Алексей Белов-Скарятин
Миры Эры. Книга Третья. Трудный Хлеб
Свадебный генерал
Однажды в октябре миссис Хиппер несказанно поразила меня, прислав выгравированное приглашение, содержавшее просьбу "Графине" посетить ужин в резиденции Хипперов в указанный далее день. Поскольку она ничего не сказала мне об этом лично, хотя я, как обычно, видела её в течение всего того дня с восьми часов утра до полуночи, я с трудом поверила своим глазам и, прихватив на следующее утро красивую открытку с собой, спросила её, что всё это значит.
"Только то, что здесь написано, – ответила она, одарив меня ледяным взглядом. – И, кроме того, разве внизу не указано R.S.V.P.58? Вы, разумеется, должны знать, что это за акроним!"
"Ну да, – с сомнением пробормотала я, всё ещё глядя на карточку неверящим взором, – я знаю и, конечно же, приду, если вы того желаете".
"Разве так принято принимать официальное приглашение? – теперь уже совсем раздражённо спросила она. – Вам не кажется, что отвечать до́лжно подобающим образом в соответствии с этикетом?"
"Хорошо, я так и сделаю", – согласилась я, подавляя дикое желание расхохотаться, и тут же, по какой-то необъяснимой причине, снова вспомнив "Алису в стране чудес" и конкретно тот отрывок, где Додо после забега торжественно вручает Алисе её собственный напёрсток. "Это такая же бессмыслица", – подумала я, но, научившись контролировать выражение своего лица после печального случая с историей о Фемистокле, чинно поклонилась и заверила, что буду рада отправить тем же вечером официальное подтверждение своего присутствия. Так и случилось.
Когда настал день званого ужина, мне велели облачиться в моё чёрное шёлковое вечернее платье и явиться ровно в половине восьмого. И невозможно передать моё удивление, когда, войдя через парадную дверь (что мне также было велено сделать, а не юркнуть, как обычно, через кухню), миссис Хиппер внезапно направилась ко мне с протянутыми руками, восторженно воскликнув: "О, Графиня, как я рада вас видеть!" – а затем представила всем своим гостям. Все называли меня графиней, все мне улыбались и в качестве кульминации, в которую раньше трудно было бы поверить, меня усадили справа от мистера Хиппера. Именно тогда у нас с ним состоялся первый настоящий разговор, и я нашла его довольно интересным. Но в течение всего ужина я не могла понять, что произошло и почему меня допустили к столу, как вдруг одно неосторожное слово мистера Хиппера раскрыло загадку: все гости были "не отсюда", а из Нью-Йорка и Вашингтона, и я со своим титулом, получается, играла роль чеховского "свадебного генерала", которого обычно нанимали для торжественных мероприятий, дабы произвести своим высоким званием и наградами впечатление на новичков. Это открытие просто меня "добило", и я расхохоталась и хохотала весь вечер напролёт. К счастью, мистер Хиппер не переставая рассказывал всякие анекдоты, так что я могла смеяться, не позоря себя, а миссис Хиппер буквально сияла от счастья, и я даже удостоилась её замечания, обращённого к одному из гостей, что "милая маленькая графиня – сама душа веселья!"
Насколько я могла судить, всё прошло превосходно, и после этого всякий раз, когда приезжали гости из других городов, меня официально приглашали на ужин и бурно встречали у входной двери с приветственными криками и протянутыми руками. Я прекрасно выучила свою роль и сожалела лишь о том, что не было рядом Чехова, чтоб оценить то, как я её играю.
Зимой же, при каждой поездке Хипперов в оперу в Метрополь, я обычно их сопровождала, и на следующий день газеты писали обо мне, как об их очаровательной почётной гостье.
На Рождество я испытала шок. Покупая подарки, согласно русской традиции, для всех домочадцев в резиденции Хипперов, я растерялась, когда дело дошло до выбора подношения для миссис Хиппер, поскольку подумала, что вряд ли могу ограничиться чем-то вроде флакончика духов или пары шёлковых чулок. В конце концов я решила подарить ей одну из моих любимых вещей, что привёз мне из России доктор Голдер. После долгих раздумий мой выбор пал на старинный французский веер восемнадцатого века, красиво расписанный вручную и дополненный перламутровой подставкой, богато украшенной резьбой и золотым тиснением. Веер был подписан именем расписавшего его знаменитого художника, принадлежал ещё моей прабабушке и считался знатоками очень изящным и ценным предметом. Итак, рождественским утром я, тщательно завернув его, со многими предосторожностями, так как тротуары были ужасно скользкими, отнесла в дом работодательницы. Усмехаясь при мысли о её будущем восторге, я сидела в холле и ждала, когда она спустится и включит электрические лампочки на рождественской ёлке, прежде чем позвать к ней детей. Я была столь взволнована предвкушением того, как подарю ей нечто действительно прекрасное, что едва могла усидеть на месте и, мельком взглянув на себя в зеркало, увидела, что мои щёки пылают румянцем и сияют глаза. Впервые с тех пор, как я приехала в Рассвет, я почувствовала себя счастливой, находясь в этом непередаваемом "рождественском" состоянии духа. Окружённая подарками, купленными для детей и прислуги, я сидела, держа веер на коленях и нетерпеливо поглядывая на часы. Наконец, когда пробило восемь, я услышала, как наверху открылась дверь, за чем последовало появление миссис Хиппер, имевшей очень сонный и растрёпанный вид, пока она спускалась по ступеням в развевающемся ночном шлафроке. Заметив, что я обложена кучей свёртков, она остановилась и уставилась на меня.
"Боже правый, что это там у вас?" – спросила она, а я радостно ответила: "Подарки для всех".
"Подарки? Но вам не следовало этого делать, – неодобрительно воскликнула она. – Ведь я никогда никому ничего не даю, кроме денег. Только мистер Хиппер и дети получают от меня подарки".
С лёгким холодком в сердце и дурным предчувствием я встала и, собрав свои всевозможные свёртки, последовала за ней в картинную галерею, где в углу стояла ёлка. Вокруг неё не оказалось маленьких столиков, уставленных подарками, как это было всегда у нас в России, и, если бы не детские игрушки, разбросанные под нижними ветвями, комната выглядела бы в тусклом свете зимнего утра голой и унылой. Бросив свои свёртки на кресло, я помогла миссис Хиппер включить разноцветные электрические лампочки, а затем, по её просьбе, поднялась наверх сказать Анне, что та может привести детей. В следующую же минуту они вбежали в комнату и, после первых криков восторга при виде сверкающей ёлки, бросились, повизгивая, изучать игрушки и подарки. После этого миссис Хиппер велела Анне позвать слуг и, когда та ушла, повернулась ко мне со следующими словами: "Когда они придут, я желаю, чтобы вы вышли в коридор и ввели их сюда. В конце концов, как вы знаете, вам следует идти первой".
Я механически повиновалась и на свинцовых ногах направилась в холл, где уже собрались слуги, выстраиваясь в очередь. Я вновь мельком увидела своё отражение в том же зеркале, моментально осознав, что стала мертвенно-бледной и мои глаза тусклы и печальны. Тем временем Анна деловито выстроила всех по ранжиру и, закончив, запустила на виктроле праздничный марш, после чего, трижды хлопнув в ладоши, воскликнула: "А теперь, Мадам, ведите их в галерею!"
"И вновь на сцене бедный свадебный генерал со всеми своими регалиями", – подумала я, двигаясь как во сне и первой получив из рук миссис Хиппер большую картонную шляпную коробку весёленьких расцветок. На столике рядом с ней было сложено множество подобных шляпных коробок, предназначавшихся, очевидно, для выдачи тем, кто следовал за мной. Шагнув в сторону, чтобы дать остальным подойти, я вскрыла коробку и, найдя в ней большой свёрток в папиросной бумаге, принялась его разворачивать. Снимая слой за слоем, я никак не могла добраться до сердцевины. В конце концов, собрав на полу у своих ног гору бесполезной макулатуры, я наткнулась на крошечный конверт, перевязанный алой лентой, и, вскрыв его, обнаружила там золотую монету достоинством в десять долларов. С минуту я пялилась на неё, не веря своим глазам, а после, не сказав ни слова, вручила миссис Хиппер изящную коробочку со своим драгоценным веером и с дрожащими коленями покинула помещение, оставив все свои остальные подарки, купленные для прислуги, на том же кресле, куда я их положила. Проковыляв на ватных ногах по Джексон-авеню, я добралась до дома, где обитала, и поднялась по лестнице в свою комнату. Там, заперев дверь, я бросилась на пол и, не в силах плакать, била по нему кулаками до тех пор, пока острая физическая боль в ладонях не пересилила жуткую обиду. После этого, слишком отчаявшаяся и больная, чтобы быть в состоянии взять себя в руки, я опустила шторы и, рухнув в постель, оставалась там в течение всего дня.
Когда в мою дверь постучалась миссис Уоппл и спросила, что случилось, я, ответив, что у меня безбожно болит голова, попросила её позвонить миссис Хиппер и сказать, что сегодня я не смогу ей читать. Вечером я встала и, как обычно, отправилась в Дом Слёз, где пробыла до самого рассвета. В полночь я услышала вдалеке звуки проезжавшего по ржавым рельсам поезда-призрака, который на этот раз, казалось, визжал, словно в агонии, а его колокол звенел как никогда зловеще. Хотя, лишь заслышав первые динь-динь-динь, я знала, что стоит мне побежать, и я успею встретить его на перекрёстке, но возникло чёткое осознание, что сегодня мне перед его колёсами не устоять, поэтому, отчаянно вцепившись в своё бревно, я и оставалась там всю ночь напролёт.
Парочку дней спустя миссис Хиппер позвонили из благотворительной организации, попросив о денежном взносе. Конечно, когда представительница пришла в дом, я была там, читая, как водится, Дюма, и потому осталась тихо сидеть, слушая, что та говорила. Когда она закончила и миссис Хиппер приготовилась выписать чек, я, прервав молчание, заявила, что тоже хочу внести свою лепту. И, несмотря на все протесты миссис Хиппер, высказанные на том чудно́м языке, который она называла французским и который понимала лишь я одна в целом свете, я побежала "домой" и, отыскав пресловутую рождественскую десятидолларовую золотую монету, причинившую мне столько страданий, вернулась в дом Хипперов и вручила её даме из благотворительного фонда. Миссис Хиппер, удивлённо воззрившись на меня, после ухода дамы укоризненно заметила: "Да ведь это была ваша рождественская золотая монета! Вы не должны раздавать столь крупные деньги на филантропию".
Именно тогда я осознала, что она не желала причинить мне боль, даря десять долларов, как и всем другим слугам, и что её мнение было и всегда будет точкой зрения человека, которому не дано свыкнуться с тем, что он резко разбогател. После этого моё отношение к ней заметно улучшилось, и вместо того, чтобы злиться или обижаться на её слова и поступки, я испытывала лишь удивление и жалость.
Та зима выдалась необычайно тоскливой и долгой, и дни тянулись, словно налитые свинцом. Дюма с утра до ночи начинал дурно на мне сказываться, и я решительно изголодалась по книгам другого рода. Так как подолгу сидеть в Доме Слёз стало слишком холодно, да и смотреть там было особо не на что, поскольку светлячки давно исчезли, а звёзды при почти постоянной облачности были видны нечасто, я, вернувшись после вечерней прогулки, часами читала в постели. Первой хорошей книгой, попавшей мне в руки, стала "Главная улица" Синклера Льюиса, и я вряд ли смогу в достаточной мере передать своё изумление, вызванное прочтением столь точного и правдивого описания города, необычайно похожего на Рассвет. То, как там изображены улицы, дома, люди и обычаи, было настолько ярким и убедительным, что подчас казалось мне сверхъестественным. Получалось, что я читала книгу, на самом деле повествовавшую о жизни, которой жила теперь сама, в некотором смысле постепенно становясь одним из её персонажей. Совпадение было столь поразительным, что, по мере того как я проворно глотала страницы, мои глаза становились всё круглее и круглее. Это было одно из тех странных ощущений, которые не подвластны объяснению, как, например, думать о конкретном человеке, который, как тебе кажется, находится далеко, а затем неожиданно столкнуться с ним на улице; или же, когда определённое слово или мелодия звучат у тебя в голове, услышать рядом кого-то, произносящего это слово или напевающего эту мелодию. Со мной, как, вероятно, и с кучей других людей, много раз случалось такое, что во время паузы в беседе я ловила себя на мысли: "Вот сейчас она (или он) произнесёт именно эту фразу". И тогда я смотрела на неё (или на него) с тревогой, даже со страхом, будто моя жизнь зависела от того, услышу я возникшие в моём сознании слова или нет, и, к моему огромному облегчению, я их слышала! Непостижимы потусторонние силы – загадочные, завораживающие и озадачивающие, – что заставляют человека чувствовать себя беспомощным ребёнком, принужденным вести себя определённым образом, высказываться определённым образом и двигаться по определённому жизненному пути.
И то совпадение, что я прочитала данную книгу именно тогда, когда, будучи иностранкой, ежедневно видела "Главную улицу" воочию и жила её жизнью, произвело на меня столь сильное впечатление, что я сразу же классифицировала это произведение как одно из величайших среди когда-либо прочитанных мною и с тех пор никогда не меняла этого мнения.
Однако я была достаточно глупа, чтобы высказать своё суждение миссис Хиппер, которая, ужасно рассердившись, сказала, что Синклер Льюис не знает, о чём пишет, точно так же, как я не имею ни малейшего понятия, о чём говорю. Поскольку спорить с ней было бесполезно, я оставила эту тему, хотя та, часто возвращаясь к её обсуждению, вновь и вновь пыталась указать мне, как сильно я ошибаюсь.
Большинство обитателей Рассвета тоже были ко мне не слишком дружелюбны, относясь с явным подозрением.
"Ну, может, она и была там у себя графиней, хотя я в этом сильно сомневаюсь, но сейчас она точно на неё не похожа", – услышала я однажды слова миссис Уоппл, сказанные кому-то из её подруг как раз в тот миг, когда я входила в дом.
И, похоже, таковым было общее ко мне отношение. Куда бы я ни пошла – гуляла ли по улицам, заходила ли в магазин или встречала кого-то в доме миссис Хиппер или миссис Уоппл, на меня очень внимательно смотрели глаза, в которых выражалось больше любопытства и враждебности, чем чего-то ещё, а полуудивлённые-полупрезрительные улыбки, казалось, говорили: "Ты не сможешь навязать нам уважение к твоему титулу, ведь мы точно знаем, что ты всего лишь самозванка!"
Миссис Хиппер было бы весьма легко развеять все эти подозрения, поскольку она прекрасно знала, кто я такая, имея в своём распоряжении множество лондонских рекомендаций. Но по какой-то причине она ни разу не выступила в мою защиту, и недружелюбное отношение сохранялось в течение всего года моей жизни в Рассвете. Дошло до того, что я возненавидела ходить по улицам днём, потому что знала, что за мной тайно наблюдают из многих окон, замечая и комментируя каждый мой шаг. Думали ли они, что я воинствующий анархист с бомбой в кармане, или боялись, что я могу вломиться в их дома и украсть всё, что попадётся мне под руку, – я не знаю и по сей день. Но эта атмосфера постоянной враждебности и подозрительности заставляла меня, наполняя страхом, чувствовать себя загнанным зверем. Да к тому же детская няня Анна, не скупясь, рассказывала мне отборные сплетни – в основном то, что говорили обо мне люди, а так как они никогда не говорили ничего доброго, это только усугубляло ситуацию.
"О, Мадам, – начинала она обычно во время трапезы, – вы точно лопнете от смеха, когда я передам вам то, что миссис Джонс ляпнула про вас миссис Браун. Я случайно подслушала их в аптеке, покупая эти новые румяна (да, кстати, вам обязательно стоит их попробовать – они ужасно хороши, и небольшое нанесение на ваши щёки сотворит чудеса; на самом деле, если бы вы только позволили мне слегка вас подкрасить, то стали бы выглядеть совершенно другим человеком). Ну, в общем, как я уже упомянула, я слышала, как миссис Джонс сказала миссис Браун: 'Эта графиня' (и тут они обе залились смехом, будто вы вовсе и не графиня!) 'эта графиня каждый вечер проходит мимо моего дома, медленно бредя с опущенной головой, будто не видит ничего, кроме тротуара. И вы знаете, куда она ковыляет? До конца Джексон-авеню, где потом часами просиживает на том старом грязном бревне. Мы несколько раз ходили за ней следом и наблюдали, как она сидит там, ссутулившись, в своём поношенном, старом, сбившемся набок пальто. Мы так сильно смеялись, подсматривая за ней, что боялись, как бы она нас не услышала. И вот она сидит и сидит. Мы думали, что, возможно, она ждёт какого-то мужчину, но нет, ни один мужчина там не объявлялся … Что ж, как говорится в пословице – э ка́унт из оф но́у экка́унт59 – и никому не ведомо, что ещё сотворит эта графиня'. И тут, Мадам, они снова рассмеялись, а потом вдруг заметили меня и замолчали, но я решила, что всё-таки расскажу вам, чтобы вас тоже позабавить".
Судьбоносные встречи
Вот так и тянулись те зимние месяцы – бесконечные, враждебные и тоскливые. Однако в марте произошли два события, которые внесли некоторые приятные изменения в моё существование.
Как-то вечером, возвратившись после прогулки в дом миссис Уоппл, я встретила в коридоре незнакомца – молодого человека, который одарил меня оценивающим взглядом, слегка поклонился, а затем зашёл в комнату напротив моей. Поскольку осенью нас покинул мистер Брукс и я была осведомлена, что миссис Уоппл дала объявление о поиске нового жильца, то сделала вывод, что это он и есть, затем сразу же о нём позабыв. Поднимаясь в семь утра и приходя назад поздно вечером, я почти никогда не сталкивалась ни с кем из семейства Уопплов, кроме время от времени старшей дочери Мэй, уходившей куда-нибудь со своим кавалером. И я узнала от неё, что у меня появился новый сосед, что он служил на флоте, был выпускником Военно-морской академии в Аннаполисе, очень симпатичным (это я заметила в краткий миг нашей встречи) и весьма приятным в общении парнем, хотя и "несколько заносчивым и беспечным, что обычно свойственно морякам". Так она охарактеризовала его, затем спросив, не желаю ли я с ним познакомиться. Я сказала, что у меня нет времени на мужчин, какими бы симпатичными и обаятельными те ни были, и вновь забыла об этом.
Должно быть, с его приезда прошло две или три недели, и однажды вечером я, сидя в холле Уопплов и играя на пианино (миссис Хиппер уехала в Метрополь), услышала, как кто-то вошёл, и, повернувшись на крутящемся стуле, увидела, что это был тот моряк. Он выглядел таким милым и свежим, будто только что неведомым образом искупался в море, и настолько сильно отличался от всех остальных, кого я встречала в Рассвете, что я сразу почувствовала к нему симпатию, ответив на его приветствия столь же дружелюбной улыбкой, как была у него самого. Весь вечер мы сидели и беседовали. Он рассказал мне, что его семья жила в Кембридже, штат Массачусетс; что он любил восточную часть США, отчаянно тоскуя по ней и желая вернуться туда как можно скорее; что он лишь недавно уволился по состоянию здоровья из военно-морского флота и был буквально убит горем, поскольку не имел возможности вернуться на военную службу.
"Это нормально – с честью уйти на пенсию, когда становишься старым, – сказал он, – но в моём возрасте это просто ужасно, и я не представляю, что когда-нибудь смогу привыкнуть к тому факту, что я 'вне игры', навсегда став гражданским".
Он прибыл в Рассвет, дабы изучать условия ведения бизнеса на Среднем Западе, намеренно выбрав именно этот регион, чтобы как можно дальше уехать от моря и оказаться в обстановке, максимально отличавшейся от его прежней. Он также рассказал мне о своём старшем брате Эдварде, который был капитаном ВМФ, помощником адмирала Симса, и получил медаль "За выдающиеся заслуги", обеспечивая всестороннее взаимодействие между США и их союзниками во время Первой мировой войны. "Где-то там" он погиб, и после смерти его имя было занесено в список "Золотых звёзд Массачусетса" и присвоено улице в Кембридже.
И чем дольше мы разговаривали, тем больше он мне нравился, а когда пришло время пожелать друг другу спокойной ночи, я осознала, что наконец-то встретила кого-то, кто "говорил на моём языке", во многом смотрел на жизнь так же, как я, и, судя по всему, был родственным мне по духу. Вскорости мы стали большими друзьями и старались проводить как можно больше времени вместе. Если холл Уопплов пустовал, то мы общались там, иначе отправлялись на прогулку, хотя в те дни он ещё не мог долго ходить из-за недавней болезни, либо же просто шли в кино. Именно там мы однажды столкнулись с мистером Дьюти, который, укоризненно посмотрев на меня, печально промолвил: "Значит, у вас всё-таки есть друг!.."
Алексей Белов-Скарятин
Перед тем как передать слово самому Виктору Блейксли, дабы узнать его взгляд на обстоятельства их с Ириной знакомства (проиллюстрировав тем самым присущую мужчинам и женщинам "некоторую разность" в восприятии одних и тех же связывающих их событий с учётом юмористической составляющей и возможного художественного домысла), мне хочется привести несколько дополнительных фактов из биографии этого молодого отставника.
Стоит начать с того, что, родившись 9 июля 1898-го года, он был без малого на 10 лет младше Ирины, отпраздновав четвертьвековой юбилей в те дни, когда она делала первые шаги на американской земле.
Окончив Военно-морскую академию в Аннаполисе в 1920-ом году, он успел прослужить лишь пару лет до выхода в отставку по болезни, а затем на период 1922-1923-го годов вернулся в родное учебное заведение, чтобы поработать там главным тренером по бейсболу (в течение всего обучения он был игроком команд академии по американскому футболу и бейсболу, став капитаном последней за год до выпуска).
Титульный лист выпускного альбома Военно-морской академии США (Аннаполис, 1920-й год).
Лист о Викторе Блейксли из выпускного альбома Военно-морской академии США (Аннаполис, 1920-й год).
Вот что написано о нём в выпускном альбоме:
"Судя по его выдающимся чертам лица, 'Вик' должен был великолепно выглядеть на экране, но, к счастью, никто не понял этого до того, как он успел благополучно стать гардемарином. Приветливая улыбка, присущая его характеру, привлекла в первую очередь наше внимание.
Как пловец, 'Блейк' показал себя истинным фокусником – тот факт, что ему в итоге удалось сдать экзамен по плаванию, означает, что кого-то он явно одурачил!
Линию поведения 'Вика' характеризует фраза 'яркая и искромётная'. Обычно она имеет форму монолога о бейсболе, что для него является навигацией в безопасных водах. Все три года он защищал центр поля – впрочем, как и большие области по бокам – и когда требовалось слегка взбодрить игроков на базах или сделать чистый сингл, у него всегда получалось быть в нужном месте. Так что звание капитана команды стало ему заслуженной наградой.
Три нашивки украшают его рукав как свидетельство его способностей, и казалось, что его амбиции – служить вместе со старшим братом на одном эсминце – обязательно будут реализованы, однако тот уже отдал за родину свою жизнь".
Виктор Блейксли – от первого лица
Версии о нашей первой встрече множественны и разнообразны, однако самая неординарная – это легенда милой старушки, с блеском в глазах поведанная ею в нашем присутствии полной гостиной людей. "Это было так романтично! – щебетала она. – Он, юный морской офицер, провёл свой корабль сквозь льды из Нью-Йорка прямиком в Петроград и, вырвав истинную графиню из лап этих ужасных большевиков, привёз её обратно в Америку, где, как вы все можете убедиться," (она красноречиво махнула в нашу сторону) "тут же на ней и женился".
И в который уж раз я, поклонившись и улыбнувшись, испортил весь эффект, произведённый волнующим рассказом, выдав слушателям правдивую версию взамен фантастической байки.
Моя будущая жена Ирина Скарятина зарабатывала себе на хлеб насущный в маленьком городке на Среднем Западе под названием Рассвет, и там абсолютно случайно пересеклись наши пути. Однажды холодным дождливым утром я спустился там с подножки ходившей два раза в день из великого города Метрополь закопчённой "кукушки", дабы начать то, что должно было стать моим новым образом жизни. Я лишь на днях уволился из военно-морского флота, но не в преклонном возрасте адмирала, а, как я себя представлял, блестящим и лихим лейтенантом, чья недавняя потеря в качестве боевого морехода могла означать для дяди Сэма только катастрофу. Со столь приятным автопортретом в голове я и отправился в путешествие, которое должно было привести меня в могущественный мир коммерции, где я вскоре хотел сколотить целое состояние. Другими словами, я впервые в жизни ехал устраиваться на работу. Да, я должен был начать с самого низа, но так поступали до меня все великие люди. А что может быть более захватывающим, чем вступить в ряды бизнесменов Америки, которые, подобно крестоносцам, доблестно сражаются за свои идеалы и отдают свои жизни зарабатыванию огромных сумм денег? Однако же, несмотря на такой энтузиазм, всю дорогу из Нью-Йорка я задавался вопросом, почему я вообще согласился на эту работу на заводе сельскохозяйственной техники за тысячу миль от моря и всех своих друзей, когда я мог бы, по крайней мере, продавать облигации на Парк-авеню или, возможно, повести себя ещё дальновиднее, став обозревателем.
На вокзале не оказалось ни носильщика, ни такси, чтобы от души порадоваться моему прибытию. Единственный автомобиль с табличкой "свободен" поспешно снял её, прежде чем я успел до него добежать, и, оскорбив меня видом задних огней, вылетел на грязную улицу, унося пассажира, оказавшегося проворнее, чем я. Мне ничего не оставалось, как мрачно ознакомиться с присланным мне тщательно подготовленным письмом от компании, куда я направлялся, так же наполненным инструкциями, как туристический буклет для чужестранцев, которым предстояло впервые столкнуться с хитросплетениями улиц Нью-Йорка. Согласно восхитительно нарисованному плану, что изобиловал маленькими стрелочками, услужливо указывавшими на пункт назначения, я, протопав пару кварталов на восток, должен был оказаться на углу Главной и Весенней улиц. И там, говорилось в многословном эссе, мне следовало дождаться трамвая, "чётко обозначенного цифрой 3", который, подобрав меня, довезёт прямо до входа в "особняк миссис Уоппл, знаменитый своими клумбами и лужайками", где заранее предупреждённая этой осмотрительной компанией хозяйка уже, вне всяких сомнений, подготовила для меня достойную комнату. Эта миссис Уоппл, продолжал болтливый документ, "из-за преждевременной кончины её супруга, оставившей её в затруднительном положении", принимала в своём доме нескольких "избранных" персон за весьма заманчивую плату в семь долларов в неделю. И, очевидно, я имел право присоединиться к этой "небольшой, но элитарной группе" благодаря своей выдающейся биографии, согласно которой я "по решению Конгресса США получил звание офицера и джентльмена".
Следуя инструкциям, я с поднятым воротником пальто и промокшими насквозь ботинками шлёпал строго на восток по слякоти Рассвета, пошатываясь под тяжестью двух своих старых тёмно-синих чемоданов, так неуместно выглядевших в этом унылом окружении с их весёленькими наклейками отелей многих солнечных портов. Я с грустью покосился на милые сердцу изображения сияющей лунной ночи на пляже Вайкики и красновато-коричневых парусов сампана в гавани Иокогамы. Оба они уже становились влажными и тусклыми из-за дождя, лившего теперь как из ведра. Гавайи, Япония, Панама – какими же далёкими они все казались, когда у меня не оставалось ничего, кроме трамвая № 3 и палаццо Уопплов, к которому я так стремился.
Добравшись до угла Главной и Весенней улиц, промокший до нитки и матерящийся, как попугай пирата, я прислонился к такому же отсыревшему телефонному столбу и смирился с долгим и тоскливым ожиданием.
Трамвай под номером 3 упорно отказывался появляться, однако другие, "чётко обозначенные" 1, 2 и 4, и даже снова 1, возникали и исчезали на моём меланхоличном горизонте. Прежде мне не приходилось видеть столь изящных, как эти, маленьких бестий, рискованно висящих на одиночных колёсных тележках, расположенных строго под центром их корпусов, и мчащихся вперёд, будто крошечные эсминцы, идущие в лобовую атаку. Когда же долгожданная трёшка вынырнула наконец из тумана, она, несмотря на мои крики и дикое размахивание руками, невозмутимо проследовала мимо, потом резко остановившись в полуквартале от меня. Судорожно схватив свой мокрый багаж и поднимая вокруг себя фонтаны воды, я дико понёсся по середине похожей на реку дороги, вопя: "Подождите, чёрт вас возьми, подождите", – тогда как двери этого хитроумного устройства открылись, опустилась вниз подножка, и наружу высунулась любопытствующая старая физиономия, украшенная острой козлиной бородкой и парой критических глаз, следивших за тем, удастся ли мне выполнить свою часть этой милой и забавной игры в "поймай, сколько сможешь".
"Ладно, вы победили", – выдохнул я, швыряя внутрь свои чемоданы и вваливаясь следом на борт.
"Куда торопишься? Должно быть, приезжий", – заметил пожилой джентльмен, с комфортом избавляясь от струи табачной слюны, прежде чем захлопнуть двери. "Чего ловил-то не на том углу? Разве не знаешь, что я всегда встаю у белого столба? Откуда ты вообще?" – продолжил он, и когда я прорычал: "Нью-Йорк", – притормозил, подозрительно оглянулся и, очевидно, получив не самое благоприятное впечатление, решил оставить меня в покое, снова прибавив скорость.
Но вскоре он смягчился и, резко остановившись, хотя никакого белого столба поблизости не наблюдалось и я был его единственным пассажиром, строго спросил, куда я направляюсь. Когда я ответил: "К миссис Уоппл", – он с сомнением покачал головой, пробормотав: "Довольно шикарное заведение, лучшее в городе, но она очень разборчива в том, кого принимает". Подъехав же к месту назначения, он вылез следом за мной и, заметив: "Вот ты и тут", – постоял, недоверчиво наблюдая, пока я не скрылся за входной дверью.
В тёмном холле монументальная дама с пышным бюстом, окинув меня оценивающим взором и спросив имя, сказала, что ждала. Сама она представилась как миссис Уоппл собственной персоной и, величественно взяв меня за руку, повела в комнату наверху, в задней части дома, с панелями из золотистого дуба, миссионерской мебелью и кроватью с оборками будуарного типа. Две маленькие розовые лампы украшали туалетный столик, а на телефоне сидела голубая шёлковая кукла.
