Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том 2
На одной из них Алёшкин прочитал: «батарейный радиоприёмник БИ-234 с комплектом батарей, стоимость 154 рубля». У него загорелись глаза. Приобрести радио? Да это было его сокровенной мечтой, на осуществление которой в своём теперешнем положении он и не надеялся.
– Вот эту штуку я согласен взять в счёт долга, – нерешительно сказал он, – но ведь их мало…
– Ерунда, не беспокойся! Я отчитаюсь, – услышал он в ответ. – Выбирай любой приёмник и забирай, я сейчас выпишу пропуск.
Возвращаясь после работы в этот день, Борис летел, словно на крыльях. В его руках была довольно-таки тяжёлая и большая коробка с новеньким радиоприёмником. Когда пришла с работы Катя, Борис рассказал ей о своём приобретении, о той высокой цене, по которой они могли продать имевшиеся пластинки. Та обрадовалась, но радость её ещё более усилилась, когда Борис вручил ей 100 рублей и сообщил, что на эти деньги она может приобрести поросёнка.
Через неделю в дровяном сарае, в клетушке, отгороженной стараниями Бориса, похрюкивал небольшой, но упитанный поросёнок. Белый шпиц – собачонка, неизвестно каким образом поселившаяся у Алёшкиных, с пронзительным лаем прыгала вокруг этой клетушки.
В первый же день покупки радио Борис собрал батареи, протянул антенну между двумя шестами, укреплёнными на макушках шелковиц, росших во дворе и, включив приёмник, начал ловить самые разнообразные станции.
Глава седьмая
Отвлечёмся немного от жизни нашего главного героя, в ней произошёл серьёзный поворот, поставивший на совершенно новый путь всю его дальнейшую жизнь. Оставим его за конспектированием лекций, за забавой с новой игрушкой – радио, за нескончаемыми мелкими хозяйственными делами и заботами, за проведением времени с маленькими дочками, за постоянным, иногда даже немного сердитым, ожиданием своей Катеринки, единственной настоящей добытчицы в семье. Посмотрим немного на жизнь остальных его ближайших родственников. Как всегда, для этого нам придётся вернуться немного назад.
Как мы уже упоминали, семья отца Бориса осталась в селе Новонежине Шкотовского района Приморского края. Из всей семьи там жили только Анна Николаевна – мачеха Бориса, младший сын Женя, учившийся в сельской школе, и, наконец, сам Яков Матвеевич, работавший в ней завхозом. Людмила, кровная сестра Бориса, окончив школу и проработав около года учительницей в селе Кролевец, вышла замуж за техника-строителя и вместе с ним уехала на одну из строек в Среднюю Азию. Борис-маленький после окончания средней школы в 1934 году тоже стал учителем и начал работать в начальной школе в Зверосовхозе на острове Путятин.
В конце 1935 года Яков Матвеевич заболел, у него внезапно открылась рвота с кровью. В Новонежине был только фельдшерский пункт, и находившийся там фельдшер, заподозрив серьёзность заболевания, посоветовал больному немедленно лечь в больницу. Можно было ехать и в районную больницу Шкотова, но совсем недавно открылась новая и, по слухам, очень хорошая больница на Артёмовском руднике. Яков Матвеевич в сопровождении жены выехал в Артём, там он был сразу же госпитализирован.
Болезнь мужа совпала с зимними каникулами, и поэтому Анна Николаевна, поместив его в больницу и задержавшись на несколько дней в Артёме, могла ежедневно навещать его. Вскоре, благодаря назначенным ему медикаментам и строгому режиму питания, состояние Якова Матвеевича улучшилось, рвота прекратилась, боли также утихли. Врачи, лечившие больного, поставили предполагаемый диагноз: кровоточащая язва желудка. От операции решили воздержаться в связи с прекращением рвоты и кровотечения, не было данных за то, что язва прободная, а также и потому, что общее состояние больного, очевидно, перенёсшего достаточно сильную кровопотерю, было ослабленным. Консилиум принял решение проводить лечение консервативными методами.
Каникулы кончились, Анна Николаевна должна была приступать к работе. В состоянии Якова Матвеевича ничего угрожающего не ожидалось, чувствовал себя он вполне удовлетворительно, и она вернулась в Новонежино, пообещав приехать в Артём в первое же воскресенье, через неделю.
Ровно через неделю она действительно приехала и немедленно отправилась в больницу, собираясь угостить мужа кое-какими домашними гостинцами. Обратившись к дежурному врачу с просьбой о получении пропуска для свидания с больным, получила ответ: слишком поздно, Яков Матвеевич Алёшкин умер три дня назад, и его похоронили, так как, несмотря на отправленную родным телеграмму, никто не приехал. Сражённая этим известием Анна Николаевна более часа находилась в полуобморочном состоянии, и врачи предложили ей самой лечь в больницу, но в Новонежине оставался её младший сын, которому в то время было всего 14 лет. Несмотря на уговоры, она покинула больницу, почти не помня себя от горя. Кое-как добравшись до квартиры знакомой учительницы, у которой она останавливалась, едва успев сообщить той о смерти мужа, Анна Николаевна снова потеряла сознание и сама оказалась в положении тяжелобольной. О выезде в Новонежино нечего было и думать. Проболев около недели, она сумела преодолеть горе и набраться сил, чтобы отправиться домой. Конечно, бедная женщина была не в состоянии выяснять подробности гибели мужа, а также и его последних минут жизни, это сделал её сын Борис-младший. Вскоре после отъезда матери из Артёма, он получил отправленную ею телеграмму о смерти отца. Кстати сказать, вернувшись в Новонежино, Анна Николаевна нашла дома телеграмму из больницы. Путешествуя по почтовым отделениям Шкотова и Новонежина, она попала к адресату через день после того, как Анна Николаевна уехала к мужу. Таким образом, Женя узнал о смерти отца раньше, чем вернулась мама.
Борис-младший, получив телеграмму матери, немедленно направился в Артём, получив для этого необходимый отпуск. Он явился в больницу и стал расспрашивать врачей о течении болезни и смерти отца. Из этих расспросов он выяснил, что на следующий день после отъезда Анны Николаевны домой у Якова Матвеевича вновь открылась рвота кровью, причём на этот раз кровотечение было настолько сильным, что пока успели позвать дежурного врача, состояние больного резко ухудшилось. Дежурный врач, а затем и заведующий хирургическим отделением пытались принять возможные в этих условиях меры, но они не помогли. Больной, не приходя в сознание, скончался. Заключение было таким: «Смерть Якова Матвеевича Алёшкина последовала от коллапса, вызванного профузным желудочным кровотечением». В то время в подобных больницах вскрытие умерших проводилось далеко не всегда, поэтому, чем было вызвано это кровотечение – язвой, раком или ещё какой-либо причиной, так и осталось невыясненным.
Борис-младший поехал в Новонежино навестить мать. Он застал её в таком плохом состоянии, что не решился оставить их с Женей одних, послал заявление с просьбой об увольнении из школы на острове Путятин по семейным обстоятельствам. Его просьба была удовлетворена, и в начале 1936 года он окончательно переехал в Новонежино. Здесь в школе учителей не хватало, Борис-младший сразу же получил место завуча.
Дней через десять после смерти мужа, когда Анна Николаевна немного пришла в себя, она написала письмо старшим детям – Борису в Краснодар и Людмиле в Среднюю Азию. Борис-старший получил известие о смерти отца весной 1936 года. Почему-то эта весть, хотя и явилась для него неожиданной и печальной, не вызвала того горя, какое он испытал при известии о смерти матери и при виде умершей бабуси. Может быть, потому, что он был слишком поглощён своими семейными заботами; может быть, потому, что отец и его семья находились где-то очень далеко, и сама смерть от этого была какой-то дальней; а может быть, – и это, пожалуй, вернее всего, – того полного сыновнего чувства к отцу у него всё-таки не было. Ведь как-никак прожил он с отцом всего около полутора лет и, как мы знаем, покинул новую семью в 16 лет без особого сожаления.
За этот же период времени произошло большое и тоже трагическое событие в семье родственников со стороны жены, а именно, Сердеевых. В 1935 году Армавирский горком оказался предметом расследования партийной комиссии Северо-Кавказского крайкома ВКП(б). В результате работы этой комиссии выяснилось, что работники горкома, пользуясь своим положением, использовали армавирский магазин Торгсина в своих личных целях, получали там незаконно товары и совершили ряд других должностных и партийных преступлений. В результате всё руководство горкома было смещено, некоторых исключили из партии и отдали под суд, других перевели с понижением в различные районы края. Единственным, чьё участие не удалось доказать в «торгсиновской истории» в Армавире, оказался Д. Я. Сердеев, но и он участвовал в некоторых должностных проступках. Он тоже «пострадал» – его перевели в город Ейск. Будучи знакомым с работой советских учреждений, он получил назначение начальником планового отдела и заместителем председателя Ейского райисполкома. Дмитрий уехал один, семья осталась в Армавире. Его жена Людмила только в этом году поступила на заочное отделение пединститута в г. Ростове-на-Дону и продолжала учительствовать в Армавире. Оставить школу до конца учебного года она не могла.
В конце 1935 года, когда Людмила Петровна выехала на сессию в Ростов, в армавирской квартире остались Акулина Григорьевна и два её внука, Руслан и Виктор. Однажды ночью в конце ноября в квартиру ворвались грабители, связали бабушку и вместе с внуками заперли в кухне. Дочиста ограбив квартиру, они вывезли не только одежду, ковры, посуду, но даже наиболее ценные вещи из мебели. Вернувшаяся через несколько дней домой Мила застала там еле живую от пережитого мать (которой в то время было 68 лет), испуганных сыновей и жалкие остатки своего ранее довольно-таки значительного имущества. Телеграммой она сообщила об этом мужу, тот приехал, сделал соответствующее заявление в милицию, но следов пропавших вещей так и не обнаружили. Самих грабителей, однако, нашли, Акулина Григорьевна при очной ставке их опознала.
В начале 1936 года Дмитрий Яковлевич Сердеев после длительных просьб освободился от своей должности в райисполкоме и получил назначение на пост директора Ейского станкостроительного завода. Эта должность давала более значительные материальные преимущества: оклад директора почти вдвое превышал ту зарплату, которую Митя получал в РИКе, и, самое главное, как директор, он сразу же получил хорошую квартиру – семья смогла, наконец, соединиться.
Переехав в Ейск, Людмила Петровна продолжала заочно учиться в Ростовском пединституте и одновременно стала работать в одной из средних школ города преподавателем русского языка и литературы. Со временем Сердеевы, по просьбе Акулины Григорьевны, снова вызвали к себе Веру, которая, уехав от Алёшкиных, сначала отправилась к средней сестре, Жене, жившей где-то около города Горького. Дмитрий Яковлевич пригласил приехать и деверя, Андрея Пашкевича, который жил на Дальнем Востоке на станции Ин. Сердеев обещал Андрею хорошую работу на заводе, тот ответил согласием. В середине августа 1936 года он вместе с семьёй переехал в Ейск и начал трудиться в столярном цехе Станкостроительного завода. Как будто всё для этой семьи складывалось достаточно хорошо. Сердеевы жили в сравнительном достатке, рядом находились близкие им люди, но… Опять это проклятое «но»!
В ноябре 1936 года в Краснодар к Алёшкиным совершенно неожиданно приехала расстроенная и взволнованная Людмила Петровна Сердеева. Она привезла ошеломляющее известие:
– В октябре арестовали Митю и увезли в Краснодар. Я еду его искать.
Мила потратила больше недели, но так ничего и не сумела узнать. Не удалось даже выяснить, находился ли её муж в данный момент в Краснодаре, так и уехала ни с чем. В те годы внезапные аресты были не редкостью, однако в отношении Дмитрия Сердеева все ейские знакомые в райкоме ВКП(б), в райисполкоме и даже в прокуратуре, просто не могли себе представить причины его ареста.
Дмитрий Яковлевич, член ВКП(б) с 1920 года, имел совершенно чистое личное дело, даже из армавирской передряги он вышел незапятнанным. Социальное происхождение, его работа на Дальнем Востоке, активное участие в партизанском движении не вызывали сомнений в его преданности советской власти. Работа на заводе проходила удовлетворительно, директор не имел никаких замечаний, завод выполнял план. Никто не мог понять, за что и почему его арестовали. Больше всех, конечно, страдала его семья и, прежде всего, жена. Единственным отрадным и, пожалуй, удивительным в этом деле было то, что, несмотря на арест Сердеева, его жена и дети не были подвергнуты никаким гонениям – их оставили в той же квартире, отобрав лишь две комнаты для нового директора, Людмилу не уволили с работы, она продолжала и учиться.
Разберём происшествие с Дмитрием Яковлевичем Сердеевым до конца, для чего опишем события, происшедшие позже того времени, на котором мы остановились в начале этой главы. В конце 1937 года Людмиле Петровне через Ейское отделение НКВД удалось, наконец, узнать, что Дмитрий Сердеев «за связь с врагами народа» был решением спецтройки НКВД осуждён к отбытию пятилетнего заключения в исправительно-трудовых лагерях и уже отправлен в Ивдельлаг (располагался в Ивдельском районе Свердловской области. Прим. ред.). Через некоторое время она получила письмо от самого мужа из лагеря и немедленно написала жалобу И. В. Сталину, которая из его канцелярии была передана генеральному прокурору Вышинскому. В то время, как и в последующие пару лет, таких арестов без санкции прокуратуры, высылок в лагеря без суда было много. Также много было и неоправданно суровых приговоров. Поэтому жалобы, подаваемые родственниками осуждённых, высланных и вообще, как тогда говорили, репрессированных, рассматривались медленно и долго, так было и с жалобой Людмилы Петровны Сердеевой. Лишь в декабре 1939 года, по указанию Вышинского, Дмитрия Сердеева из лагеря привезли опять в Краснодар для производства доследования. На конец декабря назначили судебное заседание районного народного суда в станице Староминской. Оно, однако, не состоялось, так как районный прокурор, знавший Сердеева лично, ознакомившись с материалами дела, от обвинения отказался. 25 января 1940 года в Ейске проходила выездная сессия Краснодарского краевого суда, на ней пересмотрели дело и установили, что никаких оснований для привлечения Дмитрия Яковлевича к уголовной ответственности не имелось. Вечером этого же дня его освободили из-под стражи, а в марте 1940 года восстановили и в рядах ВКП(б).
После отдыха, который Дмитрию Яковлевичу был предоставлен (поездка в Крым), ему предложили вновь принять руководство Станкостроительным заводом, однако за время его более чем трёхлетнего отсутствия директором завода стал другой человек, оснований для его замены не было, и Сердеев от предложения отказался. Кроме того, жить в Ейске, где все знали, что Дмитрий Яковлевич сидел, как враг народа, для него было слишком тяжело. Людмила Петровна к этому времени закончила пединститут, и Сердеевы решили вернуться на Дальний Восток. Списавшись со старыми друзьями, в середине 1940 года они уехали в Хабаровск. Акулину Григорьевну с собой не взяли: дети уже подросли, и мать, как лишний человек в семье, только обременяла их.
Андрей Пашкевич, старший брат Кати, вскоре после ареста Сердеева уволился с завода и выехал в город Бор Горьковской области, где жили две его сестры – Евгения, работавшая воспитательницей детсада, и Тамара, вышедшая замуж ещё на Дальнем Востоке за уроженца этого города и переехавшая на родину мужа в 1930 году. У Андрея, видимо, всё-таки была сильна крестьянская закваска, стремление к собственному хозяйству. В городе Бор такая возможность в то время представлялась. По его просьбе ему выделили участок земли, на котором он начал строить домик, разбил сад и огород. В Бор он выехал в 1937 году один, а семью, состоявшую из жены и двух сыновей, отправил в Краснодар. Там Алёшкины помогли им снять квартиру в своём же дворе. Наташа, жена Андрея, поступила на работу на Кожзавод.
Собственно, на этом можно было бы пока и закончить описание жизни этих родственников Бориса Алёшкина, но хочется ещё добавить несколько слов о том, за что же всё-таки репрессировали Дмитрия Сердеева. Об этом он сам, его семья и родные узнали лишь через много лет, когда прокурор, в своё время отказавшийся обвинять его, рассказал содержание постановления спецтройки, находившееся в деле Дмитрия.
На одном из партийных собраний завода в 1936 году, когда разбирался вопрос о врагах народа, Дмитрий Сердеев имел неосторожность выступить и сказать, что за время работы в Хабаровском крайисполкоме ему не раз приходилось лично встречаться и даже беседовать с Блюхером, Гамарником и другими ответственными работниками крайкома, крайисполкома и ОКДЦА, которых признали врагами народа, и он просто не в силах понять, как эти люди, если они действительно являлись врагами народа, могли так искусно маскироваться. В числе слушавших его коммунистов нашлась одна особо бдительная женщина, работница Ейского райкома ВКП(б), она написала заявление в райотдел НКВД о том, что Сердеев хвастался на партийном собрании своим близким знакомством с врагами народа. Это заявление и послужило основанием для ареста Дмитрия. А когда он на допросе подтвердил, что во время работы инструктором Хабаровского крайисполкома действительно встречался с этими людьми, то за этим, конечно, последовало решение тройки НКВД об осуждении его на пять лет заключения в лагере. Теперь, после разоблачения культа личности, мы знаем, что такие случаи были не единичные. К сожалению, повторятся они и в нашем рассказе.
Глава восьмая
Однако вернёмся к основному герою нашего повествования. Причём, прежде чем продолжить рассказ о его дальнейшей учёбе, сообщим о двух эпизодах его жизни, которые мы пропустили. Ещё до начала подготовки к поступлению в вуз, Борис Алёшкин, испытывая большое неудобство от того, что он до сих пор находился в неопределённом положении в отношении своей партийности, решил написать заявление в Приморский обком ВКП(б).
В военкомате он числился коммунистом и политработником – так значилось в его военном деле, и до сих пор никто никаких изменений в него не вносил. Борис не заявлял о своём исключении из партии, так как считал, что перед его отъездом обком отменил решение предыдущих комиссий и, следовательно, в рядах ВКП(б) он был восстановлен. Но прошло уже около года, а из Владивостока никаких документов не поступало, не было у Бориса и партийного билета. В конце 1935 года на его заявление пришёл ответ, что его дело передано в ЦКК ВКП(б), куда ему и надлежит обращаться. Получив такое непонятное письмо, Алёшкин обратился с жалобой в ЦК.
Прошло ещё около полугода. Весной 1936 года его вызвал директор института. Этот вызов произошёл вскоре после исчезновения Герасимова и Дика, и Борис, зная, что он исключён из партии, тоже мог ожидать любых неприятностей. Удивлённый и немного испуганный этим вызовом, Борис пришёл в кабинет директора института, старого врача Мотненко, в расстроенном состоянии. Тот начал разговор с вопросов о том, кем работал Алёшкин до поступления в институт и до приезда его на Северный Кавказ. Борис рассказал всё, как было, в том числе и про исключение из партии в 1933 году. Сообщил, что, несмотря на это, продолжал работать в прежней должности, что в январе 1934 года Приморским обкомом ВКП(б) был восстановлен, но до сих пор из обкома никаких документов о его восстановлении в партии не поступило. Объяснил Борис и то, что уволиться и приехать на Северный Кавказ ему удалось только поэтому, что Тралтрест на Дальнем Востоке ликвидировался.
Директор внимательно выслушал Бориса и протянул ему лежавшую перед ним бумагу:
– Ну-ка, прочти вот это. Что скажешь?
Борис взял письмо со штампом Дальневосточного краевого комитета ВКП(б), адресованное директору Кубанского медицинского института. Там было написано:
«Дальневосточный краевой комитет ВКП(б) просит сообщить студенту вашего института Алёшкину Б. Я., что решением крайкома от 15 марта сего года он назначен директором рыбомоторной технической станции в бухту Посьет. О своём согласии занять указанную должность ему следует письменно сообщить в крайком, после чего Дальневосточным отделением Главрыбы будет отдан соответствующий приказ, и ему переведут подъёмные для переезда к месту работы. Зав. отделом крайкома – подпись».
Борис удивлённо взглянул на Мотненко:
– Что же мне теперь делать? Я ведь в рыболовном-то деле почти неграмотен, да и техник из меня никакой, на этой работе я уж обязательно себе голову сверну… И учёбу бросать жалко, – растерянно пробормотал он.
Мотненко улыбнулся:
– А зачем бросать? Я навёл справки о вас. По отзывам всех педагогов, вы учитесь отлично. Может быть, в будущем из вас толковый врач получится. В письме спрашивается ваше согласие.
Борис как-то не обратил внимания на слова о согласии. До сих пор он всегда жил так: если комсомольский или партийный орган решил что-либо, значит, ему остаётся только подчиниться. Ведь думать о той или иной работе, о своём будущем он начал только после того, как был исключён из партии. Борис возразил:
– Но ведь Далькрайком принял уже решение. Как же так?
Мотненко ответил:
– Если бы дело касалось только исполнения решения, принятого крайкомом, то, по всей вероятности, я бы и не узнал о содержании этого письма, оно было бы адресовано лично вам. А тут, видите, обращаются ко мне, и не случайно. Дело в том, что ЦК ВКП(б) принял решение, что все студенты, задействованные ранее на какой-либо ответственной работе, если они учатся успешно, могут быть отозваны из института только с согласия дирекции института и их самих. Если вы такого согласия не даёте, то я тоже не дам и отвечу так: «Студент первого курса Кубанского мединститута Алёшкин Б. Я. в учёбе успевает отлично. Оснований для его отчисления из института нет. Сам он желание оставить учёбу не высказывает». Ну как? Отвечать так, или ещё подумаете?
– Нет, думать тут нечего! Раз я решил стать врачом, так буду им, и из института не уйду, – твёрдо ответил Борис.
Это решение одобрила и поддержала его верная подруга, его опора, его любимая Катеринка, хотя она и понимала, какие трудности им ещё предстоит преодолеть.
Мы уже писали раньше, как прошло лето 1936 года в семье Алёшкиных. Наступила осень, начался новый учебный год, приехала из Костромы Нина, она в этом учебном году заканчивала институт. Борис начал учиться на втором курсе. Прошло чуть более месяца, как он получил письмо из ЦК ВКП(б). В этом письме сообщалось, что для решения вопроса о его партийности, ему надлежит к 20 октября 1936 года прибыть в г. Ростов-на-Дону, где выездная комиссия ЦКК будет рассматривать его дело.
Собрав необходимые деньги, взяв на работе отпуск и сообщив о своём вызове в канцелярию института, Борис выехал в Ростов. Остановился в гостинице «Дон», на следующий день явился в Северо-Кавказский крайком ВКП(б), где заседала комиссия ЦК. Просидев в приёмной комнате с девяти часов утра до пяти часов вечера, он узнал от технического секретаря комиссии – молодого человека, очень вежливого и спокойного, что его дело сегодня рассмотреть не успеют, ему придётся прийти на следующий день. Увидев опечаленное и грустное лицо Бориса, этот паренёк сказал:
– Да вы не волнуйтесь, я смотрел ваше дело. По-моему, вас восстановят, ведь лично за вами никаких серьёзных проступков нет.
– Как восстановят?!! – изумился Борис. – Меня ведь ещё в 1934 году восстановил Приморский обком.
– Восстановил? – в свою очередь удивлённо сказал секретарь. – Ну-ка, подожди, посмотрим, – и он, порывшись на столе в стопке папок, вынул одну тоненькую, на которой в правом верхнем углу крупно было написано: «Алёшкин Б. Я.».
Развернув папку, он просмотрел несколько листков, имевшихся в ней, и сказал:
– Ты что-то путаешь, тут нет никакого решения Приморского обкома. Тут только выписка из протокола первичной комиссии по чистке, решение горкома об утверждении этого постановления и письмо директора института, где ты учишься.
Борис был поражён: «Как? Значит всё, что писал о нём Меднис, Новиков и другие коммунисты, защищавшие его, решение партийной ячейки Тралтреста, объяснявшие полную невиновность его в этом деле, письмо из Приморского отдела ГПУ, в котором сообщалось, что именно он, Алёшкин, выявил виновников преступления, и, наконец, постановление бюро Приморского обкома ВКП(б) – ведь оно же было, они его зачитывали! Где же всё это? Кто мог это похитить? Ведь дело хранилось в учреждениях партии в обкоме или крайкоме, как это могло произойти?»
Он не удержался и прямо спросил об этом секретаря. Тот тоже удивился, даже как будто смутился, а затем сказал:
– Да не волнуйся ты так. К сожалению, такие вещи сейчас со многими случаются, и не удаётся ничего выяснить об исчезнувших документах. Да у тебя дело пустяковое, восстановят. Иди и приходи завтра пораньше, я тебя в числе первых пропущу.
Борис вышел. Поужинав и вернувшись в свой номер – к счастью, он был один, вторая койка пустовала, – он почти всю ночь не спал и выкурил, вероятно, не менее полсотни папирос. Всё время он вспоминал события прошедшего дня. В комнате, где он ожидал прохождения комиссии, сидело не меньше 20 человек. Большинство из них – люди пожилые, но были и такие же молодые, как Борис. Друг с другом они не общались – слишком тяжёлые испытания выпали на их долю, предстоял слишком серьёзный разговор, и потому каждый думал только о том, что его ждёт в комнате, где заседала комиссия.
Председателем комиссии был член ЦК Аронштамм, ему помогали член бюро Северо-Кавказского крайкома ВКП(б) и представитель завода Россельмаш. Большинство из присутствовавших заходило в комнату комиссии твёрдо, с достоинством, а выходили с опущенной головой и, быстро миновав приёмную, чуть ли не бегом спускались по лестнице. Лишь два или три человека вышли с радостными и посветлевшими лицами.
У Бориса не выходила из головы мысль о пропавших из его дела документах. Но вот настал и решающий час. Секретарь сказал, что его дело уже в комиссии, и вот-вот последует вызов. Действительно, через полчаса, в течение которых комиссия пропустила трёх человек, дверь приоткрылась, и кто-то сказал:
– Алёшкин, зайдите.
Борис поднялся со стула и вдруг почувствовал, что ноги его слушаются плохо. Через несколько секунд он овладел собой и довольно смело вошёл в комнату комиссии. За большим столом он увидел трёх человек, а сбоку за маленьким столиком сидел ещё один, который вёл протокол, он спросил:
– Вы Алёшкин Борис Яковлевич?
Тот ответил «да». После этого секретарь передал папку – дело Бориса человеку, сидевшему в центре тройки. Это был черноволосый, с выпуклыми глазами, презрительно искривлёнными губами ещё не старый человек. У него было какое-то брезгливое выражение лица. Он открыл дело, бегло взглянул и спросил:
– Ну-с, чего же вы хотите?
Борис заметил, что в голосе этого человека чувствовался какой-то непонятный гнев, говорил он с сильным еврейским акцентом. Борис ответил:
– Я хочу выяснить, почему задержалось моё восстановление в партии?
– Какое восстановление?
– Я же в 1934 году был восстановлен Приморским обкомом, как исключённый неправильно. В личном деле имелись об этом соответствующие документы, а теперь их нет…
– А вы откуда знаете, что есть в вашем личном деле? – неприязненно спросил всё тот же черноволосый человек.
Борис не растерялся и, чтобы не выдать симпатичного ему технического секретаря, сказал:
– Я же вижу. Вон моё дело перед вами развёрнутое лежит.
Один из членов комиссии улыбнулся и заметил:
– Глазастый!
Председатель, Борис понял, что разговаривавший с ним человек был председателем комиссии, ещё больше насупился и стал листать большую записную книжку. Наконец, видно, найдя в ней нужное, остановился, прочёл какую-то запись, встал и, захлопнув дело Бориса, сердито сказал:
– Ну, что есть в этой папке, а чего там нет, это не ваше дело. Чем подсматривать в бумаги, в которые вам не положено смотреть, лучше объясните нам, почему вы удрали с Дальнего Востока.
– Как это удрал? – возмутился Борис. – Я выехал на учёбу с разрешения парторга треста в связи с реорганизацией, кроме того, выезд мне был разрешён Приморским обкомом ВКП(б).
– Вас назначили директором рыбомоторной станции, почему вы не приступили к работе?
– Так я уже в то время в институте учился и жил в Краснодаре.
– Значит, всё-таки с Дальнего Востока-то удрали? Ну, вот и учитесь! – как-то даже злобно сказал председатель. – В общем, ясно, можете идти!
Кто-то из членов комиссии попытался что-то спросить Алёшкина, но председатель ещё более сердито его прервал:
– Нечего с ним рассусоливать, – и, повернувшись к Борису, продолжал, – идите, идите! Решение вам сообщим по месту вашего жительства.
Борис вышел. Он уже догадывался, каким будет решение. Через комнату ожидания он прошёл, не обращая ни на кого внимания. Почти не помня себя, расплатился в гостинице, сел на поезд и уехал домой.
Дома, когда Катя пришла с работы, а детей уложили спать, Борис рассказал ей всё, что с ним произошло, и они долго просидели, обсуждая создавшееся положение. Думали они и о том, что бы произошло, если бы Борис согласился на предложение Дальневосточного крайкома и принял должность директора рыболовецкой МТС, и оба пришли к выводу, что его отказ был правильным.
– Ведь если бы я взялся за это совершенно незнакомое мне дело, то, конечно, наделал бы массу ошибок и, может быть, был бы не только исключён из партии, но и арестован, как теперь происходит со многими хозяйственниками… Нет уж, лучше буду беспартийным. Постараюсь освоить теперь уже вполне определённую профессию, а там видно будет.
– Я тоже так думаю. Учись, Борис. Как сказал этот председатель, учись как следует, а я уж постараюсь помочь тебе. О семье не беспокойся, у меня пока ещё сил много. Ладно, давай спать, – сказала Катя.
Борис и сам понимал, что единственным его оправданием перед партией, советским народом, своей семьёй, да и перед ним самим будет его отличная учёба.
Прошёл, наверно, месяц, и из ЦК было получено письмо, в котором сообщалось, что апелляционная комиссия при Северо-Кавказском краевом комитете, рассмотрев заявление Алёшкина Б. Я. решение Владивостокского горкома ВКП(б) о его исключении оставила в силе. Решение Приморского обкома ВКП(б) не было упомянуто вовсе. К этому моменту Борис уже успокоился, да и времени для лишних волнений не было: работа, учёба, домашние заботы не оставляли места для раздумий. Возвращаться к вопросу о несправедливости решения комиссии, о подтасовке документов в деле, об исчезновении его положительных характеристик – по-видимому, намеренном, Алёшкину не хотелось. Он, правда, написал подробное письмо на имя И. В. Сталина, в котором рассказал обо всём, но так его и не послал. Теперь он думал только о том, чтобы учиться как можно лучше и чтобы не появилось ни малейшего повода для исключения его из института.
