полная версия

Алексей Белов-Скарятин
Миры Эры. Книга Третья. Трудный Хлеб

"Давай узнаваться!" – вот как, по словам моей мамы, я любила говорить, когда была крохой и особенно хотела познакомиться с понравившимся мне ребёнком. Поэтому "давай узнаваться" и стало тем немым посылом, что был в моём взгляде, обращённом на очаровательную незнакомку.

Внезапно снаружи послышался шум, прихожане замолкли, орган заиграл подобающий случаю марш, и свадебная процессия вступила в церковь. Всё это было очень мило, за исключением того, как они шли по проходу, – "словно медлительные гуси", – подумала я, и на меня столь неприятно подействовала такая неестественность и абсурдность, что я тут же отвела взгляд. Не знаю почему, но подобные вещи всегда вызывали на моей спине мурашки, и по сей день я спешу закрыть глаза, стоит им наткнуться на нелепый гусиный шаг свадебной процессии.

Когда короткая церемония завершилась и я стала спрашивать себя, что же мне делать дальше, вдруг появилась миссис Хиппер и, вложив мне в руку пятидесятицентовую монету, прошептала: "Возьмите такси, поезжайте к нам и ждите меня. Я не смогу отвезти вас обратно, так как еду на приём". А затем исчезла, оставив меня стоять у церковной скамьи, крепко сжимая пятьдесят центов. Стоило мне шагнуть в проход, как толкающаяся толпа резво понесла меня к выходу, и вскоре я очутилась на тротуаре, а потом и в такси, слегка задыхаясь, однако радуясь, что выбралась из этой жуткой суматохи. Я тщетно прождала миссис Хиппер в их доме, увидев её лишь мельком перед ужином, когда она явилась, чтобы переодеться к свадебной вечеринке.

"Мадам, сегодня вечером вы свободны", – крикнула та, поднимаясь по лестнице, и я, испугавшись, что она поменяет вместе с платьем и своё решение, убежала так быстро, как только позволили мне мои ноги.

Отправившись после ужина на долгую прогулку, я, прежде чем оказаться в Доме Слёз, как регулярно старалась делать, решила взглянуть на танцы Милтонов, которые, как я знала, происходили в их саду. Музыка гремела на всю улицу, и, когда я осторожно приблизилась к их изгороди, моему взору предстала лужайка, весело украшенная японскими фонариками, и огромный деревянный помост, возведённый, похоже, специально для этого случая и служивший танцполом. То было невероятно красивое зрелище, и пока я стояла там, любуясь им и напевая мелодию, которую играл оркестр, я внезапно узнала молодую прелестницу из церкви. Она была одета в белое с серебром и выглядела, как миниатюрная, изящная и легконогая фея, пока танцевала с дородным пожилым мужчиной, который, казалось, необычайно ею гордился. А чуть позже, когда они оказались совсем близко от места, где я стояла, я почувствовала, как кто-то меня ущипнул, и, обернувшись, увидела сияющее лицо нашей маленькой горничной Кэтлин.

"Здравствуйте, Мадам, – прошептала она, – так вы тоже здесь! Разве не шикарная вечеринка? Господи, как бы я хотела сама там оказаться".

Меня осенила внезапная мысль.

"А вы всех тут знаете?" – спросила её я.

Она кивнула и гордо ответила: "Конечно, знаю, просто укажите на любого, и я скажу вам, кто это".

"Ну, например, вон та леди?" – спросила я, указывая на мою маленькую фею, когда та проплывала мимо в своём бело-серебристом наряде.

"Та-то? О, это миссис Барр. Ну, разве она не красавица? Да к тому же прекрасно воспитана. Всегда скажет: 'Доброе утро, Кэтлин', и 'До свидания, Кэтлин', – когда заходит к нам и я открываю ей дверь".

Эта информация меня необычайно порадовала, и, преисполнившись тёплых чувств к миниатюрной миссис Барр, проявлявшей столь благородное отношение к бедным незаметным ирландским открывателям дверей, я вылезла из кустов изгороди и, приняв беспечный вид, будто никогда из них не подглядывала, продолжила свою прогулку, закончив, как водится, у Дома Слёз. В ту ночь я просидела там непривычно долго, не следя за временем и наслаждаясь каждой минуткой своей драгоценной свободы. Звёзды, светлячки, бескрайние просторы и сладкий аромат полевых цветов – всё это, как обычно, было на месте, чтобы поприветствовать меня и составить компанию, пока я сидела на своём бревне. Каким-то таинственным образом именно в этой точке ночь за ночью я черпала необходимые силы, чтобы потом пережить долгие и тоскливые дни. Я была как бы часами на ножках, которые добредали туда каждый вечер, еле-еле тикая и остро нуждаясь в том, чтобы их завели, поскольку на самом деле уже находились на грани остановки. И как раз в тот момент, когда я чувствовала, что силы мои почти иссякли, невиди-мая, мощная, дарующая жизнь рука опять успешно заводила меня, так что по возвращении в свою комнату я чувствовала себя полной жизненных сил и энергии и готовой выдержать очередной изнурительный день.

Ку-клукс-клан и кино

Однажды ночью у меня случилось особенно интересное приключение – я стала свидетельницей собрания Ку-клукс-клана. Это произошло следующим образом.

Как-то за ужином в пансионе зашёл разговор в общем о Ку-клукс-клане и в особенности о тайной встрече, которую тот вскоре должен был провести где-то поблизости, хотя никто точно не знал, когда и где. К моему удивлению, водитель бензовоза, который до того дня был неизменно молчалив, уделяя всё своё внимание еде, вдруг стал страшно болтлив и, похоже, весьма много знал о данной организации, так как стал делать таинственные намёки, напустив на себя вид знатока событий секретной важности. Очень заинтересованная и жаждущая услышать побольше по этой теме, я, подойдя к нему после ужина, тихонько задала ряд вопросов, на которые тот с готовностью ответил. Затем, когда все стали громко спорить о клане, он вдруг пробормотал: "Слушайте сюда, мэм, если вы действительно хотите увидеть то собрание, то приходите завтра ночью около одиннадцати на поле Райдера. И если кто-нибудь заметит вас и спросит, кто вы такая, то скажите, что вас прислал водитель Чарли. Если же вам не позволят оставаться рядом с кругом, попросите их позвать меня, и я прослежу, чтобы никто вас не прогнал".

Поражённая таким доверием ко мне – абсолютно незнакомому ему человеку, – я произнесла слова благодарности и тут же, прежде чем он успел передумать, поспешно заверила, что непременно буду там завтрашней ночью.

Весь следующий день я провела в лихорадочном возбуждении, боясь, что миссис Хиппер задержит меня до полуночи и я пропущу событие. Но удача была на моей стороне, и как раз перед ужином миссис Хиппер объявила мне, что дальнейшее моё присутствие не требуется, поскольку они собираются поиграть в бридж. Со вздохом облегчения я помчалась в пансион, мгновенно проглотила свой ужин и тотчас отправилась в пешую экспедицию, поскольку предстояло преодолеть довольно приличное расстояние. Но я топала так быстро, что в десять часов уже добралась до указанного поля, где, несмотря на темень, разглядела внушительную группу странных и бесформенных белых фигур. Подобравшись ближе, я различила, что они были одеты, словно призраки, в свободные белые мантии с белыми капюшонами, полностью закрывавшими их головы и лица, оставляя лишь узкие прорези для глаз. Помимо того, что они были ужасно похожи на призраков, они также напомнили мне таинственных Братьев милосердия, которых я видела на улицах Италии либо несущими гроб кого-то слишком бедного, чтобы быть похороненным традиционным способом, либо спешащими по какому-то тайному поручению своего ордена. И я была сильно удивлена, когда один итальянец однажды рассказал мне, что большинство этих мужчин принадлежат к величайшим семьям Италии и что секретность их ордена такова, что два друга, играющие в карты в одном клубе и за одним столом, даже не подозревают, что оба являются Братьями милосердия, когда же их вызывают в самый разгар игры для выполнения какого-нибудь долга – к примеру, хоронить мёртвых или помогать больным, – они никогда не представляют, кто их напарники, так как правила ордена запрещают раскрывать словом или знаком свою личность. И вот, глядя на белые силуэты членов клана, я размышляла, а случайно ли эта организация так похожа на итальянский орден и по духу секретности, и по виду облачения?

Поначалу, кроме этой белой толпы, снующей по тёмному полю, смотреть было особо не на что; затем внезапно кое-что стало происходить. Прежде всего, появился эскадрон всадников с горящими факелами в руках и верхом на конях, казавшихся неестественными и измождёнными, поскольку они также были закутаны в белое. Доскакав до окраины поля, всадники остановились, после чего, нарушив строй, распределились гуськом, образовав большой круг, который стал медленно двигаться в одном направлении. При этом отовсюду непрерывно подтягивались новые пешие члены клана, пока мне не стало казаться, что внутри таинственного круга собрались уже многие тысячи участников. Дальше появились автомобили с электрическими крестами, стоявшими вертикально на их капотах, а также аэропланы, невидимые в ночном небе, не считая таких же конструкций на их фюзеляжах. Создавалось сверхъестественное ощущение, что сияющие кресты летают туда-сюда над полем сами по себе. При свете факелов мне стало видно, что внутри магического круга воздвигнуты восемь трибун, а в самом его центре ровно в полночь внезапно вспыхнули, подобно огненной Голгофе, три гигантских деревянных распятия.

"Вперёд, христианские воины", – пело множество белых фигур, и началось таинство их обрядов. Хотя никто меня не заметил, я не осмеливалась подойти к кругу слишком близко и, затаив дыхание, издали следила за каждым движением. Судя по всему, это была церемония посвящения, поскольку в круг ввели большое число облачённых в обычную одежду мужчин, позже проведя их между двумя шеренгами членов клана с одной трибуны на другую, где явно важный представитель руководства общества, похоже, задавал вопросы по очереди каждому из них. Это продолжалось довольно долго, а затем, после того, как все они были подведены к каждой из трибун, им выдали такие же белые балахоны, как у всех остальных, вкупе с деревянными носильными крестами. После ещё ряда шествий и песнопений церемония завершилась. Аэропланы и автомобили исчезли, всадники, погасив свои факелы, ускакали прочь, а огромное полчище адептов Ку-клукс-клана, быстро сбросив ритуальные одеяния, превратилось в тёмную толпу обычных людей. Я же побежала, задыхаясь, обратно домой и попала в свою комнату в три часа ночи, слишком взволнованная, чтобы спать или даже раздеться.

Единственной истинной отрадой, испытываемой мною в те нелёгкие дни, было получение посланий из-за границы, из Лондона и Парижа. Все мои друзья, по-видимому, понимая, как отчаянно одинока я была в Рассвете, писали мне довольно-таки часто. Великая княгиня Ксения, леди Карнок, архиепископ Парижский Евлогий и многие другие отправляли мне длинные эпистолы, информируя обо всех новостях, которые, по их мнению, могли бы меня заинтересовать, и всеми силами стараясь меня подбодрить. Ковылявший дважды в день по Джексон-авеню почтальон – коренастый, приятный паренёк – почти всегда приносил в своей сумке что-то и для меня. Он настолько привык к количеству писем, поступавших мне практически ежедневно, что, когда случались перерывы, очень огорчался, крича встревоженным голосом: "Только представьте, Графиня, сегодня для вас ничего нет!"

Изредка, когда миссис Хиппер уходила вечером в гости, я посещала кинотеатр "Вулф", пытаясь там забыть о своей утомительной жизни за просмотром какой-нибудь захватывающей киноленты. Касаемо серьёзных картин, с ними у меня всё шло хорошо, но когда дело доходило до водевилей, я чувствовала себя совершенно потерянной, поскольку не могла понять быструю речь комиков и потому пропускала каждую шутку. И неважно, насколько внимательной я была и как сильно напрягала слух и мозг, – мне приходилось сидеть в мрачном замешательстве, в то время как зал сотрясался от хохота. Даже титры в комедиях приводили меня в ступор, и я с тревогой пыталась понять, в чём юмор, часто с треском проваливаясь в этих попытках. И вот однажды, когда на экране мелькала "реклама" и мне показалось, что я увидела нечто забавное, я прыснула от смеха, чтобы показать аудитории, что я поняла суть раньше, чем кто-либо другой. Всё, что там было написано, – это "Осуи́го", большими буквами под изображением каких-то довольно невзрачных зданий, которые могли бы принадлежать любому городку Среднего Запада. Но я решила, что "Осуи́го" – это юмористическое искажение слов "эз уи́ го́у"⁵⁷, и громко расхохоталась, не столько над шуткой, которая показалась мне не такой уж и смешной, сколько от радости, что я наконец-то уловила соль чистого американского юмора. Однако, оглядевшись вокруг, как это делают в театре, когда все вместе наслаждаются одним и тем же зрелищем, я с удивлением заметила, что никто даже не улыбнулся; напротив, фермер, сидевший справа, буквально прожигал меня сердитым взглядом. Почувствовав, что где-то допущена грубая ошибка, я, взяв себя в руки, перестала смеяться и с серьёзным видом стала внимательно наблюдать, как "Осуи́го" исчезает с экрана. В тот же вечер, идя домой с детской няней Анной, которая тоже была на просмотре, я спросила её, что значит "Осуи́го", и почувствовала себя донельзя жалкой и глупой, когда та ответила: "Да ведь это просто название города, Мадам! … Разве вы не видели сегодня его рекламу?"

Ночной поезд и сигарета

Жара в то лето стояла ужасная, и в моей спальне было нечем дышать. Но я ничего не могла с этим поделать, так как мой сосед, мистер Брукс, обычно сидел в своей комнате напротив, широко распахнув дверь, и на нём не было ни клочка одежды (хотя он всегда носил очки), поэтому мне приходилось держать свою дверь закрытой, да к тому же набившие оскомину звуки вечной банановой песни вынуждали меня закупоривать окно. Единственное, что мне оставалось, – это гулять по улицам, и всякий раз, когда выдавалась возможность, я шла в Дом Слёз и сидела там допоздна.

После моего первого ужасающего опыта с ночным товарным поездом меня странным образом стало к нему тянуть, и я каждую ночь бежала к тому же перекрёстку, чтобы посмотреть, как он проезжает. Независимо от того, где я была: у миссис Хиппер, или в Доме Слёз, или на улицах городка, бесцельно прогуливаясь, чтобы устать, – я приходила в сильнейшее беспокойство незадолго до полуночи, когда наступало время появления моего поезда-призрака, и, если опаздывала, то неслась, сбивая дыхание, чтобы успеть встретить его на углу. Но обычно я приходила туда заранее и, прислонившись к определённому дереву, всегда одному и тому же, терпеливо ждала появления отдалённых звуков, возвещавших о его приближении. Ржавые рельсы, не использовавшиеся ни для чего, кроме этого единственного полуночного состава, тянулись прямой линией через широкое поле, позволяя мне издалека увидеть первый слабый проблеск фары локомотива и услышать зловещий звон его колокола задолго до того, как он подъезжал к перекрёстку. И, бывало, придя слишком рано, я с колотящимся сердцем и липкими руками, напрягая зрение и слух, всё вглядывалась и вслушивалась во мрак, чтобы уловить первый лучик света – не больше блуждающего огонька – и еле слышный динь-динь-динь. По мере того как поезд подходил всё ближе и ближе, его необъяснимая, завораживающая власть надо мной становилась столь велика, что холодный пот выступал по всему моему телу, и я начинала дрожать с головы до ног. Всякий раз, когда локомотив проезжал мимо дерева, к которому я прижималась, обхватив руками и впиваясь пальцами в кору, я крепко зажмуривала глаза, дабы не видеть, как рядом медленно крутятся огромные колёса. Они пугали меня и одновременно привлекали, как друг, на которого я могла безоговорочно положиться. Я знала, что найду их там в любую ночь, я знала, что они могут уничтожить меня, когда бы я ни захотела, и всё же я чувствовала, что окончательное решение всегда будет за мной, что делало меня его хозяйкой.

В какие-то дни я приходила в полное отчаяние и вот что записала в своём дневнике 5 сентября:

"Я просто машина, которая существует чисто механически, вот и всё. И я дышу только потому, что не осмеливаюсь положить конец такому существованию.

Я не читаю никаких серьёзных книг, потому что не могу заставить себя учиться. Учиться, концентрироваться, работать умственно – значит жить, а я не должна жить, я не смею жить, потому что тогда я буду размышлять, а мысли слишком болезненны.

Я не читаю никаких любовных романов и бульварных брошюр, так как они мне теперь не интересны. Стоит пролистать лишь несколько страниц, и я знаю, чем всё закончится, и от этого я чувствую себя такой старой, такой безнадёжно древней.

Я не могу шить, поскольку и тогда мои мысли и воспоминания – неотъемлемые спутники процесса, а я не должна думать и не должна вспоминать.

Я не хочу гулять, так как мне некуда идти, кроме Дома Слёз, и я иду только потому, что человеческая машина должна ходить, мои ноги требуют этого, всё моё тело толкает меня вперёд … поэтому я бесцельно бреду, возвращаясь только тогда, когда чувствую, что для движения нет больше сил.

Я не желаю ни на чём ездить – куда мне ехать? Здесь не на что смотреть, кроме полей, бескрайних полей.

Я почти не пишу по той же причине, по которой не читаю: ведь когда пишешь – кладёшь на бумагу свои мысли, а это опять заставляет страдать.

Я ем, я сплю, я двигаюсь, я учу – потому что я существую и обязана совершать все эти действия. Но, ох, как я устала! Так ужасно не иметь никого в целом свете – быть одной, одной, одной. И нечего ждать в будущем, не иметь никаких мыслей, кроме дум о прошлом, образующих цепь печалей, которые я пытаюсь забыть, не ценить ничего в настоящем – ничего, ничего, ничего. Лишь Дом Слёз и Полуночный Поезд поддерживают во мне огонёчек жизни, являясь единственным, чего я жду с нетерпением весь день напролёт.

Ох, неужели же никогда-никогда больше со мной не случится ничего хорошего?"

Примерно в то же время меня с позором изгнали из пансиона миссис Пэнс. Однажды после ужина, когда я стояла на крыльце её дома и беседовала со старым мистером Холлом, подошёл один из железнодорожников и предложил мне сигарету, сказав: "Я знаю, француженочка, что ты не прочь всласть покурить, а это отличная марка – я вчера выиграл коробку".

Поблагодарив его и взяв штучку, я лишь успела разок затянуться, как вдруг услышала вопль за своей спиной и, обернувшись, увидела миссис Пэнс с пунцовыми щеками и выпученными глазами, в ужасе уставившуюся на мою сигарету. С пяток секунд она стояла, потеряв дар речи и являя собой воплощение праведного гнева … Затем, издав ещё один вопль, она бросилась ко мне и, потрясая кулаком перед самым моим носом, закричала: "Выброси это, ты, порочная, грешная женщина! Выброси это немедленно, и не смей делать этого снова, слышишь?"

Поражённая, я уставилась на неё, а мистер Холл успокаивающе пробормотал: "Ну, ну, миссис Пэнс, не расстраивайтесь так, всё хорошо – она не знала, что вам не нравится, когда дамы здесь курят".

Однако миссис Пэнс не унималась и продолжала угрожающе надвигаться, пока буквально не нависла надо мной. На мгновение мне показалось, что она собирается меня ударить, и, похоже, у всех остальных на крыльце мелькнула та же мысль, поскольку наступила мёртвая тишина и ни один из них не шевельнулся. "И что нужно делать в подобном случае, наносить ответный удар?" – успела удивиться я. Но как раз в тот момент, когда ситуация накалилась до предела, мистер Дьюти громко чихнул, и напряжение спало. Кто-то засмеялся, люди на крыльце пришли в естественное движение, мистер Холл встал между мной и миссис Пэнс и, мягко прихватив её за полную руку, тихо увёл внутрь. Что же касается меня, то, дрожа от негодования и гнева, я сбежала по ступенькам, промчалась по улице и ворвалась в дом Хипперов, попав в библиотеку в состоянии кипящей ярости. Миссис Хиппер, лёжа на своём диване, спала, однако мне было на это наплевать.

"Эта гарпия оскорбила меня, и я никогда больше туда не вернусь!" – проорала я, хватая её за плечо и заставляя сесть, в то время как она непонимающе моргала спросонья.

"Кто, что и где сделал?" – наконец спросила она, выглядя так забавно, что я бы рассмеялась, если бы не была так зла.

"Старуха Пэнс оскорбительно накричала на меня и чуть не ударила за то, что я выкурила сигарету у неё на крыльце после ужина", – объяснила я чуть более связно, но она лишь пожала плечами и в своей гнусной манере заметила, что это моё личное дело и её не касается.

"Ну уж нет, это ваше дело, – возразила я, вновь начиная закипать. – Я здесь совершенно чужая, я приехала работать на вас, вы заставили меня питаться в этом ужасном пансионе, и теперь я говорю вам, что никогда больше туда не вернусь – никогда! Я предпочту умереть с голоду …"

И тут миссис Хиппер осознала ситуацию.

"О, детка, – сказала она, вставая с дивана, надевая очки и расправляя складки своего платья. – О, детка, теперь я понимаю, понимаю. Она возражала против того, чтобы ты курила сигареты, не так ли? Ответь мне по-французски".

"Не важно, против чего; и я буду говорить по-английски, – крикнула я довольно грубо. – Говорю вам, она накричала на меня, грозила кулаком и чуть не ударила, и я не вернусь, даже если вы скажете, что я должна, – в этом случае я уйду от вас прямо сейчас – мне плевать на контракт – и буду искать защиты в британском посольстве!"

Эта речь произвела желаемый эффект. Миссис Хиппер, выглядя встревоженной, пялилась на меня так, словно видела в первый раз, и после минутного молчания заявила: "Хорошо, вам не нужно туда возвращаться, и вы можете столоваться здесь, с Анной и детьми. Я предупрежу повара".

"Мне всё равно, где я буду есть, – ответила я, – главное – больше никогда не видеть эту Пэнс".

И таким образом в моей жизни произошли перемены к лучшему. Я так и не вернулась в пансион, а питалась с Анной и детьми, в то время как миссис Хиппер в одиночестве и великолепии трапезничала в столовой.