Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том 2
По дороге домой он, между прочим, обдумывал два особенно запомнившихся ему выступления. Одно – Матрёны Васильевны. Она сетовала на то, что за всё время её работы в роддом не заглянул ни один врач, и что всех рожениц, даже с самым простым осложнением, ей приходится отправлять в Муртазово. Своевременно транспорт получить бывает трудно, поэтому врачебная помощь запаздывает, и имелось уже несколько случаев гибели новорождённых и осложнений у матерей именно по этой причине. Отмечала она также и то, что на участке совсем не оказывалось никакой гинекологической помощи больным женщинам, из-за этого им приходилось идти к знахаркам, что иногда приводило к гибели некоторых из них после такой «медицинской» помощи. После этого выступления Борис понял, что ему нужно срочно вытаскивать учебники по акушерству и гинекологии и принимать на свои плечи и эту нагрузку.
Второе выступление поразило Бориса ещё больше, и не только своей смешной стороной, но и вопиющим нарушением элементарных санитарных правил. Это было выступление заведующей детскими яслями. Колхозные ясли не имели никакого помещения и организовывались прямо в поле. Около каких-нибудь кустов, вблизи протекавшего ручья или небольшого пруда из куска брезента делалось подобие палатки, на земле расстилались привезённые матерями с собой рядна, ватные одеяла или что-нибудь другое, и на них укладывались грудные дети. В течение трудового дня матери несколько раз приходили с поля и кормили детей грудью, а вечером все вместе уезжали домой. Обязанностью заведующей было нянчить и присматривать за этими ребятами, пока матери работают. На её попечении находилось около двадцати младенцев, ей приходилось перепелёнывать их, застирывать и сушить пелёнки, ну а уж очень капризных малышей иногда качать и на руках. Сама заведующая была такой же колхозницей, как и другие, никакого медицинского образования не имела и попала на эту должность потому, что страдала «грызью» (Антон Иванович пояснил, что у этой женщины грыжа, он ей дал справку об освобождении от тяжёлого физического труда). Внешне она выглядела очень опрятно, к порученным ей детям относилась с искренней лаской и заботой, но оказалось, что она была почти неграмотной, могла только с трудом расписываться, и медицинских знаний совсем не имела. Он вспомнил её выступление и невольно улыбнулся.
– Я вот что скажу, – начала она, – наши ясли безнадзорные! За всё лето медсестра заходила всего один раз, да и то только чтобы дать акрихина матерям. Антон Иванович не был ни разу, председатель колхоза тоже не был, а вдруг я чего не так делаю? У нас в яслях никаких лекарств нету, даже марли – и той нету. Уж прошу Антона Ивановича, прошу! Я бы хоть через неё воду цедила, которую из ручья берём, чтобы детишек поить, всё-таки какие-нибудь самые крупные микробы в ней бы задержались…
Борис невольно прервал её:
– Вы что же, водой из ручья детей поите, и не кипятите?
– А где же её кипятить? Стряпуха с полевой кухни не даёт, ей и на готовку воды не хватает – котлы маленькие. А у нас не скипятишь, не на чем! Так вот, через тряпочку чистую процежу, да и даю.
Алёшкин от её слов пришёл в ужас. С одной стороны, было и смешно такое невежество, чтобы «крупных микробов» марлей улавливать, но с другой стороны, это было страшно, ведь жизнь младенцев висела на волоске! В своём заключительном слове он сказал, чтобы заведующая яслями никогда больше не давала детям некипячёной воды, и обещал добиться от председателя колхоза обеспечения яслей кипятильниками.
Катя ещё не спала, хотя было уже очень поздно.
– Что же, Борис, ты теперь так каждый день будешь приходить? – спросила она.
– Да понимаешь, здесь столько дел, столько дел, что не на две ставки, а на все четыре надо работать! Наверно, первое время так и буду приходить. Ну, а ты как?
Поставив перед Борисом большую кружку чая, Катя села напротив него и сказала:
– Я что же, я ничего. В дирекции канцелярская работа запущена до безобразия. Я уже узнала, что последняя секретарша сбежала от Текушева больше чем полгода тому назад, сам он в бумагах не разбирается, а другим до них дела нет. На некоторые срочные запросы больше месяца не отвечали. Кое-что особенно срочное я напечатала, немного разобрала, рассортировала бумаги, но сказала, что, пока на обещанную квартиру не переедем, я работать у них на заводе не буду – и директору, и главбуху сказала.
Потом, когда супруги лежали в постели, Катя, прижав голову к груди мужа посетовала:
– А вообще-то, Борька, какие вы мужчины все бабники! Текушев этот и главбух Топчинянц меня прямо-таки ели глазами. Неужели и ты так на женщин и девушек смотришь? Ну, да эти-то двое не на такую напали, я за себя постоять сумею! Да и поддержку я уже себе там нашла: есть такая Дуся Прянина, заведующая складом, очень приятная женщина, и, видать, этого Текушева нисколько не боится. Она и тебя откуда-то знает. Мы домой вместе шли, так она мне прямо сказала: «Если Текушев приставать станет, ты, Катя, мне скажи, мы его быстро укоротим». Ну, да я пока никому жаловаться не собираюсь, думаю, что сама справлюсь.
Между тем, почти в то же самое время, сидя на скамейке около своей квартиры, Текушев обсуждал с Топчинянцем достоинства новой служащей. После того, как они увидели, с какой пулемётной быстротой печатает эта машинистка, как быстро и толково, буквально по одному намёку составляет всякие деловые бумаги, эти двое единогласно решили, что такого работника упускать нельзя. Несомненно, в этом решении сыграло роль и внешнее обаяние молодой женщины. Мы уже говорили, что в ту пору Катя была в самом расцвете женской красоты. Перенесённые заболевания не отразились на её внешности, а подвижность, быстрота суждений, смелость и врождённая непринуждённость делали её ещё более привлекательной. Оба немолодых ловеласа вместе с желанием иметь в конторе завода отличного работника втайне один от другого надеялись добиться её расположения и как женщины. Текушев заметил:
– Я уже строителей вызвал и дал им пять дней на окончание работ в детсаду, а Любимовой (зав. детсадом) сказал, чтобы она потом переезжала в новое помещение, даже если оно и не будет готово. Ставинскому приказал, чтобы Алёшкину зачислил с сегодняшнего дня, она заявление всё-таки написала.
Топчинянц, в свою очередь, поддержал директора:
– Она квалифицированный работник. Я думаю, ей надо самый высший оклад по этой должности дать.
В шесть часов утра следующего дня Василий Прокопыч подъехал к дому заведующего и постучал кнутовищем в ставню. Наскоро умывшись, дожёвывая на ходу кусок хлеба с маслом, Алёшкин вскочил в телегу, и небольшой гнедой меринок бодрой рысью покатил её по мягкой пыльной улице станицы. Когда телега поравнялась с правлением колхоза, Борис попросил Василия Прокопыча остановиться:
– Я только забегу в правление колхоза, может быть, кого-нибудь поймаю, договорюсь насчёт кипячёной воды для яслей, – сказал он, – я быстро!
Зайдя в контору, Борис Яковлевич застал в большой, светлой и почти пустой комнате, именуемой кабинетом, самого председателя колхоза и секретаря партячейки Прянина. Войдя, он начал возбуждённо говорить:
– Вы знаете, что у вас в полевых яслях делается? Знаете, что там грудных младенцев сырой водой поят? Ведь это же преступление!
– Подожди, Борис Яковлевич, не кричи, давай разберёмся, – прервал его Прянин. – Это, конечно, безобразие, если так на самом деле происходит. Я, правда, в этих яслях ещё не был, да и ты, наверно, не заглядывал, – повернулся он к председателю, – ну, а где же ваши медики были? Почему они об этом не говорили?
Борис снова взорвался:
– Да Антон Иванович против вас слово боится сказать!
Председатель усмехнулся:
– А ты доктор молодой, вот поэтому, видать, и храбрый. Антон Иванович человек основательный, понимает, что ссориться ему с колхозом не с руки, ведь всё целиком от нас зависит, а криком нас не испугаешь. На нас все кричат – и председатель РИКа, и секретарь райкома, и каждый уполномоченный, так что мы привычные…
Алёшкин понял, что он действительно зря начал с крика. И потому уже значительно спокойнее сказал:
– Я понимаю, что ссориться с вами мне невыгодно, но сырая вода для питья грудным детям, да ещё из первой попавшейся лужи или ручья – ведь это опасно! Вы своими руками вредите своим детям! Я завтра же в этих яслях буду, вернусь вечером из района, а утром обязательно туда поеду, но и вы должны принять меры.
– А ты, товарищ Алёшкин, в район едешь? Зачем? – спросил Прянин.
– Да совещание в райздраве! Сегодня поеду и скажу, что больше ездить не буду, ведь целый день терять нужно, а здесь работы непочатый край, пусть уж пока и без меня посовещаются.
Прянин засмеялся:
– А ты, видать, парень ершистый. Ну что же, я сам такой. Эти районные совещания у меня вот где сидят, – он стукнул себя по шее и вздохнул. – Мне вот тоже сегодня ехать надо – в райком вызывают, вон уже и лошадь запрягли, – Прянин показал в окно.
На дворе стоял приличный тарантас, в который был запряжён красивый вороной жеребец. На козлах тарантаса сидел парнишка лет пятнадцати, очевидно, очень гордившийся своей ролью ответственного кучера. Не давая увести себя в сторону от затронутой темы, Борис вновь обратился к председателю:
– Ну, так как же насчёт кипячёной воды для яслей? Неужели мне в районе этот вопрос поднимать придётся?
– Погоди, не ерепенься, – снова остановил его Прянин, заметивший сердитую складку меж бровей председателя.
Он знал, что если председатель разозлится, то не только ничего не сделает для этого чем-то понравившегося ему доктора, а вообще постарается выжить настырного медика из станицы.
– Послушай-ка, Дмитрий Васильевич, – сказал Прянин, обращаясь к председателю, – на днях мы три переносных титана получили, они ещё на складе стоят, давай один яслям дадим?
– Так эти титаны в бригады назначены.
– Ну а бригада матерей – разве не бригада? Поставим титан в яслях, заведующая будет воду кипятить, ей всё равно ведь трудодни идут. Да и матери, когда детей кормить прибегают, тоже горяченькой водички попьют, а? Давай-ка так сделаем?
Лоб председателя разгладился, под чёрными усами появилось некоторое подобие улыбки:
– Ну, доктор, хорошего ты себе защитника нашёл! С Фёдором мне ссориться не пристало. Ладно, распоряжусь, завтра отвезут в ваши ясли титан.
У Бориса было правило: куй железо, пока горячо, и он поэтому возразил:
– Зачем завтра? Пишите распоряжение кладовщику, вон моя телега стоит, Василий Прокопыч сейчас и отвезёт, и наладить его поможет, а меня, наверно, Фёдор Николаевич не откажется подбросить. Да, кстати сказать, Дмитрий Васильевич, ясли-то эти не мои, а ваши, и не вы мне, а я вам одолжение делаю, если на больничной лошади титан в них везу. Ну, это я так, к слову.
Председатель только руками развёл:
– Ну, брат, ты языкаст и цепок, как я погляжу, с тобой ухо востро держать надо! –он взял лист бумаги и начал писать распоряжение кладовщику, а Алёшкин, довольный, что так быстро и хорошо всё обернулось, заметил:
– Что же, Дмитрий Васильевич, если надо, оттяпаю и обратно пришью, ведь я всё-таки хирург.
На это замечание председатель колхоза и Прянин громко захохотали. Фёдор, смеясь, сказал:
– Ну, мы от твоего ножа подальше держаться будем!
Получив записку, Борис выскочил на улицу, приказал завхозу немедленно ехать за титаном, отвезти его в ясли и наладить там кипячение воды. Тем временем на крыльцо вышел и Прянин. А ещё часа через полтора Борис Алёшкин, прибыв в Майское в шикарном тарантасе председателя колхоза на его знаменитом вороном жеребце, вылезал у крыльца здания райздрава и договаривался с Пряниным о том, чтобы и обратно поехать вместе.
Между прочим, приезд его из окон и с крыльца райздрава видели собравшиеся медработники других участков, служащие отдела и сама заведующая, которая как раз в этот момент подходила к райздраву. Все эти люди очень удивились тому, что врача привезли на председательском тарантасе. Большинству на всякие собрания в райцентр приходилось являться пешком или на попутных подводах. Как исключение, иногда выделялись на такие поездки лошади, но, конечно, ни в коем случае не председательские.
Совещание, посвящённое борьбе с малярией, как и все подобные собрания, прошло в оглашении сводок с различных участков. Было ясно, что малярия в районе значительно распространена, и борьба с ней ведётся недостаточно организованно. Досталось тут и заведующим участков, и главному эпидемиологу района, должность которого занимал фельдшер Крылин. Этот пожилой, рыжеволосый, с веснушчатым лицом, полный мужчина обладал каким-то невозмутимым спокойствием, и все упрёки в свой адрес принимал с привычным безразличием. Молоденькая женщина-врач, сидевшая рядам с Борисом, заметила:
– Мы вот мучаемся, переживаем за малярию, а Крылину всё нипочём. От него это как от стенки отскакивает, и сделать с ним ничего не могут. Раиса Иосифовна его боится, ведь на весь райздрав он один партийный, а она беспартийная, вот и молчит.
Передав данные, полученные от Антона Ивановича, где всё выглядело гладко и благополучно, Алёшкин на совещании не выступал, зато после, оставшись с Раисой Иосифовной и попросив задержать Крылина в её кабинете, где проходило совещание, Борис не вытерпел:
– Вот что, дорогие товарищи. Я только два дня как приехал на участок, и поэтому ещё не успел как следует осмотреться, но даже то, что я увидел во время первых амбулаторных приёмов, подсказывает мне, что те цифры, которые я привёл, истине не соответствуют. Боюсь, что другие докладчики положение на своих участках тоже приукрасили. Мне кажется, что дело с малярией обстоит гораздо хуже, чем это представлено на сегодняшнем совещании. И, конечно, главная ответственность за это падает на вас, товарищ Крылин, и не только как на районного эпидемиолога, но и как на коммуниста. Разбираться в районных масштабах – не моё дело, а вот по своему участку я скажу. Уже третий год на участке ждут бонификаторов (специально подготовленные работники для борьбы с малярией путём расчистки и осушения водоёмов. Прим. ред.). У нас протекают две реки – Терек и Лезгинка, около них много болот, озерков, остающихся после паводка, да есть болота и у предгорий. Все эти места кишмя кишат комарами. Бонификаторы нужны срочно, когда мы их получим?
После этого монолога, такого резкого и, пожалуй, даже грубоватого, Раиса Иосифовна прямо побелела от страха. Она всеми силами держалась за тёпленькие местечки в районе, которые занимала сама и её муж. В райкоме ВКП(б) её поддерживал Крылин, поэтому она действительно боялась сказать против него хоть слово, хотя и видела порой, что действия главного эпидемиолога, или правильнее – его бездействие, приносит вред. Он же, достаточно хитрый и, очевидно, малопартийный человек, руководя фельдшерами, умел добиваться средних показателей заболеваемости малярией по району, соответствующих средним по республике. В его распоряжении был отряд бонификаторов, но отпускаемыми средствами и материалами, как впоследствии выяснилось, он пользовался прямо-таки в корыстных целях, проводя уничтожение комаров вокруг районного центра, на подсобных хозяйствах районных организаций и далее, давая их на прокат в другие районы.
Если заврайздравом побелела, то Крылин под своими веснушками побагровел. Он посмотрел на Алёшкина с такой злобой, что, если бы взглядом можно было убить человека, он бы, вероятно, так и сделал. Крылин понял, что этот молодой врач подозревает, какую нехитрую политику он ведёт, и, вероятно, поэтому они будут постоянными врагами. Между прочим, через несколько лет он-таки сумел свою злобу на Бориса реализовать, а сейчас, хотя и был взбешён (здесь с ним никто из медиков так ещё не разговаривал), всё же немного испугался. Заметив, что Алёшкин приехал с Пряниным, как они дружески беседовали, договариваясь о совместном возвращении в Александровку, зная, что Фёдор – член бюро РК ВКП(б), Крылин подумал, что с новеньким надо вести себя осторожно. Поэтому он сдержал свою злобу и довольно спокойно сказал:
– Раиса Иосифовна, доктор Алёшкин напрасно горячится, я уже подготовил приказ о направлении на его участок бонификаторов. Выдадим ему и акрихин, и плазмоцид, и даже немного настоящего хинина. Раньше, до него, там работать было некому, – добавил он иронически, – вот поэтому и не посылали. Я сейчас вам принесу на подпись приказ, – и Крылин вышел из кабинета.
– Ну, вот видите, Борис Яковлевич, как всё хорошо устраивается, а вы так резко разговаривали с товарищем Крылиным! Он человек партийный и всё хорошо понимает, надо бы помягче с ним…
Борис невольно усмехнулся:
– Не волнуйтесь, Раиса Иосифовна, иногда с такими партийцами, как Крылин, только так и надо говорить, я-то уж это знаю! Уверен, что он только сейчас сел написать тот приказ, о котором говорил, а если бы я промолчал, так никакого приказа и не было бы. Я сдержался, на совещании не выступил, чтобы перед всеми его не конфузить, да и вам неприятности не получить, а мне-то его бояться нечего, – не утерпев, подчеркнул Борис.
Заврайздравом, стремясь поскорее перевести разговор на другое, спросила:
– Ну, как вас приняли в станице? Как Текушев? Доволен вашей женой? – ехидно подчеркнула она.
– Приняли нас хорошо. Правда, квартиру мы получим, вероятно, через неделю, но, в общем, пока обижаться не на что. Да, кстати, Антон Иванович очень обрадовался моему приезду и сразу вот заявление подал, говорит, что не был в отпуске уже несколько лет, хочет отдохнуть немного. Я не возражаю, пусть отдохнёт недели две-три, – и Борис протянул зав.райздравом заявление Чинченко со своей пометкой.
Та некоторое время разглядывала это заявление, потом взяла красный карандаш и написала в углу: «В приказ. Отпуск с 1 августа 1940 года на две недели», – и расписалась. Про себя она подумала: «Этот Алёшкин что-то очень горячо берётся за дело. Пусть-ка один останется, повертится как следует, может быть, тогда поймёт, что надо потише жить, а может быть, и вовсе зашьётся, тогда мы его в Наркомздрав откомандируем. А то, кажется, это беспокойный человек, он и в районе нам покоя не даст. Да, вот и с Пряниннм сразу подружился, а если ещё и с Текушевым сговорится, тогда, того и гляди, под меня подкапываться начнёт».
Может быть, Раиса Иосифовна так и не думала, слишком мало мы её знаем. В нашем рассказе она промелькнёт коротеньким эпизодом, и ни к чему нам её особенно чернить, но многие последующие действия зав. райздрава, к сожалению, подтверждают наше предположение именно о таком образе её мыслей.
Поговорив немного с ней и узнав, что он с 20 июля зачислен заведующим врачебным участком и заведующим больницей в Александровке, т. е. на две врачебных ставки, Борис выяснил, что его заработок будет составлять 400 рублей в месяц. Он, не стесняясь, признался, что сейчас испытывает значительные материальные трудности и что ему очень нужны деньги. Раиса Иосифовна удивилась:
– А разве вы подъёмных не получали?
– Нет, конечно, – ответил Борис.
Он и не знал, что ему должны выдать какие-то подъёмные.
– Как же, вам положен месячный оклад на вас и пол-оклада на семью. Они наверняка выписаны, зайдите в финотдел и получите. Кстати, получите зарплату за июль на всех сотрудников, а ведомость потом пришлёте с Василием Прокопычем. Обычно зарплату получает он, но в этот раз вы его замените, я сейчас сообщу в райфо. Потом зайдите в аптеку, познакомьтесь с заведующим, они с женой тут вместе работают, расскажут вам о новых препаратах. Заявку им подадите, а потом пришлёте кого-нибудь за медикаментами.
Взяв в райфо чек и ведомость, Алёшкин получил деньги в отделении Госбанка и зашёл в районную аптеку, где познакомился с добродушным старичком-евреем и его женой, бывшими когда-то владельцами этой самой аптеки, а теперь уже более 20 лет работавшими в ней же на положении служащих. Ознакомившись с заявками на медикаменты, которые поступали в аптеку из Александровки, Борис убедился в правильности своего предположения о том, что далеко не всё, что выписывалось и получалось Чинченко, попадало в больницу и амбулаторию для бесплатного лечения. Попутно выяснилось, что продажа аптечных препаратов в станице была организована самим Чинченко. Аптекарь сказал, что в Александровке предполагалось открыть филиал аптеки, нашлась девушка-фармацевт из района, согласная там работать, но Антон Иванович категорически заявил, что ни помещения под аптеку, ни жилья для фармацевта сельсовет и колхоз выделить не могут.
Борис Яковлевич договорился с аптекарем, что на август список медикаментов он напишет сам, сам за ними приедет, тогда же договорится и о филиале аптеки. Он не скрывал, что продажу медикаментов фельдшером считал неудобным. Аптекарь, видимо, уже давно догадывался о махинациях Чинченко, потому что сразу же согласился с предложением Бориса:
– Хорошо, доктор, готовьте помещение. Человек будет, товаром мы его обеспечим.
Затем Борис вернулся в райздрав, получил от Крылина противомалярийные средства и копию приказа о направлении в Александровку бонификаторов. Во время их разговора вошёл Прянин. При виде его Крылин прямо-таки расцвёл и, здороваясь, заговорщически подмигнул, сказал:
– Ну, кажется, вам, наконец, подвезло с доктором!
Прянин улыбнулся, но ничего не ответил. Он обернулся к Алёшкину:
– Борис Яковлевич, вы готовы?
Получив положительный ответ, добавил:
– Ну, так едем. Я купил хлеба. В Котляревской арбузами закусим.
Борис предполагал, что они зайдут в сельпо станицы Котляревская, лежавшей на середине пути к дому, купят арбуз и поедят, оказалось совсем не так.
Около дороги, ведущей из Майского в Александровку, при въезде в Котляревскую стоял большой, на первый взгляд, совсем заброшенный сарай. Прянин направил к нему свою лошадь. Выскочив из тарантаса и привязав вороного к небольшой коновязи у ворот сарая, он крикнул:
– Ну, Борис Яковлевич, пойдём арбузами угощаться. Захватите там сумку с хлебом.
Не совсем понимая, в чём дело, Алёшкин вылез из тарантаса и, помахивая сумкой, направился к воротам сарая, в которые уже зашёл Прянин. Заглянув в темноту сарая, Борис с удивлением рассмотрел посередине грубо сколоченный стол, врытый в землю, по бокам которого находились лавки. Около стола стояла большая бочка, а в углу сарая, прямо на земле, лежала гора прекрасных больших арбузов. Такие арбузы даже на базаре в Краснодаре не всегда можно было увидеть! Когда Борис входил в сарай, Прянин уже выбрал один из самых крупных и водружал его на стол.
– Ну, сейчас будем есть «арбуза от пуза».
Присаживаясь к столу, Борис спросил:
– Чьи же это арбузы? Кто их продаёт? Я что-то не вижу продавца. Да такой арбуз, наверно, и стоит дорого! Вряд ли мы его съедим. Хорошо было бы домой такой привезти, мои девчонки арбузы любят…
– А вот этого-то и нельзя, – ответил Прянин, орудуя ножом.
Арбуз показал свою ярко-красную мякоть, утыканную чёрными, гладкими семечками.
– Здесь можно есть арбузов, сколько хочешь, а с собой брать нельзя.
– Почему? – удивился Борис.
– Это семенные арбузы – самые лучшие, самые крупные и спелые. Их свозят сюда с колхозной бахчи. Сами эти арбузы колхозу уже не нужны, а вот семена необходимы. Нанимать людей, чтобы выбирать семена, невыгодно, вот и придумало правление колхоза, чтобы эту работу выполняли проезжие и прохожие. Дорога здесь довольно оживлённая, народа мимо идёт много, желающих полакомиться хорошими арбузами тоже находится немало. Видите бочку? В неё сбрасываются семена, а вон в углу ящик – туда корки. Каждый, поев, за собой убрать должен.
– Ну а разве их тут не воруют?
– Может быть, иногда и случается, но редко. Пеший такой арбуз не унесёт, с куском идти неудобно, ну а за шофёрами и подводчиками вон тот дед присматривает, ему за это трудодни идут, – и Прянин указал на старого, совсем белого сторожа, который, обняв какую-то немыслимо уродливую клюку, мирно дремал, прислонившись спиной к прохладным арбузам, и был почти невидим из-за их кучи.
– Ты не гляди, что он спит, он всё замечает.
Прянин шутливо крикнул:
– Эй, дед Пантелей, ты что, опять на работе спишь?
– Ась, – встрепенулся дед, высовывая свою взлохмаченную голову из-за огромного арбуза, – это хто же спит? Это я, старый терский казак, на посту заснул? Да ты што, Федька, ополоумел? Я посмотрел, что это ты заехал, а я тебя знаю, так что не сумлевайся: пост – это пост, и Пантелей своё дело знает.
С этими словами дед повернулся на другой бок и покрепче обнял свою клюку. Однако подремать ему не дали. С визгом и хохотом в сарай вбежало несколько девушек, работниц спиртзавода, находившегося в двух километрах от станицы. В свой обеденный перерыв девчата всегда прибегали поесть даровых арбузов. Дед Пантелей вылез из своего убежища и, опираясь на клюку, подошёл к столу и сел на скамейку:
– Ну, теперь эти стрекотухи пришли… За ними глаз да глаз нужен, а то унести не унесут, а, как козы, могут не один арбуз испортить: поковыряют, поковыряют и обратно бросят. Он и сам сгниёт и другие от него гнить начнут. Эх, молодёжь, вечно ветер в голове!
– Дедушка, – крикнула одна из девушек, – выбери нам самый лучший арбуз.
– Так-так, ишь, ухажёра нашла, сама бери! Здесь все хорошие, а лучше всех – вон тот с краю. Да не тот, а вон тот, выше, выше. Вот бестолковая, ну-ну, вот этот.
Девчата уселись на противоположном от Алёшкина и Прянина конце стола и с аппетитом принялись уплетать огромные куски действительно замечательного арбуза. Между тем Борис и Фёдор, с трудом справившись со своим арбузом, убрали корки, собрали со стола семечки и выбросили их в бочку, увидев при этом, что она уже почти до половины заполнена. Простившись с дедом Пантелеем и отдуваясь от пресыщения, они отправились к тарантасу. Руки, губы и почти вся нижняя часть их лиц были липкими и привлекали к себе тучи мух, которых и в сарае, и около него было очень много. Заметив смущение Бориса, Прянин сказал:
– Потерпим до конца станицы! На окраине есть колодец, там помоемся, да и вороного попоим.
Около колодца, стоявшего немного на отшибе от последней хаты станицы, действительно лежала большая колода. Прянин налил в неё несколько вёдер воды, разнуздал вороного, который, почмокивая губами, с жадностью начал пить холодную чистую воду. Достав новое ведро воды и раздевшись до пояса, Прянин попросил Бориса полить ему на спину. Вздрагивая и покряхтывая от обжигавшей холодной воды, он с наслаждением вымыл не только руки, лицо и голову, но и спину, и грудь. Повторить такое купание Борис не захотел, но с наслаждением вымыл руки, лицо и шею.
В течение последующих двух часов дороги, а ехали, не торопясь, шажком, они долго разговаривали, причём в основном говорил Борис. Его спутник лишь изредка вставлял свои замечания и задавал вопросы.
Фёдор Прянин был незаурядным партийным работником (это через несколько лет подтвердилось во время его службы в армии). Он так ловко построил беседу, что Борис почти незаметно для себя рассказал ему всю свою жизнь, в том числе и о том огромном несчастье, случившимся с ним, когда его исключили из партии. Пожалуй, впервые после Медниса, которого во Владивостоке Борис, как коммуниста, уважал больше других, он так откровенно и с таким внезапным доверием говорил об этом деле. Их беседа затухла как-то сама собой, когда они приблизились к станице. Некоторое время ехали молча, каждый думал о чём-то своём. Борис, между тем спрашивал себя: «А не зря ли я так разоткровенничался с Пряниным? Действительно ли он такой, каким показался мне? Может быть, весь мой рассказ он истолкует по-другому, и в будущем я буду иметь только лишние неприятности и придирки, ведь в НКЗ Кабардино-Балкарии, наверно, именно поэтому меня не оставили в хирургическом отделении больницы, несмотря на дополнение к моему диплому с отличием прекрасного отзыва от профессора Керопьяна, под руководством которого я работал в неотложной хирургии… Несмотря на это, какими глазами на меня посмотрел завотделом кадров НКЗ, когда дочитал в анкете до графы, что я был исключён из рядов ВКП(б)! Неужели и Прянин окажется таким же? Будет обидно, ведь я ему, как лучшему другу (хотя и знаю-то его всего три-четыре дня), выложил всё. И что меня за язык тянуло? Небось, в райздраве я ни с кем этим не делился, хотя там были люди, которые мне близки по профессии, по общему делу. А Фёдору почему? Чем он так меня расположил к себе? Да, наверно, язык мой – враг мой», – всё более угрюмо думал Борис, обратив, наконец, внимание, что вот уже минут 15 они едут молча, и что вороной, пофыркивая и кося глазом, уже ступает по дну Лезгинки, разбрасывая тучи радужных водных брызг, а тарантас прыгает по камням этой мелкой горной речки. По мосту на лошадях ездить опасались, больно уж разбит был его настил, и лошадь легко могла попасть ногой в одну из его многочисленных дыр и покалечиться. Поэтому все местные жители предпочитали переезжать Лезгинку вброд.
И вот, когда вороной ступил на сухую землю и почувствовал запахи родной конюшни, самостоятельно с шага перешёл на рысь, тряхнув седоков так, что они стукнулись друг о друга, Прянин повернулся к Борису, хлопнул его по плечу и, не сдерживая жеребца, спросил:
– Тебя, Борис Яковлевич, куда – домой или в больницу?
– Конечно, в больницу, ведь я лекарства везу и, главное, зарплату! Людям деньги нужны, наверно, ждут. Так что, если можно, подбросьте меня до больницы.
Прянин ждал ответа Бориса, и, видно, то, что он услышал, ему понравилось. Он придержал вороного, так как они уже успели подъехать к больнице, и, нагнувшись к вылезавшему из тарантаса попутчику, вытаскивавшему из-под сиденья свёрток с лекарствами, вполголоса сказал:
– Ничего, Борис Яковлевич, не грустите. Ошибок у нас за последние пять лет было наделано немало, многие хорошие люди пострадали при этом. Хочу думать, что и вы оказались одним из них. Ничего я пока не обещаю, всё будет зависеть от вас. Работайте честно, отдавайте людям полученные от советской власти знания. Я думаю, народ это поймёт, и станете вы опять коммунистом. Можете рассчитывать на мою помощь и поддержку. Я рад тому, что вы мужественно перенесли такой тяжёлый удар и не только не пали духом, но нашли в себе достаточно сил, чтобы поступить в институт и с честью его закончить. Думаю также, что в этом деле большую поддержку вы получили от своей жены. Она, кажется, у вас очень хороший человек, во всяком случае, они с моей Дусей вроде как подружились. Надеюсь, что и мы с вами подружимся… Ну, пока, до завтра. Но, пошла, – шевельнул он вожжами, и нетерпеливо перебиравший ногами вороной рванулся с места.
Алёшкин поднялся на крыльцо больницы. Там находилось человек пять служащих, среди которых был и фельдшер Чинченко. Зайдя на веранду, Борис передал фельдшеру банки с акрихином и плазмоцидом, пакет с хинином решил пока оставить у себя. Затем весело сказал:
