио, фотографировал детей, жену, приезжавших к ним Веру, Анну Николаевну и Женю. Но все его мысли всё-таки были поглощены предстоявшим экзаменом по хирургии.
В этот период времени к нему как-то зашёл Григорий Быков и сказал, что на практику они поедут вместе в селение Архипо-Осиповку, расположенную недалеко от Геленджика, а после практики будут отдыхать в санатории в Геленджике. Рассказал он также, что практика на Черноморском побережье им обоим дана потому, что они перенесли тяжёлые болезни. Других студентов распределили по разным больницам и участкам Краснодарского края и Адыгейской автономной области, несколько человек оставили в Краснодаре.
Ну вот, прошли и эти, такие длинные для Бориса, две недели. Он ещё раз пересмотрел свои конспекты, взял их, зачётку и с довольно тяжёлым сердцем отправился в хирургическую клинику к профессору Керопьяну. Почему-то, несмотря на многократное повторение всего материала, он чувствовал себя не очень уверенно. Так же, как и в прошлый раз, он застал Кирилла Степановича в его кабинете. Во дворе студентов уже не было, сессия закончилась, остались только отстающие, которые пришли пересдавать хирургию. Их было немного, они сидели в коридоре перед кабинетом профессора и не решались зайти. Бориса Алёшкина они пропустили беспрепятственно.
Кирилл Степанович приподнял голову и на этот раз, как показалось Борису, уже почти ласково сказал:
– Ну вот, это другое дело… Теперь вы, товарищ Алёшкин, становитесь на себя похожи, а летний отдых вам ещё сил прибавит. Давайте вашу зачётку, садитесь.
Борис протянул её и присел на краешек стула, стоявшего напротив стола профессора. Тот взял книжечку, раскрыл, перелистал, просмотрел все записи за четыре года учёбы, улыбнулся, обмакнул в чернильницу ручку, крупными буквами вывел: «Хирургия – отлично», и расписался.
Борис остолбенел: как так? Ни одного вопроса, ни слова! А он так учил, так старался… Кирилл Степанович, заметив недоумение студента, улыбаясь, протянул ему зачётку и сказал:
– Больше я вам всё равно поставить не могу, а на столько-то, я уверен, что вы знаете, так зачем же тратить время? После каникул обязательно приходите в отделение неотложной хирургии, практикуйтесь, теперь будете выполнять и работу дежурного хирурга. Ну, счастливо отдохнуть! – и он протянул Борису руку.
Тот растерянно пожал её, также растерянно произнёс «спасибо» и, не придя ещё полностью в себя, вышел из кабинета. Там его встретили ожидавшие студенты. В кабинете профессора Борис пробыл менее пяти минут, и поэтому его сразу же засыпали вопросами:
– Что, выгнал? Что спрашивал?
Борис растерянно улыбнулся:
– Ничего.
– Как это ничего?! Опять этот Алёшкин голову морочит! Что хоть поставил-то? – послышались голоса.
Борис, так ещё и не опомнившийся от происшедшего, машинально ответил:
– Отлично, – и чуть не бегом рванул из коридора и помчался домой.
