Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том 2
Во время этого монолога врача Антон Иванович сперва возмущённо, затем удивлённо и, наконец, несколько испуганно смотрел на Алёшкина. До сих пор таким тоном с ним ещё никто не разговаривал.
Фельдшер Антон Иванович Чинченко имел за плечами уже более 20 лет стажа. По окончании Краснодарской фельдшерской школы, ещё в двадцатые годы, он сразу же попал на самостоятельный фельдшерский участок и за это время, конечно, приобрёл немалый практический опыт, хотя и перезабыл многое из того, чему его когда-то учили, да и не узнал того нового, что за это время в медицине произошло. Он не столько успешно лечил, сколько умел создавать видимость успешного лечения и благополучия в работе участка. Поэтому такой резкий тон Алёшкина его удивил, возмутил, и, наконец, испугал. В душе фельдшер понимал, что многого не знает, многого не доделывает, но так как в райздраве и в станице все боялись, что участок может остаться вообще без медика, а окружавшие Антона Ивановича медработники – ротный фельдшер, пьяница Пётр Кузьмич и медсёстры в больнице – в счёт идти не могли, то, считаясь незаменимым, Чинченко и вёл себя соответствующим образом. И вдруг с самого первого дня появления нового врача – такое резкое и суровое нападение!
Антон Иванович молчал.
– Я спрашиваю вас, товарищ Чинченко, вам понятно моё приказание? – повторил вопрос Борис.
Антон Иванович как-то вяло и растерянно ответил:
– Понятно…
– Ну вот, значит, и договорились. Да, ещё вот что, давайте сейчас распределим наши обязанности. По штату, которой дала мне Раиса Иосифовна у нас… – с этими словами Алёшкин вынул из кармана аккуратно сложенный листок бумаги, развернул его и положил перед собой. – Так, значит, у нас по штату три врачебные должности: зав. участком, зав. больницей и врач-терапевт; кроме врачебных, три фельдшерских, четыре для медсестёр и одна акушерка. Зав. врачебным участком придётся быть мне. Заведующим больницей буду тоже я, а должность врача-терапевта также, как и одну из фельдшерских, займёте вы, Антон Иванович, если не возражаете. Одна фельдшерская на медпункте в станице Котляревской – там её занимает, кажется, медсестра, а одна пока вакантна. Из четырёх должностей медсестёр три заняты в больнице и одна в амбулатории, как мне говорили, все укомплектованы. Акушерку Матрёну Васильевну я уже видел, и как у неё обстоят дела, знаю. Пётр Кузьмич, фельдшер завода, содержится за счёт завода и нам подчиняется только в медицинском отношении, верно ведь?
– Да, так, – каким-то безразличным тоном произнёс Чинченко.
– Конечно, Антон Иванович, вы остаётесь моим самым главным заместителем, и даже больше: я считаю, что вы и моим учителем будете, ведь в практическом отношении я от вас, конечно, отстаю… Ну а то, что я хочу завести здесь свои порядки – это естественно, и вы на это не обижайтесь. Расскажите мне, пожалуйста, о всех наших работниках, чтобы завтра, когда мы общее собрание соберём, и я со всеми познакомлюсь, я уже мог кое-что о них знать.
Последние фразы Алёшкина немного улучшили состояние духа Чинченко, и он довольно подробно и толково охарактеризовал каждого медработника участка. Из его характеристик Борис узнал, что Матрёна Васильевна – хорошая акушерка, но, видать, из «бывших» и «о себе много воображает». Пётр Кузьмич – старый ротный фельдшер (название «ротный» говорило, что Кузьмича обучали на курсах во время службы в армии, т. е., по существу, давали ему знания в объёме санинструктора), и что по своим знаниям он этому названию и соответствует. По выражению Чинченко, он часто любил «закладывать», а так как спирт на заводе всегда можно было достать без труда, то Кузьмич почти постоянно находился в подпитии.
Рассказал Антон Иванович и про медсестёр. По его словам, все они были старательными и исполнительными, но недостаточно медицински грамотными, за исключением Марии Ивановны, работавшей в медпункте на ст. Котляревской, «которая и фельдшеру не уступит».
– Ну а как наш Василий Прокопыч?
– Он, хоть и жуликоват, но мужик оборотистый, а нам без такого и нельзя. Вот, взять хотя бы нашу лошадь – как её содержать, где? Прокопыч поставил её у себя: обхаживает, кормит её и, хотя, конечно, пользуется ею и для себя, но и мы в любое время её берём. А то ведь раньше как было: лошадь-то эту по решению РИКа колхоз выделил, и стояла она в колхозной конюшне, любой колхозный начальник от председателя до бригадира гонял её, когда кому вздумается. Ткнёшься куда-нибудь ехать – нет лошади. Вот, я договорился с председателем колхоза, и решили её определить к Василию Прокопычу. Теперь я знаю, что, когда мне нужно, я всегда её могу взять. Вы, конечно, уж как там сами решите, но, по-моему, так лучше будет.
– Ну что ж, ладно, пускай пока лошадь у Василия Прокопыча стоит, а там видно будет… Вы меня, Антон Иванович, простите, если я что-нибудь резкое, может быть, и обидное сказал, но я вас обидеть не хотел. Просто мне важно, чтобы между нами установились определённые отношения… Ну, уже поздно, пойдёмте по домам, а в больницу вы уж, пожалуйста, завтра с утра приходите, разберитесь со всеми больными. На остающихся заполните истории болезни, вот эти, – и Алёшкин вынул из ящика стола пачку чистых бланков. – И, пожалуйста, Антон Иванович, когда я здесь, без консультаций со мной людей в больницу не направляйте, а то мы её быстро завалим, и нам тогда туго придётся. Ну, до свидания.
Борис поднялся и протянул руку Чинченко, тот пожал её, и они вышли на веранду. На веранде сидели Василий Прокопыч и сменившая Нюсю медсестра Клава. Это была светловолосая, довольно высокая женщина, очевидно, со своенравным характером. Коротко поздоровавшись с вошедшими, она сразу же обратилась к Чинченко:
– А что с новыми больными делать? Назначений никаких нет…
Ей ответил Борис:
– Не беспокойтесь, до утра они подождут, а утром Антон Иванович придёт и всё расскажет.
Этот ответ не понравился медсестре. Она подумала, что новый врач, как и все предыдущие, задержавшиеся в Александровке не более чем на полгода, будет жить и действовать по указке Чинченко. Она недовольно хмыкнула и прошла в мужскую палату.
На улице было совсем темно, и Алёшкин, ещё раз попрощавшись с Чинченко, попросил Василия Прокопыча пройтись с ним до дома. Во-первых, для того, чтобы поговорить с ним о хозяйственных делах больницы, а во-вторых, чтобы в темноте не заблудиться в этой ещё совсем незнакомой ему станице.
Дорогой Борис узнал от завхоза кое-какие подробности деятельности Чинченко, в том числе и то, что для себя Антон Иванович почти все продукты берёт со склада больницы. Выяснилось это таким образом. Василий Прокопыч, как только они прошли мимо закрытой лавки кооператива, спросил:
– Борис Яковлевич, я завтра буду для больницы продукты покупать здесь, в магазине, и в Муртазово поеду. Что для вас купить?
Алёшкин смутился, с собой у него денег не было. Он знал, что у Кати тоже их оставалось очень мало. Поручать же Василию Прокопычу покупать что-либо, не дав денег, он считал неудобным. Видимо, понимая положение врача, завхоз заметил:
– Да вы, Борис Яковлевич, о деньгах не думайте. Мы все расходы на больницу спишем, ведь Антон Иванович всегда так делает.
От удивления Алёшкин даже остановился. Ему и в голову не приходило, что можно брать что-либо из продуктов, предназначенных для больных. Несколько мгновений он молчал, затем с возмущением воскликнул:
– Вот что, Василий Прокопыч, если вы хотите со мной дальше работать, то мне таких предложений не делайте, да и товарищу Чинченко без моего разрешения никаких продуктов не выдавайте! Учтите, я ваши расходы, как по деньгам, так и по продуктам буду очень тщательно проверять. Кстати, через неделю будет 1 августа, вот вы мне и подготовьте отчёт о расходах по участку и по больнице за восемь месяцев.
Услышав такую отповедь, завхоз обиделся и немного испугался. Он знал, что больших злоупотреблений за ним не числилось, ну а мелких было достаточно. Тем временем они подошли к дому, где жил Алёшкин, и тот, протянув руку, сказал:
– До свидания, Василий Прокопыч. Завтра, как из Муртазова вернётесь, поговорим, зайдите ко мне. Я вечером обязательно в больнице буду.
Ещё днём Алёшкин договорился с Чинченко о распределении времени работы между ними. По этому расписанию Борис с утра делал обход в больнице, затем с 10 до 15 часов вёл приём в амбулатории, а вечером, часов с 5 до 7–8 снова работал в больнице. Антон Иванович должен был утром посещать больных на дому, вести санитарно-просветительную работу, а с 3 до 8 часов вечера проводить амбулаторный приём. Исключение составил только следующий день, когда фельдшеру было поручено разобраться с госпитализированными им больными.
Итак, все действующие лица сегодняшней истории, наконец-то, остались наедине. Василий Прокопыч, попрощавшись с врачом, вначале хотел пойти к Чинченко, но затем раздумал. У него с фельдшером сложились не очень-то приятельские отношения. Во-первых, потому, что Антон Иванович хорошо знал обо всех махинациях и мелком жульничестве, которые допускались завхозом, а во-вторых, потому, что Чинченко довольно глубоко запускал руку в больничную кассу и на склад, а на долю завхоза оставалось всё меньше и меньше. Кроме того, шагая по дороге домой, Прокопыч всё время думал: «И что это за врача нам прислали? Он в хозяйственных делах как ревизор какой-то разбирается… До него врачихи приезжали, так те по хозяйству ни во что не вникали, им можно было что хочешь наплести, а этот точно сам завхозом был. Антон Иванович – дока в этом деле, но новый, кажись, похлеще, вон и самого Чинченко, кажется, скрутил, тот из больницы-то прямо не в себе вышел. Учить их стали, что ли по-новому? Ну ладно, посмотрим, как дальше дело пойдёт, а всё-таки надо поближе к новому держаться…»
На самом же деле Алёшкина учили также, как и всех студентов медицинских вузов – много лекций по всяким медицинским вопросам, а вот о том, как нужно хозяйничать на вверенном врачебном участке, никто ничего не говорил. И если бы не тот опыт, который получил Борис за время работы в Дальлесе, Дальгосрыбтресте и Тралтресте, а затем и в облпотребсоюзе, то и он о хозяйственных вопросах никакого понятия бы не имел. Даже во время практики в Архипо-Осиповке они с Быковым занимались только лечебными вопросами и понятия не имели, на какие средства, каким образом покупаются продукты для больницы, как ведутся там хозяйственные дела.
Лёжа на огромной деревянной кровати рядом с уснувшей Катей и мерно посапывавшими в углу на перине ребятишками, анализируя прошедший день, Борис вынужден был признать, что за всё время почти двенадцатичасового дня он занимался чем угодно – и организационными вопросами, и хозяйственными, и даже борьбой с назревавшей склокой, но почти совсем не уделил внимания лечебному делу. «А как будет дальше? – невольно испугался он. – Неужели и впредь на настоящую медицину у меня времени оставаться не будет? Плохо тогда моё дело». Так, с этими невесёлыми мыслями Борис и уснул.
Мы столь подробно остановились на событиях одного дня потому, что это был первый самостоятельный день врача Алёшкина, и всё, с чем он в этот день соприкоснулся, было для него совершенно новым, необычным и незнакомым. До сих пор, дежуря в клинике, в окружении знающих, опытных наставников и помощников, медсестёр и фельдшеров, часто гораздо лучше его знавших, что ему нужно делать, всегда подсказывавших ему правильные действия, он знал, что за стенкой операционной, или палаты, или, во всяком случае, в этом же здании находятся его учителя, готовые в любой момент прийти ему на помощь. Здесь же он был не только полностью предоставлен сам себе, но даже встречал противодействие и желание прощупать его, проверить его знания.
Работая в клинике, он никогда не думал о том, откуда берётся дистиллированная вода, необходимые растворы, стерильные инструменты, медикаменты и, наконец, кто и как кормит и одевает больных. В первый же день со всеми этими вопросами ему пришлось столкнуться и сразу обнаружить злоупотребления и неисполнение простейших медицинских правил. Этот день надолго, если не навсегда, запечатлелся в памяти Бориса Алёшкина, вот поэтому-то мы и уделили ему так много места. Как вы уже догадываетесь, подобных дней в его долгой врачебной жизни будет ещё очень, очень много, а некоторые из них окажутся в сотни раз тяжелее и труднее.
Долго не спал в эту ночь и Антон Иванович Чинченко. Придя домой, на лавочке около крыльца он застал Петра Кузьмича, который специально дожидался его, чтобы расспросить, что за человек новый врач и чего нужно опасаться. Ожидания Кузьмича не оправдались: Чинченко не стал ему ничего рассказывать, а только посоветовал перечитать имевшийся в здравпункте «Справочник для фельдшеров» и отправил его обратно, на завод, а сам ещё долго сидел на этой же скамеечке и курил папиросу за папиросой. Его покоробили замечания и тон, которым они были сделаны, услышанные от нового врача. Разозлило и то, что затея с проверкой доктора путём умышленной загрузки больницы хрониками, не удалась. И чем дольше он думал, тем больше приходил к выводу, что Алёшкин всерьёз задумал здесь остаться, ведь он привёз сюда свою большую семью. Вероятно, его, Чинченко, авторитет будет основательно подорван. «По-видимому, этот парень и в медицинских, и в хозяйственных делах разбирается неплохо. Кольке абсцесс вскрыл, Нюся рассказывала, тот и ойкнуть не успел, и время-то на это каких-нибудь пять минут потратил», – думал он.
А Борис и на самом деле, узнав от Нюси о парне с нарывом, сразу же велел вести его в процедурную. В шкафу нашлась ампула хлорэтила. Антон Иванович пользоваться этим препаратом не умел, вот он и лежал около года без пользы. Заморозив кожу больного хлорэтилом, Алёшкин вскрыл абсцесс и вставил в рану турунду с риванолом. Обычно, как сообщила Нюся, когда Чинченко вскрывал нарыв, то больные визжали и кричали на всю станицу, а Колька даже и не пикнул. Она, было, отнесла это к терпеливости парня, но тот заверил медсестру, что боли почти не чувствовал. Конечно, при первой же встрече с Антоном Ивановичем Нюся об этом случае ему доложила.
«Так вот, – продолжал свои размышления фельдшер, – не хочется мне тут в подчинённых ходить, давно уж привык я сам командовать… Но куда поедешь? Мест, правда, много, и меня всюду с удовольствием возьмут, да жалко Александровку оставлять, ведь здесь порядочное хозяйство завёл, а на новом месте когда ещё обживёшься, и года у меня уже не те. Да, Борис Яковлевич, задал ты мне задачу! Вот только одна надежда: может, они с Текушевым не сойдутся, вон он, какой ершистый. Директор таких не любит, а он ведь сила. Подожду-ка я, пока они схлестнутся, а сам в отпуск пойду – я уже три года без отпуска. Пусть-ка новый доктор сам тут повертится. Съезжу к сыну в Таганрог, а когда через месяц вернусь, может, тут уже новый начальник или голову сложит, или спесь ему собьют. Так и сделаю, завтра же заявление подам!»
Глава третья
Утром следующего дня Борис с Катей, нарядившейся в одно из своих самых целых платьев (да, не удивляйтесь, именно целых: за всё время учения Бориса Катя не имела возможности тратить деньги на что-то, кроме еды, и потому её одежда, как, впрочем, и одежда самого Бориса, и их детей оставляла желать много лучшего), отправились на завод. В таком, откровенно говоря, не очень-то презентабельном виде они и предстали пред очи грозного Текушева. Однако, надо отдать должное: несмотря на бедную одежду и на троих детей, Катя Алёшкина в свои 32 года выглядела как изящная молодая девушка. Стройная тонкая фигура, прекрасные густые каштановые волосы, задорный блеск зеленоватых глаз и всегда приветливая улыбка придавали ей неизъяснимую прелесть. Борис, поглядывая на жену, гордился и её красотой, и её умом, и умением себя держать. И даже сейчас, войдя в кабинет Текушева, встав недалеко от двери и глядя на развалившегося в кресле директора завода, считавшего себя в Александровке чуть ли не владельным князем, Борис удивился, с какой непринуждённостью и спокойствием стояла рядом с ним Катя.
Едва взгляд Текушева скользнул по фигуре Кати, как глаза его загорелись, он вскочил из-за стола, поспешно подошёл к ним, поздоровался за руку с Катей, а затем с Борисом, и заговорил:
– А-а, это жена доктора! Ты на машинке печатаешь? Валлаги-беляги, вот хорошо, мне как раз в Наркомат ответ написать надо! Вот от них запрос пришёл, – он схватил со стола какую-то бумагу, сунул её Кате и, продолжая всё также её рассматривать, вывел их из своего кабинета в небольшую комнату, в которой стоял письменный стол, заваленный большим ворохом беспорядочно разбросанных бумаг.
Рядом с ним находился маленький столик с пишущей машинкой.
– Вот твой рабочий места будет. Садись, работай.
Катя посмотрела на ворох бумаг, осмотрела машинку, села за неё и сказала:
– Хорошо, Исуф Банович, я сейчас выполню ваше поручение. Даже приберу здесь немного, постараюсь разобрать бумаги, но как сделаю это, сейчас же и уйду. К работе я не приступлю, пока вы не выполните своего обещания о квартире. Жить в халупе на краю станицы я не намерена.
Текушев хлопнул себя руками по бёдрам:
– Ай-яй-яй, доктор, какой у тебя серьёзный женщин, твоя жена! Я за тобой свой лошадь присылать буду, пешком ходить не нада.
– Нет, – отрезала Катя, – пока не перееду в обещанную квартиру, я здесь не появлюсь.
Она гневно сверкнула глазами, сердито отодвинула стул и стала копаться в ящике машинописного столика, доставая бумагу и копирку.
– Ай, валлаги-беляги (позже Борис и Катя узнали, что это выражение было в ходу у всех кабардинцев, желавших как-нибудь скрыть своё смущение)! Так меня строители подвели, должны были вчера новый детсад кончить, а вот, наверно, только через неделю кончат, тогда сразу переедешь.
– Ну, вот тогда я и к работе приступлю, – невозмутимо ответила Катя, закладывая бумагу в машинку. – Что же будем писать? Диктуйте!
Текушев был явно не готов ни к такому ответу, ни к такому хладнокровию молодой женщины, кроме того, он толком не знал, что и как отвечать на запрос Наркомата. В вопросах сношения своего завода с внешним миром он разбирался слабо, а письмо требовало объяснения, почему завод не выполнил план поставки крахмала. Конечно, показать свою неосведомлённость перед новой сотрудницей ему казалось неудобным, и он, смешавшись, заявил:
– Там какие-то цифры спрашивают, я сейчас главбуха Топчинянца пришлю, он расскажет, – и директор быстро вышел из комнаты через другую дверь.
Строительство нового здания детсада действительно несколько задержалось, но главное было не в этом. На старый дом, занимаемый детсадом, зарились многие служащие заводской конторы, и Текушев уже немного раскаивался в своём не очень-то обдуманном обещании, которое он опрометчиво дал райздраву. Правда, ему действительно был нужен опытный секретарь, нужна была и грамотная машинистка. Ведь и он сам, и главбух, и многие другие сотрудники конторы русским языком владели плохо, а получать нагоняи из Москвы за неграмотно составленные бумаги было неприятно. Завод подчинялся не только Совнаркому Кабардино-Балкарии, но и Наркомату пищевой промышленности СССР.
Дав необдуманное обещание, Текушев теперь уже жалел о нём. Не зная способностей новой машинистки, он решил устроить ей некоторое испытание в течение недели или двух, и если она с ним не справилась бы, то можно было забыть о своём обещании. И вдруг эта девчонка, как мысленно окрестил её Текушев, сразу ставит какие-то условия! «Ну, ладно, посмотрим, может быть, так и останешься жить у Маркеловны, – думал Исуф Банович, идя в бухгалтерию. – А ведь бабёнка-то хороша!»
Тем временем Борис, всё время тихонько сидевший на стуле, поднялся и сказал:
– А ты молодец! Сразу взяла быка за рога.
Катя улыбнулась:
– Зато ты, как в рот воды набрал! Ладно, со своим начальством уж я буду сама воевать, беги в свою амбулаторию, мыслями-то ты, наверно, давно там.
Она пересела за большой стол и стала разбирать на нём бумаги. Борис встал, вышел из комнаты и, пройдя через коридор и заводской двор, открыл дверь здравпункта. Пётр Кузьмич сидел за столом и, водя пальцем по строчкам, читал какую-то книгу. Увидев вошедшего Алёшкина, он вскочил и по-солдатски вытянулся перед ним. Поздоровавшись, Борис взглянул на книжку, которую читал фельдшер, это был «Справочник для средних медработников». Внутренне он улыбнулся, но сделал вид, что ничего не заметил. Между тем Пётр Кузьмич, немного оправившись от смущения, постарался спрятать злополучную книжку в ящик стола, и, взяв лежавшую на краешке стола бумагу, протянул её врачу.
– Борис Яковлевич, вам телефонограмма из здравотдела, я как раз хотел сейчас в больницу идти, вас искать.
Борис прочёл: «2 августа к 9 часам прибыть на совещание в райздрав, имея при себе данные по проведению профилактических прививок».
«Ну, что ж, поеду! Кстати, о своих впечатлениях расскажу», – подумал Алёшкин, затем сказал:
– Сегодня вечером в шесть часов, Пётр Кузьмич, приходите в больницу, у нас собрание будет, да захватите свой журнал по приёму больных.
Вскоре Борис Яковлевич уже входил в помещение амбулатории. В кабинете он застал медсестру Нюсю, которая протянула ему хорошо выстиранный и отглаженный халат и сказала:
– А больных уже набралось порядочно! Все так и хотят скорее к доктору попасть, ведь Антон Иванович вчера многим в приёме отказал, сказав, что сегодня уже вы их начнёте лечить.
Борис невольно подумал: «Опять этот Чинченко хочет мне каверзу устроить… Ну, да ничего, меня этим не испугаешь». Вслух же он спросил:
– А почему, Нюся, вы сегодня здесь?
– После суточного дежурства нам целых два дня отдыха дают, что же их дома-то сидеть, вот мы по очереди и работаем здесь по восемь часов, а остальное время тётя Поля дежурит, это здешняя штатная медсестра. Она ведь даже сама и приём больных ведёт, когда Антона Ивановича нет, а мы в перевязочной.
– Ладно, а вы всем передали, что у нас в шесть часов собрание?
– Да, все уже знают.
– Тогда займёмся приёмом. Идите в перевязочную, больных я буду сам вызывать, а если кому надо будет какую-нибудь перевязку сделать, то к вам пришлю и зайду посмотреть.
Надев халат, Борис Яковлевич приоткрыл дверь и произнёс:
– Чья очередь? Пожалуйста, входите!
Он и не представлял себе, как много раз в жизни ему придётся повторять эту незатейливую фразу.
Мы не будем описывать, как проходил у Алёшкина первый самостоятельный амбулаторный приём, скажем только, что очень часто он с большой благодарностью вспоминал своих учителей, давших ему твёрдые знания и замечательную практику в Архипо-Осиповке.
Алёшкин выяснил, что медсестра Нюся, как и остальные сёстры, с которыми он познакомился позднее, умели достаточно сноровисто работать в перевязочной. Почти всегда ему нужно было дать лишь краткие указания, что нужно сделать, а как это делается, сёстры знали, пожалуй, даже лучше его.
К трём часам дня все больные были приняты, и, когда Борис вышел из кабинета, он увидел Чинченко, стоявшего за прилавком аптеки и продававшего медикаменты по рецептам. Подойдя к нему, Борис сказал:
– Добрый день, Антон Иванович! Ну, как дела в больнице?
– Сейчас в больнице осталось десять человек, Колю я тоже выписал, на перевязки будет сюда ходить.
– Хорошо, вечером я всех больных осмотрю. А истории болезни завели?
– Завёл. Только извините, я уже давно их не писал, может, что и не так.
– Это ерунда, исправим. А вы что же, и в аптеке работаете?
– Да вот, приходится… Настоящий филиал районная аптека здесь открывать не хочет, на помещение колхоз средств не выделяет, а людям за каждой малостью в Муртазово ездить невозможно, ближайшая-то аптека там, да и выручка пойдёт в другой район. Вот они меня и уговорили торговать здесь самыми необходимыми лекарствами за небольшой процент, ведь кое-что надо развешивать и смешивать. В перерыве часа два-три я и работаю в аптеке. Но, если вы против, я откажусь: с этой аптекой хлопот много, а заработок грошовый.
– Нет, Антон Иванович, работайте, как и раньше, – ответил Алёшкин, а про себя подумал: «Ну, уж не такой я простак! Не из-за одного процента, дорогой, работаешь, на врачебный пункт порядочно бесплатных лекарств отпускается, а в больнице и в амбулатории я что-то запасов медикаментов не заметил».
– Да, – сказал он вслух, – Антон Иванович, меня завтра в райздрав вызывают на совещание, так тут на это время замените меня, я не знаю, во сколько вернусь.
– Слушаюсь, подменю, – ответил Антон Иванович. – Только вот у меня заявление есть.
– Какое заявление?
– Да понимаете, Борис Яковлевич, я почти три года в отпуске не был, не на кого было оставить участок. Теперь вы приехали, так я хочу недельки на две к сыну съездить, отдохнуть немного.
– Что ж, это правильно. Давайте ваше заявление, я завтра Раисе Иосифовне доложу. Если она не будет против, то я тоже возражать не буду.
Чинченко немного растерялся и, конечно, обиделся. Он полагал, что новый доктор будет его упрашивать отложить отпуск и уже приготовился к спорам и доказательствам его необходимости, решив сдаться и отказаться от отпуска только после долгих уговоров и просьб, а тут вдруг неожиданно такое быстрое согласие! Борис же был даже рад тому, что фельдшер хоть ненадолго, но уедет из станицы. Ему казалось, да так оно получилось и на самом деле, что без Чинченко будет удобней выяснить все недостатки работы участка, а также легче и проще утвердить свой медицинский авторитет.
В начале четвёртого Борис вернулся домой. Катя пришла раньше и уже успела приготовить нехитрый обед, немного привести в порядок детей, и все они сидели на лавочке около ворот и ждали прихода главы семьи. Обед, как всегда, у них прошел весело и быстро, ели все с аппетитом. Девочки наперебой рассказывали отцу о своих приключениях: о купании в Лезгинке, о путешествии в колхозный виноградник, о хозяйской кошке Машке, у которой было целых четыре котёнка, одного из которых им уже обещали подарить, и о многом, многом другом.
Катя молчала, старательно подливая всем борщ или подкладывая картошки, но по её движениям и выражению лица, на котором тогда мелькало что-то вроде улыбки, Борис понял, что новая работа её заинтересовала и в то же время чем-то встревожила. Он попытался расспросить жену о том, что же было на заводе, но она коротко сказала:
– Вечером поговорим.
Борис и сам был поглощён своими новыми заботами, уже мысленно проводил совещание с медиками участка, и поэтому с расспросами особенно не приставал. Пообедав, он сейчас же отправился в больницу, там в этот день он ещё не был. Осмотрев больных, проверив назначения, сделанные Чинченко, кое-что изменив, кое-что добавив, он стал готовиться к вечернему совещанию.
В шесть часов вечера на веранде больницы собрались все служащие врачебного участка. Пришёл и заводской фельдшер Пётр Кузьмич, пришла заведующая детскими яслями колхоза, пришла и Матрёна Васильевна. Алёшкин поздоровался со всеми, представился своим подчинённым и сказал:
– Сегодня мы с вами знакомимся впервые, но я надеюсь, что знакомство наше не будет коротким. Мне понравилась станица, больница и амбулатория. Я думаю, что после проведения некоторых дополнительных мер мы с вами, товарищи, сможем занять одно из первых мест в районе. Сейчас мне бы хотелось послушать каждого из вас. Расскажите коротко о хорошем и плохом, что есть в вашей работе, а мы постараемся помочь, кому нужно. Если не сумеем сами, будем просить помощи у колхоза, сельсовета, райздрава. Я надеюсь, что в случае необходимости все эти учреждения пойдут нам на встречу. Пожалуйста, товарищи, говорите. Начнём хотя бы с вас, Антон Иванович. Во-первых, потому, что вы среди нас здесь самый опытный и знающий медик, во-вторых, потому, что вы давно работаете, ну, а в-третьих, потому, что вы являетесь моим первым заместителем и помощником, а точнее, даже и учителем, так как я ещё многого, многого не знаю.
Чинченко даже порозовел от таких лестных отзывов. Он ожидал, что на этом совещании Алёшкин будет предъявлять ему претензии за каверзы, которые он подстраивал, может быть, будет упрекать его за выявленные недостатки, может быть, сделает какие-нибудь замечания и насчёт пользования продуктами больницы (завхоз ему уже успел рассказать о запрещении, полученном от Алёшкина), но этого не последовало. И вместо того, чтобы оправдываться или давать какие-нибудь объяснения, фельдшеру пришлось своё выступление перестроить. Он очень толково рассказал и об эпидемическом состоянии станицы, и о малярии, и о тех мерах, которые проводятся для борьбы с нею. Рассказал он о трениях, довольно часто возникавших с дирекцией завода, подчеркнул недостаточную помощь врачебному участку со стороны правления колхоза и сельсовета, затем, по просьбе Бориса, коротко охарактеризовал работу каждого сотрудника. Алёшкин умышленно попросил сделать это всенародно и, очевидно, был прав: критика сверху невольно вызвала ряд возражений и, в свою очередь, критических замечаний снизу. Собрание прошло оживлённо, хотя и затянулось чуть ли не до полуночи. Обсудили отрицательные и положительные моменты в работе участка, каждый сделал для себя соответствующие выводы и, даже без какого-либо нажима со стороны заведующего, намеревался исправить свои упущения. Большинство недостатков были мелкими и легко устранимыми и касались главным образом дисциплины, аккуратности в работе, повышении своих медицинских знаний и т. п.
Довольно серьёзно встал вопрос о фельдшере Петре Кузьмиче Горностаеве, о его частых выпивках и даже появлении на работе в состоянии опьянения. Об этом начал речь Антон Иванович, затем выступили медсёстры и Матрёна Васильевна. Пётр Кузьмич пытался оправдываться, даже оспаривать некоторые приведённые факты, но припёртый к стене, в конце концов, вынужден был дать слово всему коллективу, что больше пьяным на работе его никто никогда не увидит.
В своём заключительном слове Алёшкин тоже коснулся этого вопроса и категорически заявил, что людей, слабых по отношению к алкоголю, он не потерпит. Если уговоры не помогут, то с такими сотрудниками участок без сожаления расстанется. В общем, Борис Яковлевич остался доволен собранием: выступили почти все присутствовавшие, и из их слов он понял, что его помощники – старые и молодые, большие и маленькие – болеют за свою работу, за работу участка и искренне хотят, чтобы она была качественной и действительно полезной населению станицы и рабочим завода. Это и радовало, и воодушевляло. Потому в конце речи он сказал, что очень рад, что ему придётся работать с такими хорошими людьми, и он со своей стороны сделает всё возможное, чтобы употребить имеющиеся знания как можно лучше, и не только в оказании помощи больным, но и передавая их в возможно большей степени всем своим помощникам. Алёшкин слышал, как люди говорили, расходясь, что такого интересного собрания в их больнице никогда ещё не было. Он в душе, конечно, радовался этому и, что скрывать, гордился.
