Андрей Игоревич Фальков
Советско-Вьетнамский роман
Глава 26. Некоторые мысли об отношении народа и армии
Я буду силным
без ваших долбанных машин
Я буду сильным
очаровательно крутым
Я буду классным
когда взорву ваш магазин
Таким опасным
и сексуально заводным
Пока ты чистый
пока ты прешься по борьбе
Любая девка
умрет от счастья на тебе
Глеб Самойлов, «В интересах революции»,
Агата Кристи
Обыкновенно Дома дружбы отражают обычаи и предпочтения гостей. Здесь же у советских специалистов не было ни времени, ни сил заниматься строительством и оформлением. У благодарных вьетнамцев, наоборот, силы были. Поэтому торжественный вечер в честь советских гостей и специалистов проводили так, как это казалось правильным хозяевам.
Рузаев успел перед приемом вымыться, как следует побриться и надеть парадную форму. Было уже темно, когда он подошел к высокому зданию под крышей с загнутыми вверх углами. Перед входом висели огромные красные фонари с золотыми кистями, а между красными деревянными колоннами был протянут плакат с чарующей глаз надписью «Слава КПСС!». На чистеньких деревянных ступенях стояли две девушки в красных платьях и красных шапочках и кланялись всем входящим.
– Девушки есть, – заметил Рузаев, входя, – это дает надежду на банкет.
– Не на то смотрите, Георгий Семенович! – поправил его Шульц.
– А на что надо смотреть?
– А вы на флаги посмотрите! Обращали ли вы внимание на то, что флаги двух стран являются копиями нашего, советского флага. И это ведь не случайность! Если спросить правительства Китайской Народной Республики и Демократического Вьетнама, то они честно скажут, что их флаги – это измененные советские флаги именно потому, что они признают Советский Союз своим старшим братом! Каково? Вот результаты нашей работы.
– Ну уж, вы и скажете… – протянул Рузаев.
– Скажу! – спокойно продолжил Шульц. – Сколько Америка ни пыжилась, сколько ни давала денег всяким марионеткам, сколько ни воевала, а копий с ее флага что-то нет! Более того, флаг царской России сам был копией голландского, и никому не был нужен. А тут наш красный флаг победно шествует по миру!
Рузаев посмотрел на фронтон клуба, где рядом висели три флага. Советский – красное полотнище с серпом и молотом в верхнем углу. Вьетнамский – красное полотнище с большой звездой посередине. Китайский – пять звезд в верхнем углу. Три флага, похожие друг на друга, как родные братья.
– Вот за это нас и будут чествовать. А остальное все мелочи. Прошу! – Шульц церемонно открыл дверь с полупоклоном и пропустил Рузаева вперед.
В зале собрались практически все знакомые. Распоряжался всем полковник Дао Тхи Лан. Здесь были подполковник Сорокин, майор Гора и много вьетнамских командиров. Не было только Кашечкина, который остался на боевом дежурстве. Зал выглядел весьма торжественно и был убран большими фонарями и кумачовыми транспарантами с высказываниями лидеров советской и вьетнамской коммунистических партий на русском и вьетнамском языках.
Рузаев направился было к группе товарищей, но вдруг кто-то окликнул его нежным голоском.
– Товарищ полковник!
Рузаев оглянулся. Перед ним стояла Фан Ки Ну. Вместо всегдашней военной формы на ней было красное платье, делавшее фигуру удивительно красивой и стройной. Рузаев даже не узнал ее, и лишь вглядевшись, увидел в восточной красавице хорошо знакомую маленькую переводчицу.
– Здравствуй, муха! – Рузаев весело подмигнул. – Как жизнь?
– Хорошо. – Фан Ки Ну кокетливо прикрыла глазки.
– Вот и славно!
Рузаев кивнул и собрался было идти дальше, но Фан Ки Ну остановила его.
– Товарищ полковник! Скажите, пожалуйста, а почему нет товарища лейтенанта? Где он?
– Какого лейтенанта? – не понял было Рузаев. – А, ты о Кашечкине?
Фан Ки Ну кротко кивнула.
– Так он на дежурстве.
– С ним все в порядке? – почти неслышно спросила она.
Рузаев внимательно посмотрел на нее. Фан Ки Ну пристально изучала носки своих туфель, но даже ее макушка излучала напряженный вопрос.
– Э, какое дело! – понимающе протянул Рузаев и, взяв Фан Ки Ну под локоток, повел ее за собой. – Я, честно говоря, давно его не видел. Вот Герман Генрихович о нем все знает. И Семен Степанович знает.
Рузаев подтащил слегка упиравшуюся Фан Ки Ну к группе офицеров.
– Здравия желаю! – поприветствовал он товарищей. – Вот, девушка здоровьем лейтенанта Кашечкина интересуется.
– А что ему будет? Воюет, как все! – ответил Сорокин.
Шульц внимательно посмотрел на Фан Ки Ну и усмехнулся. Он сам давно уже не был в городе, день и ночь мотаясь на передовой, и ничего не знал о Кашечикне. От постоянной бессонницы Шульц еще больше похудел и осунулся, но глаза смотрели ласково и доброжелательно.
– Хороший парень. – Шульц заговорил медленно, с расстановкой. – Очень хороший. Это настоящий офицер. Смелый и дисциплинированный. По службе далеко пойдет. Воюет смело. К награде его представили. Знаешь об этом? Нет, не знаешь? Ничего, вернется и расскажет.
Фан Ки Ну слушала, затаив дыхание, и суровый Шульц как-то внутренне обмяк.
– Да, парень очень хороший. А что нет его сегодня, так не беда. Он на дежурстве. Должен ведь кто-то вас охранять, если янки вернутся? Вот он и охраняет. Не горюй, девушка, завтра он к тебе живым и невредимым явится. И я зайду.
Шульц заговорщицки подмигнул.
– Он завтра приедет? – тихо переспросила Фан Ки Ну.
– Непременно. А я, как старший по званию, прослежу, чтобы он тебя не обижал и непременно привез подарков. Будешь ждать?
– Буду, – кивнула Фан Ки Ну. – Мы вас хорошо встретим.
– И еще учти. Кашечкин скоро уезжает в Союз.
– Да, я знаю, – Фан Ки Ну кивнула, – мы победили в войне. Благодаря ему. И ему надо ехать домой.
Она хотела еще что-то добавить, но в этот момент грянула музыка. О, что это была за музыка! Пытаясь угодить гостям, вьетнамцы включили в репертуар все известные им русские песни. А по причине отсутствия настоящего оркестра исполнили их на своих народных инструментах. Итак, вьетнамский национальный оркестр грянул «Калинку-малинку» на бамбуковых дуделках в ритме марша, а несколько красавиц в кителях и брюках вышли на сцену и начали по-восточному томно приседать, изображая русскую плясовую.
Шульц онемел и замер, глядя изумленными глазами на это вьетнамско-российское действо.
Девушки закончили восточную плясовую, а на смену им вышел плотненький вьетнамец, одетый почти по-европейски – во фрак и соломенные сандалии на босу ногу. Он церемонно раскланялся, широко развел руки и, откинув голову назад, начал петь неожиданно низким голосом.
Расцветали яблони и груши…
Впрочем, пел он не слишком внятно и с очень сильным акцентом, и Шульц только по мелодии понял, что же он такое поет. Вьетнамец степенно допел, поклонился и ушел. Шульц захлопал. Рузаев ошеломленно смотрел то на сцену, то на Шульца, то на Фан Ки Ну.
– Вот это да! – наконец выдохнул он.
– Они очень хотят сделать нам приятно! – прокомментировал Шульц, продолжая аплодировать.
– Это замечательно, правда? – спросила Фан Ки Ну.
– О да! – Рузаев тоже захлопал.
Тем временем на сцену вышел еще один вьетнамец, откашлялся и, аккомпанируя себе на звенящих медных трубочках, запел.
Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва!
В общем, вечер прошел замечательно. Особенно удался банкет, на котором полковник Тхи Лан зачитал обращение товарища Хо Ши Мина и лично поблагодарил всех советских товарищей. А затем они выпили сначала за здоровье товарища Хо Ши Мина, затем за мир во всем мире. А затем полковник Тхи Лан произнес здравицу в честь каждого офицера, называя его имя, звание и должность. Рузаев расчувствовался, Шульц произнес ответную речь. На столе стояло лучшее угощение. Гостям наливали хорошее вино. Играл замечательный вьетнамский оркестр, играл хорошие вьетнамские мелодии. Под них красиво и плавно танцевали изящные вьетнамские девушки и красных платьях, украшенные цветами. На шею Шульца надели огромную гирлянду живых цветов, и его голова смешно выглядывала из пышных белых соцветий.
Вьетнамский народ благодарил советских военных специалистов за спасение от неминуемой гибели. Советские специалисты принимали благодарность преимущественно в жидкой валюте, и выражали ответную благодарность. А над ними было чистое звездное небо. По этому небу, далеко-далеко, на другом конце света, американский президент летел на поклон в Москву, и все радовались, и всем было хорошо.
***
Лейтенант авиации Дональд Мюррей лежал в армейском госпитале в Сайгоне. Врачи там были нормальные, американские, практически все белые, лишь один черный. А вот младший персонал нормальным не был, все имели черные волосы и желтые узкоглазые рожи. И раньше лейтенант Мюррей, конечно, не выдержал бы этого отвратительного соседства, но теперь ему было все равно. У него было занятие – борьба за жизнь.
Лейтенанта всю ночь везли транспортным вертолетом, утром доставили в госпиталь, а вечером он горел в лихорадке и бредил. Лейтенанта мучили кошмары. Кошмаров было много, и во всех фигурировала эта Богом проклятая страна и ее вонючие джунгли. То лейтенант летел сквозь заросли, а у него на переднем сиденье лежал скелет оператора. То он выделывал виражи, а из наушников со всех сторон неслась песня ЗРК, повсюду летели ракеты. Он уклонялся, а ракеты все летели и летели. То он бежал домой, а вместо дома перед ним возникал палубный тамбур авианосца. А то мерещился командир авиакрыла с кровавой дыркой во лбу. Лейтенант хрипел, распихивал призраков и кричал, но призраки не уходили. Они все множились и множились.
Но самых страшных, без конца повторяющихся бреда было два. В первом он раздваивался. Его первое «я» лежало на земле и смотрело, как с неба на него надвигается хищный силуэт «Фантома». А в это время его второе «я» бросало самолет в пикирование на самого себя. Он нажимал кнопку сброса и видел, как от самолета отделяется контейнер с напалмом и летит прямо на него. Самолет пролетал над огнем, и он пролетал над огнем, в котором горел он же.
Во втором бреду к нему приходил вьетнамский доктор. Он мял его ноги и от этого их начинало невыносимо дергать болью. Он кричал. Рядом с ним лежало много вьетнамцев, доктор трогал их, и они тоже кричали. Но самое страшное было то, что у доктора из спины торчал огромный нож, и Мюррей знал, что доктор уже умер, а двигается лишь как заводная кукла. Мертвый доктор ходил и щупал их. Мертвый доктор разлагался на ходу, и все равно ощупывал, делал уколы, перевязывал.
Эти два кошмара преследовали его с навязчивым постоянством. И когда Мюррей впервые открыл глаза, первое, что он увидел, был все тот же мертвый доктор. Он дико закричал и, закрыв лицо левой рукой, правой попытался оттолкнуть страшный призрак. К его удивлению руки на этот раз послушались и не упали как ватные. Правая рука вцепилась во что-то мягкое и с наслаждением начала рвать это мягкое в клочья…
– Сестра, три кубика! – громко раздалось над ухом, – у него шок!
Кто-то с силой оторвал ладонь от лица, и в вену вонзилась игла. Не открывая глаз, Мюррей провалился в черноту. Но это был уже не бред, а нормальный сон.
Проснулся Мюррей оттого, что кто-то осторожно ощупывал его ноги. Он попытался рывком сесть, но голова закружилась, и он упал на подушку. Над ним склонялось лицо человека в зеленом халате и в зеленой шапочке. Лицо это было не желтым и узкоглазым, а нормальным, человеческим, черного цвета.
– Американец? – только и сумел выдохнуть Мюррей пересохшим ртом.
– Конечно, – черное лицо расплылось в улыбке, – доктор Беккер.
– Благодарю тебя, Боже! – прошептал Мюррей.
– Правильно, – доктор кивнул, – благодари Бога.
– Доктор, ноги? – выдохнул Мюррей вопрос, мучивший его через весь бред.
Доктор улыбнулся еще шире и показал ему черную руку с розовой ладошкой, со сложенными бубликом большим и указательным пальцами.
– Все ОК!
– Не болят! – удивился Мюррей.
– Начали заживать. Кто-то замечательно над вами потрудился, прекрасно собрал кости и наложил шины. Это был не санитар?
– Не помню, – соврал Мюррей и отвернул голову.
– Наверное, кто-то из врачей в вертолете. Он спас вам ноги. Мне даже оперировать не пришлось. И ожоги хорошо обработали. А лихорадка от транспортировки началась. Могли бы и не возить так далеко, в том госпитале и оставили бы.
– Нет, не могли – Мюррей скрипнул зубами. – Я домой хочу.
– Сейчас это невозможно, – доктор развел руками. – Вот подлечим вас немного, начнете ходить, и янки дудль!
Доктор сделал шаг в сторону, и из-за его спины показалась женщина в медицинской одежде. Но лицо ее было узкоглазым.
– Доктор, доктор, как вас там…
– Беккер, – в поле зрения опять возникла приятная черная физиономия.
– Не надо…Не надо…, – Мюррей показал глазами на женщину.
– О, не бойтесь! Нго Ха – наша медицинская сестра. Она будет у вас дежурить, не беспокойтесь.
– Доктор, а ее не убьют?
Мюррею показалось, что он уже видит торчащий из спины вьетнамки нож.
– Ее? Нет, конечно! Она от наших союзников, она будет вам помогать.
– Доктор, пожалуйста, – умоляюще попросил Мюррей, – попросите рейнджеров не убивать ее.
Доктор присвистнул и потрогал его лоб.
– Доктор, дайте слово!
– Успокойтесь!
– Доктор, попросите не убивать ее.
– Конечно, конечно! – женщина заговорила со смешным акцентом, – здесь ничто не угрожает ни мне, ни вам. Не бойтесь.
Доктор внимательно посмотрел сначала на нее, потом на Мюррея.
– Две таблетки барбитала.
Женщина кивнула и отошла.
– Подождите! – воскликнул Мюррей.
Она снова подошла к нему.
– Повернитесь.
Она безропотно повернулась к нему спиной. Ножа не было. Зеленоватая ткань ровно обтягивала лопатки.
– Вы живая? – уточнил Мюррей.
– Конечно, – она сразу поняла, что он имеет в виду, – убивают вьетконговцев. А мы здесь, в Сайгоне, мы живы. И я жива, и доктор, и вы живы остались.
– Нго Ха, дайте ему лекарство!
Доктор усмехнулся и вышел.
– Нго, а вы точно не умрете? – снова спросил Мюррей, когда дверь за доктором закрылась.
– Я точно живая. И когда-нибудь я обязательно умру.
– Но не сейчас? – уточнил Мюррей.
– Нет.
Он послушно выпил таблетки и погрузился в сон. А во сне он снова бомбил, и по небу летали клочья тел вьетнамцев, а затем эти клочья превратились в ракеты и разорвали его самого. А под конец ему приснился зеленый луг, поросший мелким белым клевером. Он хотел выбежать на этот луг, но с каждого цветка поднялось по злой пчеле, и этот рой кинулся на него. Он все бежал и бежал, а пчелы все гнали и гнали его от вожделенного лужка с беленькими мягкими цветочками.
***
Любимым занятием Мюррея стало глядение в потолок. Он лежал, заложив руки за голову, и смотрел. Не то, чтобы ему был интересен цвет потолка или форма трещин. Просто ничего другого придумать он не мог. Ноги срастались медленно. Ходить невозможно. Он пробовал было писать письма, но писать было вовсе некому. В Штатах его никто не ждал. Временная вьетнамская жена, перекупленная у Блая, читать не умела, на записку не ответила, и Мюррей не испытывал никакого желания ее видеть.
Мюррей попробовал было слушать радио. Но передачи из Штатов здесь не ловились, а местные станции лопотали на своих языках или звенели медными горшками. Была пара станций на английском, которые чередовали Билли Кинга, Хью Гранта и политику. В голове Мюррея политика перемешалась с Грантом, в какой-то момент он схватил приемник и с наслаждением начал долбить им об пол. И больше радио не слушал.
Узнав об этом, доктор Беккер распорядился поставить в палату Мюррея вторую кровать, на которую на следующий день положили летчика с легким ранением. Этот чудик, конечно же, был вписан сюда в терапевтических целях. Мюррей это понял по тому, как весело новичок стал заигрывать с обслуживающим персоналом. Поэтому Мюррей сразу возненавидел и его, и заодно доктора Беккера.
– Летчик? – спросил Мюррей новичка.
– Бортинженер, – ответил тот, и начал что-то длинно объяснять. Но Мюррей не слушал. Он закрыл уши руками и продолжил изучение потолка.
Под вечер Мюррей заснул и погрузился в кошмар номер один – он опять бомбил самого себя. Он, как всегда, проснулся на том месте, когда горячий напалм полетел прямо в него, и услышал какие-то странные звуки, напоминающие царапанье по стеклу. Звуки доносились с соседней койки, и только когда их сменило тоненькое повизгивание, Мюррей понял, что это сосед скрипит зубами и воет во сне.
– Эй, парень! – Мюррей позвал сначала тихо, затем громче.
– Парень, очнись!
– А, – выдохнул сосед, и, приходя в себя, прошептал, – О, Боже!
– Давно ранили?
– Вчера.
– Сбили?
– Нет. Долетели. Меня осколками задело.
– Ракета?
– Да.
– И меня тоже, над Ханоем.
Они помолчали.
– Скажи, – спросил новичок, – тебе кошмары снятся?
Мюррей фыркнул.
– Все время.
– А когда началось?
– Началось давно. Но после ранения не уходят никогда.
– И у меня раньше были. Но не такие. Это надолго?
– Насовсем.
– Мне все время кажется, что мой самолет горит. Горит и горит, горит и горит.
– А я все время сам себя бомблю.
– Нет, – сосед задумался, – этого еще не было.
– Будет, – усмехнулся Мюррей.
– Нет, не будет. Я не бомбил, я на разведчике летал.
– Думаешь, разведчиком был, так уже чистенький? Думаешь, в крови да в дерьме не выпачкан? Ошибаешься! Все мы в дерьме по уши!
– Да ты что? – удивился сосед, – мы все воевали.
– Воевали! Не воевали, а сунули нас носом в дерьмо, дали ведра и приказали этим дерьмом поливать друг друга!
– При чем здесь дерьмо?
– А при том, что это твоя первая ночь. Впереди будут еще. И каждую ночь к тебе будут приходить дохлые вьетнамцы, и каждую ночь ты будешь гореть! Все время!
Мюррей отвернулся. Сосед тоже помолчал, а потом тихо заметил.
– Знаешь, ты прав. Это и есть дерьмо.
Было слышно, как он засопел, потом его дыхание стало ровнее, а потом он заскрипел зубами и завыл. Но Мюррей не стал его будить. Это бесполезно. Пусть привыкает.
***
Двенадцатого июля командование решило их порадовать и для поднятия боевого духа воинов по палатам прошлась делегация представителей объединенного командования сил Южного Вьетнама.
– Проходите, сэр! – доктор Беккер открыл дверь, в которую вошел высокий седой пехотный полковник в сопровождении двух вьетнамцев. Американский полковник в своей отутюженной форме выглядел строго и величественно. Рядом с ним косоглазые, с торчащими зубами вьетнамцы в своей смешной форме выглядели крупными крысами.
– Глубокоуважаемые господа! – обратилась старшая из крыс к лежащим летчикам, отодвинув полковника в сторону.
– Командование Южного Вьетнама поручило нам передать приветствия солнцеподобного наследного принца доблестным воинам, вставшим на помощь в защите идеалов…, – старший гаденыш раскрыл рот пошире и хотел было толкнуть длинную речь, но Мюррей неожиданно прервал его, обратившись к полковнику.
– Сэр! Разрешите спросить?
– Да, разрешаю.
Полковник жестом оборвал вьетнамца на полуслове.
– Скажите, сэр, как же можете вы, полковник, находиться в обществе этих…
– Лейтенант, это наши союзники! – оборвал его полковник.
– А вы были на войне? Вы воевали сами? – Мюррей обратился прямо к вьетнамцам.
– Да, – кивнул старший, – воевал. Я есть боевой офицер, и вполне разделяю вашу озабоченность предстоящим визитом господина президента в логово медведей. Война принимает затяжной характер, но мы надеемся на ее скорое завершение.
– Ты стрелял? Ты в них стрелял? – Мюррей кивнул на столпившихся в коридоре вьетнамцев из обслуживающего персонала при госпитале.
– Враги! Врагов уничтожают!
– Сволочь! – закричал Мюррей, – Ты, сволочь, пошел войной на своих братьев. И ты еще командиров наших подговорил. И мы пошли в это дерьмо!
– Прекратите, лейтенант! – одернул полковник.
– Полковник! Сэр, вы же рядом с крысами ходите. Мы же за крыс воюем. За крыс! Мы же крысятник усмиряем, а нас бомбят и бомбят.
– Прекратить!
– Не прекращу! Мне бояться нечего. Я уже горел.
– Вас разжалуют!
– Не разжалуют! Я не хочу служить больше, не хочу! Не буду!
Мюррей схватил пузырек со столика и метнул его в лицо вьетнамца и завизжал. Глаза у него закатились. Военные и доктор ретировались, оставив бьющегося в припадке Мюррея на попечение вьетнамских медсестер. Вьетнамские девушки занялись сумасшедшим американским воякой. Они сделали ему укол, и он затих.
– Сожалею, – полковник кивнул вьетнамцам. – Доктор, и часто с ним такое?
– Часто. Тут много таких, – вздохнул Беккер, – вьетнамский синдром.
– Как вы сказали?
– Вьетнамский синдром. Не лечится. Идемте дальше.
***
Лейтенант Кашечкин мысленно писал письма.
«Здравствуйте, дорогая Светлана!»
Он с удовольствием намылил щеки и с хрустом провел по ним острым лезвием. Вновь оказаться в гостинице, на кровати с белыми чистыми простынями было невероятно приятно. Кашечкин брился и сочинял новое письмо.
«Наконец-то меня отпускают домой, переводят служить на родную землю. Наконец-то состоится наша долгожданная встреча, и мы сможем обнять друг друга…».
– Нет, нехорошо, – подумал Кашечкин, мысленно зачеркнул последнюю строчку и написал:
«…И мы сможем поцеловать и нежно обнять друг друга. Не думайте, что на таком расстоянии я забыл Вас. Я по-прежнему люблю Вас и жду этой встречи. Надеюсь, что отец Ваш теперь уже не будет препятствовать нашим чувствам. Мы поженимся и вместе уедем далеко-далеко, в глухой таежный гарнизон на границу, на самый край света».
Кашечкин задумался. Конечно, вдвоем с любимой будет хорошо и на краю света. Жить в офицерской казарме за ширмочкой. А вокруг на сотни километров тайга. И в город можно попасть только вертолетом. Кашечкин бывал в таких местах. Офицерские жены жили там со своими мужьями, но не всегда счастливо. Поэтому Кашечкин снова вычеркнул строки и написал:
«Я теперь ветеран и участник войны, кавалер ордена Красного Знамени. Мне положено много льгот, я подам рапорт, чтобы меня оставили в Москве, и мы будем жить вместе, у Вас или у моей мамы».
– Вот так будет намного лучше, – одобрил самого себя Кашечкин. – В Москве служить хорошо. И жить тоже хорошо.
«А потом у нас будет много-много детей, и они тоже станут офицерами».
Кашечкин закончил бриться, ополоснул лицо и побрызгал на себя одеколоном.
А затем Кашечкин шел по улицам Ханоя и радовался. Светило яркое солнце. Город сиял, радуя красками. Он не был превращен в руины и пепел. Это не были зловещие развалины наподобие Сталинграда и Новороссийска, это не было черное выгоревшее пятно, как на месте Хиросимы и Нагасаки, это был живой город, по улицам которого шли толпы людей и катили целые армии велосипедистов. На улицах торговали фруктами с корзин. Кашечкин взял пару сушеных бананов, а торговец, видя форму, не взял с него денег. Навстречу шли веселые девушки, они радостно махали Кашечкину руками, и Кашечкин помахал им вслед. Девушки тут же окружили его и защебетали, часто-часто повторяя «Тяо как, лиен со28». Кашечкин схватил одну из них и поцеловал прямо в щечку. Она засмеялась и легонько оттолкнула его, и все девушки со смехом разбежались.
Хорошо еще, что к русским на улицах Ханоя более-менее привыкли, и появление Кашечкина не вызвало интереса у мальчишек. Но взрослые, знавшие об исходе битвы, поворачивали за Кашечкиным и целый квартал шли за ним, глядя во все глаза.
Кашечкин шел, выбирая подарки и думая о том, как много ему нужно будет сказать Фан Ки Ну. Думал он о своем отъезде, думал он о том, что надо расставаться, и что когда-нибудь она сможет приехать в Москву. Думал он и о том, какая она славная, и о том, что он все равно не мог бы полюбить ее. Но он успел полюбить весь ее народ, весь этот город, всю эту страну. И он любит их всех, а значит, и ее. О чем он ей и скажет.
Кашечкин смело свернул на знакомую улицу и подошел к дому. Бабушки, дедушки, дяди, тети и братья были на месте. Они сидели возле пруда. Один из мужчин, завидев Кашечкина, мелко семеня, подбежал к калитке, распахнул ее и тут же отошел в сторону, пропуская его. Из дома выбежал мальчик, секунду глядел на них, скрылся в доме и тут же выскочил назад, ведя за руку Фан Ки Ну.
– Здравствуйте! – Кашечкин степенно кивнул дедушкам, бабушкам, дядям и тетям, а также другим родственникам, выскочившими вслед за Фан Ки Ну из дома. Родственники мелко и торопливо начали кланяться в ответ. Когда поклоны закончились, он подбежал к Фан Ки Ну и поцеловал ее в щеку.
– Здравствуйте, герой! – Фан Ки Ну нежно обняла его за шею, но Кашечкин мягко отстранил ее.
– О, не стесняйтесь! – улыбнулась Фан Ки Ну.
– Фан Ки Ну, нам надо поговорить.
– Да, конечно. – Фан Ки Ну стрельнула глазками и взяла его за руку.
Они пошли в дом, на каждом шагу натыкаясь на родственников. Кашечкин хотел было остановиться, но Фан Ки Ну сильно повлекла его дальше, через сад, к небольшому уединенному домику.
– Здесь! – она опустилась на циновки. – Здесь нам не помешают.
– Спасибо, – Кашечкин опустился рядом, – но нам действительно надо поговорить.
– Конечно, – кивнула Фан Ки Ну и нежными пальчиками расстегнула его воротничок.
– Нет! – Кашечкин отвел ее руки. – Не сейчас.
– Я чем-то вам не угодила? – удивленно посмотрела на него Фан Ки Ну.
– Вы очень, очень хорошая девушка! Вы просто замечательная. А я очень виноват перед вами, очень виноват. Мне ужасно стыдно и я прошу у вас прощения.
– За что? – удивилась Фан Ки Ну.
– Я скоро уезжаю. Мне совсем недолго осталось здесь жить.
– Я знаю, – кивнула Фан Ки Ну, – и мне очень жаль.
– И мне жаль. Я очень виноват. Но я не могу, не могу…
Фан Ки Ну молча вопросительно смотрела на него.
– Я не смогу взять вас с собой. У меня там, в Союзе, есть невеста, и мне очень и очень стыдно перед вами. И перед ней. За те три раза. Но вы мне очень и очень нравились, очень, и я не мог сдержаться.
– Нравилась? – удивилась Фан Ки Ну. – Почему в прошедшем времени? А теперь я вам не нравлюсь?
Они сидели один на один, на мягких циновках из рисовой соломы, в маленьком домике, и смотрели друг другу в глаза.
– Очень нравитесь. Я люблю вас всех, люблю вашу страну, ваш народ, вашу семью. Я люблю вас! Я не лгу. Но Светлану я тоже люблю, и она моя невеста. Мне стыдно.
– Почему вы стыдитесь? Разве вы не знали, что уедете? – удивилась Фан Ки Ну.
– Знал. И мне очень стыдно, что я обманывал вас. Я хочу попросить прощения. У вас и, если хотите, у всей вашей семьи.
– Не надо ничего просить. Они все знают. И я тоже знала, что вы уедете. Но даже недолго быть с вами – это подарок.
– Вы меня простили? – обрадовался Кашечкин.
– Вы меня не обижали. Мы доставили друг другу удовольствие, и должны быть за него друг другу благодарны. Вам ведь было хорошо?
– Да, – кивнул Кашечкин, – хорошо. Но мне стыдно.
– Бедный мальчик! Вы стыдитесь какой-то ерунды. Моя семья полюбила вас как мужа этого года, и мне следует гордиться вами.
Фан Ки Ну ласково посмотрела на него, а потом легким движением плеч сбросила с себя платье, оставшись обнаженной. Длинные, черные как смоль волосы стекали по плечам и прикрывали ее маленькую грудь. Она легким движением руки откинула их назад и замерла перед ним, тихо, одними губами шепнув:
– Иди ко мне, мой муж!
– Не могу, не могу! – Кашечкин покраснел. – Я честный человек, и не могу допустить низости по отношению к женщине.
Фан Ки Ну поднялась с колен, перешагнула через упавшее с плеч платье и подошла к Кашечкину.
– Бедный мальчик! – Она ласково погладила его по лицу. – Ты не можешь меня обидеть. Я настолько старше тебя, что ты и представить себе не можешь! Я пережила две войны. Я училась в Москве. Я родила сына. Я похоронила мужа. У меня погибла вся семья. А ты думаешь, что обидишь меня тем, что любишь женщину, до которой отсюда тысячи километров пути. У меня же никого нет! То, что ты больше года жил со мной, делает мне честь.
– А твои родственники?
– Это не мои родственники. Это семья моего погибшего мужа и семья моего сына. Они бы выгнали меня, но живут на твои подарки.
Ошеломленный Кашечкин пытался что-то сказать и не мог, не находя слов.
– Иди ко мне, герой! – снова поманила его Фан Ки Ну, обнаженная, похожая на девочку.
– Почему герой?
– Потому что все вокруг знают, что ты спас нас от гибели. Все тебе благодарны. Твоя слава возвышает всю семью. Все считают ее семьей героя. Вся твоя слава достанется нашему сыну, а родственники выделят и ему, и мне часть наследства.
– Что? Сыну? – Кашечкин попытался привстать, но Фан Ки Ну мягко усадила его на место.
– Так ты… – Кашечкин не знал, что и сказать.
– Нет, – она грустно покачала головой, – пока еще нет. Но сегодня можно надеяться на то, что да. Сегодня можно.
– Но мы же не женаты, – растерянно протянул Кашечкин.
– Так вот же я! – Фан Ки Ну опустилась рядом с ним, коснувшись его упругим бедром.
– Что же скажут люди? Что они подумают о тебе и обо мне? А впрочем, пусть думают что угодно! – Кашечкин торопливо расстегивал форменную рубашку. – Я тебе оставлю все, что у меня есть. Помогу. А люди пусть думают что хотят!
– Они подумают, что в их семье растет сын героя, и будут очень уважать меня, очень! Совсем не так, как жен американцев!
Фан Ки Ну расстегнула его рубашку и прижалась своей грудью к его груди. Они упали на циновку и крепко обнялись.
– Сына хочу!
Фан Ки Ну застонала в его крепких руках и выгнулась дугой.
