Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том 2
Больная смущённо прикрыла глаза и в полголоса сказала:
– Я теперь поняла, буду слушаться.
Борис стал осматривать вторую малярийную больную, которая как-то странно осунулась и, став апатичной и безвольной, находилась в таком состоянии, что как будто с ужасом ждала чего-то. Заметив, что состояние больной вызвало некоторые недоумение у врача, Нюся заметила:
– У Клавы скоро приступ начнётся, у них всегда так перед приступом.
Борис промолчал и направился к выходу из палаты.
– А разве к мужчинам мы не пойдём? – удивилась медсестра.
– А как к ним пройти?
– Вот, – и Нюся показала на дверь в боковой стене палаты.
Эта дверь соединяла обе палаты. Таким образом в любое время дня и ночи больные из обеих палат могли свободно проникать к соседям. Алёшкин внутренне усмехнулся, вспомнив, как строго разделялись мужские отделения от женских в их клинике при Первой горбольнице.
В мужской палате, где стояло тоже восемь коек, находилось всего два человека. Один из них – седой старик с жёлтой морщинистой кожей и вздутым животом – лежал на спине, смотрел в потолок и никак не реагировал на вошедших. Про него Нюся сказала:
– Это Петрович, старый почётный малярик. Каждый год раза по два, по три лежит. Я вот третий год здесь работаю, а он за это время уже, наверно, раз десять лежал. Не долечивается: как только приступы немного ослабнут, так и бежит из больницы, ну а когда снова прихватит, возвращается. Сейчас у него приступ недавно начался, полчаса тому назад я ему температуру измеряла – 40,5 °С.
Борис понял, что такого больного в настоящий момент лучше не тревожить.
Из этих случаев новый доктор сделал вывод, что борьба с малярией в Александровке, да, вероятно, и во всём районе, ведётся далеко не удовлетворительно. Кстати сказать, в то время в самом Краснодаре, да и вообще на Кубани, малярия являлась самым распространённым заболеванием и не прекращалась потому, что в большинстве сельских лечебных учреждений её залечивали, а не вылечивали, и, по существу, плодили хроников, распространявших заболевание.
Второй больной – молодой парень, которого Нюся назвала просто Колькой, имел на правой голени огромный фурункул размером с хорошее яблоко. Фурункул был завязан повязкой с ихтиоловой мазью. Нюся сняла повязку, и Борис как следует рассмотрел и ощупал уже готовый к вскрытию абсцесс. Его необходимо было вскрыть и потому, что в паховой области у Кольки увеличился и уплотнился лимфоузел, а кожа над ним покраснела. Медсестра, накладывая снова повязку, сказала:
– Антон Иванович хотел ему нарыв разрезать, да Колька не даётся, боится. Решили ждать, пока сам прорвётся. Мы ему сейчас красный стрептоцид даём, температура немного меньше стала…
Выйдя из мужской палаты, Борис и сопровождавшая его медсестра очутились в небольшом коридорчике, выходившем на застеклённую веранду, окружавшую почти весь дом. С одного края веранды был отгорожен небольшой закоулочек – уборная, которой пользовались все ходячие больные, впрочем, и неходячие тоже, как сказала Нюся. С веранды по крыльцу в несколько ступенек Борис и Нюся спустились во двор, огороженный высоким плетнём, где на расстоянии 10–12 шагов от здания больницы стоял ещё один маленький саманный домик. В этом домике в одной половине находилась кухня, а в другой прачечная. В небольшой пристройке к домику, сделанной из плетня, обмазанного глиной и побеленного известью, располагался хозяйственный склад.
Осмотрев небольшую кухню, на которой хозяйничала молодая, черноволосая, проворная женщина, которую Нюся почтительно называла тётей Наташей, Борис увидел, что всё здесь сияло ослепительной чистотой. Такой же чистой и опрятной была и сама кухарка. В кухне стоял вкусный запах украинского борща, кроме того, в кастрюле на плите что-то ещё аппетитно булькало.
Поздоровавшись, Алёшкин спросил у Натальи Карнауховой (так звали кухарку), что она сегодня готовит на обед, и узнал, что будет борщ и тушёное мясо с картофелем, а на третье компот. Кроме того, для тяжёлой больной с температурой – бульон с клёцками и манная каша. Наталья сказала, что Антон Иванович каждое утро перед обходом больных заходит на кухню, и они составляют меню на день в зависимости от того, какие продукты есть на складе.
– Больные на питание не обижаются, – заметила Нюся, – многие дома едят гораздо хуже.
В это время на пороге в кухне показался завхоз и пригласил Бориса осмотреть его хозяйство. Наталья предлагала попробовать борщ, который уже готов, но Борис отказался, пообещав снять пробу в другой раз.
Василий Прокопыч подвёл Бориса к противоположной стороне домика и открыл дверь небольшого помещения. Там на большой печи они увидели котёл, в котором в это время кипятилось бельё. Посередине на скамейке стояла объёмистая ванна, над которой склонилась немолодая женщина, усердно стиравшая простыню на широкой стиральной доске. На приветствие Бориса она подняла усталую голову, кивнула и снова принялась за работу. Когда Алёшкин и завхоз вышли из этого душного и жаркого помещения, Василий Прокопыч заметил:
– Наша Пелагея не больно разговорчива, недавно мужа похоронила, от малярии помер. Уж как его ни лечил Антон Иванович, не помогло. А у неё четверо ребят. Вот теперь и взялась работать за двоих – за санитарку и за прачку… Ну, да она справляется. У нас такая прачка была, что после неё хоть всё бельё перестирывай. Товарищ Чинченко её рассчитал, хотел другую взять, а Пелагея уговорила отдать эту работу ей, вот теперь и старается. Ну, а вот и мой склад, – продолжал завхоз, отпирая большой висячий замок дощатой двери своего сарайчика.
В сарае стоял большой ларь, в отделениях которого находились крупы нескольких сортов. В углу на специальной подставке стоял мешок с сахарным песком, а на прикреплённых к стене полках – пачки чая и банки с лавровым листом, перцем, солью. В другом углу сарая, в большом фанерном ящике был насыпан картофель, а рядом на доске лежало несколько вилков капусты. В картонных коробках – морковь и свёкла.
– Мясо и запасы овощей я здесь не держу. Это так, только на один-два дня. Антон Иванович договорился с председателем кооператива, у них при магазине хороший погреб есть, там мы эти продукты и держим. Молоко, да часто и овощи тоже, из Муртазова вожу, масло покупаем в кооперативе. На дворе у нас хороший колодец есть, воду из него берём – там, в углу, – сказал Василий Прокопыч, когда они с Борисом вышли из сарая. – В саду когда-то были абрикосы, черешни, сливы, да сейчас за садом уже давно никто не ухаживает, так что он почти не плодоносит.
Борис осмотрел и эту часть своего нового хозяйства. Явная бедность больницы его расстроила, но он был доволен тем, что получил это в полное своё владение, и теперь только от него зависело, как привести всё в образцовый порядок и лучшим образом преобразовать.
– Хорошо, Василий Прокопыч, мы с вами потом обсудим все хозяйственные дела, а сейчас пойдём в амбулаторию. Пожалуйста, проводите меня.
Завхоз запер свой склад, и они вышли на улицу.
Глава вторая
Утром Алёшкин так спешил в свою больницу, что даже не успел толком рассмотреть ничего вокруг. Теперь, выйдя на широкую, заросшую травой и обсаженную деревьями станичную улицу, он осмотрелся. Почти рядом с больницей стоял большой одноэтажный кирпичный дом.
– Это наша семилетка, – сказал Василий Прокопыч, заметив взгляд Бориса, – а вот, почти напротив неё, домик в четыре окна, это владения Матрёны Ильиничны – роддом наш. Может быть, зайдём к ней?
– Нет, – ответил Борис, – сперва в амбулаторию к Антону Ивановичу.
Они свернули в узенький проулочек между школой и больницей и вскоре очутились на небольшой площади. Там находилось несколько длинных деревянных столов, около которых стояли женщины. На столах лежали горками свежие овощи, куриные яйца, стояли кринки свежего и квашеного молока. Покупателей почти не было.
– Это наш базар. Сегодня день не базарный, да и поздно уж. Они с шести часов утра торгуют, а сейчас, поди, уже десять есть, – заметил завхоз.
Миновав базарную площадь, они вышли на извилистую, более узкую, чем главная, улицу. Прокопыч сказал:
– Это Теречная улица, а вон и амбулатория.
Улица оправдывала своё название – дома на ней находились только с одной стороны, другую сторону образовывал высокий обрывистый берег, за которым виднелась быстротекущая река.
«Так вот он какой, Терек-то!» – подумал Борис, но сейчас же его взор перенёсся на дом, к которому они почти подошли. Как и все дома в станице, он был обнесён высоким плетнём, образовывавшим большой заросший травой двор. У забора росли ровными рядами какие-то деревья. Над высоким деревянным крыльцом висела вывеска «Амбулатория». Сам дом был почти также велик, как и тот, в котором была обещана Борису квартира. К крыльцу вела протоптанная дорожка, а рядом на лавочках, врытых в землю, сидели человек десять мужчин и женщин. Некоторые держали на руках детей. Увидев подходивших Алёшкина и Прокопыча, все встали и почтительно поклонились новому доктору.
Войдя в дом, Борис увидел большую светлую комнату. У трёх стен её стояли скамейки, на них тоже сидели ожидавшие приёма пациенты. Во внутренней стене комнаты находились две двери, на которых висели таблички «Врач» и «Перевязочная». В углу, противоположном от улицы, стоял большой шкаф, огороженный прилавком, над шкафом висела табличка «Аптека».
Завхоз подошёл к кабинету врача и постучал. Оттуда послышался надтреснутый басок:
– Войдите!
Борис, войдя вслед за Прокопычем, увидел вставшего из-за стола коренастого пожилого человека, с седеющей головой и чёрными усиками. Голова у него была немного несоразмерна с туловищем, лоб пересекала глубокая поперечная складка, а подбородок резко выдавался вперёд. Он улыбался, но улыбались только губы, а чёрные глаза смотрели немного удивлённо и настороженно.
– Антон Иванович Чинченко, фельдшер, исполняющий обязанности заведующего врачебным участком, – отрекомендовался он.
– Борис Яковлевич Алёшкин, врач, назначенный заведовать Александровским врачебным участком и больницей, – представился в свою очередь Борис и, вынув из кармана выписку из приказа, вручённую ему в Майском заведующей райздравом, протянул её Чинченко.
Тот отстранил руку Бориса с протянутой бумажкой и произнёс:
– Что вы, что вы, Борис Яковлевич, какие бумажки! Мне о вашем назначении Раиса Иосифовна ещё два дня назад сказала, когда я в Майском был. Мы уже ждали вашего приезда. Пожалуйста, садитесь! – и Чинченко вышел из-за стола, показывая Борису на деревянное кресло, стоявшее за ним.
Но Алёшкин ответил:
– Нет, нет, садитесь пока вы в своё кресло, я вот здесь на кушетке присяду. Там много больных дожидается, поэтому не будем долго разговаривать. Вы, Антон Иванович, продолжайте приём, я мешать не буду, сейчас уйду. Мне хочется ещё роддом посмотреть. Мы лучше вечером поговорим. Вы когда вечерний обход в больнице делаете?
– Да когда как придётся. Если вызовов на дом немного, то часов в 5–6. Если много, то вечером и вовсе в больницу не попадаю. Когда вы хотите со мной встретиться? А, может быть, ко мне домой зайдёте? Я ведь в этом же доме живу.
– Нет, Антон Иванович, спасибо за приглашение. В другой раз, а сегодня давайте встретимся в больнице часов в шесть.
– Слушаюсь. Нужно всех служащих собрать? – немного обиженно ответил Чинченко.
– Нет-нет, сегодня мы с вами вдвоём поговорим, а всех соберём дня через два, когда я немного с обстановкой ознакомлюсь. Хорошо?
– Как вам будет угодно…
– Ну, вот и договорились. Василий Прокопыч, проводите меня до роддома, пожалуйста, а то я у вас здесь ещё заблужусь, пожалуй, – усмехнулся Борис. – Ну, так до вечера, – и он поднялся с топчана, накрытого клеёнкой, который изображал из себя врачебную кушетку.
Но в этот момент дверь кабинета открылась, и в неё быстро вошёл запыхавшийся фельдшер заводского здравпункта, уже известный нам Пётр Кузьмич:
– Ух, я запарился, за вами бегая! Уж и на квартире у вас был. Хорошо, здесь застал! Исуф Банович, директор наш, велел обязательно вас разыскать. Почему, говорит, он ко мне не зашёл, сердится!
Было видно, что директора завода Текушева в Александровке все основательно побаивались. При словах Петра Кузьмича и Антон Иванович, и Василий Прокопыч поднялись и с некоторой тревогой смотрели на нового доктора. Но Борис решил сразу показать, что он видел таких, как Текушев, немало, знает им цену и угодничать не намерен.
Из ранее описанного мы знаем, что Алёшкин был не новичком в хозяйственных и административных делах, сам в своё время занимал немаленький пост, и потому нам его поведение не может показаться удивительным. Ну а таким людям, как его будущие сотрудники, видимо, привыкшие беспрекословно повиноваться и всячески угождать всесильному Исуфу Бановичу, ответ, который они услышали от Алёшкина, показался прямо-таки ужасающим. Борис посмотрел на Петра Кузьмича и спокойно сказал:
– Странно, зачем же вы за мной бегали? Я товарищу Текушеву не подчинён, да и не собираюсь ему подчиняться! Я приехал на свой врачебный участок, должен сперва всё осмотреть, со всеми познакомиться, ну а потом, если у меня появятся какие-нибудь вопросы к директору Крахмального завода, я и с ним побеседую. А если я ему уж так нужен, пусть бы сам сюда зашёл.
Чинченко счёл нужным заметить:
– Вы, Борис Яковлевич, напрасно так с Текушевым, ведь здесь многое от него зависит. Он, когда захочет, то нам помогает и топливом, и транспортом. С ним ссориться невыгодно, да и опасно: говорят, его брат или брат его жены в Совнаркоме Кабардино-Балкарии работает.
Борис улыбнулся:
– Знаю, знаю, мне Раиса Иосифовна про его связи и важность все уши прожужжала, когда мы с ней в Майское с завода возвращались. Но я-то себя подчинённым товарищу Текушеву не считал и считать не буду. Вот моя жена – другое дело, она к нему на службу поступать собирается. Ну, так сама с ним и договорится, она у меня человек самостоятельный. Да, по-моему, Текушеву-то и не я нужен был, а именно моя жена.
Когда Борис произнёс эти слова, он заметил, что его собеседники как-то странно между собой переглянулись. Он немного удивился этому, но продолжал:
– Пётр Кузьмич, пожалуйста, передайте директору завода (он умышленно не назвал его фамилии), что жена моя, Алёшкина Екатерина Петровна, зайдёт к нему завтра утром, чтобы договориться о работе, может быть, и я с ней приду. Да не бегайте вы по его поручениям, как мальчик на побегушках! У вас своя работа есть, и её бросать нельзя, да теперь и свой начальник есть, – Борис снова улыбнулся и показал пальцем себе на грудь.
Алёшкин не сомневался, что содержание этой беседы и его довольно резкие слова, сказанные в адрес Текушева, последнему будут известны не позднее, чем через час, но он этого и хотел. Уж очень ему не терпелось хоть немного осадить этого чванливого и, очевидно, довольно-таки туповатого бюрократа-кабардинца.
Из амбулатории они вышли втроём, оставив Чинченко продолжать приём терпеливо ждавших своей очереди больных. Пётр Кузьмич помчался на завод, а Борис Яковлевич и Василий Прокопыч, обойдя амбулаторию с другой стороны, через узенький проулочек вышли на главную улицу и очутились почти напротив родильного дома. Обращаясь к завхозу, Борис сказал:
– Ну, теперь я всё найду сам, а вы идите по своим делам, да вечерком загляните в больницу, мы там с Антоном Ивановичем будем.
Перейдя улицу, он подошёл к деревянному, ещё не старому домику с крыльцом, выходившим прямо на улицу. Четыре окна домика, завешанные марлевыми занавесками, выглядели приветливо и уютно. Алёшкин поднялся на крыльцо.
Дом этот, как и многие из богатых домов станицы Александровской, стоял на высоком кирпичном фундаменте. Борису понравилось, что наличники окон и ставни выкрашены светло-голубой краской; крыльцо, ведшее к входной двери, не только было вымыто, но даже и выскоблено так, что выглядело намного чище, чем пол в палатах больницы. У двери лежал половичок. Видно было, что в этом доме следят за чистотой с особым усердием.
Пройдя через небольшую веранду, Борис чуть не столкнулся с маленькой бойкой старушкой, одетой в старое ситцевое платье. В правой руке она держала плетёную из прутьев корзинку – очевидно, собралась куда-то по хозяйственным делам. Так, внезапно встретившись, от неожиданности оба немного смутились. Первая нашлась старушка. Она, видимо, знала чуть ли не всех жителей станицы, поэтому сразу поняла, что Борис приезжий, а так как приезжим мог быть только новый доктор, то она тут же определила, кто перед ней стоит.
– Здравствуйте! Вы наш новый доктор? – полувопросительно-полуутвердительно спросила она.
– Да.
– Ну, а я местная акушерка и заведующая вот этим роддомом, Матрёна Васильевна.
– Борис Яковлевич Алёшкин, – представился в свою очередь Борис.
– Ну, что же мы здесь стоим, зайдёмте ко мне, – и Матрёна Васильевна, бросив корзинку на одну из полок веранды, быстро прошла вперёд.
Открывая дверь, она громко крикнула:
– Надя, Надя, встречай, к нам гость пожаловал, – и, пропуская через маленькую кухню вперёд Бориса, показала ему рукой на открытую дверь, ведшую в комнату. – Проходите, пожалуйста.
В этой комнате они застали вторую пожилую женщину. Лицом она очень походила на Матрёну Васильевну, но фигурой превышала её как по высоте, так, главным образом, по объёмам чуть ли не вдвое. Встречая Бориса и отодвигаясь вглубь комнаты, чтобы дать ему возможность войти, так как она своей комплекцией загораживала почти весь проход, женщина успела сказать:
– Здравствуйте, милости просим! Присаживайтесь к столу. Меня звать Надежда Васильевна. Обедать будете?
– Нет, нет, спасибо, я всего на минуточку.
– Вот-вот, всегда так! – возмутилась прошедшая вслед за Борисом Матрёна Васильевна. – Все врачи к нам заходят только «на минуточку»! Не слушай его, Надя, собери нам хоть чайку.
Борису понравились и обе эти старушки, и бесцеремонность, с которой Матрёна Васильевна распоряжалась его угощением, и та удивительная чистота, и уют, которые бросились в глаза и на крыльце, и на веранде, и в крошечной кухоньке, и в комнате. В последней большая часть была занята двуспальной кроватью, гардеробом и старинным буфетом, сквозь стеклянные дверки которого виднелись такие же старинные тарелки и чайный сервиз.
Через полчаса, сидя за столом со стаканом отлично заваренного чая и полным блюдечком самого любимого Борисом вишнёвого варенья, он держал в руках мягкую, сдобную, точно только что вынутую из печи очень вкусную булочку. Борис слушал рассказ Матрёны Васильевны о работе роддома, о людях и о той жизни, которую ей и её сестре Наде пришлось пережить. Часто рассказ прерывался репликами этой самой Нади, которой очень хотелось внести дополнительные объяснения и пояснения, упущенные, по её мнению, Матрёной из деликатности.
Из этих, вообще-то, сбивчивых и не всегда последовательных объяснений Алёшкин узнал, что Матрёна Васильевна работала в молодости акушеркой в Ростове-на-Дону, в самом большом клиническом роддоме. В период Гражданской войны она потеряла мужа, а затем и сына. Ростов ей опостылел, и она поехала акушеркой на село. Работала в разных амбулаториях, принимала роды и на дому. С 1930 года, когда открылся в станице Александровской колхозный роддом, она переселилась сюда, и работает здесь вот уже десять лет. Года три тому назад к ней переселилась сестра Надя, до этого она жила в Ленинграде вместе с дочерью. Когда дочь вышла замуж, она решила жить отдельно и приехала в Александровку. Так эти две сестрицы теперь здесь и жили.
Узнал Борис также и то, что сама Матрёна Васильевна получала зарплату от райздравотдела, а всё содержание роддома возложено на колхоз, и ей приходится немало воевать с председателем, требуя выделения людей (санитарок) и необходимых материальных ресурсов для содержания роддома.
После чая Алёшкин вместе с акушеркой обошли помещения роддома. Он состоял из маленького тёмного коридорчика-прихожей, в который выходило четыре двери: одна – входная с веранды, другая вела в небольшую комнатку-«кричалку», где стояло три кровати, застланные чистым бельём и тёмными суконными одеялами, такими же, как в больнице, однако с надетыми на них белыми пододеяльниками. Третья дверь соединяла коридор с комнатой, где стояло три большие кровати для взрослых и три маленькие – для детей. В это время здесь лежала одна женщина и один ребёнок, родившийся всего сутки тому назад. Бориса поразила та ласковость, и даже нежность, с которой Матрёна Васильевна обращалась к роженице и ребёнку, сморщенным, красным ещё комочком сладко посапывающему в своей кроватке. Очень ему понравилось и то уважительное внимание, с которым молодая мать слушала замечания акушерки. Сразу было заметно, что Матрёна Васильевна пользуется здесь непререкаемым авторитетом и большим уважением. Мысленно Алёшкин позавидовал этой маленькой старушке и в душе дал себе обещание добиться такого же уважения к себе со стороны своих больных.
Заглянув в «родилку», куда вела четвёртая дверь, Борис увидел, что там стоял обыкновенный металлический стол, в углу гинекологическое кресло и сбоку шкаф, с довольно большим набором акушерских инструментов и несколькими пузырьками с лекарствами.
После осмотра роддома молодой врач и старая акушерка вновь вернулись в её квартиру, сообщавшуюся с роддомом через веранду. За всё это время Алёшкин не увидел ни одного человека из младшего персонала и невольно задал по этому поводу вопрос. Акушерка ответила:
– О, колхоз постоянных людей никак выделить не может, да ведь и не идёт никто: оплата-то трудоднями, а на трудодень они почти ничего не получают. Колхоз не из богатых. Вот мои бывшие пациенты устанавливают между собой дежурство и приходят ко мне утром и вечером, чтобы убрать помещение и бельё постирать. Ну, а поесть… Тем, кто в «кричалке», не до еды, а тем, кто родит, из дома приносят. Я уж только слежу, чтобы не слишком много приносили, да иногда приходится кое-что из продуктов браковать. Да потом, ведь у нас здесь все здоровые лежат. Чуть только что неладно, сейчас же в Муртазово в родильное отделение больницы везут, тут недалеко – километра три. Они, хотя и другого района, но роженицам никогда не отказывают. Ведь у нас этим заниматься некому: Антон Иванович в акушерском деле ничего не смыслит, он и в роддоме-то раз в году бывает! Ну а врачи… – Матрёна Васильевна немного помолчала, как бы не решаясь сказать, затем все-таки сказала. – Ну а врачи, не в обиду будь вам сказано, в большинстве своём молодые девушки, роды один раз в жизни в клинике видели. От них помощи тоже ждать нельзя. Да и где они, эти врачи-то? Больше года ни одна из них не задерживалась, а последние три года и совсем никого не было. Из мужчин вы вот первый, кто на нашу Александровку согласился. Мне передавали, что приедет только что окончивший молодой врач, а когда я вас увидела, то даже удивилась: по вашему возрасту совсем не видно, что вы только что из института.
Пришлось Борису вкратце рассказать о себе, о том, что ему уже 33 года, что учиться он пошёл поздно и врачебного опыта у него, наверно, примерно столько же, сколько у тех девушек, которые до него были, хотя жизненного побольше. Не удержался Алёшкин и невольно рассказал о том курьёзном случае, благодаря которому он попал в Александровку, что главным лицом в получении жилья, а, следовательно, и возможности работать в станице, оказался не он, а его жена, которую директор завода Текушев хочет взять к себе на работу машинисткой.
Узнав об этом, обе старушки почему-то заволновались, потом Надежда Васильевна (она была более решительная и прямолинейная), сказала:
– Эх, Борис Яковлевич, не ехала бы я на вашем месте в Александровку, ведь про Текушева-то целые сказания ходят: он ни одной молодой женщине проходу не даёт! Жена у него болезненная, родила ему пятерых детей, а теперь и не нужна стала, вот он и кидается на всех молодых. Жена ревнует, чуть до драк дело не доходит. Так что ваша супруга прямо, как Красная Шапочка, волку в лапы попалась!
Алёшкин, хотя и встревожился этим сообщением, вспомнив то, как переглядывались его подчинённые, узнав, что его жена поступает на службу к Текушеву, всё же постарался виду не подать:
– Ну, вы мою Катю не знаете, она себя в обиду не даст!
Прощаясь с Борисом, обе старушки просили его поскорее познакомить их с Катей, да и самому не чуждаться их, а заходить как можно чаще. Он обещал. Обе старушки как-то сразу очень расположили его к себе, чего он, к сожалению, пока не мог сказать про своих непосредственных помощников.
Было уже около двух часов дня, когда Борис направился домой. По дороге он решил зайти к председателю сельсовета, чтобы сообщить ему о своём приезде и о том, что он приступил к работе. Нужно было представиться и председателю колхоза. Последний оказался на месте, более того, у него в этот момент находились и предсельсовета и секретарь партячейки Прянин. Глава сельсовета был, видимо, удивлён и польщён тем, что прибывший в станицу врач счёл нужным ему представиться. До сих пор новые врачи приходили к нему только тогда, когда им было что-нибудь нужно. Почувствовали невольное уважение к Алёшкину и остальные присутствующие. Председатель сельсовета, желая показать свою учтивость, спросил Алёшкина, как он устроился с квартирой. Он подумал, что квартиру врачу выделил колхоз, а председатель колхоза, услышав этот вопрос, был очень удивлён, так как предполагал, что квартиру дал сельсовет. Когда же врач сообщил, что жильё ему обещался дать директор завода, то оба руководителя только руками развели.
Алёшкин упомянул, что и по больнице, и по роддому, да и по другим вопросам у него будет ещё немало просьб и предложений, и что, когда он осмотрится немного, тогда с ними и придёт. После этого он распрощался и направился к выходу. Поднялся со своего места и Прянин. Это был высокий белокурый мужчина, лет 35, он сказал:
– Подождите, доктор, пойдём вместе, дорогой поговорим.
Идя по пыльной улице по направлению к тому дому, где поселились Алёшкины, Прянин, который почему-то очень расположил к себе Бориса, уже вкратце знал историю, заставившую согласиться Бориса на работу в Александровке. Выслушав его, он успокаивающе сказал:
– Ну, ничего, Бог не выдаст, свинья не съест, перемелется, мука будет. А в отношении работы жены не волнуйтесь, моя тоже на заводе работает, заведует складом. Текушев пробовал к ней лезть, ну, да она его быстро отшила, да и я с ним поговорил, теперь он хвост немного прижал. Ну, а если вашу жену обижать станет, мы за неё заступимся. Если он вам обещанную квартиру даст, так это было бы прекрасно: дом хороший, и от работы близко. Ну, пока, я пойду, – и не доходя двух или трёх домов до квартиры Алёшкиных, Прянин свернул в проулок.
Когда Борис вернулся домой, его уже ждал вкусный обед. Катя, хотя и не развязывала всех вещей, всё же достала необходимую посуду и при помощи Маркеловны приобрела кое-какие продукты. Все члены семьи в питании избалованными не были, поэтому приготовленный обед им показался очень вкусным. А когда он закончился прекрасным арбузом, то все чувствовали себя на седьмом небе.
Борис решил пока ничего не говорить жене о том, что он узнал о Текушеве, чтобы не волновать и не расстраивать её. Он справедливо рассудил, что его Катя сама достаточно хорошо разбирается в людях, быстро раскусит этого ловеласа и сумеет дать ему отпор. В душе он решил, что в случае необходимости не посчитается ни с чем и со своей стороны тоже сумеет осадить любвеобильного директора, особенно теперь, когда у него с первых же минут сложились такие хорошие отношения с секретарём партячейки. На своё районное начальство Алёшкин не полагался и, как мы впоследствии увидим, вполне резонно.
Вечером, в шесть часов, Борис был уже в больнице, где его встретила встревоженная медсестра Нюся. На вопрос «что случилось» она ответила:
– Да как же, Борис Яковлевич, у нас сегодня в больнице что-то невообразимое делается! Обыкновенно больше трёх-пяти человек никогда не было, а сегодня с амбулаторного приёма Антон Иванович десять человек прислал! Женская палата занята полностью, и в мужской только одно место осталось. Да все старики и старухи – мы таких раньше никогда и не клали, у них не разберёшь, что и болит-то!
Борис был слишком опытным человеком, чтобы сразу же не понять, что Чинченко решил ему подложить свинью, мол, с большим количеством больных доктор сразу же зашьётся, может быть, и сбежит, а выпишет направленных им больных, так недовольство у населения вызовет. «Ну, хорошо, – внутренне усмехнулся Алёшкин, – потягаемся! Это даже лучше, что Антон Иванович так сразу коготки начинает показывать».
– Ничего, Нюся, не волнуйтесь. Будем лечить больных, только порядок заведём другой. Сегодня я этих больных смотреть не буду. Антон Иванович назначение сделал?
– Да в том-то и дело, что ничего не назначил никому, только бумажечки с диагнозами прислал! Да вон он и сам идёт, поговорите с ним сейчас.
– Ну-ка, дайте мне эти бумажки.
Борис забрал все клочки, на каждом из которых крупным размашистым почерком Чинченко была написана фамилия больного, русскими буквами диагноз и больше ничего, прошёл в свой кабинет, сел за стол и, отодвинув в сторону кучку записочек, развернул тетрадь, в которой был список больных, и положил её перед собой.
Через несколько минут в кабинет вошёл фельдшер, сел на стул, стоявший около стола, искоса взглянул на кучу своих записочек и спросил Алёшкина:
– С чего же мы начнём, Борис Яковлевич?
Борис поднял на него свои глаза, до сих пор изучавшие записи в тетрадке, и совершенно спокойно, но в то же время довольно твёрдо сказал:
– С наведения порядка, Антон Иванович!
– То есть как? – немного возмущённо воскликнул Чинченко. – До сих пор наш участок считался одним из лучших! Какие беспорядки вы за один день успели заметить?!!
Алёшкин улыбнулся:
– До сих пор участок, которым временно заведовали вы, действительно считался одним из лучших, мне об этом и Раиса Иосифовна говорила.
– Ну, вот видите!
– Да, – продолжал Борис, – но это было так, пока врачебным участком заведовал фельдшер. С сегодняшнего дня им заведует врач, и с этой точки зрения участок может считаться, если не самым худшим, то одним из худших. Вам понятно?
В это время дверь кабинета открылась, и показался завхоз. Борис Яковлевич недовольно взглянул в его сторону:
– Василий Прокопыч, подождите где-нибудь во дворе, нам с Антоном Ивановичем поговорить надо.
Когда за завхозом закрылась дверь, Алёшкин продолжал:
– Так вот, Антон Иванович, – он пододвинул к фельдшеру кучку записочек, – я вас прошу, чтобы таких фокусов вы больше не устраивали. Погодите, погодите, сейчас говорить буду я, – прервал он пытавшегося что-то сказать фельдшера. – Завтра же утром вы осмотрите всех этих больных; на тех из них, кто действительно нуждается в госпитализации, заведёте истории болезни так же, как и на тех, кто лежал в больнице до сегодняшнего дня. А всех, кого вы прислали зря, сами же завтра до моего прихода выпишите. Понятно?
