Борис Валерьевич Башутин
Дом Анны
Лазарь: – Какая чудовищная ложь. Какой обман! Я хочу поговорить с твоей матерью (с вызовом).
Ольга: – Позвать ее? Но она не будет говорить с тобой. Ты еще не прощен до конца.
Лазарь: – Позови…(сжимает ей руку)
Ольга: – Мне больно. Пусти.
Лазарь отпускает руку.
Ольга: – Ладно. Жди…
Выходит из комнаты. Лазарь нервно ходит по комнате. Он вспоминает, все, что было с ним после удара лопатой. Разговор со своей женой и женой писателя Петра Свиблова.
Разговор с Жаном на станции в Ливно. Ночное происшествие.
Входят Анна и Ольга.
Анна: – Надеюсь, что мне не придется вас наказывать? (с усмешкой)
Лазарь: – Мне нужно с вами поговорить. Очень серьезно. Это возможно?
Анна: – Вы думаете, что это что-то изменит?
Лазарь: – По крайней мере, я смогу понять, что тут происходит…
Анна: – Говорите.
Лазарь: – Ваша мать и вы заодно. Вы давно все решили, а теперь морочите мне голову. Издеваетесь надо мной.
Анна: – Для нашего мира все, что вы говорите, не имеет никакого смысла. Решили не мы. Все, и, правда, давно решено. И от вас ничего не зависит…
Лазарь: – Неужели…? А если я совершу поступок, который вас удивит?
Анна: – Удивит? Меня может удивить только одно.
Лазарь: – Я даже знаю что.
Анна: – Знаете?
Лазарь: – А вас это обрадует?
Анна: – Мне кажется, что вы заблуждаетесь....
Лазарь внезапно выскакивает из комнаты, забегает в комнату Ольги, словно что-то ищет, и. увидев, хватает с пола окровавленный серп. Пытается выбежать из дома.
Анна: – Куда? Ты с ума сошел? Зачем тебе серп?
Лазарь: – Я к вашей матери. Вы же этого хотите?
Убегает.
Анна: – Причем тут моя мать?…Опомнитесь…Иван, Иван…
Ольга: – Иван плохо бегает, мама…
Анна (хватается за голову): – Ужас…Сумасшедший (крестится и молится губами).
Ольга: – Что же делать?
Анна: – Не переживай. Все будет хорошо. Вставай на колени. Он слаб, чтобы исполнить желаемое.
Становятся на колени перед иконой и начинают молиться…
Затемнение.
Лазарь подбегает к дому матери Анны. Распахивает дверь.
Навстречу ему выходит женщина. Это не Вера. Лазарь от неожиданности роняет серп на землю. Это его умершая бабушка.
Бабушка: – Я так давно ждала тебя, внучек (тихо плачет). Ты совсем забыл меня.
Лазарь (падает на колени, обхватывает бабушку за ноги, склоняет голову): – Бабушка, милая моя, прости меня… Я помню о тебе.
Бабушка: – Забыл, не ходишь ко мне. Не вспоминаешь меня (говорит будто в забытье, отрешенно).
Лазарь: – Я теперь никогда не забуду…
Бабушка: – Теперь да…Не забудешь. Лазарь. Беги скорее назад. Твой поезд скоро придет.
Лазарь: – Поезд?
Бабушка: – Твой поезд. Очень скоро. Тебе надо успеть. Как можно скорее…
Это твой единственный выход.
Лазарь: – Но на станцию нет дороги…
Бабушка: – Беги, не думай ни о чем (толкает Лазаря).
Затемнение. Продолжение сцены.
Лазарь выбирается из леса. Перед ним та же картина. Станция. Открытый навес для ожидающих. Закрытая будка кассы. Пустая лавочка. Над ней фонарь. Но он не горит. Он подходит к путям. И слышит шум приближающегося поезда. Мимо него стремительно проносится поезд, но резко тормозит, так что последний вагон оказывается рядом с ним. Открывается дверь вагона. Лазарь бросается к перилам и заскакивает в вагон. Поезд сразу трогается. Вагон старый. Маленький. В одном из купе открыта дверь. Навстречу ему выходит Петр Свиблов:
– Лазарь, рад вас видеть.
Лазарь отшатывается:
– Петр? А что вы тут делаете? Куда мы едем?
Петр: – Лазарь, я надеюсь, что наши мытарства окончены. Мы возвращаемся. Домой. Жаль, что попрощаться мы ни с кем не успели.
Конец
Ноябрь, 23, 2009 г.
…Идите и вы в виноградник мой
Сцены из монашеской жизни
Краткая драматическая повесть
Домашний монастырь отца Макария в небольшой деревне, в 5 километрах от большого монастыря.
Действующие лица:
отец Макарий (схиархимандрит), лысоватый, полноватый мужчина, черные глаза, 60 лет.
отец Илларион (архимандрит), серьезный, 45-50 лет.
отец Исайя (иеродиакон), странный, 30 лет.
инок Марк.
монахи, монахини.
послушник Максим (будущий иеромонах Ферапонт), 25 лет, высокий худой.
Илларион: – Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради святых и праведных отец наших помилуй нас (голос за воротами).
Монахиня: – Аминь. Как доложить о Вас?
Илларион: – Матушка, доложите, что приехал Отец Илларион с братией (голос за воротами).
Низенькая, бодрая женщина в белом платке, завязанным по-монашески. Длинный черный рабочий халат. Грязные калоши. Шоркающим шагом спешит в келью батюшки (отца Макария). Стучит в дверь. Отец Макарий спит на небольшой кровати. В руке зажаты огромные вязаные четки, длиной около 5-и метров. Толстые как корабельный канат. Бусина величиной с лимон.
Монахиня: – Батюшка (тихо). (Отец Макарий похрапывает). Батюшка (громче).
Макарий вздрагивает, вдыхает воздух и приоткрывает глаза:
– Мария, ты чаво?
Монахиня: – Батюшка, отец Илларион приехал с братией.
Макарий: – Ларион? Ларион…Ларион…(бормочет).
Пытается найти тапочки.
Макарий: – А я, Мария, читал всю ночь акафисты. Сил нету уже. Голова болит. Глаза закрываются. Ноги отнимаются. Господи, помоги мне, нерадивому. Святые отцы мне говорили: «Власий, хочешь быть с нами, на небесах? Если хочешь, то будешь падать, болеть, страдать, но терпи, Господь поможет. Сверх сил не даст искушений». Так и терплю. Батюшки, да мне же укол скоро делать. Голова уже ничего не чувствует. Беги, Мария, впусти Лариона…Я сейчас подойду. Да не шоркай ногами. Ты же молодая.
Батюшка надевает тапочки и, охая от боли в суставах, поднимается с кровати. Матушка убегает открывать ворота.
Подходит батюшка, Илларион с монахами уже вошли во двор.
Илларион: – Здравствуйте, отче! (Делает поклон до земли и просит благословения).
Батюшка крестит его, и они целуются. Два других монаха, сделав поясной поклон, склонились для благословения.
Макарий перекрестил их, сильно прижимая троеперстие ко лбу, животу, плечам.
Марк: – Раб Божий, инок Марк!
Исайя: – Раб Божий, иеродиакон Исайя.
Макарий: – Пожалуйте в комнату! (приглашает жестом).
Илларион: – Батюшка, мы проездом. Прямо сейчас пойдем в монастырь, а к обеду вернемся. Завтра после обеда уезжаем.
Макарий: – Да, да. Сейчас служба начнется. Как раз к началу успеете. К семи часам. Читают Акафист батюшке Амвросию.
(обращается к стоящему недалеко послушнику Максиму)
– Максимка, проводи ребят к реке. Если вброд, а потом лесом – сорок минут ходу. Благослови Господь!
Высокий, бледный послушник с задумчивым взглядом идет к воротам, монахи за ним. Как только они вышли, Мария сразу закрыла ворота. Отец Макарий плетется в келью, прихрамывая на обе ноги.
Макарий: – Мария, неугасимую Псалтырь читаете?
Мария: – Конечно, батюшка.
Макарий: – Смотрите, читайте по очереди – одни работают, другие – читают. И не спать. А то я вчера заглянул – гляжу, вроде читает, а присмотрелся – бес на голове у ней сидит.
А она спит. Сладенько так спит. Гоняйте бесов. Не спите. Крестом их жгите.
Мария: – Не уснем, батюшка.
Макарий входит в свою комнату, с трудом садиться на кровать. Сидя, начинает читать утреню («Пресвятая Троица помилуй нас, Господи, господи очисти грехи наши, Владыко, прости беззакония наша»). Встает, подходит к тумбочке, чтобы взять лекарство, вспоминая, что забыл поставить укол инсулина. Но возвращается, садится и читает дальше тихим голосом. «Святый, посети и исцели немощи наша, имени Твоего ради».
Небольшое затемнение сцены. Продолжение действия.
Отец Макарий читает последние строки утрени («Небесный царю, верные люди твоя, укрепи, веру утверди, языки укроти, мир умири, святую обитель сию добре сохрани. Прежде ушедшие отцы и братию нашу в селениях праведных учини, и нас в покаянии и исповедании приими, яко благий и человеколюбец»). Он встает, открывает тумбочку, где лежат лекарства. Находит шприц, снимает упаковку, вставляет иглу и кладет на марлю. Умело вскрывает стеклянную ампулу, набирает нужную дозу инсулина в шприц. Задирает ветхий подрясник и делает укол в бедро. Промакивает место укола ваткой. Некоторое время сидит на кровати. Собирает шприц, ампулу и ватку в марлю, сворачивает. Поднимается, выбрасывает в подполье печи. Выходит из комнаты, направляет в кладовую. Там хранятся варенье, соленья, маринады, вино. Включает свет. В плетеной корзине лежат бутылки с вином. Берет две бутылки. Неловко прижимает к груди левой рукой. И неожиданно поскальзывается, роняет бутылки, они разбиваются вдребезги. Брызги вина разлетаются повсюду.
Подбегает бледный послушник Максим.
Максим: – Что с Вами, батюшка? (испуганно)
Макарий: – Ох, Максимка. Разбил бутылки, а осколки собрать нету сил. Осторожненько собери, веник возьми у матушек.
Максим собирает. Макарий, охая, идет на кухню. Начинает накрывать на стол. Возвращаются монахи из монастыря.
Макарий: – А, вернулись. Слава Богу. Давайте-ка к столу. Вон рукомойник и полотенце. Сюда проходите, не бойтесь.
Большой овальный стол. Дешевая клеенка поверх. Тяжелые табуреты. Рассаживаются.
Макарий быстро читает молитву перед вкушением пищи перед большой иконой Божией Матери, в окладе из фольги и искусственных цветов. Все крестятся.
Макарий: – Сейчас кушать будем.
Надевает фартук. Разливает щи в тарелки: глубокие эмалированные. На столе баночки с солью, перцем, горчицей. Серый хлеб. Себе наливает в малюсенькую тарелочку. Последним.
Макарий: – Матушка Серафима жива?
Илларион: – Жива, батюшка.
Макарий: – Она ведь монашество до революции принимала….
Илларион: – Не может быть, батюшка.
Макарий: – Да, в 17 лет. Вместе с женихом. Отцом Петром. Если, говорит, хочешь быть со мной всегда и везде, то выбирай – или здесь недолгий век, а после – Бог знает, что будет. Или там, в Божьих обителях навечно вместе. Почти в один день постриг принимали. Она в Дивеево, а он – в Оптине. Ее в 30-х годах Глинские старцы благословили на тайное монашество, так ее Господь и спас. А отец Петр, Царство ему небесное, до 54-го в лагерях сидел. С 17-го года матушку не видел. Перед самой смертью встретился он с ней в Чернигове, в 91-м. Он ей говорит: «Ты ли это матушка?» «Я, батюшка. Скоро будем вместе во веки веков». А красоты была она ангельской. Лицо будто ей лет 25.
Илларион: – Она и сейчас так выглядит, батюшка. Заходил к ней в келью, хотел помолиться о благополучном путешествии. Она говорит: «Ларион, это ты?» Видит-то плохо совсем. «Я», – говорю. «Возьми книги на полке, почитай мне вслух». Я ищу, ищу. Нет ничего. Только Канон Иоанну Предтече. «Матушка», – говорю, «тут нет ничего, только канон». «Вот его и читай». Я ее спрашиваю: «А что же нет ни молитвослова, ни Евангелия, ни Псалтыря?» «Миленький мой, да я раздала все, мне и не надо ничего. Я и так все, что надо помню…»
Макарий: – У нас тут мощи обрели. Семи святых. Пристроить некуда. Год уже под спудом. Вроде троих должны прославить. В сентябре. Им комнатку пристроили к храму. Тела нетленные, как у батюшки Амвросия.
Исайя (спрашивает неожиданно): – Вы, батюшка, говорят, рак вылечили?
Макарий: – Не я вылечил, а Господь милость свою проявил. Прошу у Господа милости.
Исайя: – А что же вы все-таки делали?
Макарий: – Причащался каждый день. Календулу ел прямо с цветками и пил отвар из картошки. Маслицем из Вифлеема живот мазал и крестил. Читал Богородицу. Раз пятьсот прочитаешь, глядишь, боль отпускает. Надолго, бывал, отпустит. Врачи говорят, не может быть. Не хотите, говорят, нам правду говорить. Милые, да кого я обманываю? Так все и было. Есть не мог уже, рвало от воды даже. Да тут диабет еще. С ума сойти. Господь пожалел. Дал время грехи искупить. Столько лет уже, а я даже на шаг вперед не продвинулся. Даже на первую ступеньку не поднялся.
Исайя: – Батюшка, а я могу дождь вызвать.
Макарий (удивленно, но, все-таки не подавая виду): – Во, как?
Исайя: – Дождя ведь давно не было. Картошка-то сохнет.
Макарий: – В монастыре молебны о хорошей погоде не служат. Совсем забыли. Прежде на всякую нужду служили.
Илларион: – Сегодня служили.
Макарий: – Первый раз за лето.
Исайя: – Давайте, выйдем на двор. Посмотрим на дождь.
Исайя встает из-за стола без разрешения. Выходит из кухни во двор. Закидывает вверх голову и руки. Начинает шептать что-то очень быстро. И непонятно. Типа заклинаний. Остальные остались на кухне. Но Исайя быстро возвращается.
Исайя (улыбаясь): – Сейчас дождь пойдет. Небольшой, но огород ваш польет.
Отец Макарий повернулся к иконе, все встали, перекрестились. Вышли на двор.
Илларион: – Господи, помилуй (перебирает четки в руке).
Чувствуется, какое напряжение приходится ему испытывать.
Глухой раскат грома. Туча словно лопнула, взорвалась. Быстрый, короткий ливень застучал по крышам. Мария бросается снимать белье, но оно мгновенно промокло. Монахи прячутся на кухне.
Исайя: – Вот видите, батюшка…Сколько приходилось воду таскать. А теперь полило обильно, до завтрашнего дня влага удержится. Поливать не надо (весело).
Макарий: – Спаси, Господь. Кушать. Кушать.
Начинает накладывать второе. Монахи снова рассаживаются за столом. Батюшка не ест. Стоит возле печи.
Исайя: – Каков дождь! Как вам, батюшка?
Макарий: – На все воля Божья.
Исайя: – Я хотел спросить, батюшка. Что на Пасху-то случилось? Кто отца Василия убил? У нас много слухов, но никто ничего толком не знает.
Макарий: – Игорь его звали в миру. Он ведь у меня 8 месяцев был в послушниках. А потом в Оптину ушел. Отдал я его…(грустно, тяжело вздыхая)…Чистейшей души был. Приехал писать статью о монастыре, и остался тут. Меня тогда уже не было в Оптине, но чада мои духовные еще там оставались. Я когда ушел, со мной 25 иноков ушли. Кто куда. Даже в Германию уехали. Но некоторые остались. Самые упорные. Я думаю, что отец Самуил, приложил руку к тому, что случилось…От зависти его убили. Он ведь самый образованный остался. Видно, Самуил боялся, что потеснит его, а может и мне хотели отомстить. Бог знает. Он им судья. Любимое мое чадо. Отец Петр высокий был, плечи широкие, чемпион олимпийский. Молодой еще, два года в монашестве пробыл, а уже дары духовные имел. Знал, что на Пасху погибнет. Да и в городе народ говорит между собой, что Самуил кочегара подбивал…Не впрямую. Из-под воль. Его ведь даже просили отпустить, на поруки монастыря…Вроде как он не в себе. Придумали, что он сатанист. Душевнобольной. А Самуил про меня чего только не сочинял…И смех, и грех. Да и Слава Богу. Они не знают, что этим меня чистят. Спасают меня. Все грехи клеветой выгребают. Живем, как в осаде. Того и гляди. Подожгут.
Илларион: – Господи, помилуй! Как же так? Самуил такие проповеди читает, заслушаться можно…
Макарий: – Так ведь только он и может говорить. Остальные – ни бе, ни ме.
Илларион: – А уехать не хотели, батюшка?
Макарий: – Да хотел, только как уехать? Бросить все не могу. Трудно уехать…И здоровья нет. Жду, когда помру. Вот вроде бы и все…Конец. А нет – Господь дает время покаяться.
Да…А вы на могилках были у убиенных?
Илларион: – Да, батюшка, литию отслужили.
Макарий: – Спаси Вас Господь. Я каждый день служу.
Отец Макарий бросил взгляд на стол. Монахи закончили трапезу. Батюшка резко повернулся к иконе:
– Благодарю Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ…
Монахи шумно поднялись с табуретов. Стали креститься. После молитвы каждый взял у батюшки благословение.
Макарий: – На вечерню пойдете?
Илларион: – Пойдем, батюшка.
Макарий: – Ну, с Богом! Часок отдохните. Лучше поспасть. Матушка Мария вас проводит.
Появляется Мария.
Макарий: – Проводи ребят для отдыха…Илларион, а ты задержись ненадолго.
Мария уводит Исайю и инока Марка.
Макарий: – Отче, иеродиакон Исайя как к вам попал?
Илларион: – Он, батюшка, из Харькова. С образованием. Из иудеев. Обрезанный иудей. Рос в еврейской вере. Как к нам попал – не знаю даже. Просто перевели из другого монастыря. Из Одессы. Такое искушение с ним паломничать…
Макарий: – Он ведь, маг, батюшка…
Илларион: – Так ведь…Да. Магией занимался. До монашества. И сейчас мы замечаем что-то странное. Хотя он говорит, что все по молитве у него. Но…Вот жил он с отцом Каллиником. Вместе в келье. Да вот жил недолго. Неделю прожили. Каллиник преставился. Царство ему Небесное.
Макарий: – Так ему почти 80 было…Он еще на старом Валааме в монашество постригался.
Илларион: – Так-то оно так…Да ведь внезапно как-то. Вечером в субботу занемог, а к утру – все.
Макарий: – Господь сам знает, когда кому помирать. Я вот уже третий гроб себе делаю. Матушек-старушек уже двоих похоронил. А гроб только у меня есть, вот и приходится отдавать….А Исайя – человек опасный. Ты, батюшка, будь с ним краток, да молитовки читай все время.
Илларион: – Да я и так читаю.
Макарий: – Тебе уже 50?
Илларион: – Нет, батюшка, 48.
Макарий: – А Исайя этот молод ведь?
Илларион: – Второй год в монашестве, и тридцати нет.
Макарий: – А вы после в Саров поедете?
Илларион: – Да, завтра, после обеда. А потом в Санаксар.
Макарий: – Я вам записочки дам. Помолитесь.
Илларион: – Спаси, Господи. Помолимся.
Монахи садятся на большое бревно. Гладкое, сосновое. Мимо Максим и еще один послушник несут мимо очень тяжелую старинную дверь.
Максим: – Батюшка, куда ее?
Макарий: – Несите на чердак…
Максим: – На чердак? Так вы же нам сказали в сарай? Мы уже две двери туда отнесли…
Макарий: – Нет, нет. Я такого сказать не мог. Все назад. На чердак бани. Зачем вы их оттуда вытащили? Они там уже давно лежат. Их ведь никуда не поставить. Больно большие да тяжелые. Несите на чердак.
Послушники переглянулись изумленно, но молча, сгибаясь от тяжести, несут дверь назад.
Макарий: – Исайю вам прислали не простые люди. Сверху.
(указал пальцем вверх). И посоветовать не знаю, что. Господь говорит – молитесь, чтобы он от вас уехал. Может рукоположить его, и пойдет он карьеру делать и уедет от вас.
Илларион: – Нам уже говорили, что пора ему иеромонахом стать.
Макарий: – Господь помилует. Уедет он. Времена они всегда одинаково трудные. Это только в миру думают, что бывает лучше или хуже. Самуил тоже не простой.
Илларион: – Ясно. Не из евреев ли он?
Макарий: – Нет ни эллина, ни иудея. Не знаю.
Илларион: – Мне одна матушка говорила, что читал он им лекции по Ветхому завету в Москве, очень хорошо читал…Но заметила она в нем какую-то странную ненависть, которую и скрыть не мог. К женщинам…Прямо фобия какая-то. Раздражение постоянное. И лучше было молчать. Не спрашивать ничего. Иначе унизит при всех, прямо на курсах богословских. И на людей как-то свысока смотрит, что ли…
Макарий вздыхает: – Кто чему служит, тот этому и раб…На устах слово Божие, а в сердце – совсем другое.
Илларион: – Батюшка, а вот отец Василий…Вы же знали, что умрет он.
Макарий: – И он знал. Если на Пасху мученически умирают монахи-праведники – Господь стало быть призрел. Он с Господом. Возлюбил он Господа, а Господь его. Это НАС грехи не пускают…
Илларион: – А кто сейчас в Оптине? Есть ли старцы?
Макарий: – Дух святых отцов, мощи святых отцов. Есть отец Илий. Он с Афона, старец. Но не нашего духа. Он молчал, когда меня гнали. Есть отец Варфоломей, хороший, молодой батюшка. Приходил, извинялся. Я его не сужу. Место святое. Хотят служить тут, рядом со святыми отцами. Господь простит. У него милости бесконечность…Пойдем, отдохнем.
Место, где сидят монахи затемняется.
На заднем плане матушка Мария провожает отца Исайю в его комнату.
Кроме кровати и икон ничего там нет.
Мария: – Вот ваша кроватка.
Исайя: – Спаси Вас Господь (странно улыбается). Гладит матушку по голове.
Мария опешила. Смотрит удивленно: – Вечером придете со службы, если есть хотите, то найдете меня, я вас накормлю, а если нет – сразу сюда ступайте. Завтра утром батюшка будет служить литургию с Вами. Вы подготовьтесь. Батюшка так приказал.
Отец Исайя кивает. Мария выходит из комнаты, на лице – страдание, у нее внезапно начинаются головные боли, она хватается за голову, крестится и исчезает в глубине сцены.
Мужской монастырь. Спустя 10 лет.
Монастырский двор.
К отцу Ферапонту приезжал давний друг.
Разговаривают на улице.
Михаил: – Что ж, отче. Вот и кончается моя поездка. Скоро поеду. Повидались наконец-то. Жаль недолго. Ты уж не обижайся.
Ферапонт: – Какая обида…Что ты.
Михаил: – Забыл о главном, отче. О твоей повести. Наконец-то прочел.
Ферапонт: – Не понравилась?
Михаил: – Не знаю, как и сказать, тебе…
Ферапонт: – Говори, как есть (улыбается). Я ведь специально тебе прислал ее, чтобы ты свой вердикт озвучил.
Михаил: – Понимаешь, все неплохо, конечно. Оригинально. И даже по форме необычно…Но я бы не хотел быть соавтором. И мои рассказы не хотел бы, чтобы там звучали.
Ферапонт: – Нет никаких проблем. Это же черновая вещь. Я просто хотел объединить два разных духовных опыта воедино. Так сказать, чтобы была некая синергия. Твой и мой. Не ради плагиата. Но если не хочется, пусть будет по-твоему. Я надеялся, что ты найдешь время на переработку. Чтобы это была вещь, написанная в соавторстве.
Михаил: – Соавторство предполагает возможность близкого общения. Чтобы можно было обсудить, подкорректировать что-то непосредственно. Ты мог бы взять идеи. Хотя бы идеи…
Ферапонт: – Да я понял тебя. Удалю всё. Переделаю. У меня и свои идеи есть. Да…К тому же есть примеры соавторства и на расстоянии. Видимо, мыслим мы по-разному, Миша. Поэтому, не важно: близко мы или далеко.
Михаил: – Мне показалось, что у тебя там сделан акцент на антисемитизме.
Ферапонт: – Вот как? С чего же ты это взял?
Михаил: – Имена отрицательных героев подобраны как-то с намеком. И разговоры и события.
Ферапонт: – Помилуй. Да это на самом деле всё происходило. Я правду пишу.
Михаил: – У каждого – своя правда.
Ферапонт: – Причем тут это? Я имею в виду, что это достоверное изложение фактов. Нейтральное. Там нет никакого моего отношения.
Михаил: – Ну, мне так показалось. Мне кажется, что нельзя писать всю правду.
Ферапонт: – Писать или не писать – это личное дело автора. Вопрос его внутренней цензуры. Его жизненной позиции, веры, взглядов.
Михаил: – Конечно…Но мы должны уметь подобрать правильные слова, чтобы читатель понял всё правильно.
Ферапонт: – Не будет этого никогда. Это же не Символ Веры, да и тот… Наверняка, найдутся люди, кто будет понимать всё по-своему. Это литература. Область больше душевная, нежели духовная. Хотя и может подниматься выше. И еще хочу сказать – что ни у кого, кто читал, такого мнения не сложилось. Я про антисемитизм. Никто не обратил на это никакого внимания. Да и потом, старец говорит о том, что национальность вовсе не главное. Во Христе.
Михаил: – А многие читали?
Ферапонт: – Человек десять…
Михаил: – Вот как…Много.
Ферапонт: – Десять – много? Да это всего ничего…Ты шутишь?
Михаил: – Не шучу. Может быть, я не так понял. Перечитаю. А главный герой? Это же про меня в каком-то смысле?
Ферапонт: – Собирательный образ. Это же не документальное произведение, а художественное.
Михаил: – Я понимаю. Понимаю. Но…Все-таки. И имя у главного героя – какое-то…
Ферапонт: – Какое? Нормальное церковное имя.
Михаил: – Ну, право…Странное имя.
Ферапонт: – Вот я пострижен в честь Ферапонта Белозерского, чудотворца. Имя не благозвучное? Но зато насколько высоко его имя духовное.
Михаил: – Зотик…
Ферапонт: – Мученик Критский…
Михаил: – Все так, конечно…
Ферапонт: – И про антисемитизм ты не прав.
Михаил: – Ну, как же. Сам человек виноват в том, что он делает. Если, конечно, не вмешивается сатана по попущению Божьему. И никакая национальность тут не причем. Они же были граждане одной страны. России.
Ферапонт: – Но не одной веры. Мы не говорим о личностных грехах. Мы говорим о сознательном выборе зла. Мы говорим о грехах против Церкви Христовой. Сознательной позиции. О тех, кто уничтожил православное царство.
Михаил: – Да не царство это уже было. Так…Видимость одна. И православие номинальное. Те же, кто пел еще недавно «Боже, Царя Храни…» разбивали колокола, жгли храмы…Весь народ.
Ферапонт: – Прости, конечно, но это позиция мне не близка. Разные были люди. Разные были судьбы. Нельзя говорить обо всем народе. Глупо это. Коллективных грехов не существует. А кто руководил теми, кто громил храмы? У них тоже не было национальности?
Михаил: – Никто их не заставлял это делать. Сами сделали выбор. Если организм здоровый, то к нему никакая зараза не пристанет. А больной – конечно, с ослабленным иммунитетом, во время эпидемии нацепляет еще больше болезней. Вплоть до погибели. Вот такие были православные.
Ферапонт: – Все согрешили и лишены славы Божьей. Нет здоровых людей, Миша. Мы все больные. И грех – это не просто плохой поступок, нарушение заповедей. Это болезнь человеческой души. Тебе ли не знать этого? А Господь дает благодать по любви и милосердию своему. О чем притчи Евангельские? О том, что не здоровые, а больные имеют нужду во враче. Христиане – это те, кто поняли, что они больны.
Михаил: – Мне думается, что национального вопроса не стоит касаться. Это разрушительно. Опасно это.
Ферапонт: – Михаил, были те, которые веками собирали силы для того, чтобы уничтожить Церковь Христову. И не были они нашими. О чем речь? Ты о простых и невежественных людях, которых они обманули? Так не они были головой и шеей. Мозгом злодейства. Они лишь были орудием. Лжи и обмана. И не нам судить их.
Михаил: – Ты может, и Сталина почитаешь?
Ферапонт: – Я исхожу из того, что не существует плохих или хороших людей. В каждом есть и то, и другое. И третье. Все многоцветные, а не черно-белые.
Михаил: – Спорить не буду. Главное – вектор. То, куда человек движется.
Ферапонт: – Верно. Но откуда мы знаем, куда. По внешним признакам? Пустое занятие – судить о другом. Промысел Божий – тайна Божия, и никто не знает его, даже Ангелы. А уж тем более, люди. Зачем нам вставать на место Бога?
Михаил: – Так, что же теперь, Сталина оправдать?
Ферапонт: – Где логика? Евреев, кто революцию организовал, ты оправдать пытаешься. А Сталина осудить. Только есть разница между ними. Кто хочет и может увидеть – увидит.
Евреи были либо атеистами, либо безбожниками воинствующими. Или настоящими иудеями. Никакие они не были наши. И вышли они извне. А кем был Сталин – одному Богу известно. Я знаю, что он был крещен в православии и был отпет Православной Церковью.
Михаил: – По делам их узнаете…
Ферапонт: – Несомненно. Только никто не может утверждать, что Сталин не стал благоразумным разбойником. Как и наоборот. Это тайна Божия.
Михаил: – А тысячи мучеников за веру от безбожной власти?
Ферапонт: – А разве христиане должны выбирать времена? Я всегда считал, что умереть за веру – нет выше подвига для нас. Не было бы попущения Божьего, ни один волос не упал бы с головы.
Михаил: – Что же нам теперь, тирану рукоплескать?
Ферапонт: – Рукоплескать не надо. Но трезвую позицию иметь стоило бы. Безопасность – худшее из гонений.
Михаил: – Странный ты какой-то. Может еще назвать его – орудием Бога по вхождению в Царство Небесное.
Ферапонт: – Отчасти, да.
Михаил: – Вот как?
Ферапонт: – Мое мнение такое – земная история в глазах Бога и в глазах людей – совсем разные истории. И редко оценки совпадают.
Михаил: – Ну, как же так? Заповеди Божьи – вот фундамент. И мы, встав на этот фундамент, можем давать оценку.
Ферапонт: – Оценку можем давать. Но вот Промысла Божьего в этих событиях мы можем никогда не понять. Я об этом. А в иных событиях нет ничего, кроме человеческого.
Михаил: – Понимаю тебя. Но какая-то радикальная у тебя позиция.
Ферапонт: – У меня жизнь такая. Как огонь на ветру. Конечно, кто-то хочет теплиться едва, или бежать коротким ручейком в лесу – тихо и незаметно. Без крутых берегов. Без поворотов. Я повесть переделаю. Не волнуйся. Сделаю ее пожестче.
Михаил: – Вот какой ты вывод сделал. Я не люблю эпатаж. Не люблю радикализм.
Ферапонт: – Только это и может расшевелить человека. Если это не эпатаж ради эпатажа. А громкий стук в дверь чужой души. Или даже не стук, а удары в эту дверь со всей силы.
Михаил: – Пишешь сейчас что-то еще?
Ферапонт: – Пишу. Но времени мало. Писательство предполагает некоторую праздность.
Михаил: – Праздность? Мне кажется, что неудачное это слово. Не верное.
Ферапонт: – Отчего же? Праздность – это отсутствие полезных для тела дел.
Михаил: – Праздность – грех. Надо точнее подбирать слова.
Ферапонт: – У этого слова есть и иные значения. Безделье для тела не означает праздности духа. Например, китайский иероглиф «праздность» означает еще и «отдохновение», «умиротворение».
Михаил: – Мы же не китайцы, отче.
Ферапонт: – Мир гораздо разнообразнее, Миша. Что мы спорим? Я имею в виду отход от мирских дел ради творчества. А не ради пустого времяпрепровождения.
Михаил: – У Ефрема Сирина – праздность – главный грех.
Ферапонт: – Отвечу я тебе словами Святителя Василия Великого. Не всякая праздность является недугом, она может быть и благом. Есть благая и дурная праздность. «Как не всякий труд полезен, так не всякая праздность порочна». Слышал такое?
Михаил: – Кто это сказал? Василий Великий?
Ферапонт: – Тихон Задонский, Мишенька.
Михаил: – Не знал. Я все больше Ильина читаю. Патерики древние.
Ферапонт: – Я это двадцать лет назад читал.
Михаил: – Это всегда полезно.
Ферапонт: – Для каждого – свое слово. Свое питание. Для младенцев – молоко, для взрослых – твердая пища.
Михаил: – Отче, мы же братья с тобой по вере. Не обижайся на меня.
Ферапонт: – А что мне обижаться? Из-за повести?
Михаил: – Ну, да.
Ферапонт: – Я думал, что ты обидишься. У меня нет никаких обид. Переделаю всё и дело с концом. Там и, правда, сумбурные есть места. А может, и совсем ее заброшу
Михаил: – Вот и хорошо. Видать, досталось тебе, отче? Нет? Ты писал мне, что гнали тебя.
Ферапонт: – Что об этом вспоминать? Сейчас все иначе.
Михаил: – Я ведь тоже пишу. Мне думается, что надо быть точнее, правильнее, когда пишешь.
Ферапонт: – Как рафинированное масло?
Михаил: – Ну, какой ты, право. Любишь ёрничать, уколоть. Не совсем. Но в святоотеческой традиции. Для меня древние патерики – пример.
Ферапонт: – Миша, но патерики – это назидательные истории из жизни святых. Не художественные произведения.
Михаил: – Но там все в рамках традиции. Нет шагов вправо или влево. Я за золотую середину. Я о самом принципе. О воплощении идеи.
Ферапонт: – Даже самые безобидные истории из жизни святых могут быть соблазнительны.
Михаил: – Не может такого быть.
Ферапонт: – Мы проповедуем Христа распятого. Для иудеев соблазн, для эллинов – безумие. Разве нет? В чьи руки попадет книга? Даже среди верующих нет единомыслия. О чем ты говоришь?
Михаил: – Разномыслие в частностях не отменяет единства в главном.
Ферапонт: – Да не может быть художественная литература полноценной духовной. Это вещи разного уровня.
Михаил: – А если монах будет писать?
Ферапонт: – Да какая разница? Монашество не делает автоматически человека ближе к Богу, а святым и книги не нужны. Если кто из святых и сподобился написать, так это книги по Воле Божьей написанные и о вещах для многих людей непостижимых. Я понял тебя: ты выбрал жанр назидательных историй (улыбается).
