Алексей Кыласов
Этноспорт. Руководство пользователя
Между тем, в обновленной конфигурации традиционных игр и состязаний появилась тенденция к их тотальной десакрализации, поскольку раньше они всегда были частью обрядов, проводившихся в канонах верований или религиозных праздников, а сейчас их используют для развлечения публики с единственной целью – заставить подвигаться между обязательными поеданиями фастфуда во время массовых мероприятий. Первым обратил внимание на такое изменение габитуса традиционных игр и состязаний французский социолог П. Бурдье (1930–2002). В одной из своих лекций он обратил внимание студентов на изменение практики состязательности и привел пример с потерей изначальных смыслов, сравнив с тем, как «Вивальди после двадцатилетнего перерыва обрел полностью противоположное социальное звучание, пройдя путь от “нового открытия” его музыковедами до статуса музыкального фона, звучащего в универсамах Monoprix» [Бурдье 1994].
Однако окончательного выхолащивания мифо-ритуального контекста традиционных игр и состязаний пока не произошло, несмотря на длительный дрейф спорта в культуру повседневности за редким исключением ренессанса праздничной культуры на олимпийских играх или футбольных мундиалях. Как и в случае с йогой, произошла инверсия культурного статуса в процессе спортизации традиционных игр и состязаний в странах Третьего мира. Х. Айхберг (1942–2017) отмечает, что «проникновение спорта в страны Третьего мира оказало обратное влияние на Запад, который захлестнула волна интервенции спортизированных традиционных состязаний, за счет наличия культурного колорита в одежде и транскрибированной лексике команд легко снискали популярность у публики дзюдо, йога, капуэйра, тхэквондо, ушу и другие этнически стилизованные виды спорта» [Eichberg 2012].
Результаты неизбежной спортизации традиционных игр и состязаний были проанализированы нами и изложены в теории этноспорта, и там же предложена методика сохранения механизмов культурного наследования аутентичных форм физической активности [Кыласов 2012]. Определенная сложность возникает в постоянном уточнении базового понятия «культурное наследие», в трактовке которого мы используем подходы в определении наших коллег И.И. Горловой и А.Л. Зорина в их совместной статье «О трактовке понятия "культурное наследие" в современной гуманитаристике: теоретико-методологические подходы» [Горлова, Зорин 2020].
Подводя итог нашему исследованию современной игровой культуры, воплотившейся практически во всех сферах человеческой деятельности (включая научную), мы констатируем, что она эксплицитно позиционируется в качестве одной из универсалий бытия. Культурфилософский подход в изучении игры позволил нам рассмотреть ее в качестве культурной универсалии механизмов культурного наследования. Ключевой особенностью современной игровой культуры стал спорт, оказавший глубокое реверсивное воздействие на общество. Трансляция спортизации как новой культурной формы на самые разные сферы человеческой деятельности привела к тому, что сейчас любые конкурсы содержат правила и нормы, принятые в спорте, что позволяет сделать вывод о том, что наивысшей формой современной игровой культуры стал спорт.
Предвестники игровой культуры
Как бы это парадоксально ни звучало, но игры появились значительно раньше, чем человек. Удивительным образом это утверждение не противоречит двум основным и, заметим, взаимоисключающим взглядам на происхождение жизни. Креационисты полагают, что мир появился в результате божественного творения – изначальной Игры разумного замысла в создании бесконечного множества воплощений всего живого и неживого во Вселенной. Эволюционисты с увлечением констатируют Игру в процессе возникновения и развития молекул в генобиозе или голобиозе, и последующем естественном отборе наиболее жизнеспособных особей.
Дабы избежать излишней множественности в бесконечном обзоре всевозможных упоминаний игр в научных трактатах, мы сосредоточились лишь на тех из них, где в качестве объектов исследований предстают, собственно, традиционные игры, формирующие гештальт физической культуры именно в таком виде, как мы его понимаем сегодня в контексте тезауруса наук о спорте.
Итак, начнем с простейших форм игры, появляющейся в самом начале нашей жизни, когда мать играет с ребенком. Первые обиды детей возникают от того, что они сталкиваются с изменением (нарушением) правил, и самое страшное проклятие из уст ребенка «я с тобой не играю». Наиболее релевантным для нас в этом отношении исследованием «игры как особого инструмента социальной адаптации и социального воздействия, внутригруппового и межгруппового взаимодействия» в традиционной культуре стала работа этнографов И.А. Морозова (1955–2020) и И.С. Слепцовой «Круг игры. Праздник и игра в жизни северорусского крестьянина XIX–XX вв.» [Морозов, Слепцова 2004]. Авторы представили «значение и роль игры в процессе взросления и социализации в традиционном обществе», представив игры как важнейший «механизм социальной адаптации личности». Они отмечают, что в «традиционном обществе эти механизмы связаны с организованными замкнутыми циклами («кругами игры») как в пределах одной личности (где циклом выступает жизнь конкретного индивида – «внутренний круг»), так и в пределах всего социума (календарно-обрядовые циклы и существование поколений – «внешний круг»)» [Морозов, Слепцова 2004: 10].
Как было обозначено выше, наибольший интерес для нас представляют подвижные игры, в отношении которых принято считать, что их сегодняшние репрезентации почти не изменились, сохранив изначальные характеристики и этнический колорит. Обращение историков спорта к этим подвижным играм служит доказательством «древности» видов спорта, хотя они имеют весьма опосредованное отношение к спорту. Такая практика сложилась после общеизвестных сентенций П. Кубертена о «возрождении античных Олимпиад», программа которых, между тем, совершенно не совпадала тогда и, разумеется, не совпадает сейчас с современными олимпийскими играми. Тем не менее, следуя вдохновляющему примеру П. Кубертена, представители всех видов спорта бросились наперегонки выискивать античные истоки, дабы приписать «благородное происхождение в античности» (по П. Кубертену) своим соревнованиям. Делалось этого с единственной целью – создания привлекательного образа своего вида спорта, обеспечивающего преимущества в продвижении на рынке зрелищ и привлечении потенциальных спортсменов.
Здесь необходимо сделать еще одно важное уточнение. Все дело в том, что многочисленные виды спорта представляют собой продукт современной игровой культуры, они появились совсем недавно в результате коллективных соглашений членов спортивных федераций о правилах соревнований, их происхождение связано с именами конкретных людей, среди которых: Джеймс Нейсмит (1861–1939) – автор баскетбола; Джеймс Фигг (1684–1734) – автор бокса; Дзигоро Кано (1860–1938) – автор дзюдо; Евгений Сандов (1867–1925) – автор бодибилдинга; Уильям Уилсон (1844–1912) – автор водного поло; Уильям Морган (1870–1942) – автор волейбола; Олаф Рай (1791–1849) – автор прыжков на лыжах с трамплина; Уолтон Уингфилд (1833–1912) – автор тенниса; Эмиль Жак-Далькроз (1865–1950) – автор художественной гимнастики.
Но справедливости ради надо признать, что некоторые виды спорта все же происходят от традиционных игр и состязаний. Например, французский педагог П. Парлеба так рассуждает о происхождении регби: «Якобы в 1823 г. на футбольном матче в городе Регби некто Уильям Эллис схватил мяч руками, после чего этот прецедент был узаконен и внесен в правила. На первый взгляд, все вроде бы гладко и вполне соответствует прецедентному праву в Англии, но есть грубейшая нестыковка: прецедентное решение, отменяющее какие-либо правовые нормы, может быть принято только в суде, между тем, ни один футбольный клуб никогда на заявлял об изменении правил даже в несудебном порядке» [Parlebas 2003]. Сомнения П. Парлеба небезосновательны, хотя он и не приводит таких доказательств, сосредоточившись на казуальном толковании из области права. Между тем, схожих с регби традиционных игр существует бесконечное множество, наибольшей известностью из них пользуются те, что практикуются по сей день: кила в России, бенданг (bendang) в Малайзии, гарпастум (harpastum) в Италии, цян хуа пао (qiang hua pao) в Китае [China TSG], эпискирос (episkyros) в Греции и др.
При всей сложности процесса оценки исторической достоверности, поиск первоначальных игр, весьма рьяно начатый спортивными историками, все же представляется нам оправданным, хотя бы потому, что мы наделяем эти истоки символическим значением, а сами традиционные игры признаем не только нематериальным культурным наследием, но и культурной основой современного спорта. При этом надо признать, что происхождение игр в целом остается безнадежно затерянным в прошлом, потому что этот аспект этнографии удручающе мало интересовал летописцев, историков и краеведов.
Принимая во внимание трансэпохальный характер бытования традиционных игр, мы обнаруживаем в них постоянно действующий механизм культурного наследования, который размыкает временные границы и тем самым позволяет играющим в любое время быть в игре, причем в той же самой и точно таким же образом, как это происходило во все предшествующие времена. Исходя из этого можно сделать обескураживающий на первый взгляд вывод о том, что сам факт существования традиционных игр служит формированию их культурной ценности, возникающей независимо от результата индивидуального участия, и вне каких бы то ни было хронологических рамок, восходя к эмпирической максиме – по причине самой игры.
Но что же является побуждающей причиной самой игры? Возьмем во внимание тот очевидный факт, что игра представляет собой ритуал по мнению многих исследователей. Однако это утверждение опровергает И.А. Морозов, взаимно противопоставляя игру и ритуал:
«Ритуал – это способ «пассивного» воспроизводства традиции (функция поддержания по Э. Дюркгейму) путем заучивания, копирования ее элементов, блоков или фрагментов; игра же предполагает «активное» воспроизводство (функция обновления), основанное на подражании, т.е. на передаче традиционных форм при помощи устойчивых алгоритмов («правил», определяющих закономерности взаимодействия ключевых, значимых реалий, норм поведения и текстов» [Морозов 2006: 5].
Выбивающее нас из первоначального хода мысли утверждение И.А. Морозова неожиданно создает искомый базис для нашего исследования, формируя представление об игре как перманентно живой традиции, что вполне соответствует нашему исходному тезису о том, что сам по себе установленный факт бытования традиционных игр служит доказательством функционирования механизмов культурного наследования. В этом контексте проливается свет на вневременную схожесть конвергентного восприятия традиционных игр в условиях религиозных, социальных и этнокультурных различий.
Однако при всей пользе для нашего исследования вывода И.А. Морозова, мы не можем позволить себе игнорировать альтернативное мнение нашего коллеги из Бразилии – этнопсихолога Ф.Ж. Кардиас-Гомеса, усматривающего в традиционных играх не просто ритуал, а неизменный обычай, сопровождающий самые важные события – рождение и смерть. В своем исследовании психологии этноспорта как современной репрезентации традиционных игр он рассматривает бег с бревном амазонского народа тимбира. Ссылаясь на этнографов К. Нимуендажу (1883–1945) и Ж.С. Мелатти, а также собственные полевые наблюдения, он сообщает:
«Бег с бревном всегда сопровождали особыми песнопениями и устраивали по следующим случаям: 1) события, связанные с жизненными циклами в племени, 2) события, связанные с инициацией и 3) события, связанные с годичным циклом» [Кардиас-Гомес 2019].
Ф.Ж. Кардиас-Гомес описывает «эту игру-обряд тела-предка этноспорта… в общих чертах психо-социально-коммунитарных практик» особого ритуала, выделяя его ключевую роль в траурных мероприятиях, где бревно выполняет символическую роль тяжелой утраты и бремени, которое предстоит нести общине в отсутствие усопшего:
«Любая группа может попросить семью начать этот ритуал… оплакивание начинается в доме, где жил человек, и распространяется в тех местах, где умерший любил бывать, там эмоционально вспоминают истории, происходившие между покойным и членами общины, вся траурная церемония представляется как коллективное страдание» [Кардиас-Гомес 2019].
Продолжая рассуждать о том, в какой мере можно считать ритуалом традиционные игры, мы непременно отметим, что в большинстве этнографических описаний они обозначены как практики обрядов инициации, причем строго институционализированных, в которых любое нарушение регламента или правил влечет за собой исключение нарушителя из церемонии. Традиционные игры и состязания чаще всего предстают перед нами в качестве составной части обрядов мужской инициации: зурханэ (дом силы) в Иране, кулачный бой стенка на стенку в России, праздник борьбы Лаамб в Сенегале, Хайленд-игры в Шотландии, эрын гурбан наадан (три игры мужей) в Монголии и др.
В ходе наших исследований [Кыласов 2019] нам удалось установить, что женские игры в ряде случаев тоже практиковались как обряды инициации, но в целом наделялись иными социальными смыслами, и большей частью они проводились как часть досуга, поэтому не могут рассматриваться в контексте публичных социальных практик. Женские игры мы относим к культуре повседневности, в то время как мужские состязания к праздничной культуре, их устраивали в рамках праздников солнечно-лунного календаря для проведения «обрядов инициации в универсуме примордиальной традиции», согласно определению Р. Генона (1886–1951) [Генон 2003].
М. Мосс (1872–1950) в предисловии к изданию «Техники тела» (1934) сообщает о том, что «в каждом обществе возникают свои пристрастия» и отмечает, что «язык телодвижений» – это не заложенные природой, а обретенные навыки поведения, «символические творения», связанные с нормами и ценностями общества, которые создают его «габитус». Габитус, согласно М. Моссу, также устанавливается «серией отдельных поведенческих актов, восходящих не просто к индивидууму, а подверженных влиянию на него воспитания и того общества, в котором он живет, а также еще и той роли, которую он играет в этом обществе» [Мосс 2011].
Следуя логике М. Мосса, мы принимаем во внимание, что ритуальные шествия и символические построения, а также исконные забавы и состязания традиционных игр – это отнюдь не спонтанные, а эмпирически обоснованные, сложившиеся у народов навыки двигательности, обретающие различия от одного сообщества к другому и даже от одной социальной прослойки к другой. Гетерогенность этих двигательных практик формируется самобытностью культуры и соционормативной средой.
Именно поэтому традиционные игры были непременным ритуалом родовых праздников и обрядов, где коммунитарно складывалась игровая этика и обычаи в регламентации соревнований. Отдельные случаи расширения участия в традиционных играх до уровня межродовых событий имели место достаточно редко. Такая практика встречалась в первые годы после присоединения захваченных территорий или в результате открытия новых торговых путей через родоплеменные места традиционного обитания коренных народов. Так или иначе, но именно расширение участия сыграло решающую роль в формировании общей типологии традиционных игр и состязаний, при этом важно отметить, что культурные заимствования чужих игровых традиций распространялись только на регламенты, сами же автохтонные матрицы правил оставались неприкосновенными.
Изменение правил происходило только в зонах культурной конвергенции, где соседние народы практиковали взаимное участие в праздничных гуляниях. В качестве примера можно привести участие русского населения в традиционных играх на татарском празднике Сабантуй и, соответственно, татар в исконных забавах на общерусских праздниках Николо-Петровского цикла (Никола зимний, Крещение, Масленица, Красная горка, Троица и др.), а также престольных праздниках и ярмарках. Возможно, главным образом людей привлекало различие в игровой культуре и обрядах, ими двигало стремление познавать чем живут соседи. Сегодня такие посещения местных мероприятий мы называем «событийный туризм».
Отмечая, что традиционные игры разных народов столь же различны, как их лексиконы и языки, П. Парлеба предлагает нам рассматривать их с позиций этнологии двигательности, которую он называет «этнодвигательность» и вкладывает в это понятие природу и область происхождения двигательности в той же мере, в какой она связана с культурой и социальным окружением в местах ее формирования и последующего бытования [Parlebas 1999: 97]. Обоснование этнодвигательности П. Парлеба строит на том, что традиционные игры коренятся в особенностях ландшафта среды обитания, благодаря чему возникают уникальные сценарии, связанные с окружающей средой, образом жизни и пристрастиями сообществ. В этом контексте происхождение игр вполне ясно: игры – это зеркало сообществ их породивших, отражения которых столь же многолики и разнообразны, как и сами сообщества.
Но при всей стройности умозаключений П. Парлеба, его теория выглядит несостоятельной при рассмотрении ключевых для нас фактов схожести игр, когда в отдаленных друг от друга регионах фиксируется почти одна и та же игра. Здесь игровая традиция ничем не отличается от универсума всей традиционной культуры, согласно заключению британского антрополога Дж. Фрэзера (1854–1941) [Фрэзер 2012]. Сталкиваясь с проблемой схожести в идентификации игр, мы задаемся вопросом: эта синхрония происходит из-за особенностей всепроникающей межкультурной коммуникации или это простое совпадение, связанное с независимым актом народного творчества в едином пространстве глобального антропологического универсума?
Проблематизация в идентификации игр возникает уже по причине обсуждения самого по себе игрового процесса. Например, в картине Питера Брейгеля-старшего (ок. 1525–1569) «Детские игры» (1560) П. Парлеба насчитал семьдесят семь игр [Parlebas 2003], в то время как этнолог М. Сегарра фиксирует всего шестьдесят из восьмидесяти шести игр, обнаруженных ранее Ж.-П. В. Бранденом [Cegarra 1997].
Проблему идентификации усугубляет и то обстоятельство, что множество разных игр могут существовать под одним именем, но и множеством разных имен зачастую обозначают одну и ту же игру, отмечает французский этнограф А. ван Геннеп (1873–1957) и приводит пример с игрой квинет (quinet), имеющей 11 названий, каждое из которых относится к 11 конкретным регионам [Gennep 1935].
Отталкиваясь от примера А. ван Геннепа, мы рассмотрели традиционные игры и состязания вдоль Шелкового пути [Кыласов 2019] и выявили две разнонаправленные тенденции в контексте активной межкультурной коммуникации: в одном случае, мы наблюдаем универсализацию правил и обычаев на фоне широкого распространения игровых традиций, в другом случае, отчетливо проявляется замыкание обычаев в рамках локального бытования этнических групп. Наиболее распространенными традиционными играми и состязаниями в Азии стали гонки с использованием лошадей, а также конные игры кок-бору, поло, човган, ылак; соревнования в объездке лошадей и борьба на лошадях, а также различные стили традиционной борьбы на поясах. Примером замкнутой традиции могут служить восточные единоборства, образовавшие кластеры обособленной игровой культуры Китая, Кореи и Японии.
В этом контексте наиболее показательна сингулярность китайской традиции, она проявляется в создании замкнутых поселений – чайна-таунов. Однако завоевания Запада и последовавшая колонизация Азии привели к неожиданному интересу в отношении восточных практик традиционных видов физической активности, этот интерес выразился в спортизации игровых обычаев и нескончаемом креативе восточных боевых искусств и восточных гимнастик. В результате этого процесса появились индийская йога [Singleton 2010] и китайские тайцзицюань [Frank 2006, Wile 1996] и цигун [Palmer 2007], якобы утратившие изначальные функции духовных практик медитации и телесной аскезы. Между тем, доказательств их существования в прошлом просто не существует и потому их «духовность и философия» представляются не более, чем раздутым мифом для продвижения этнически стилизованных ориентальных комплексов гимнастических упражнений на глобальном рынке услуг фитнеса. Хотя китайские гимнастики изначально были ориентированы на внутренний рынок оздоровительных услуг [Palmer 2007]. Аналогичная ситуация сложилась с креативом и продвижением боевых искусств, подробно изложенная в исследованиях П. Боумана [Bowman 2019, Bowman 2018], У. Менига [Moenig, Kim 2018, Moenig 2015], К. Барроумана [Barrowman 2015], П. Лю [Liu 2011], Н. Ивамура [Iwamura 2005] и других.
Невозможность обнаружения корней широко известных восточных единоборств заключается в том, что они появились как этнически стилизованные виды спорта, и по этой причине у них не было прошлого, зато есть конкретные авторы в настоящем: айкидо основал в 1920 г. Морихэй Уэсиба (1883–1969), вовинам основал в 1936 г. Нгуэн Лок (1912–1960), карате основал в 1929 г. Фунакоси Гитин (1868–1957), тхэквондо основал в 1955 г. Чхве Хон Хи (1918–2002) и др. Лишь в очень редких случаях современные спортивные единоборства, допускающие даже участие женщин, имеют корни в некогда таинственных и грозных практиках боевых искусств, нацеленных на передачу навыков убийства: бокатор в Камбодже, каларипаятту в Индии, лердрит в Таиланде, силат в Малайзии и др.
Немало общего с распространением восточных боевых искусств у шотландских Хайленд-игр. Исследователь А. Келер задается вопросом: неужели всерьез можно считать распространенные по всему миру Хайленд-игры с участниками, переодетыми в килты, продолжением и развитием шотландских традиций и древнего наследия? Скрупулезно сопоставляя современные репрезентации с автохтонными играми, и снабдив изрядной долей иронии по отношению к людям, всерьез относящимся к реализации концепта «живой истории», он заключает, что «современное средневековье – это всего лишь феномен близкий к тартанизму» [Келер 2019].
Особый интерес у исследователей вызывают традиционные логические игры Востока, которые сегодня имеют широкое распространение в качестве интеллектуальных видов спорта – шахматы, го и нарды. Наиболее древние упоминания логических игр зафиксированы в Индии, где по мнению многих исследователей зародились шахматы от автохтонной игры чатуранга [Murray 1952; Белл 2001; Yalom 2004; Кыласов, Гараль 2013]. В этой гипотезе следует признать только то, что чатуранга – древнейшая из известных нам логических игр, согласно найденным артефактам и описаниям в Ведах, а вот в утверждении того, что шахматы происходят от чатуранги, стоит усомниться. Эволюция игры, ставшей впоследствии шахматами в Персии, вполне очевидна и связана с настольными развлечениями персов, упомянутыми в Ригведе, но непреодолимым препятствием для такой генеалогии именно от чатуранги стало то, что в шахматы играют двое, а в чатурангу втроем или впятером. Однако само заимствование скорее всего все-таки было, но только в обратном направлении и как продолжение культурного влияния Персии после завоевания большей части территории Индии в VI в. до н.э. царем Дарием I (550–486 до н.э.). Именно к этому же времени относится зафиксированный факт распространения персами шахмат и нард в Индии.
Предположительные трансформации индийской чатуранги в Китае тоже вызывают немало сомнений. Как и в случае с шахматами, слишком уж отличаются от чатуранги все три китайские игры – шахматы сянцы, карточная игра маджонг и игра черными и белыми камнями – вейчи, (в Корее бадук, в Японии го), подробное описание и культурогенез которых мы нашли в работе «Игровые традиции в духовной культуре стран Восточной Азии» [Войтишек 2011]. Главный аргумент сомнений все тот же – китайские игры парные (или кратные парам) в отличие от чатуранги. Вдобавок ко всему есть большие различия в инвентаре.
Таким образом, идентификация традиционных игр таит в себе немало скрытых проблем, для разрешения которых П. Парлеба предлагает составлять «идентификационную карту» для каждой игры, содержащую дихотомическое описание «внутренней логики» (ход игры, поведение игроков, особенности определения победителей) и «внешней логики» (праздники, обряды, выбор игроков и чествование команд).
Пример реализации такого подхода мы обнаруживаем в исследовании «Внутренний и внешний анализ традиционных игр в Сан-Матео в XX веке» (2019) нашего испанского коллеги Дж.Ф. Орти [Орти 2019]. Им были опрошены 48 человек (26 мужчин и 22 женщины) в возрасте от 30 до 85 лет и получены сведения о традиционных играх, которые практиковали на протяжении всего XX столетия в Сан-Матео (Испания). Наиболее интересным результатом представляется установленный факт элиминации игр в поколениях, установленный разбивкой опрашиваемых на возрастные категории: в первом поколении практиковалась 61 игра; во втором поколении18 игр; в третьем 35 игр. Увеличение интереса среди молодежи авторы связывают с процессами самоидентификации, усилившимися в условиях глобализации.
Здесь важно отметить, что каждое поколение передает своим детям целый набор игр, которые будут ими приняты и зачастую использованы уже в новом контексте. Именно это и подразумевается под словом «традиционные»: игры, пришедшие из прошлого, и изменяющиеся под влиянием образа жизни и обычаев внутри породившей их культуры. Такие превращения традиционных игр можно объяснить стремлением сохранять исконные забавы, закрепленные в родовых обычаях, и в то же время потребностью подстраивать их под запросы современного общества.
Сегодня мы представляем процесс передачи игр между поколениями как непрерывную цепь, что подталкивает исследователей к обнаружению всех (порой исчезнувших) звеньев. П. Парлеба отмечает, что методология изучения игр в большинстве исследований основывается на генетическом представлении, подобном теории эволюции (1859) Ч. Дарвина (1809–1882). Отсюда и понятия, которыми пользуются для описания происхождения игр, большей частью заимствованы из биологии: предок, наследие, генеалогия, родословная, родовые признаки, семья и потомок. Всякий раз мы стремимся предъявлять доказательства существования предков и потомков, но зачастую основываемся на простой схожести в названиях, правилах, общности используемого инвентаря и экипировки, в позах или жестах, а этого явно недостаточно для серьезного обоснования родства. Трудности добавляет и то, что оценить наследие и распространение игр становится совсем невозможно, когда в большинстве случаев вообще неизвестно что же конкретно наследовалось.
Предположение о том, что схожие игры с идентичной внутренней логикой могли появиться независимо в различных культурах, тоже нельзя сбрасывать со счетов. Такие предположения вполне допустимы и закономерны, особенно, принимая во внимание то, что биологические и физиологические данные всех людей в планетарном масштабе, строго говоря, имеют ничтожные различия. Именно поэтому мы отрицаем концепт «этнодвигательности» П. Парлеба, потому что правила игр и взаимодействия игроков формировались под воздействием схожих естественных условий окружающей среды и вмещающего ландшафта. В этом случае вероятность повторяющихся идентичностей морфогенеза (как научного эксперимента исследования) становится реальной перспективой для развития доказательной этнологии игр в будущем.
Нам остается только надеяться на то, что мы сумеем найти средства на проведение такого масштабного исследования, на которое потребуется немало средств, особенно с учетом того, что предстоит систематизация и сбор данных по всему миру. Впрочем, не все так безнадежно, и определенную уверенность вселяет то, что можно существенно расширить тематику предстоящего исследования путем включения множества субъектов традиционной культуры, доказать схожесть которых предстоит с опорой на идеи Дж. Фрэзера, теоретически обосновавшего такую гипотезу в многотомном труде «Золотая ветвь» (1890) [Фрэзер 2012].
А пока наиболее распространенным способом описания игр является классификация и составление определенной иерархии, подобной лестнице видов в биологии – от простейших одноклеточных существ к млекопитающим. Одним из первых такой неуместный на наш взгляд эволюционистский подход применил французский педагог Ж. Шато (1908–1990), обнаруживший «серии игр, которые представляют собой совокупность простейших движений у детей, но затем они усложняются до форм физической активности взрослых, и даже преобразуются в спорт и искусство» [Chateau 1967]. Игра в классики, по его словам, подготавливает почву для шахмат. По такому же принципу он выстраивает серию из видов физической активности, усложняющихся сначала до парных игр, а затем и командных игр. Он рассматривает «переход от одной игры к другой, более сложной, добавлением нового фактора или нового правила». Вне всякого сомнения, Ж. Шато хотел показать последовательное развитие игр, словно они развиваются вместе с ребенком, но вышел конфуз: согласно его классификации выходит, что легкоатлеты просто-напросто умственно отсталые в сравнении с футболистами, да и теннисисты выглядят полными дегенератами на фоне шахматистов.
Вероятно, такая филогенетическая классификация игр стала следствием не столько влияния дарвинизма, сколько всеобщего увлечения историческим материализмом, основанным на марксизме. Так, советский психолог Д.Б. Эльконин утверждал, что усложнение поведения в игре последовательно возникало в ходе эволюции [Эльконин 1978: 89]. Советская система классификации видов спорта также была выстроена от простого к сложному, ее основным выразителем стал Л.П. Матвеев (1924–2006), взгляды которого до сих пор считаются эталонными в России, его учебник «Теория и методика физической культуры» (1976) [Матвеев 1991] для студентов спортивных вузов продолжают переиздавать и в наши дни. Л.П. Матвеев создал следующую шкалу «сложности» видов спорта:
– наиболее простыми являются «циклические дисциплины» (бег, велосипед, каноэ, коньки, лыжи, плавание);
– немного сложнее «скоростно-силовые дисциплины» (метание молота и копья, тяжелая атлетика, пауэрлифтинг);
– затем он обозначает «сложно-координационные дисциплины», которые сейчас называют артистическим спортом, где упражнения исполняются под музыку (акробатика, аэробика, гимнастика, артистическое плавание, фигурное катание);
– «единоборства» он оценил выше по значимости, ориентируясь на прикладное значение для армии и спецслужб (борьба, бокс, восточные единоборства);