полная версия

Алексей Белов-Скарятин
Миры Эры. Книга Третья. Трудный Хлеб

Начало нового мира

Состоя из трёх маленьких помещений и одного побольше, эти картинные галереи не имели окон и, следовательно, всегда освещались электрическими лампами, так что на протяжении трёх последующих месяцев я никогда не видела дневного света, кроме как по дороге на работу ранним утром. Эти неестественные условия вскоре сказались на моих глазах, заставив меня порядком страдать, пока я не начала носить очки всякий раз, когда читала. Кроме того, из-за отсутствия окон вентиляция в галереях была ужасной, и от спёртого воздуха и пыли у меня открылся неприятный сухой кашель, не проходивший в течение всего времени, пока я там трудилась.

Мой новый босс, женоподобный мужчина лет сорока пяти с неестественно широкими и округлыми бёдрами, которыми он многозначительно покачивал при каждом движении, был ворчливым, капризным и истеричным человеком, с которым я совсем не ладила. Но двое других моих коллег были определённо милы: миссис Люк, спокойная, умудрённая житейским опытом и тактичная, да мягкий несчастный старик, мистер Ди́кси, изъеденный молью, жалкий и твёрдо веривший, что дрожжевые таблетки способны остановить прогрессирование страшной болезни, медленно, но верно сводившей его в могилу.

Помимо продажи картин, висевших на стенах и расставленных по углам на полу, в наших галереях проводились специальные выставки, привлекавшие толпы людей и не дававшие нам скучать. Именно во время одной из таких распродаж мужчина румяного вида купил у меня громадную картину (некий ужас, который мне было стыдно ему продавать) и, похоже, был столь доволен своим приобретением, что великодушно оставил мне пятьдесят центов чаевых.

Однажды днём, когда у меня случился сильный приступ кашля, молодая женщина по имени миссис Джа́дсон – одна из принцесс элиты Метрополя – вошла в поисках меня в галереи. Мой босс подобострастно семенил за ней, качая бёдрами так сильно, как никогда прежде, и будучи в восторге от визита столь богатой клиентки, и пронзительным голосом, сопровождаемым множеством элегантных жестов и многозначительным поднятием бровей, велел мне непременно обслужить её самым лучшим образом. Я до этого пересекалась с ней, но лишь единожды, и была чрезвычайно удивлена, когда та, вместо того, чтобы попросить показать ей картины, пригласила меня назавтра вечером на ужин.

"Я много слышала о вас и хотела бы узнать вас получше", – сказала она в ответ на мой удивлённый взгляд, и, поскольку она мне нравилась, я приняла приглашение.

Но на следующее утро я проснулась с высокой температурой и таким мучительным кашлем, что, к сожалению, пришлось позвонить миссис Джа́дсон и сказать ей, вернее, выдавить сиплым шёпотом, что я никак не смогу с ней сегодня поужинать. А затем Лена, горничная отеля, миниатюрная немка с розовыми щёчками, голубыми глазками, льняными кудряшками и самым милым нравом на свете, которая прониклась ко мне особой симпатией с тех пор, как я заехала в отель "У воды", суетливо появившись в своём накрахмаленном синем платьице и белоснежном чепчике и узрев меня в столь плачевном состоянии, всплеснула руками, воскликнула: "Ах, ду ли́бэ Гот!"⁶⁸ – и принялась делать всё возможное, чтобы мне как-то помочь. Тёплая ванна, свежее постельное бельё, дополнительное одеяло и чашка горячего чая – вот то, что ей тут же пришло в голову, однако, услышав моё перханье, она неожиданно вспомнила о превосходном средстве, что принимала от кашля её подруга – другая горничная с того же этажа, – и, выбежав из комнаты, вернулась через несколько минут с какой-то гадостью, которую заставила меня проглотить. Но, по мере того как проходили утренние часы, мне становилось всё хуже и хуже и я едва могла поднять голову или что-то прошипеть. Около полудня ко мне вдруг вошла миссис Джа́дсон, неся букет жёлтых роз и блистая в прелестной норковой шубке, которую я не могла не оценить, несмотря на то, что мой профессиональный "меховой" глаз был несколько "замылен".

"Одна норковая шубка, – с одобрением думала я, – две норковые шубки, три норковые шубки, четыре и пять…" – а потом увидела сотни и тысячи их, танцевавших вокруг меня с настоящими руками и ногами на своих законных местах, но без голов.

"Вы что же, плохо себя чувствуете?" – спросила миссис Джа́дсон, склоняясь надо мной, пока я пыталась оттолкнуть все эти безголовые шубки, которые уже начинали меня душить, сжимая со всех сторон всё теснее и теснее. Я с трудом открыла глаза.

"Ну, нет, – ответила я, изо всех сил стараясь не кашлять и не задыхаться от усилий. – Со мной всё в порядке, только сильная простуда – вот и всё, но, боюсь, мне не удастся попасть на вашу вечеринку".

"Я сейчас же вызову доктора", – энергично заявила она, усаживаясь за телефон и начиная искать номер в справочнике.

"О, нет, нет, пожалуйста, не надо", – воскликнула я, сильно встревоженная этим предложением, так как запас моих финансов был тогда мучительно мал – всего 122 доллара на банковском счёте. Но она, не обратив никакого внимания на мой протест, решительным голосом потребовала соединить её с номером, который уже нашла. Затем всё вновь стало тусклым и размытым, и это состояние, должно быть, продолжалось долгое время, поскольку следующим, что я помню, когда открыла свои горящие, ноющие глаза, было присутствие врача в белом халате и квалифицированной медсестры, стоявших по обе стороны, а также миссис Джа́дсон, Литы Барр и Лены, собравшихся вместе у изножья моей кровати. В те несколько минут просветления я услышала следующие слова: "пневмония, кризис, ночная медсестра", – произнесённые кем-то очень-очень тихо, а затем пронзительный голос Лены, звенящий тревогой и восклицающий: "Хермо́ния? Ах ви шре́клихь! О, вит ис дат – хермо́ния?"⁶⁹ – за чем последовал одёргивающий шёпот Литы Барр: "Тише, Лена, не хермония, а пневмония, неужели ты не понимаешь?"

А потом опять случились беспамятство и странные таинственные блуждания в сумерках великой долины смерти. Когда же наконец кризис миновал и было объявлено, что опасности больше нет, я чувствовала себя столь слабой и совершенно измученной, что могла лишь тихо лежать, не произнося ни слова в течение долгих часов. Я думаю, что именно тогда поняла, как ужасно устала, причём усталость эта мало-помалу нарастала во мне с того самого дня, когда поезд, увозивший меня в эмиграцию, отошёл от перрона Балтийского вокзала Петрограда. Сначала война, потом революция, а позже изгнание – что это были за годы! Период тревог, горя, голода, нищеты, болезней и тяжёлой работы – почти без отдыха в промежутках. О, как же я устала, как же я отчаянно устала!

Но, так как я всё ещё была молода и полна колоссальной жизненной силы, которую, казалось, ничто не могло истребить, новая жизнь стала наполнять мои вены, пока я большей частью пребывала во сне. Постепенно я стала приходить в себя. Когда я уже была способна садиться в постели и осматриваться вокруг, я поняла, что миссис Джа́дсон сделала всё, чтобы помочь мне выкарабкаться и чувствовать себя комфортно. Врач, медсёстры, лекарства, здоровая пища, вино, красивейшие жёлтые розы в высоких стеклянных вазах на всех моих столах и тумбочках, шёлковые ночные рубашки, тёплый стёганый ночной жакет, кружевной чепчик, белое бархатное одеяло, шёлковый халат золотистого цвета, подбитый розовым атласом, тапочки из золотой парчи, пре-красные старинные фарфоровые чашки и блюдца, тонкие хрустальные бокалы, из которых я пила свои снадобья, – многие сотни долларов были потрачены на меня человеком, который едва меня знал, человеком, который, вне всяких сомнений, из чистого милосердия спас мне жизнь и привнёс в неё красоту и уют.

А затем, как кульминация всего этого, наступил день, когда она, уже и так много сделавшая, предложила купить у меня единственную по-настоящему ценную вещь, которой я обладала и которую доктор Голдер привёз для меня из России: моё кружевное придворное платье, когда-то принадлежавшее ещё моей прабабушке Елизавете Паскевич, светлейшей княгине Варшавской и супруге наместника Царства Польского. Мне же оно перешло перед венчанием с графом Александром Келлером от моей матери, которая, вручая его вместе с бриллиантовым колье, сказала, чтобы я никогда не забывала, что это платье так же ценно, как и бриллианты. Я часто вспоминала её слова, надевая его на придворные приёмы, последним из которых было грандиозное торжество в Зимнем дворце в честь трёхсотлетия царствования династии Романовых, когда императрицу очень позабавило, что мой головной убор с жемчугами и бриллиантами – "кокошник" – не особо хорошо держался на недавно постриженных волосах.

Затем на протяжении всей революции это платье провисело нетронутым в моём шкафу в госпитальной келье вместе с сестринским нарядом и передниками, и никто из солдат и их помощниц, которые снова и снова обыскивали наши комнаты, так и не обратил на него ни малейшего внимания, не осознавая реальной ценности кружев. А когда я уехала из России, оно осталось на хранении у моей верной старой служанки, позже переславшей его мне с доктором Голдером. И я не могу описать своего изумления, когда, открыв маленький чемодан, который он доставил мне в Лондон, я увидела поверх всего остального своё знаменитое кружевное придворное платье. Казалось таким странным, таким неуместным узреть его в моей скромной клетушке, вспомнив сказанное мамой о том, что оно не менее ценно, чем бриллиантовое колье. Я пыталась продать его в Лондоне, но безуспешно, поскольку времена тогда были тяжёлые и ни Кри́стис⁷⁰, ни Дюви́н⁷¹ не смогли найти покупателя на ту цену, которую считали справедливой. Тогда я привезла его в Америку в одном из двух чемоданчиков, которые пересекли со мной океан и вмещали все мои пожитки. Так платье стало висеть в шкафах и обшарпанных пансионов Рассвета, и моей крошечной квартирки на "Кузнечиковой улице", и отеля "У воды" до тех самых пор, пока миссис Джа́дсон не заметила его и не предложила немедленно у меня купить.

"Это одна из самых красивых вещей, которые я когда-либо видела, и я попрошу музей её оценить", – сказала она, забрав платье с собой и вернув через два дня со словами, что оно было оценено в семь тысяч долларов и она принесла мне чек на эту сумму, так как обожала редкие старинные кружева, собирала их и страстно желала бы добавить это изделие в свою коллекцию.

"Семь тысяч долларов для меня мало что значат, так как на самом деле у меня отвратительно много денег", – воскликнула она со смехом, когда я робко спросила её, действительно ли она может позволить себе расстаться с такой огромной суммой. "Однако вам они могли бы пригодиться", – продолжила она, а я смотрела на неё, затаив дыхание и со столь сильно бьющимся сердцем, что становилось больно.

"Пригодиться? – прошептала я, чуть не плача от волнения. – Да ведь это означает отдых, комфорт, покой, благополучие … И даже более того …" – добавила я про себя. Да, много более, поскольку с принадлежавшими мне семью тысячами долларов я уже не являлась нищей изгнанницей, не осмеливавшейся выйти замуж за желанного мужчину, потому что было стыдно за свою нищету, за то, что не могла купить себе даже самое скромное приданое, за мысли, что пришлось бы зависеть от него вплоть до каждого требовавшегося мне цента. Теперь же я могла чувствовать себя независимой, защищённой, состоятельной и, хотя и не имела возможности устранить иные препятствия, из которых худшим было столь трагическое прошлое, всё-таки поняла, что если он хотел меня "такой, какая я есть", избитой, в синяках и ранах, то имел на это право, ведь, в конце концов, был не мальчиком, а зрелым и опытным мужчиной.

И вот однажды вечером, сидя у открытого окна и любуясь сверкавшей внизу водой, я написала моему моряку длинное письмо, попросив его немедленно приехать. Через несколько дней он прибыл, и, расхаживая взад-вперёд по моей любимой аллее в тихом саду отеля на берегу озера, мы пришли к окончательному решению, что очень скоро поженимся.

"Почему не сегодня?" – резко осведомился он, однако я, упрямо покачав головой, ответила, что всё должно быть сделано правильно, что я никак не могу выходить замуж в своём старом трикотажном рабочем платье и что мне потребуется приобрести хоть какое-то приданое.

"Не говори глупостей, ты могла бы купить новое платье за десять минут", – возразил он. Однако я не сдавалась.

"Это касается не только платья, но и множества других вещей, о которых мужчины даже не подозревают", – твёрдо бросила я, и в итоге он согласился.

Я была расстроена, осознав, что он не разделял моего восторга по поводу новоприобретённого благосостояния, а даже напротив, казалось, сожалел о том, что я не досталась ему в поношенной рабочей одежде и без гроша в кармане.

"Всё в порядке. Ты можешь, получив эти деньги, творить с ними всё, что пожелаешь, но больше не упоминай о них – они твои и мне совершенно нет до них дела", – довольно грубо, как мне показалось, отрезал он, и поэтому я решила тактично сменить тему беседы.

Мы договорились, что он приедет вновь спустя две недели и вот тогда мы и поженимся. Но, пойдя тем же вечером провожать его на вокзал, я внезапно разрыдалась. Я же всё ещё не оправилась до конца от болезни, и мне не хотелось с ним расставаться.

"Значит, вот как ты себя чувствуешь?" – ахнул он, задумчиво глядя на меня и тихонько присвистнув. "Ладно, пошли, найдём судью и священника", – вдруг крикнул он, крепко схватив меня за руку и заставив бежать с перрона и через вокзал к такси.

"Но не в этом же платье!" – пыталась слабо сопротивляться я.

"О, да, именно в этом …"

И через три часа мы поженились!

"Поздравляю, русская малышка, теперь ты американка! – сказал он после того, как нас объявили мужем и женой. – И помни, что ты принадлежишь настоящему и будущему, ибо твоему старому миру пришёл конец, как и интерлюдии изгнанницы, и теперь начинается твоя жизнь в новом мире".

Виктор Блейксли – от первого лица

Мы поженились 13 июня в час ночи по летнему времени, поэтому сложно сказать, нужно ли считать это ещё 13-ым или уже 14-ым числом месяца. И мы заключили наш брак в Чикаго, что вызывает у меня некоторые сомнения относительно его законности. Всё началось на Юнион-Стейшн⁷². Я проживал тогда в Питтсбурге, и мне это не нравилось, поэтому раз в месяц ездил повидаться с НЕЙ в Чикаго, в целом зная, что буду рад вернуться в Питтсбург. Обычно так и было, но однажды воскресным вечером, купив билет на обратный рейс в 20:35 поездом "Питтсбургер" (либо "Стальной экспресс", либо "Айрон Сити Лимитед" – я запамятовал, каким именно), я взял быка за рога (в переносном смысле, а не имея в виду мою будущую супругу).

"Давай поженимся", – храбро сказал я.

"Давай не станем этого делать", – было её ободряющим ответом.

"Но зачем идти по жизни, видясь лишь изредка? Ты говоришь, что любишь меня, и я тебя люблю".

"Ах! Я недостаточно хороша для тебя, я русская изгнанница, и мне нечего надеть. Ты должен найти себе американскую жену".

"Разумеется, ты вряд ли достаточно хороша для меня и ты русская, но на тебе много одежды и нет такого закона, который мог бы заставить меня жениться на американке".

Среднестатистические русские чертовски любят поспорить. И, зная, что подобные пререкания могут продолжаться до глубокой ночи без каких бы то ни было действий, мне ничего не оставалось, как, взяв её за шиворот, потащить рысцой через длиннющий вокзал (к большому удивлению путешественников, даже прервавших свои вояжи, чтобы бесцеремонно на нас уставиться) и упасть в ожидавшее приезжих такси. Нашим пунктом назначения стал мой друг. Теперь можно было спокойно продолжать дискуссию, поскольку мы, по крайней мере, хоть куда-то двигались.

"Мы не можем жениться в воскресенье. Как мы получим свидетельство? Да и моя церковь не будет открыта. Кроме этого, мы не венчаемся в великий пост", – начала она.

Я хотел объявить, что не понимаю, как великий пост может наступить в июне, но, так как никогда не мог разобраться в русском календаре, был убеждён, что мне не победить. Пошёл дождь. Нас занесло на обочину, и мы вышли.

"Джек, мы хотим пожениться", – начал я, когда мой друг на звонок открыл дверь.

"Зачем?" – шутливо спросил он, принадлежа к той когорте долготерпцев, к коей я собрался присоединиться. Он являлся сыном бывшего известного судьи и, следовательно, мог вполне квалифицированно ответить на все вопросы моей будущей жены.

К счастью, с ними вместе ужинала помолвленная пара, таким образом судьба уготовила нам четырёх свидетелей, дабы сделать предстоящую церемонию вдвойне подтверждённой. Ужин был на полпути забыт, и все бросились звонить и строить планы, а моя суженая, вцепившись в моё пальто, случайно надорвала карман.

Офис городского клерка был закрыт, и нам сообщили, что только один из главных помощников Аль Капо́не⁷³ мог разбудить сего чиновника в такое время. Найти его было нетрудно, но оказалось чрезвычайно трудно убедить в том, что мы действительно желаем заключить наш союз навсегда. Он слышал о "24-часовых русских браках", но когда я уведомил его, что моя избранница уже была замужем ранее, он стал осознавать, что я не стремлюсь причинить крошке никакого вреда, поэтому обещал позвонить городскому клерку домой, представившись и сказав тому, чего от него ждут. Через несколько минут он перезвонил, объяснив, что городской клерк выдаст нам свидетельство прямо на дому и что нам нужно сей же час отправиться туда и получить его, будучи уверенными, что придётся заплатить всего десять долларов, поскольку мой собеседник представляет лишь легальный рэкет по одинаковой цене для всех. Он хотел бы видеть её свидетельство о рождении и другие бумаги, удостоверявшие её личность, но я объяснил, что те исчезли так же, как и все хорошие русские документы, – на революционной свалке (при этих словах моя суженая опять зарыдала).

"Не плачь, дорогая", – увещевал её я. Позже я узнал, что это была всего лишь реакция понимания того, на что я способен пойти ради нашего брака.

Добравшись до дома чиновника, мы застали того в нарукавниках и с уже ожидавшим нас свидетельством. Он отказывался брать десятку, однако, когда я возвращал её в карман, моя рука застыла, потому что выражение в его глазах вынудило представить себя мишенью. Нашей следующей точкой на маршруте стал видный судья. Назвав мою невесту по-всякому, кроме её настоящего имени, тот объявил нас мужем и женой. Наши свидетели умилённо прослезились, мы же оба рассмеялись, зная о правильном произношении и найдя сей пустячок презабавным.

После свадебного завтрака в оживлённой забегаловке (единственном заведении, открытом в 2 часа ночи, которое моя новобрачная сравнила с русской революцией) мы добрались до стойки регистрации отеля "Эджуотер Бич". Моя спутница жизни уже целый год там обитала.

"Это мой муж, – торжествующе выпалила она, – и я хочу отвести его в свой номер". Это походило на получение разрешения взять с собой домашнего питомца. Детектив отеля подошёл ко мне и поздравил, заверив в достойном поведении моей избранницы в течение всего года, пока та находилась под его неусыпным присмотром. Он наверняка подглядывал в замочную скважину и подслушивал у двери в лучших традициях своей профессии. Я всегда относился к гостиничным детективам с подозрением. Это был первый раз, когда кто-то из них с чем-либо поздравил меня, несмотря на то, что прежде я был неофициально представлен нескольким.

Супружество

Виктор Блейксли – от первого лица (из цикла рассказов "Моя русская жена")

Вопреки современным традициям я хочу начать свою историю с объяснения названия. Я делаю это потому, что в последнее время прочитал слишком много книг, заглавия которых столь же удачно соотносились с их содержанием, как кошки с собаками.

Прежде всего, "МОЯ" связано с кем-то или чем-то женского рода, являющимся моим, то есть с обладанием кем-то или чем-то мной единолично.

"РУССКАЯ" – это не так-то просто. Как же мы можем описать русских? Странный народ, населяющий 1/7 поверхности Земли; славянского, татарского, монгольского происхождения; восточных обычаев; иногда их называют святыми, иногда красными – в целом, по чуть-чуть и того, и другого; диапазон температур от 40 градусов до 35 ниже нуля, но временами и 21; экзотичные, хаотичные, динамичные, полные энтузиазма; взрывающиеся, неукротимые и героические; деспотичные и нелаконичные; музыкальные, артистичные и неэкономные.

"ЖЕНА" тоже выражает очень многое – женатому мужчине объяснения не требуются, тогда как неженатый не склонен верить даже самому чёткому определению, – но, вообще говоря, это женщина, состоящая с мужчиной в священном браке, которая живёт с ним, любит и ненавидит его, кормит его, штопает его одежду и проклинает его, а в крайних случаях даже защищает в трудную минуту. Теперь вы точно знаете, о чём я собираюсь поведать.

После недели, проведённой в "Эджуотер Бич", мы прибыли в мой любимый Питтсбург. Надумав остановиться в самом знаменитом отеле, я был проинформирован, что мы сможем снять номер, однако без ванной комнаты. Полагаю, что бейсбольные команды "Кабс" и "Лафайет", заехав туда в одно и то же время, решили, как ни странно, задействовать все ванны для себя.

Именно здесь я обнаружил, что сварливость не относится к числу женских добродетелей. В номере также не оказалось двух односпальных кроватей, но, чтоб вам было ясно, мы заранее договорились с ней, что нам нужен как раз такой вариант, а не с одной двуспальной. Фейерверк разгорелся примерно так: "Почему ты не снял номер с ванной? Где находится ванна? Нужно ли мне одеваться, чтобы туда пойти? Я просто не буду мыться, вот и всё, а ты можешь спать на полу. Здесь душно. Номер рядом с лифтом. Он что, будет ездить всю ночь? Почему ты меня не предупредил?" – и так далее.

Ответив на этот комплексный вопрос, я затем с лёгкостью разделался и со следующими тридцатью восемью. Но мне стало не по себе, поскольку она намекнула, что может вернуться в Чикаго. А потом делалось всё хуже и хуже, так как она сказала, что однозначно решила вернуться в Чикаго. Она начала одеваться (я только что разделся), а затем собирать вещи (я только что их разложил).

"Я ухожу", – вскричала она.

"До свидания", – был мой ответ.

Разумеется, я был расстроен, не представляя, как справиться с ситуацией, а ещё неопытен – я забыл запереть дверь, когда она вышла.

Похоже, когда она со своим чемоданом спустилась в лобби, за ней последовал отельный детектив, заподозривший её в том, что она убегает, не выписавшись. И она к нему повернулась.

"Зачем вы меня преследуете?"

"Это не так, Мадам".

"Конечно, это так. Я живу в 518-ом номере, и у меня есть право ходить по этому лобби с чемоданом, если я захочу".

"Без сомнения, Мадам".

"Ну, тогда уходите, вы мне неприятны".

Примерно через час меня разбудили тихие шаги в комнате. Свет был включен. Кто-то раздевался и распаковывал вещи, кто-то забирался в кровать рядом со мной, кто-то придвигался чуть ближе.

"Почему бы тебе не сказать что-нибудь?" – раздался едва слышный вопрос.

Но я уже крепко спал.

На следующий день мой работодатель отправил меня в шестинедельную поездку по Югу – вероятно, в назидание за то, что я без предварительного предупреждения телеграфировал ему, что женился и вернусь только через десять дней. Шесть недель – это необычайно долгий срок для того, чтобы быть вдали от дома, когда ты только что обзавёлся женой, и я скрупулёзно считал дни до своего возвращения. Каждое утро во время своего отсутствия я получал письмо в награду за то, что был молодожёном. Было приятно, что кто-то вдалеке тоже считает дни. А потому вполне естественно, что, возвращаясь назад в поезде, я не замедлил рассказать попутчику всё о своей благоверной. То был весьма вежливый молодой человек, который знал очень многих русских. Выразив желание познакомиться с моей женой, он по прибытии в Питтсбург вышел со мной из поезда, дабы быть представленным. Я, как и следовало ожидать, сиял от гордости. Но видеть незнакомца рядом со мной оказалось для неё слишком, ведь она желала встретиться со мной наедине. Знакомство было испорчено, и вежливый молодой человек испытывал сильное искушение стать невежливым. Я же был потрясён и опечален. Ведь раньше я не имел опыта супружества.

За время моего отсутствия наше местожительство было перенесено в довольно фешенебельный апарт-отель. Однако в упомянутых обстоятельствах у меня возникли некоторые сомнения относительно того, разрешат ли мне вход в наше новое жилище. Молчаливая дипломатия в конце концов привела к перемирию. И я не только получил туда доступ, но мне также было милостиво дозволено принять участие в первом ужине, задуманном под нашей новой крышей. На закуску подавалась копчёная рыба, за которой следовало то, что должно было быть жареным цыплёнком. По-видимому, с моим кулинарным образованием что-то не так, однако я могу честно сказать, что не переношу копчёную рыбу. И если от меня требуют есть пищу, заготовленную солением, я предпочту, чтоб это было что угодно, но только не рыба. Я с нетерпением ждал появления цыплёнка. И он появился на столе розовым, словно щёчка младенца.

"Как долго ты его готовила?" – тихо спросил я.

"Десять минут", – невинно ответила она.

"И ты считаешь, что он готов?"

"Конечно, готов. Взгляни, как он свеж".

"Да, он выглядит достаточно свежим. Но, может быть, чуть более свежим, чем нужно".

"Наверное, как и ты сам".

И это был неприятный ответ. Но единственное, что я смог в итоге съесть, – это гроздь винограда.

"Славный виноград", – тактично заметил я.

Она начала плакать. Мне было жаль её, ужасно жаль, но я по-прежнему был голоден.

"Всё, не бери в голову, дорогая, я вмиг приготовлю яичницу", – успокоил я.

"У нас нет яиц".

"Ну, может быть, эта цыпочка снесёт для нас хотя б одно".

Я всего лишь пытался её рассмешить, но новые слёзы были ответом на каждую новую идею, что я выдвигал. В конце концов я пошёл на компромисс и съел копчёную рыбу.

Измученный нашими общими усилиями состряпать и съесть ужин собственного приготовления, я стал укладывать её в постель, – одна из тех вещей, что, появившись из ниоткуда, полностью накрывают нас и исчезают утром туда, откуда взялись. Мы как раз устраивались поудобнее и трагические моменты были почти забыты, когда зазвонил телефон.

"Не бери трубку", – воскликнула она.

"Я должен. Это может быть уведомление о пожаре", – объяснил я.

Это звонил снизу дежурный портье. К нам наведались мистер и миссис Джона. Когда я впервые, будучи холостяком, приехал в Питтсбург, чета Джона была очень добра ко мне. И вполне естественно, что они хотели познакомиться с женщиной, с которой я связал свою жизнь. Итак, я попросил портье передать им, чтобы они подождали около десяти минут, пока я спущусь и заберу их.

"Кто это был?", – раздался голос из кровати.

"Вставай, милая, пришли мистер и миссис Джо-на, и мы должны их вежливо принять".

Совершенно внезапно во все стороны полетели подушки.

"Я их не приму. Где это видано являться в столь поздний час!"

Но в конце концов она послушалась, стремительно одевшись. Войдя через несколько минут вместе со своими гостями в парадную дверь и уже собравшись их представить, я услышал, как хлопнула задняя. Тот хлопок долетел и до них. Мне было трудно всё объяснить, но, должно быть, я сделал это идеально, так как с тех пор я никогда их больше не видел. После двухчасовой прогулки по парку она вернулась, и мы развелись во второй раз за вечер. Было предъявлено свидетельство о браке, скомканное в аккуратный шарик и брошенное мне в лицо. Позже я вернул его на прежнее место в ящике стола, хоть и потрёпанное, но не рваное.

Моей жене всегда было любопытно узнать, как я объяснил её отсутствие. Но я это сохраняю в тайне.

Позже, когда она научилась готовить ирландское рагу и я признал его превосходным, мы стали есть его каждый вечер в течение недели. Я предложил разнообразие и получил то, что просил, – на следующий же день вернулось это проклятие русского народа – копчёная рыба.

Безусловно, наш брак требовал внесения обеими сторонами изменений в соглашение. Супруга была женщиной, никогда ранее не бывавшей в Америке; по сути, она была осведомлена о её жителях хуже, чем почти о любой другой нации. Она призналась, что в России Америку знали как великую торговую страну, страну миллионеров (это слово они никогда не употребляли по отношению к себе), Нью-Йорка, Чикаго, Бостона, Гулдов и Вандербильтов. Вот какой была её стартовая точка для процесса нашего урегулирования. Мы не сразу были в высшей степени счастливы, но стали таковыми из-за ужасных разногласий во мнениях, через которые нам пришлось пройти. И, оглядываясь назад, мы находим подобные инциденты лишь забавными, удивляясь, как они вообще могли быть столь серьёзными, когда происходили. Как же прекрасно я помню сказанное моей любимой тётей, когда мы навестили её вскоре после нашей свадьбы.

"Тётушка, это Ирина, – объяснил я. – Мы недавно поженились".

"Но я думала, что все они варвары".

"Нет, только она", – уверил её я.

Питтсбург не подружился со здоровьем моей супруги. Для неё, пострадавшей во время "великого переворота" от невзгод, оставивших свои следы на одном из лёгких, воздух там был недостаточно чист. Мы переехали в Филадельфию, где её здоровье и нрав заметно улучшились.

Есть такая газета или журнал, где пишут истории о неловких моментах. Я мог бы снабдить редакцию этого издания описанием тысячи подобных случаев, и все они были бы самыми неловкими. Чрезмерно умная в речах, моя жена нередко шокирует многих и особенно часто меня.

Мы купили новый автомобиль. За обедом в честь этого события, когда все друзья уже были в сборе, ей сказали, что нужно дать ему какое-то имя. Кто-то предложил использовать то, что могло бы означать по-русски название его фирмы-производителя – "Студебекер". Значение оказалось непечатным, но это было сказано так наивно и все так непринуждённо рассмеялись, что потрясённый муж с трудом поверил своим ушам. Я никогда не знаю, являются ли подобные ляпсусы намеренными либо произнесены совершенно неосознанно. И мне не дано это выяснить.

Бейсбол всегда был одним из моих любимейших развлечений. Поскольку я играл в него в академии, а потом даже поработал там тренером, я один из тех американцев, которые, как сказал бы Синклер Льюис, пролистывают газету, чтобы прочитать сначала спортивную сводку. И вполне логично, что я люблю время от времени ходить на бейсбольные матчи. Приезд Бейба Рута⁷⁴ и разговоры о хоумра́нах⁷⁵ привели к тому, что моя супруга захотела посмотреть на хоумра́н. И я повёл её на игру, где должен был блистать могучий Бейб. Это был даблхе́дер⁷⁶. Это была одна из моих наихудших ошибок. Не успели в первой игре завершиться три и́ннинга⁷⁷, как я уже был на взводе, поскольку меня буквально замучили вопросами до смерти.