bannerbannerbanner
полная версияСоветско-Вьетнамский роман

Андрей Игоревич Фальков
Советско-Вьетнамский роман

Полная версия

Погоня, погоня, погоня, погоня…

Песня звучала все сильнее и яростнее. Кашечкин, безотрывно глядя на экран, отодвинулся с края сиденья и осторожненько пристроил руку обратно на подлокотник. Он краем глаза глянул на Светлану, пытаясь определить, не обиделась ли она. Светлана смотрела не на экран, а на него. Их взгляды встретились, она улыбнулась, и Василий понял, что она совсем не сердится. Он с радостью повернулся к экрану и почувствовал, как нежная девичья ручка накрывает его руку.

Аркан, заброшенный красным бойцом, натянулся и выдернул из кабины толстого пилота, который неуклюже перевалился через борт и исчез внизу. Гремела песня про погоню. Аэроплан без пилота улетел. Василий Кашечкин сидел в темной прохладе кинотеатра, смотрел фильм и думал о том, какой он молодец, что сумел пригласить в кино такую девушку. Он был счастлив.

Фильм кончился, и зрители, торопясь, начали выходить. На улице было светло, стоял ясный июньский вечер, даже не вечер, а день, склоняющийся к вечеру.

– Хорошо-то как! – Светлана посмотрела на Арбатскую площадь, на ресторан и тихонько взяла Кашечкина под руку.

– Да, хорошо! Москва такая красивая!

Они свернули на Никитский бульвар.

– Вы где живете? – спросил Кашечкин.

– На площади Восстания.

– Я вас провожу! – обрадовался Кашечкин. – Может, прогуляемся?

– Можно пешком пройти, – кивнула Светлана, – но только не до самого дома. А вы Москву хорошо знаете?

– Нет, – смутился Кашечкин, – не очень. Я здесь давно не был.

– А где вы были?

– В училище. А в училище я из Куйбышева поступил.

– А здесь как оказались?

– К маме приехал. Она замуж за москвича вышла и переехала к нему в комнату.

– Это отчим ваш? – Светлана приостановилась. – Вы с отчимом живете?

– Да, – кивнул Кашечкин, – это отчим. Отец у меня умер, когда я еще в школе учился. Только я с ними жить не буду. Я служить в гарнизон поеду.

– А что с отцом вашим случилось? – продолжала допытываться Светлана.

– Умер. – Кашечкин вздохнул, – пил много. Ранили его на войне, и как вернулся с фронта, пить сильно начал.

– Бедный! – Светлана дружески пожала его руку, и Васин локоть слегка коснулся ее упругой груди. Василий вновь залился краской. – Так вы с мамой жили?

– Да, – кивнул Кашечкин.

– Будете скучать без нее?

– Конечно. Но только я уже привык. И у нее времени мало, она учительницей работает. В школе ей особо не до меня. А вы с родителями живете?

– С отцом.

– Да, это хорошо, –кивнул Кашечкин.

– Чего же хорошего без матери?

– Ой, извините. Я не то имел в виду. Я хотел сказать, что хорошо иметь настоящего отца.

– Да уж, – Светлана выпустила его руку и сжала губы, – конечно. Только из-за него мама и пропала. Он с ней развелся, когда я еще маленькая была, взял меня к себе, а ее выгнал. И она пропала.

– Как пропала? У нас люди не пропадают!

– Исчезла. Я спрашивала отца, а он велел мне молчать и сказал, что она пропала.

Некоторое время они шли молча. Впереди показались Никитские ворота.

– Все. – Светлана остановилась. – Не провожайте меня дальше.

– Почему? Я вас обидел?

– Нет. Но только идите домой, к маме. Я на вас не обиделась, вы мне нравитесь, но дальше нельзя.

– А можно… – внутри у Васи все замерло, – можно нам еще раз встретиться?

– Вы же уезжаете.

– Я еще неделю здесь буду. И потом я буду вам писать. Можно?

– Нет! – вскрикнула Света и отшатнулась.

– Почему? А хотите, я вас сам найду? Вы уйдете, а я вас все равно найду?

– Не надо. Можете завтра меня после института встретить. У нас семинары в три часа закончатся. Ждите меня у памятника Ломоносову.

– Да, конечно, буду ждать! – Вася улыбался. Для того чтобы отбыть на место службы полностью счастливым, ему не хватало самой малости – девушки, которой он мог бы писать и фотографию которой мог поставить на тумбочку. В училище он так ни с кем и не познакомился по причине природной робости. Да и время в основном проходило в мужском коллективе, а увольнения и танцы в клубе были редки. В увольнениях же Кашечкин, что греха таить, не за девушками бегал, а в кино и за мороженым. А вот теперь девушка нашлась, да еще какая!

– Все. До свидания. – Светлана повернулась и пошла на Никитскую.

Кашечкин сделал было шаг ей вслед, но она обернулась и строго сказала:

– До завтра. Не смейте идти дальше.

И пошла, весело цокая каблучками по асфальту.

***

На следующий день, с самого утра, как только отчим и соседи ушли на работу, Кашечкин начал приготовления. Он выдвинул на середину кухни два стола – свой и дяди Сережи, поставил на газ большую кастрюлю с водой и начал стирку и глажку. Застелив оба стола байковым одеялом, он выудил из чемодана чистую, но немного помявшуюся белую парадную рубашку, сбрызнул ее водой и начал ловко охаживать утюгом. Мать, подперев щеку, сидела на крашеном табурете рядом и с нежностью смотрела на него.

– Большой ты у меня стал, ловкий! – Мать встала и потянулась к утюгу. – Дай лучше я поглажу.

– Что ты, мамочка, не надо! – Кашечкин нежно обнял ее за плечи, поцеловал и усадил обратно на табурет. – Я сам все сделаю.

– Вот бы отец порадовался, – голос матери дрогнул. – Давай я тебе хоть чайку сделаю!

– Мамочка, милая, не хлопочи. Я сам теперь за тобой ухаживать буду. Вот отглажу все и в магазин схожу, за продуктами.

Мать улыбнулась.

– Вижу я, в какой магазин собрался. На свидание небось идешь.

Кашечкин молча кивнул.

– Иди, иди, – ласково заговорила мать. – Главное, чтобы хорошая девушка была, а не вертихвостка какая!

– Она, мамочка, очень хорошая! Она мне писать будет.

– Правильно, пусть пишет. Знаешь что? – Мать перешла на заговорщицкий шепот, глаза ее стали хитрыми, и она поманила его к себе. Кашечкин отставил утюг и наклонился.

– Ты на ней женись! – шепнула мать.

– Что ты, мама! – Василий выпрямился. – Мы только день и знакомы.

– Если она москвичка, женись непременно. Соскучилась я по детишкам маленьким, соскучилась. А тут вы ребеночка родите, я его нянчить буду…

– Мама! – не выдержал Вася. – Я же уезжаю!

– Ну и что? Комнатка-то у нее в Москве есть?

– Она с отцом живет, на площади Восстания!

– О! Это в высотке? Значит, большая шишка ее отец, большая. Женись на ней, Васенька, непременно. Она с тобой поедет, я здесь ребеночка нянчить буду. Не век же тебе одному.

– Да. – Василий задумался. – Я бы с удовольствием на ней женился. Но знакомы мы еще мало.

– А ты иди, иди! – всполошилась мать. – Иди, не опаздывай. Девушки этого не любят! Поговори с ней, поцелуй. Сюда приведи, в гости, чтобы и я посмотреть на нее могла.

– Постараюсь привести, – Вася расплылся в улыбке. – Мы погуляем, а потом к тебе придем.

– Да, да, – кивала мать, – конечно! И цветочки ей купить не забудь.

***

Ровно в три часа Василий в обнимку с маленьким букетиком белых цветов важно дефилировал под липами вокруг памятника Ломоносову, вызывая косые насмешливые взгляды студентов и неподдельный интерес студенток, сидевших с книгами и конспектами в сквере. Их страшно интересовало, кого же встречает этот красивый молодой лейтенант. Но прошло десять минут, пятнадцать, полчаса, а лейтенант все так же ходил возле памятника, теребя букет в руках. Место и время встречи, по мнению студентов, были неудачными.

Внезапно к Кашечкину подошел высокий студент с небольшой аккуратной бородкой, сильно противоречившей институтской морали. Одет он был не вызывающе, но как-то так, что сразу выделялся среди других.

– Василий? – бородатый ткнул толстым пальцем Кашечкину в живот.

– Да. – Кашечкин отстранился.

– Ну тогда давай пять. – Бородатый протянул ему пухлую ладонь. – Паша.

– Василий Кашечкин. – Кашечкин пожал мягкие пальцы.

– Ждешь? – Паша попытался подцепить пальцем букет, но Кашечкин поспешно спрятал его за спину.

– Значит, ждешь. Светка просила передать, что задерживается.

– У нее семинары продлили?

– Ага, – как-то нехорошо усмехнулся бородатый, – продлили. Сказала, чтобы ты подождал.

– Я жду. Спасибо. А вы вместе учитесь?

– Да. Вот так вот бог свел, вместе с ней учиться.

– И скоро она придет?

– Не-а! – помотал головой бородатый. – Не скоро. Знаешь что, товарищ младший лейтенант, а пойдем-ка пива выпьем?

– Да вы что, никак нельзя! Я Свету ждать должен.

– А брось ты! – Бородач снова усмехнулся. – Она часа через два только будет. Не раньше. Просила развлечь тебя пока что. Вот и развлечемся пивком. Кстати, и цветы в воду поставим, а то из них уже веник получился.

– Это далеко? – При мысли о холодном пиве, недоступной в училище роскоши, Кашечкин сразу стал более сговорчив. Да и цветам не мешало бы отдохнуть.

– Недалеко. Тут на Дмитровке классный пивняк есть. Там раков к пиву дают! – Паша заговорщически поднял палец и потянул Кашечкина за рукав. – Пошли, пока я добрый. Успеем как раз!

Кашечкин повернулся и побрел за ним.

– Только вот что, – Паша обернулся. – Поскольку я альтруистично делаю доброе дело, развлекаю тебя, между прочим, в ущерб своему собственному времени, ты меня угощаешь.

– Что?

– За пиво заплатишь. И рака одного купишь. Я, вишь, без степухи остался.

– Без чего? – не понял Кашечкин.

– Без стипендии.

– Украли?

– Не! – Паша оскалился кривой улыбочкой. – По философии трояк огреб. Зато я тебе кое-что интересное расскажу!

Они вместе вышли в калитку. Студенты, сидевшие на лавочках, начали бурно это явление обсуждать. Как же так, гулял офицер, с букетом, явно ждал студенточку на прогулочку. А вместо студентки явилось бородатое чучело, взяло офицера под ручку, и они вместе куда-то ушли? Есть повод для кривотолков и анализа морального облика!

Немного пройдя московскими переулками, они перешли улицу Горького и нырнули в какой-то подвальчик. Спустившись по ступенькам, они действительно оказались в пивной, малолюдной в рабочее время.

 

– Привет, тетя Клава! – Паша радостно распростер объятья огромной буфетчице, стоявшей за грязной стойкой.

– Здравствуй, студент, – кивнула та. – Ты как сегодня, при деньгах?

– Студенты при деньгах не бывают. Вот он, – Паша указал на Кашечкина, – угощает. Нам по кружечке и по одному рачку. И не разбавляй, смотри!

Буфетчица со стуком поставила на стойку две кружки с обильным пенным верхом, глубокую тарелку и плюхнула на нее двух ярко-красных раков.

– Вот спасибо! – Паша просиял. – Я пойду, столик займу. А ты того, плати и приходи.

Они заняли мраморный столик на высокой железной ножке. Отхлебнули пива. Паша с хрустом отломил рачью клешню, обсосал, пожевал и сказал:

– И давно ты со Светкой знаком?

– Какое это имеет значение? – насторожился Кашечкин. – У нее что, кто-то есть?

– Был, – хихикнул студент, – а сейчас нет. Ну, так давно знаком?

– Вчера я с ней познакомился. Случайно, на улице.

– Что, так прямо и случайно?

– Да, конечно. А потом мы в кино пошли.

– Нравится она тебе?

– Да кто ты такой, чтобы спрашивать? – удивился Кашечкин. – Пей свое пиво.

– А я тебе добра желаю. Я может, за Светкой и сам бы поухаживал. Девочка богатая и красивая!

– Да я тебе! – Кашечкин стукнул по столику кулаком. Тарелка с оставшимся в одиночестве раком зазвенела.

– Умолкаю, умолкаю! – Паша ернически прижал руки к груди.

– Я уезжаю. По месту прохождения службы. И мне очень не хочется, – Василий сделал нажим голосом, – чтобы тут что-нибудь произошло.

– Да ты не бойся, лейтенант, служи спокойно. Можешь даже жениться. Тут ее все знают. Никто с ней гулять не будет.

– Вот и хорошо.

– А знаешь, почему? У нее папаша – кремень. Ты с ним еще не познакомился?

Кашечкин отрицательно помотал головой.

– Папашка у нее суровый. Хотя, может быть, ты ему и понравишься. Он сам, слышь ты, – Паша снизил голос, – полковник! Да не простой, а в каких-то органах. Ох и крутой мужик! Рассказывают, он за Светкой так следил, что на машине ее в школу возил и встречал. Шагу сделать не давал. И теперь не дает. Тут один за ней поухаживать решил, когда она еще на первом курсе была. Тоже цветочки принес.

Паша кивнул на букетик, заботливо поставленный в наполненную водой пивную кружку, и продолжил:

– Да, цветочки. И не домой, а на свидание. А она их домой-то и принесла. А на следующий день чуваку этому папаша и позвонил. В гости, дескать.

– Ну? – Кашечкин стал слушать намного внимательнее.

– А тот папаше отвечает, что, мол, дела, и нет времени. Так что ты думаешь? А, что ты думаешь?

– Думаю, они встретились.

– Ага! – радостно закивал бороденкой Паша, – встретились. На следующий день запихнули того друга в машину, прямо у института, и к папашке на допрос. А папашка сразу и спрашивает – мол, когда и как свадьба, где жить будете, и все такое. Мало того, сказал, что чуваку тому из универа уйти придется, чтобы семью содержать, но папашка ему, так и быть, поможет, на завод устроит. А тот чувак и говорит, что, мол, у них и не было ничего, что они и не целовались даже, и то да се…

Кашечкин слушал с интересом, не особо понимая, к чему клонит Паша.

– Да ты слушаешь?

Кашечкин кивнул.

– Слушай, ты этого рака есть будешь? – Паша ткнул пальцем в тарелку. – А то, может, я возьму?

– Если хочешь, бери, – кивнул Кашечкин.

– Вот спасибо, вот уважаю! – Паша смачно вгрызся зубами в шейку, прожевал и продолжил:

– Так вот. А папаша и спрашивает, типа что, жениться будешь сейчас, а из института сразу после сессии уйдешь? Ну, чувак, понятно, свое гнет. Мол, чувства надо проверить, и так далее. Кому же на вылет сыграть охота? Так чувства ему проверить не дали. Папаша тут же на месте его и отметелил. Да! – Паша потрогал скулу, почесал бороду. – Кожу вот рассадил. А через неделю декан его вызвал и сказал, что или чувак этот переводится на вечерний, либо вылетает к чертям! Год пришлось на заводе вкалывать, пока не восстановили.

– Так это ты за Светой ухаживал? – догадался Кашечкин.

– Только не надо сцен! Дело давнее.

– Тьфу! – Кашечкин сплюнул, – а я тут тебя слушаю.

Он выхватил цветы из кружки и пошел было к двери, но у выхода обернулся.

– Слушай, Паша…

Паша быстро подбежал, оставив недопитое пиво на столике. Двое типов с носами-картофелинами в синих прожилках проводили его мутными взглядами.

– Ну? Не думай ты плохого, я тебе добра желаю…

– Слушай, Паша, а что, у Светы до сих пор никаких друзей нет?

– Откуда? – Паша махнул рукой. – Пробовал было еще один сунуться, так папашка его тут же вычислил и в отставку отправил. И следит он за ней. А на тебя я посмотрел и подумал, что ты вроде как офицер и с мужиком этим столкуешься. Кстати, и Света сегодня не просто так задержалась. Папашку со следа сбить хочет. Ну что ж, раз пива больше не хочешь, я допью. Бывай, офицер.

Паша протянул ему руку. Кашечкин механически пожал и вышел на улицу. Сложные чувства обуревали его. Все радостное волнение померкло, и на место его пришла какая-то жалость, щемящее чувство нежности к этой обиженной жизнью девочке.

Он не стал заходить в сквер, к памятнику, а встал в тени дерева за оградой. Ждать пришлось недолго. Светлана выпорхнула откуда-то из бокового выхода и остановилась, разочарованно глядя на площадку перед памятником. Она сразу, на глазах, погрустнела и пошла дальше медленной, тяжелой походкой.

Кашечкин посмотрел на букет. Цветы не завяли, но выглядели не совсем свежими. Он еще раз взглянул на Свету, которая так и не увидела его. В душе у него боролись противоречивые чувства. Он отшагнул чуть назад, за столб, и начал перебирать листики у цветов. Ярко светило радостное солнце. Гудели машины. Скамьи в сквере опустели, и только Ломоносов важно сидел в своем кресле.

Вздохнув, Кашечкин сделал еще шаг, размахнулся изо всех сил и бросил букет вверх, в голубое небо. Перелетев через чугунную ограду, цветы описали красивую дугу и шлепнулись прямо к Светиным ногам. Скреплявшая их нитка лопнула.

Света вздрогнула и, все еще не понимая, огляделась по сторонам. Кашечкин приподнялся на носки и помахал рукой. Света увидела, вскрикнула и, оставив цветы на дорожке, кинулась к нему.

– Здравствуй! – она схватила его под локоть и быстро потащила в сторону. – Ты Пашу встретил?

– Здравствуйте! Да, встретил. Куда мы идем?

– Вы поговорили? – не обращая внимания на вопросы, продолжила Света. – Ведь поговорили, да?

– Поговорили.

– Хорошо поговорили?

– Даже пива выпили, с раками.

– А когда ты уезжаешь?

– Через две недели.

– А в кино меня еще пригласишь?

– Постараюсь, – кивнул Кашечкин.

Некоторое время они шли молча, пока не вышли к Большому театру и не остановились на углу. Света уже не спешила.

– Я пойду в кино. Но только я не всегда смогу с тобой встречаться. Далеко не всегда, – она замолкла, а потом вдруг спросила: – У тебя есть девушка?

– Что? – удивился Кашечкин. – Ты о чем?

– Девушка. Любимая. Невеста. Есть?

– Нет. Давай, ты будешь моей любимой девушкой. Писать мне в гарнизон будешь. Я тебя с мамой познакомлю.

– Познакомь. И пиши, – Света кивнула, – я тебе адрес подруги дам, на него пиши.

Света замолчала и легонько потянула Кашечкина за руку, в тень колоннады.

– Знаешь что? – держа за руку, она внимательно посмотрела ему в глаза и едва слышно, одними губами произнесла: – Давай поцелуемся.

Кашечкин, как во сне, почувствовал ладонями упругую, гибкую девичью талию. И тут же тонкие нежные руки обвили его шею, и ее маленькие нежные губки коснулись его губ. От нее пахло фиалками.

Глава 4. Обыкновенные биографии американских мальчиков

Средь оплывших свечей и вечерних молитв,

Средь военных трофеев и мирных костров,

Жили книжные дети, не знавшие битв,

Изнывая от детских своих катастроф.

В.Высоцкий

Детство свое, прошедшее в итальянском квартале Нью-Йорка, Сильвестр Макарони помнил хорошо, но при каждом удобном случае старался его забыть. Самым ярким воспоминанием из этого детства была ванна, стоявшая прямо посередине кухни. И когда маленький Сильвестр, шлепая босыми ножками, ночью шел на кухню, чтобы напиться, и включал свет, густые полчища тараканов с веселым топотом выскакивали изо всех щелей и кидались под эту ванну. Сильвестр тараканов не любил и побаивался. Тараканы вскоре это поняли и при его появлении в кухне прятаться перестали. Тогда Сильвестр, чтобы внушить почтение злобным тварям, брал кожаный шлепанец и начинал звучно лупить их на щелястом полу. Если мальчик увлекался, и в доме стояла сплошная канонада, просыпался отец.

Встрепанный, заспанный итальянец с печальными глазами, закутанный в халат, он отнимал орудие смертоубийства у чада. Иногда, если отец был уставшим и невыспавшимся, он применял это орудие к сыну для объяснения того, как следует вести себя в благородном семействе.

Кстати, об отце. В самом начале войны житель солнечного Неаполя Джузеппе Макарони разошелся с великим дуче во взглядах на перспективы развития модного салона, составлявшим основу семейного бюджета. Правда, злые языки поговаривали, что темпераментный синьор Джузеппе по молодости лет погорел на косметическом массаже. То ли он неправильно сделал даме массаж, то ли дама была не та, но из солнечного Неаполя Джузеппе бежал через Югославию и Румынию сначала в Алжир, а затем, не задерживаясь, в Соединенные Штаты. Здесь он тоже пытался основать сеть массажных салонов, но единственным его успехом на этом поприще за годы войны была женитьба на весьма милой певичке, имевшей все шансы стать примадонной.

Именно поэтому первые семь лет жизни Сильвестра и были заполнены итальянским кварталом. Здесь он рос. Здесь он дрался с мальчишками. Здесь он воевал с тараканами, бедностью и младшим братом Фредом. Здесь он наблюдал, как мать, злая и трезвая, шла вечером петь в очередном мюзикле, в хоре среди двух сотен таких же девиц. И потом она возвращалась домой под утро, изрядно пьяная, но добрая. А отец орал на нее со своим смешным итальянским акцентом. А на другой день мать орала на отца за неправильно сделанный массаж.

Наконец, когда Сильвестру исполнилось семь лет, отец сделал-таки правильный массаж. Он сумел открыть салон красоты сначала в Нью-Йорке, а затем и в других городах. Отец, ставший хозяином, посмотрел на симпатичную мордочку маленького Сильвестра, надел на него соломенную шляпу и повел фотографировать. На рекламу. Снимок получился хорошо, и отец решил задать малышу правильное направление воспитания.

Отец смог позволить себе давать детям образование. Он отдал Сильвестра в частную школу, в которой вместе с науками преподавалось и искусство. В работе стилиста и визажиста синьора Макарони это было необходимо, а значит, и сын не мог без этого обойтись. Конечно, лучше было бы заниматься искусством живописи, но бедный Сильвестр страдал нарушением цветоощущения, и отец, скрепя сердце, отдал его на факультет театра и стихосложения.

Целых три года несчастный Сильвестр ходил в школу, где ему на штанишки повязывали голубые бантики и заставляли со сцены декламировать стишки, восхваляющие непорочных ангелов на небесах. В этой же школе он научился читать. В этой же школе он научился считать. Здесь же на школьном спектакле его нарядили цветочком-ромашкой и поручили петь песенку про жучков. Папа с мамой, дополнительно оплачивавшие уроки хореографии, гордились и вытирали слезы умиления, глядя на его неуклюжие прыжки по сцене.

Нельзя сказать, что Сильвестру в этой школе нравилось все, далеко нет. Ему были отвратительны коротенькие форменные штанишки. Ему были омерзительны попытки родителей превратить его густые черные кудри хотя бы в отдаленное подобие ангельских волосиков. Но хуже всего были голубые бантики, цеплявшиеся за все вокруг.

Но в школе было и много хорошего. Именно там Сильвестр первый раз вдохнул сладкие миазмы дыхания сцены. Он любовался собой на сцене. Он любовался собой в школе. Иногда дома он вставал в красивую позу перед зеркалом и начинал читать самому себе героические стихи. Он великолепен, Сильвестр Непобедимый!

Ровно через три года обучение в школе искусств закончилось по весьма банальной причине развода родителей. Отец объяснил, что рафинированному образу куртуазного итальянского визажиста, стилиста и содержателя салонов красоты вредит общение с банальной певичкой. Эта певичка мешает ему делать правильный массаж нужным клиентам. Впрочем, и сама певичка, вытряхнув при разводе из своего благоверного немалую сумму, сочла, что она будет лучше чувствовать себя без итальянских стилистов. Она решила, что все Штаты будут без ума от ее турне.

 

Поэтому следующие два года жизни Сильвестра прошли в бесконечных скитаниях по городам. За это время он сменил пять школ. Школы были разные, и только один факт повторялся в них с завидным постоянством – Сильвестра в них били. Били не сразу, а только после блестящих выступлений на школьных спектаклях. И били всякий раз, когда он пытался прикрепить к своим штанишкам голубые ленточки, составлявшие основу его сценического образа. Впрочем, к тому моменту и мать успевала получить пинка в очередном кабаре, и они втроем с братом переезжали на новое место.

Лишь на третий год странствий матери повезло. Используя свое недюжинное сценическое дарование, она сумела очаровать толстого владельца пары бензоколонок на 80-м шоссе. Произошло это, когда мать выступала на одной из лучших сцен города Сан-Франциско, штат Калифорния. Ну, не совсем, конечно, в самом городе. Но рядом с ним, в Дэйвисе.

Правда, в самом Дэйвисе остаться им не удалось. Пришлось переселиться вместе с бензиновым королем немного подальше в горы, но это тоже было неплохо. Каждое утро школьный автобус останавливался возле домика у центральной заправки, забирал Сильвестра и Фреда и вез их в школу. С толстым заправщиком у них тоже сложились нормальные отношения.

Заправщика звали Гарри. Как только Гарри увидел Сильвестра, он по-деловому подошел к нему и хлопнул по ладони.

– Привет, парень! Как поживаешь?

– Хорошо. – Сильвестр потупился.

– Ха! – Гарри вздрогнул своим огромным пузом. – Кто же так отвечает?

– А как надо?

– Вот так, смотри! – Гарри поднял свою огромную красную лапищу перед носом Сильвестра, взял его маленькую ладошку и хлопнул по ладони. – Вот так хлопаешь и отвечаешь: «Лучше всех, парень!». Ну-ка, повтори!

– Лучше всех, парень! – радостно взвизгнул Сильвестр и шлепнул по задубелой коряге, представлявшей собой ладонь Гарри.

– Молоток! – оценил Гарри. – Пиво пить пойдешь?

– Не знаю. – Сильвестр замялся. – Если мама отпустит.

– Ха, мама! В твоем возрасте пора самому такие вопросы решать. Еще раз спрашиваю – пиво пить будешь?

– Буду! – Сильвестр улыбнулся.

– Только скажи мне, эти бантики кто на тебя надел?

– Мама. – Сильвестр вздохнул.

– Отлично! А то я уже боялся, что ты их сам нацепил. Пиво в бантиках не пьют.

– А как его пьют?

– Настоящие мужчины носят вот что!

Гарри исчез за воротами гаража, минут пять шумно рылся внутри и вышел, неся синий джинсовый комбинезон.

– Меряй!

Сильвестр утонул в нем, но Гарри ловко подвернул штаны и подтянул лямки.

– Вот теперь ты выглядишь как мужчина. Пошли!

Они взялись за руки и двинулись в сторону расположенного неподалеку бара.

Гарри, отдуваясь, плюхнулся за столик и разместил рядом свое пузо.

– Мне пиво. И чипсы. И ему пиво.

Официантка сделала удивленные глаза.

– Безалкогольного. Чем вы тут водителей травите… То есть, поите?

Они посидели молча.

– Гарри, а я никогда раньше не пил пиво… – осторожно начал Сильвестр.

– Я это понял, – усмехнулся Гарри. – А в школу ты в этом костюмчике ходишь?

Сильвестр кивнул.

– Так… И на рождественских спектаклях выступаешь?

Сильвестр снова кивнул.

– А не бьют тебя?

– Бьют. – Сильвестр всхлипнул.

– Перестанут, – убедительно произнес Гарри. – Будешь одеваться, как я скажу. Начнешь играть в футбол. И никаких спектаклей.

– Я люблю спектакли…

– Тогда будешь играть исключительно гангстеров. Понял?

Сильвестр кивнул. Он твердо решил про себя, что будет выполнять все наставления Гарри.

А Гарри был малый не промах. На своих бензоколонках он держал исключительно мексиканцев, которым вколачивал понятия о дисциплине пудовыми кулаками. Он же периодически объяснял Сильвестру, как устроен автомобиль, как стрелять из пистолета и где ловить кошек. Он снабдил Сильвестра целым чемоданом гангстерских комиксов и внушил ему свои представления об успехе в жизни. Но все же он так и не смог научить его курить, драться и пить дешевое виски. Все же отцовские гены были сильнее.

И еще Гарри никак не мог отучить Сильвестра от пристрастия к сцене. Здесь они уже вдвоем с матерью нажали на него и приучили к школьным спектаклям. В них Сильвестр играл исключительно чертей, разбойников и авантюристов.

В пятнадцать лет Сильвестр плохо учился, зато хорошо играл в баскетбол на школьном пустыре и самозабвенно играл в спектаклях. Он каждый день по часу проводил перед зеркалом, пытаясь выбрать героический ракурс. К сожалению, его физиономия, доставшаяся по наследству от синьора Макарони, отнюдь не впечатляла. Особенно ему не нравились собственные карие, глубокие и печальные глаза. Как он ни подрисовывал к ним тени, они все не тянули на глаза беспощадного убийцы. Зато челюсть удалась на славу. Сильвестр научился по-бульдожьи выдвигать ее и выглядел при этом очень грозно.

В попытках стать мужественным и похожим на настоящего бандита, Сильвестр перепробовал много способов. Он даже сделал себе на плече маленькую татуировку, которой, впрочем, остался недоволен.

Помог ему в обретении образа, как ни странно, их учитель физкультуры. Он показал Сильвестру журналы с картинками, на которых громилы зверского вида демонстрировали свои мускулы. Он же дал ему в руки гантели. И пухленький юноша с печальными глазами начал работать над собой. Мышцы его замечательно росли, добавляя сценическому образу негодяя достаточный шарм. Он начал выходить на сцену по пояс обнаженным, натертым темным маслом, чтобы все девочки видели, какой он красивый. Впрочем, Сильвестр сам трепетал от своей красоты и силы.

Все было бы замечательно, если бы школа не закончилась. Сильвестр, не желая учиться, поступил в полное распоряжение Гарри. Днем он работал на бензоколонке или ездил вместе с Гарри на осмотр мексиканцев. А вечером он ехал в Сакраменто на развлечения. А если развлечений не было, читал комиксы. Он отметал детские комиксы про пиратов и Бумера, но зачитывался приключениями Индианы Джонса или историями про войну. Мышцы его играли. Челюсть гордо выпирала. Воображаемое оружие грело руки.

Поэтому, когда началась война во Вьетнаме, он не сразу воспользовался связями матери. Он не сразу, далеко не сразу решил рвануть в Швейцарию и пересидеть там смуту. А когда решил, было поздно – повестка поймала его на месте, как тысячи других небогатых мальчиков с тысяч других бензоколонок.

Впрочем, неустрашимый Сильвестр и не огорчился. Он уже готов был сыграть роль неустрашимого рейнджера, спасителя человечества.

***

Генри Мюррей – человек умный и расчетливый, всю жизнь работал не покладая рук. Но он не был авантюристом или жуликом, а следовательно, не мог рассчитывать на успех в бизнесе или на бирже. Родился Генри в 1905 году в семье рабочих из Детройта, и с первых вздохов начал впитывать в себя промышленную мощь Америки в виде удушливого заводского дыма и выхлопных газов. Отец его всю жизнь гнул спину, сначала в небольшой слесарной мастерской, а затем на заводе Генри Форда. Он работал и работал, без отдыха и просвета, возя напильником по заготовкам. Как квалифицированный рабочий, он не попал на конвейер, его миновали штрафы и увольнения. Даже в годы Великой депрессии он не потерял своего места и продолжал стоять у верстака. Он словно прирос к своему месту.

Но его и не повышали. На него не обращали внимания, как на предмет мебели. Шли годы, а верстак, станок, рабочее место и заработная плата оставались прежними. Жалованье было стабильным, но скудным, и они жили в убогой квартире в трехэтажном доме.

Наблюдая за «карьерой» отца, Генри изучал жизнь и делал выводы. Он родился мальчиком смышленым и наблюдательным. Вся семья его вросла в жизнь завода. Он знал каждого, от последнего уборщика до директора. И видя, как живет заводоуправление и офис, он поклялся себе, что не пойдет на конвейер, а проникнет туда, внутрь, к власти. Провести жизнь так, как отец, за верстаком, не улыбалось. Хотелось чего-то большего. А для этого нужно образование. А образование стоит денег. Генри стиснул зубы и рванулся на штурм успеха.

Талантливый мальчик Генри выучился и превратился в талантливого, подающего надежды инженера. Не будем говорить о том, чего ему это стоило. Скажем только, что в двадцать пять лет он имел гастрит и искривление позвоночника, а позволить себе жениться смог лишь к тридцати годам. Избрав профессию инженера-дорожника, он колесил по всей стране, работая на каждом месте год-два, а затем снимаясь на новое место. Он зарабатывал и копил, зарабатывал и копил, изредка прикупал акции, изредка продавал и пробовал играть на бирже. Временами удачно, временами неудачно.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23 
Рейтинг@Mail.ru