bannerbannerbanner
полная версияПодкова на счастье

Антон Юртовой
Подкова на счастье

Полная версия

Имитация

Поэт в России больше не поэт.

Свою строку, ещё в душе лелея,

он сбросит на сомнительный совет

в себя же, искушённого в затеях, —

как перед светом

                      выглядеть

                                     прилично.

Не зацепив за чуждую мозоль,

не разделив беду чужую лично,

уже с рожденья он освоил роль

раба тоски, раба непрекословий.

Не зная сам себя, себе не нужен,

не меряясь ни с кем,

                            держась тупых условий,

спеша не вверх и делаясь всё уже.

Чужие чувства выдав за свои,

горазд он сымитировать страданье.

Молчит, когда у мозга бьётся крик

и боль торчит из подновлённой раны,

и до расстрела, не его, – лишь миг,

и по-над бездной жгут

                                свободный стих

и тот горит мучительно и странно…

Узнав о вечных проявленьях страсти,

им изумившись, пишет про любовь,

по-древнему деля её на части,

на то, где «кровь» и где «опять»

                                               и «вновь».

А нет, так, убаюканный

                                      елеем,

с трибуны о согласье пробубнит —

не с тем, что заупрямиться посмело,

а с тем, где разум

                      лихом перекрыт,

где ночь, придя на смену дню, остыла

и, злобой век сумбурный теребя,

с своих подпорок долго не сходила

и кутерьмой грозила,

                             новый день кляня.

В мечте беспламенной, угодливой,

                                                    нечистой

полощатся пространства миражей.

Он, непоэт, раздумывает

                                    мглисто,

и, мстя эпохе,

                  всё ж бредёт за ней.

Покажется отменным патриотом,

зайдётся чёрствой песнею иль гимном.

От пустоты всторчит перед киотом,

 осанну вознесёт перед крестом

                                              могильным.

Не верит ничему; себе помочь не хочет.

Живёт едой, ворчбой и суетой.

Над вымыслом не плачет, а хохочет,

бесчувствен как ноябрь перед зимой.

Поближе к стойлу подтащив корыто,

жуёт своё, на рифму наступив,

от всех ветров как будто бы укрытый,

забыв, что предал всё и что

                                        пока что жив…

Торжество любви

Опять люблю, опять люблю!

Ольга Щукина,

российская поэтесса

Я любить не умел и любить не хотел

так,

   как будто б то кем-то отмерено.

Об одной хоть и пел, но – себе надоел:

что в себе сохранил, —

                               не потеряно!

Чувства вихрем взнеслись – я её обожал!

Млея в сладостной неге, мечтой околдован,

я себя забывал, и хрустальный бокал

предо мной был

                        как будто всё полон.

Где конец наслажденьям, где ласкам предел?

Ненасытный в желаниях страстных,

я обет приносил ей и ярко горел

в упоенье, хмелея от счастья…

Как даётся легко предложение уз!

И как встречно ему поспешает согласие!

Обречён излукавленным быть

                                          даже прочный союз.

Лишь любовью шлифуется главное.

Нам блаженство свивало прекрасный венок.

У обоих огнём полыхало возвышенное.

В обладаниях вспыхивал пышный восторг,

и сердца его музыку слышали.

Каждый миг ей прилежно служить;

быть в плену у своей неизбежности…

Мне казалось: я черпаю

                                    вечную жизнь!

и плыву по её бесконечности…

Той стихией захваченный, я не роптал —

принималась в ней даже её монотонность.

Мне чудесной наградой казалась она.

А уж шла та стезя по наклонной…

Озаренье пришло: чем-то я утомлён…

будто б с ней мы… и что она – тоже…

На обман натыкается сладостный сон.

Он – не в руку, когда охоложено

                                                     ложе.

Был какой-то посыл; он меня сторожил,

рой предчувствий гоняя по кругу.

Стыд замяв, я томился и медленно стыл,

на себе ослабляя

                         подпругу.

Не дано было мне в эту пору не знать,

как звезда за звездою с разгона

                                            в кипящую

                                                           бездну

                                                               срывается.

Есть любовь, и её никому не унять;

её щедростью жизнь восполняется.

Даже в первом и смутном броске

она в мощи не знает сравнений.

Я о ней узнавал в том… другом далеке…

Был тогда я ещё неумелым…

Мы резвились, от детства едва отойдя.

И тогда уже эту девчонку

среди многих, волнуясь, я вмиг

                                                отличал,

ей в себе открывая заслонку.

А ещё до того, ещё в малых летах

не однажды я видел её

                                     обнажённой.

Нам в укор тогда не был распахнутый пах.

Все мы были равны – в распашонках.

Новый срок наступил,

                                никого не спросив;

в нём туманами прежнее светлое стлалось.

Ту девчонку-подростка уж ветер кружил,

в лёгкий ситец её обряжая.

Будто вспыхнуло всё, в чём она удалась,

броско платьицем скромным

                                           подчёркнутое.

Я в рассеянье, немо таясь, уяснял:

ей идёт быть простой, но и – строгою…

Я постарше её был всего лишь чуток.

Но взросление к ней приходило

                                              стремительней.

Ещё многое брал я с натугою в толк.

В ней же время кроилось рачительнее.

Мы дружили и знали друг друга сполна.

Встречи были забавны, приветливы.

Что-то веяло новым… Что я, что она, —

мы хотели бы слыть за несметливых…

В счёт ли взгляды её, будто так, невзначай

на меня иногда устремляемые?

И цветочек улыбки на рдевших губах…

И – лучей озорства обаяние…

Ну а ветер кружил, всё кружил и грубел.

И случилось распятым запретное.

Завладеть у девчонки ветрюга успел

тайной, скрытой лишь

                                   ситцевой бедностью.

Вот судьба: я вблизи оказался в тот миг.

Мне вести бы себя поприлежнее…

Но меня встормошил её горестный вскрик:

я уже развито́й углядел её нежность…

Не скажу я про то ни за что никому.

В том поклясться пришлось мне, её выручая.

От неё отводили мы этим хулу.

В нас тогда уж искрилось начало…

Луг недальний ярился в цветах.

Ей букет там хотелось собрать попышнее.

Между лесом и полем тропинка туда.

В провожатые я напросился несмело.

Солнце грело легко, выбирая лишь нас.

Голубела небес необъятность.

Дозревавшая рожь вдаль волнами неслась.

Не бывает прогулок приятнее!

Взявшись за руки – поза двусмысленная.

Что с того! мы уж выросли —

                                          больше не дети!

О запретах – не слышать бы и позабыть.

Сокровенному даже хорошие чужды

                                                           советы.

Мы друг друга касались щеками, шутя и смеясь.

Первый мой поцелуй был, однако ж,

                                                       не к шутке.

За такое она мне пощёчин отвесила всласть,

а могла б и – лозовыми прутьями.

Только что это – слёзы на гневных очах?

Разрыдалась она как в отчаянной скорби.

В свой черёд и меня уже сковывал страх:

как я с плачем управиться мог бы?

Я винился, прощенья просил и молол чепуху.

Был согласен терпеть все её поношения.

Вдруг в порыве лицом она ткнулась мне в грудь.

Я с лихвой получал – за терпение!

Нас объятье сроднило – до звона в ушах.

Нам признаний хотелось до боли.

Тот несдержанный, первый, застенчивый шаг —

только он отделял нас от поля.

Рожь в себя зазвала, прошумев добротой.

Отводилось в ней нам

                              предназначенное.

Вверх от нас уплывал небосвод голубой;

по-над нами колосья раскачивались…

На лугу мы собрали роскошный

                                                   букет;

им скреплялось для нас наилучшее.

Но беречься должны мы, нарушив запрет:

свирепеют наветы по случаю…

Срок немалый уже проходил.

Сладки были свиданья украдкою.

Только тайному все же открыться момент

                                                              наступил.

Мы тонули в потоках злорадности.

Нас щадить было делом немыслимым.

Миром чистое всюду залапано.

Ей досталось – горчайшее вынести.

Мне – бессрочною с нею разлукой

                                                        заплачено.

Я по краю ходил в неуютном забытом,

                                                      далёком краю.

Жизнь в углы от тоски загоняла.

На печаль и тугую разлуку мою

там не легче легло покрывало.

Одиноким остаться нигде не дадут,

если ты на виду да к тому же и – молод.

В обаянье сгорала и билась в ней суть;

им она оттесняла мой холод.

Что в молчанье своём сохраняла она?

Что в моих затрудненьях читала?

Трепетал под ресницами вздёрнутый взгляд,

 и надбровья сходились в метаниях.

Я себя понуждал терпеливее быть.

 

Но уже и к иному спешил – очарован!

В уклонениях лишь распаляется прыть.

Залюбиться повторно – не ново.

Страсть дыханьем вздымала ей пышную грудь.

К атакующей ласке готовилась нега.

Та молодка закралась в мой скромный приют.

Удаётся легко отомкнуть даже небо.

Красота из неё била будто ключом.

Мне её она всю показала.

Я всчумел и не сразу очнулся при том.

Без конца мы впадали в начало.

Обожанье пришло, и теперь уж я сам

по ночами у себя её прятал.

Был, однако ж, там некий престранный

                                                               изъян;

он черно́той на праведных падал.

В поселение то ни один призывник

не вернулся из бойни кровавой.

И вдовиц, и девчат дефицит

                                              истомил.

Был для них всяк случайный желанен.

И решились бабёнки на самое-самое.

Доставаться наличный им должен —

                                                  по жребию.

У проказниц, у каждой —

                                      своё расписание.

Надлежало успеть —

                             в отведённое время…

Чудеса и сумбур! Свет сходился на мне!

Был такой оборот не иначе как ломаным.

И привёл он к тяжёлой и мрачной беде.

Моря слёз не хватило бы смыть это горе.

Той, что я согревал и уже дорожил,

от меня отступиться никак не хотелось.

Тайный сговор завистниц бедняжку сгубил.

Отыскалась она под водою —

                                               завёрнутой в невод…

Нет, забыть я не смог бы тоски и неясных,

                                                             тяжёлых

                                                                       тревог…

Мне судьба их оставила в память.

Как бы ни был пахуч и изящен расцветший

                                                                     сегодня

                                                                             цветок,

процветавший давно, до него, был во всём

                                                                    ему равен.

Отлетают мечты, истомляясь в обычной приязни.

Но и в узах не стыд покориться прибоям и

                                                                      зною

                                                                          любви.

Ей своё отдаю, соглашаясь тащиться за нею

                                                           хотя бы по краю,

будто вечный невольник, в ней пробуя вечную

                                                                  юную жизнь.

Я любил и в любви забывал, как я ею бывал

                                                                    околдован.

Нет, не в снах я в безумный восторг от неё

                                                                   приходил.

Проникали в меня её новые звоны и чары, и снова

я, позывы свои разделяя, себя у другой

                                                               находил.

Истончались мгновения; страсть как в огне изгорала.

А уж ближе, стыдливым круженьем

                                                  и статью Венеры

                                                                            маня,

подобраться спешила ко мне с замирающей нежною

                                                                               тайной

та, что с прежней орбиты в свой пламенный жар

                                                                   уводила меня.

Да, легко попадал я в те жадные, сладкие сети.

За одними другие с сетями своими за мною

                                                           гнались и гнались.

И куда бы я смог убежать – в этом

                           золото-солнечно-лунно-серебряном

                                                                                    свете,

если сам я желал, чтобы сети такие на мне

                                                                    не рвались!

Оправданий не жажду: влеченья мои – не пустая

                                                                            растрата.

Я любовные встречные всполохи, радуясь,

                        без промедленья в себя принимал

                                                       и за новою тайной

                                                                                 летел.

И винюсь я лишь в том (и да быть мне всегда

                                                                     виноватым!),

что любовь, ту, которую я

           в угожденье бранчливой молве

                                                      отвергал,

                                          но, по чести сказать,

                                           непременно б отведать —

                                                                                 хотел.

 Не ропщи, моё сердце, не вне́мли унылым

                                                              стенаниям вьюг.

Не смущайся проклятий и мудрым останься, своё

                                                                       попрочней

                                                                                   затая.

Я со светлой печалью тебе одному лишь

                                                   несу откровение:

                                                                    да,

                                                                    я любил —

                                                                             не одну,

потому что и многие также любили и даже,

                                                                 я знаю,

                                                                теперь ещё

                                                любят

                                                    меня…

Гнев Зевса

Стихослагателю А. А. Громых-у

Зевс, повелитель богов олимпийских и в землях

                                          народов рассеянных дальних

И ближних, яростным гневом пылал, огорчённый

                               непозволительным непоспешением

С дачей отчёта ему о некоем громе, на дню —

                              до прибытия тьмы – не стихавшем

И доносившемся до иззлащённой Иды, горы,

                         и до Гаргара – верха её; там восседал,

Наблюдая окрест мира движенье и в ряд составляя

                                                    события, тучегонитель

И громовержец, владыка могучий, чьё каждое слово

                                         исполнено быть непреклонно

И скоро должно и чья мощь в испускании молний и

                                   сполохов неукротима и гибельна

Равно всему – и живому и тверди. Был вельми Кронид

                                                     на Гефеста прогневан —

Сына его, управителя жара, славного в деле

                                                 кузнечном и в помыслах

Не переменчивых и не злокозненных, всеми

                          почтенного, хоть и хромого. Однажды

Сетью незримою, им изготовленной, были уловлены

                                                 в спальне домашней его,

На ложе, супруга его Афродита, богиня любви, и

                                    Аре́й быстроногий, воительный

Бог-потаскушник; они в соитии блудном – позе

                                 потешной – оба тогда предста́ли

Бога́м и супругу вопящему. Хром и недужен, по воле

                                  Зевеса обременялся заботами тот

О совершенствах искусств и ремёсел, полезных

                                              бессмертным и смертным.

Так возвещал о своём раздраженье Гефесту Кронион,

                                                речь передав вестоносцу,

Отроку, крылья и облаченье имевшему

                   пёстроблестящие, раззолочённые: «Волей

Своей, – а она сокрушить готова любого ослушника,

– я бы исторгнул тебя и поверг

Подале владений Аида, в Тартар бездоннобезмерный,

                              где нет ни света, ни суши, ни влаги;

Там, как ты знаешь, лишённый опоры, на все

                                          времена обречён находиться

Родивший меня, Крон, дед твой, держатель бывший

                                                  верховного скипетра —

Символа воли богов безграничной; – богам

                      неугодным я его счёл, воздав за корысть

И худые деяния мукой жестокою. Нет, не хочу я

                                            того же тебе; пристало тебя

Уважать на Олимпе и в людях; признаний достоин

                                      не в меру других ты; но помни:

Не пощажу в другорядь, будешь туда ж помещён, где

                                                 постигнешь виновность.

Поведай же, дерзкий, умышленно ль ты

                                             не представил отчёта

                                                                        ко времени

Или тому полагаешь иную причину; я хоть и знаю

                                       про всё, но сам ты сие изложи,

Чтобы мог я поверить, а дале решим – из такого».

Гефест в унынье горчайшее впал,

Внимая тираде Кронида ужасной; напоминалась ему

                                                         от рождения данная

Хромость его. Немедля ответствовал он, упросив

                                                         лепокрылого отрока

Верною молвь донести свою к уху Зевеса – да будет

                                                                   преградой она

От дальнейшего страшного гнева и нынешний гнев

                                                         утиши́т и уменьшит.

Мыслью и духом собравшись, такие слова

                                                    вестоносцу он говорил

Для владыки державного, необоримого: «Только тебе

                                                         я, отец, подневолен;

Слышал я гром; но мне он казался несильным,

                                                       нисколько не схожим

С твоими громами; нёсся же он от Парнаса,

                                               пристанища муз и поэтов,

Горы, у подножья которой вепрь, губитель свирепый,

                                                                 выставив клык,

С разбега ударил им бывшего там на охоте сына

                                                      Лаэрта-царя, Одиссея;

Славой покрыл тот повсюду себя, хитрец

                                       многоумный и воин отменный.

Вепрь ему ногу поранил. То ещё до великих событий

                                                             у Трои случилось.

По шраму узнала его остарелая ключница, в доме,

                                                     куда после странствий

Бедовых и долгих вернулся тайком Одиссей

                                                             к супруге его

                                                                          Пенелопе,

Допреже докучных её женихов опозорив и смерти

                                                     предав, расстрелявши

Из мощного лука. Некий поэтище, сын Александра,

                                                      Алексий, безвестный

И не замеченный ни на Олимпе, ни в сонмах

                                    народов, чьи предки потщились

Оборонять крепкостенную Трою, а также —

                                     в потомках бесстрашных

                                                                                ахеян,

Родом из дальних угорных степей, что по-за

                                    понтом, – он вот меня упросил

Колесницу ему изготовить, дабы на Парнас

                                                         доставить собранье

 

Трудов многолетних его, умещённых отдельно

                                                       в двенадцати книгах,

Из коих повторно пока ни одна не готова. Хоть

                                   плодовит, но, конечно, величием

Слога сей имярек не равен Гомеру богоподобному.

                                                  Он на вершине селился

Парнаса, и там его книгам, он мне сказал,

                                     размещаться уместно: да будут

Они во внимании муз горделивых и ласковых;

                                             каждый, туда восходящий,

Также труды из собранья прочесть не преминет,

                                            хвалой их творцу воздавая.

Скоро я просьбу исполнил. Та колесница

                                       вместительна; вся позолочена,

Как и положено; я ведь искусен в таком снаряженье.

                                                      В повозку я и Пегаса

Упряг, умножив поэту довольство и радость. Только

                                               оплошностей не избежал,

Повлажнив углубленья ступи́ц, где оси находят

                                              опору, не дёгтем, а только

Нектаром – для нас, олимпийцев-богов, наилучшим

                                                     напитком и средством

Бодренья; такая оплошность одна; а ещё: с другой

                                              колесницы ободья отъяты

И вставлены мною; из них едино расшилось,

                             подвержено молнии; я не предвидел

Её. Дий, сокрушитель!  Она от тебя залетела, уже

                                                                 при немалом

                                                              колёсодвижении,

Дале подножья горы. По склону наверх колесница

                                                         неслась, разгоняясь;

Тогда лишь от трения высохших осей и трепетания

                                                  обода вышло дрожание;

Грохот пошёл. Правил послушным и безотказным

                                                    Пегасом Александрид,

Муж при отваге, решительный, сам, похвалясь мне

                                        умением править. Но сладить

С повозкой не смог. Тяжёлые книги назад колесницу

                                                    тащили и с нею конягу.

Не раз и не два катилась она к подошве горы

                                                    величавой, и с каждым

Заездом сильнее возок погромыхивал и дребезжал.

                                                          До сумерек полных

Дать я отчёта не мог – с доставкою к темени только

                                                          покончил наездник.

Зевс многомощный! Родитель! Я тем виноват,

                                           что светлого дня не хватило

Для трудной работы, а тут ещё промах со смазкой

                                                            ступи́ц получился.

Нектаром снабжён я без меры, но дёгтя немного

                                          имел, а к тому ж не хотелось

Угря́зить повозку; для божеских дел ведь лучше

                                              она бы годилась. Допреже

Тяжести этакой передвигать на Парнас не пытался

                                                         из смертных никто.

Я виноват! Не казни! Ты и сам, о, Кронион,

                                                 не слышать не мог,

                                                                       как оттуда,

От славной горы, где музам в усладу веселье,

                           целостный день уже с утренней зори

Тот мой возок погромыхивал. Больше скажу:

                                       я трепетал от того, ибо как бы

Скрыл я объятое волей твоею во всём над землёю,

                                           где ты навсегда повелитель.

То ж возвещу про поэта Алексия, во́зчего. Он

                                                        ни при чём; уверяю;

С богами не спорил ни с кем; а судьбой – горемыка:

                                                 песни добротно слагает,

Да только охотников петь их не много; но, в книгах

                                                  хранимы, когда-нибудь,

Может, сонмы найдутся, чтоб знать их. В давнюю

                                пору стремился к тому ж и Гомер,

Поэмы создавший великие в списке едином сначала,

                                                     в папирусы их занеся

Несчётные, занявши ими храм преогромный

                                       меж стен и от пола до кровли;

К вершине ж Парнаса не сам он свой труд затащил,

                                                         то исполнили боги:

Они восхищением сразу прониклись от песен

                                     божественных мудрого старца,

Хоть и слепого; и списки другие поэм,

                            по их повеленьям, писцы учинили».

Такою-то речью Гефест озадачил вестоносителя,

                                          отрока, твёрдо наставив его

Вмиг донестись до владыки. Тою порою Кронид

                                             уж покинул Иды вершину

И на Олимпе воссел. Туда и Гефест торопился:

                                                 вечеря богов предстояла.

Зевс уже принял депешу. Гефеста призвав,

                                  так обратился к нему он, мудрый

И строгий: «Дел, что имеешь по кузне, сын мой

                                                   любезный, не оставляй;

Блюди и охотность и опыт; не трону тебя повеленьем

                                                       иным; меня не боись:

Я боле не гневен, поскольку безмерно в тебе ценю

                                             мастерство и прилежность,

Какие в богах ценишь и сам да и в людях. Алексия

                                                             также не трону я;

Хоть не владелец он ни быков, ни овнов, ни коз,

                                  чтобы нам посвящать гекатомбы,

Похвален зато его пыл во творении книг; да будут

                                      отныне и новые, кои он пишет,

Туда ж помещённые, к музам, на верхе Парнаса.

                                          Пусть возит туда; колесницу

Давай ему ту ж; а для памяти дёгтем не смазывай

                            и не чини; пусть она погромыхивает;

Пусть погромыхивает; всякий да знает, что то

                                        не иной кто-нибудь из поэтов

На гору везёт свои строки и мысли мудрёные, —

                                                               Александрид,

                                                                         и лишь он,

Как ты, Гефест, речёшь, вдохновенный искусством.

                                                        Громы, сказал я,  его

Пусть осеняют, но – только! Терпеть не смогу я

                                          стараний, когда он и молнии

Будет ронять на Парнасе, а паче – в пределах иных!

                                                Коль станет ослушником

В этом завете моём, книгособранье его я скоро

                                                           иссыплю под гору;

Пусть там и истлеет; его ж, написателя,

                         за непочтенье стрелой огневою спалю,

И ветрам наказом да будет: прах его,

                                дерзкоковарного, всюду развеять».

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25 
Рейтинг@Mail.ru