полная версия

Алексей Белов-Скарятин
Миры Эры. Книга Третья. Трудный Хлеб

Водный путь в Америку

Всем моим американским друзьям не терпелось узнать результаты моего соглашения с Хипперами, и миссис Стрейкер немедленно решила, что поедет повидаться с ними, предложив взять на себя все необходимые приготовления к моему отъезду. Через два дня она триумфально появилась в моей комнате и поведала, что мои работодатели выдали ей двести долларов, коими она должна оплатить моё путешествие, а также аванс в размере половины моего месячного жалования, чтобы я смогла обновить свой гардероб. После этого моя жизнь превратилась в сплошной водоворот.

Первым делом миссис Стрейкер сходила в кассы "Кьюнард Лайн", забронировав для меня каюту на "Франконии", отправлявшейся 23 июня в свой самый первый рейс. И когда я, широко раскрыв глаза, ахнула: "Что – целая каюта для меня одной, миссис Стрейкер? Но так ли это необходимо?" – она решительно ответила: "Безусловно, да. Ты же знаешь, как важно путешествовать правильно!" И тогда я в порыве чувств обняла её, крепко прижав к себе.

Следующим шагом стало приобретение нескольких нарядов, сшитых на заказ в ателье моей русской подруги мадам Волковой. Серый трикотажный дорожный костюм с серым же шёлковым джемпером в тон, дневное платье из белого муслина, расшитое золотисто-коричневыми цветами, и самое простое, идеально сидевшее на мне вечернее платье из чёрного шёлка – вот те вещи, что я там купила. Позже, в других местах, я приглядела и серую шёлковую шляпку с голубыми лентами, и две пары туфель – серые замшевые и чёрные атласные, – и чулки, и кое-что необходимое из нижнего белья. Я не могла позволить себе купить новое дорожное пальто, так что пришлось довольствоваться уже имевшимся коричневым столь забавной формы, что я была похожа в нём на настольный колокольчик.

Затем мне пришлось обойти всех своих друзей, чтоб попрощаться, и всё это заняло довольно много времени, поскольку у каждого из них имелось что сказать об Америке, независимо от того, бывали они там или нет, и нашлось в запасе множество советов и инструкций. Наконец великий день настал, и когда мои краткие и лёгкие сборы были завершены, я в одиннадцать часов утра выдвинулась из Голдерс-Грин на Юстонский вокзал в сопровождении своей сестры, её мужа и их сына. На вокзале я встретила Софью Дмитриевну Евреинову, любезно пришедшую вместе с другими друзьями меня проводить. В одиннадцать пятьдесят мой поезд тронулся, положив начало моему новому великому приключению – путешествию в Америку, – и я опять махала на прощание небольшой группе на перроне, точно так же, как делала это восемь месяцев назад на Балтийском вокзале, покидая Петроград и Россию и становясь странствующей изгнанницей. И снова, как и в тот раз, почувствовав себя одинокой и несчастной, я вскоре обратилась к своей панацее от всех бед – дневнику – и вот что там записала:

Суббота, 23 июня 1923-го года

"Благослови меня Господь! Только что началась новая глава моей жизни, и я на пути в Америку. Я одна в купе и поэтому комфортно, надлежащим образом поплакала, ни на что не прерываясь. Теперь я больше плакать не в состоянии и поэтому пишу. Я чувствую себя очень сонной – плач на меня всегда так действует, – однако ж не позволю себе заснуть, поскольку желаю смотреть в окно и видеть эту часть Англии. Пока что пейзаж одинаков: пологие холмы, узкие речушки, пастбища, поля и славные коттеджи из красного кирпича, вокруг которых много цветов. Я снова думаю о Нане и снова начинаю плакать. Что бы она сказала, если б прознала, что её Пташка едет учительницей в маленький американский городок, где не знакома ни с одной живой душой? По некоей причине вместо того, чтобы стекать по моим щекам обычным образом, слёзы скапливаются на кончике моего носа и оттуда, превратившись в одну большую каплю, самым унылым образом падают на бумагу …

Вот мы и в Ливерпуле, и поезд крадётся своим путём к причалу, где пришвартована 'Франкония'. 'Красться своим путём' – это абсолютно верное описание продвижения поезда, поскольку он ползёт едва ли быстрее улитки, будто проверяя на ощупь скрипучие рельсы. В действительности перед паровозом идёт человек! Мы тащимся мимо огромных складов, где пахнет кожей, дёгтем и мышами. Потребовалось ровно пятнадцать минут, чтоб доползти до причала. В конце концов мы останавливаемся, и в купе тут же заскакивает носильщик, дабы схватить мои вещи и загадочным образом исчезнуть вместе с ними. Как же, Боже правый, теперь мне их найти?"

Через час на борту "Франконии"

"Что ж, сойдя с поезда, я направилась пешком к 'Франконии', но довольно долго не могла на неё попасть из-за толп зевак, пришедших поглазеть на новый лайнер перед тем, как тот уйдёт в своё первое плавание. В конечном счёте с помощью служащего я поднялась на борт, и меня отвели в мою каюту – Б34. Она истинно, безоговорочно прекрасна! В ней два спальных места, и всё выглядит таким новым и блестящим, и так вкусно пахнет свежей краской. По соседству есть ванная комната – также лично для меня. Обнаружив в каюте свой багаж, я не мешкая достала оттуда святые иконы, фотографии и книги и разложила их на столиках, придав помещению домашний и уютный вид. Это самая красивая комната, которая была у меня за последние годы, и я от неё без ума. Я была так занята распаковыванием вещей, что даже не заметила, как корабль тронулся в путь, поняв это лишь тогда, когда, выйдя на палубу, узрела, что мы уже находились примерно в трёх милях от порта. Поначалу пейзаж был не слишком симпатичным, но теперь стал по-настоящему красив, ведь мы идём вдоль сурового и изрезанного побережья Уэльса с его высоченными скалами. Прогулявшись по палубе, я с другой стороны смогла увидеть только бескрайнюю морскую гладь. Наступила ночь – ясная и сверкающая летняя ночь, – и луна играет в прятки среди облаков. Сейчас мне почему-то пришла на память 'Баллада о Кармильхане' Лонгфелло (сказка музыканта, услышанная в придорожной гостинице)³² – одно из любимых стихотворений моего детства, которое Ольга часто читала мне наизусть. В ту минуту, когда она начинала: 'В Штра́льзунде на Балтийском море …' – я замолкала и в безмолвном ужасе слушала жуткую историю о 'Клабаутермане, морском кобольде'³³, пронзительно вскрикивая, когда она доходила до слов:

'Отрадой ему было их терзать,

И днём, и ночью им досаждать,

И до синяков щипать',

– и любезно иллюстрировала это парой красочных щипков в разных частях моего детского тела. 'Возможно, мы тоже увидим корабль-призрак' – думаю я теперь, с тревогой вглядываясь в море, залитое таинственным лунным светом. И эта мысль внезапно заставляет меня дрожать, как когда-то давным-давно, а потому, чтобы отделаться от неё, я перестаю писать и убегаю обратно в свою радостную каюту".

Тем же вечером

"Сейчас я лежу на своей койке и с наслаждением пишу при свете обычной лампы для чтения. Какой комфорт! Вечер выдался необычайно приятным, и я до сих пор радостно похихикиваю. Было забавно готовиться к ужину, мыться в этой чудесной ванной, облачаться в подходящее платье и видеть в большом зеркале, как хорошо я выгляжу. Далее последовал и сам превосходный ужин за должным образом сервированным столом, с очень вкусными блюдами, музыкой и приятными на вид людьми, а после него – чудесный лунный вечер на палубе! Уже много лет я не испытывала ничего подобного и с трудом могу осознать, что всё это не сон. Моё спальное место мягко и удобно, как колыбель, а лёгкое покачивание корабля невероятно успокаивает. Всё это слишком хорошо, чтобы быть правдой!"

Воскресенье, 24 июня

"Прошлой ночью я спала, и спала, и спала … так, как не спала уже целую вечность – чудесным, непрерывным сном без сновидений вплоть до девяти часов утра. В десять я позавтракала внизу, а сейчас сижу на палубе, любуясь Куинстауном, поскольку на самом деле мы уже в Ирландии и я пропустила множество прекрасных видов из-за своего блаженного забытья. Я слышала, как кто-то за завтраком уверял, что был момент, когда в поле зрения находились оба берега – Англии и Ирландии, – и мне интересно, может ли это быть правдой. На борт поднялось много новых пассажиров, и корабль вновь отправляется в путь. Какая-то женщина кричит, что хочет быть немедленно высаженной на берег, поскольку она не знала, что 'Франкония' совершает свой самый первый рейс, а потому наотрез отказывается продолжать столь рискованное путешествие. Её увещевает один из офицеров корабля, в то же время мягко уводя куда-то внутрь. За ними следует удивлённая толпа, однако я чувствую себя слишком комфортно и счастливо в своём шезлонге, чтоб пошевелиться".

Позже

"С тех пор как мы покинули бухту, мне кажется, что мы бесконечно идём вдоль берегов Ирландии. Раньше я никогда не осознавала, насколько она велика, поскольку всегда думала о ней как о 'просто острове'. Теперь же вижу, что в действительности она маленький континент, и глубоко впечатлена. И ещё одно – она, безусловно, заслуживает своё поэтическое имя 'Изумрудный остров', являясь такой же ярко-зелёной, как Центральная Россия весной.

Ещё я, слегка поисследовав лайнер, обнаружила большой плавательный бассейн и тренажёрный зал со всеми его хитроумными приспособлениями, как то: электрической лодкой, где учатся грести, электрическими лошадьми, велосипедами и прочим подобным. Всё это выглядит крайне забавно, хотя и чуть-чуть по-дурацки, поскольку ряды потрясающих устройств наводят на мысль о парке аттракционов. Снова поднявшись на палубу, я вижу, что мы теперь в открытом море и берег Ирландии едва различим на горизонте. Что ж, сяду в свой шезлонг и напишу об этом, а позже перечитаю".

Итак, часы первого дня текли легко и приятно.

Вскоре я познакомилась со своими соседями по шезлонгу: справа от меня сидели мистер и миссис Уильям Э. Кларк, слева – мистер и миссис Фредерик Т. Во – пожилые пары из Чикаго. Позже мы сошлись с молодой английской четой – Сирилом Мюрреем и его женой, – и их другом, холостяком по имени мистер Янг, и доктором Мейтландом, судовым хирургом, который был поразительно похож на актёра Милтона Силлса. Все они оказались очень милыми людьми, и мы быстро образовали довольно дружную маленькую группу. Тишина и покой моей жизни на борту, прекрасная погода, комфорт моей каюты, превосходная еда, приятное общение с новыми знакомыми – всё это способствовало тому, что мои дни были наполнены счастьем. Это походило на временный штиль в моём преимущественно штормовом существовании, и впервые за много лет я почувствовала себя отдохнувшей и в мире со всем миром. Я забыла, что была бездомной эмигранткой без гроша в кармане, измученной годами страданий и направлявшейся в неизвестность. Изо дня в день я жила настоящим, абсолютно не думая о прошлом и будущем, ненасытно наслаждаясь каждой минутой удовольствия и комфорта наравне со всеми остальными. Моя каюта была моим домом, точно так же, как и для других пассажиров; я ела ту же еду, что и они; у меня был такой же шезлонг, как у них; я купалась в бассейне, играла в сквош, болтала, смеялась и танцевала. И хотя у меня было всего три платья, я всё равно была прилично одета и выглядела столь же ухоженной, как и все прочие дамы. Во всех отношениях моя жизнь ничем не отличалась от жизни попутчиков. За всё было заплачено, и в ту неделю у меня не возникало никаких забот, ни о чём на свете. Никто не знал, насколько я бедна и что направляюсь преподавать французский в маленький городишко на Среднем Западе, где буду обитать в комнатке в пансионе и "не буду столоваться со слугами", – и потому никто не снисходил до меня, никто не жалел меня, никто не сокрушался о моём бедственном положении. Это было таким облегчением просто радоваться жизни, как и все остальные, так что я всегда буду помнить это затишье в моей бурной биографии с благодарностью и вздохом сожаления, что оно прошло так скоро. Я желала бы навсегда остаться на том корабле, как на волшебном острове, где ужасы прошлого забыты, а страдания будущего неизвестны.

В последний вечер на борту, когда мы встали на якорь в Нью-Йоркской гавани до следующего утра, я обошла всё судно, прощаясь с ним, как со старым другом.

Впервые с тех пор, как мы отплыли, я не могла заснуть и допоздна просидела на палубе, полностью осознавая, что "штиль" позади и назавтра мне вновь придётся столкнуться с мрачными реалиями бытия. Где-то вдалеке звучала популярная песня "Мистер Галлахер и мистер Шин", которую я впервые услышала тут, на борту, в самом-самом начале плавания, и она, таким образом, навсегда стала связана с моим первым пересечением Атлантики. Нелепые слова, которые меня ранее так забавляли, внезапно зазвучали печально и даже трагично, и с лёгким уколом боли я обнаружила, что присоединилась к далёкому хору, доносившемуся откуда-то с той стороны воды, и, слегка изменив припев, пела: "Всё закончилось, мистер Галлахер? Без сомнения, мистер Шин".

"Эй, что стряслось? – услышала я вопрос, заданный одновременно двумя встревоженными голосами, и, подняв глаза, увидела чету Мюрреев, обеспокоенно на меня взиравших. – До нас долетело ваше тихое пение, но голос звучал настолько грустно – даже несмотря на то, что вы пели эту дурацкую песню, – что мы были просто обязаны выйти и посмотреть, что с вами не так. Да и видок у вас тоже невесёлый", – продолжили они, садясь по обе стороны от меня и с тревогой вглядываясь в моё лицо.

"Так что стряслось?" – повторила миниатюрная женщина, похлопывая меня по руке, в то время как её муж, очевидно желая подбодрить меня, со смехом крикнул: "Ну, что бы это ни было, это не очень серьёзно! Ведь трудно представить, что кто-то будет переживать за мистера Галлахера и мистера Шина, хотя, похоже, это вы и делали! Вот же потеха!"

И он был прав: это было именно то, что я делала, чуть ли не оплакивая мистера Галлахера и мистера Шина. Как ни странно, эта песня стала частью моей коллекции мелодий, каким-то образом связанных с различными периодами моей жизни, и всякий раз, как я её слышу, даже по сей день, она чуточку ранит, очень живо напоминая мне о том последнем вечере на борту "Франконии".

Изображение океанского лайнера "Франкония" на открытке трансатлантической компании "Кьюнард Лайн".

Часть Вторая. Уроки французского

Фотография Ирины, упомянутой как графиня Келлер, из статьи в газете Чикаго Трибьюн от 10/01/1926.

Встреча с Нью-Йорком

На следующее утро, 3 июля, я прошла все необходимые формальности, ожидающие прибывающих иностранцев, а затем, уложив свои вещи в два небольших чемоданчика, поднялась на палубу. Здесь, к своему изумлению, я была неожиданно окружена группой незнакомых молодых людей, которых раньше определённо не видела на борту, и те без каких-либо предисловий стали засыпать меня множеством удивительных вопросов:

"Каково ваше точное имя?"

"Как оно пишется?"

"Сколько вам лет?"

"Вы когда-нибудь были замужем?"

"Есть ли у вас дети?"

"Зачем вы прибыли в Соединённые Штаты?"

"Что вы думаете о нашей стране?"

"Как долго вы планируете здесь пробыть?"

"К кому вы едете?" – и так далее, одновременно доставая из карманов маленькие записные книжки и, очевидно, готовясь записывать мои ответы.

"А вы-то все кто?" – наконец удалось по-идиотски пролепетать мне, совершенно сбитой с толку и недоумевающей, что же это, чёрт возьми, за парни.

"Мы? О, мы – пресса, разве это не понятно? – ответили они, во весь рот ухмыляясь моей глупости. – А что, разве у вас на той стороне океана нет репортёров?"

"Репортёры – ах, вот вы, оказывается, кто!" – обомлела я, теперь уж по-настоящему испугавшись, поскольку перед отплытием в Лондоне мне много поведали о жутких атаках американских газетчиков, предупредив, что те буквально заваливают человека вопросами, чтобы сделать из него "хорошую историю". Как же я вообще могла забыть эти дружеские предостережения и зачем вышла на палубу? Я дико огляделась по сторонам, надеясь убежать, но у меня не было ни малейшего шанса это сделать, так как я оказалась плотно окружена кольцом улыбающихся, однако очень решительных на вид молодых людей, явно не собиравшихся меня отпускать. В отчаянии я несколько секунд их рассматривала, и вдруг, к моему удивлению, … они мне понравились! Выглядя необычайно весёлыми, они в то же время были сосредоточенно напряжены, будто их жизни зависели от того, получат ли они от меня хоть какой-то ответ. И несмотря на то, что они добродушно ухмылялись, выражение их глаз было испытующим, серьёзным и чрезвычайно настороженным.

"Что ж, – сказала я, тоже начиная ухмыляться, – хорошо, я расскажу вам, сколько мне лет, и как пишется моё имя, и всё прочее, но давайте пойдём туда, где никто не будет на нас пялиться и где мы спокойно сможем поболтать".

"Признаюсь, это весьма благородно с вашей стороны", – одобрительно воскликнул один из них, в то время как другой стал спешно прокладывать нам путь в опустевший лаунж.

"Итак, – сказали они в один голос, стоило нам добраться туда и сесть в круг, – вперёд!" – и так началось моё первое американское интервью. Они действительно отнеслись к нему очень достойно, и, прочитав на следующий день о себе ряд приятных коротких заметок, я раз и навсегда решила, что мне определённо нравятся репортёры и я никогда больше не буду их бояться.

Когда же наконец они меня оставили, дружески кивая и улыбаясь на прощание, я вновь вышла на палубу и, присоединившись к небольшой компании знакомых, принялась наблюдать, как грандиозные небоскрёбы Нью-Йорка вырисовываются всё чётче и чётче по мере медленного приближения нашего судна к причалу. И, глядя, как заворожённая, на эту огромную массу башен и зданий, и удивляясь тому ощущению, будто бы уже видела её прежде, я вдруг с содроганием вспомнила про таинственное происшествие, что случилось со мной несколько недель назад в Лондоне, ещё до того, как началась вся эта история с моим отъездом в Америку.

В тот день, договорившись в час пополудни отобедать у леди Карнок и идя от станции метро к её дому в Кадоган-Гарденс, я, взглянув на свои наручные часы и осознав, что приду туда слишком рано, решила полчасика прогуляться. Медленно шествуя по улице и, дабы скоротать время, изучая витрины магазинов, я добрела до ювелирной лавки и машинально остановилась полюбоваться на те предметы, что были выставлены за стеклом. Однако же, как ни странно, витрина оказалась практически пуста, если не считать хрустального шара приличных размеров на подставке из тонкой золотой проволоки, под которой струились складки большого куска белоснежного бархата. Это был один из тех кристаллов, в которые принято смотреть предсказателям, однако поразительно красивый, поскольку, ловя солнечные лучи, он сверкал, как огромный бриллиант или как ледяная глыба посреди заснеженного поля. Зачарованная, я не могла отвести от него взгляд, наблюдая, как тот вспыхивал словно разноцветными язычками пламени. Но вдруг солнце скрылось за облаком, и огонь в кристалле погас, сделав его вмиг тусклым и серым. Очень разочарованная тем обстоятельством, что волшебная игра света так скоро закончилась, я уже собиралась уйти, но, взглянув на шар ещё раз, в изумлении заметила, что тот уже не был тусклым и серым, а вновь изменился и, хотя не искрился и не сиял, как вначале, теперь был наполнен странными движущимися цветными полосами, которые, казалось, образовывали узоры, принимавшие определённые формы. Нетерпеливо наклонясь и прижавшись лицом к витринному стеклу, я увидела, что смена этих цветных фигур прекратилась и в кристалле ожила достаточно отчётливая картина, чем-то напоминавшая мираж. Широкое синевато-серое пространство, похожее на воду, занимало передний план этого странного видения, в то время как за ним явным образом вырисовывались очертания огромного могущественного города, выглядевшего в моих русских глазах фантастическим и нереальным. Едва осмеливаясь дышать из страха разрушить эти чары, я вглядывалась и вглядывалась в кристалл в течение недолгого промежутка времени, пока та оптическая иллюзия оставалась неподвижной и чёткой. Потом снова вспыхнуло солнце, и кристалл опять превратился в объятый пламенем шар. Дрожа от волнения, я помчалась обратно в Кадоган-Гарденс и, опоздав на обед на четверть часа, захлёбываясь, рассказала леди Карнок о своём диковинном приключении. Та добродушно рассмеялась, назвав меня неисправимой маленькой мечтательницей и сказав, что тоже бы очень хотела верить в существование волшебной магии. И хотя во время обеда мне пришлось вернуться к реальной жизни, говорить и вести себя так, будто ничего необычного не случилось, на протяжении всего того дня я не могла забыть хрустальный шар и причудливое видение, которое в нём разглядела. Затем, в суете подготовки к поездке в Америку, всё это постепенно стёрлось из памяти до этого самого утра, когда с палубы "Франконии" я узрела очертания странного на вид гигантского города и потрясённо поняла, что это были те же самые очертания, что предстали мне в волшебном кристалле.

"Вы очень бледны, вы хорошо себя чувствуете?" – спросила стоявшая рядом со мной миссис Кларк.

"Я уверен, что её заставляет бледнеть волнение от того, что она впервые видит сей великий град, – весело сказал её муж. – И неудивительно – лично для моих глаз это, несомненно, потрясающее зрелище, самое прекрасное в мире!" – продолжил он, протягивая мне свой бинокль, чтобы я могла разглядеть в деталях медленно наплывавшие здания. Я ничего не ответила, в очередной раз за этот день пожалев, что не могу уйти ото всех и побыть одна, поскольку теперь была плотно зажата с трёх сторон толпами пассажиров, тоже вышедшими посмотреть на Нью-Йорк. Поэтому мне пришлось остаться стоять на занятом ранее месте у поручней.

Но, как частенько случалось в тот самый первый год после отъезда из России, когда я внезапно и по любому поводу начинала плакать, слёзы вдруг брызнули из моих глаз и стали течь по щекам быстрее, чем я успевала их вытирать.

"Не плачьте, Графиня, не плачьте, всё хорошо", – пробормотал стоявший рядом и уже достаточно долго внимательно за мной наблюдавший мужчина, в котором я неожиданно узнала одного из газетчиков, терзавших меня полчаса назад. "Не плачьте, – повторил он, а затем успокаивающе добавил. – Я знаю, что всё это ново и слегка непривычно для вас, и вы грустите по дому и всё подобное, но вам понравится, когда вы окажетесь там – всем нравится!"

Я и представить себе не могла, что на следующий день прочту в одной из газет такие слова, написанные, несомненно, тем сочувствовавшим мне репортёром:

"Потерявшая состояние фрейлина императрицы прибывает в США как иммигрантка.

Одинокая молодая женщина, облачённая в серое, перегнулась через поручни парохода 'Франкония', когда судно из Ливерпуля прибыло сегодня в Нью-Йоркскую гавань. Стоило кораблю приблизиться к пирсу, как эта иностранка, закрыв лицо руками, разрыдалась. То была графиня Ирина В. Келлер, некогда фрейлина русской императрицы Александры. Оказавшись так далеко от дома, она по нему тосковала".

Наконец "Франкония" пришвартовалась, и, простившись со всеми своими новыми друзьями, я сошла на берег, где меня незамедлительно направили на таможню, к проходу с буквой К. За мной по пятам следовали репортёры, весьма заинтересовавшиеся, видимо, моим багажом.

"И это всё, что у вас есть?" – удивился один из них, недоверчиво указывая на два моих маленьких чемоданчика.

"Ну, да, это всё", – ответила я, очень жалея, что у меня не было ни одного объёмного кофра, который я могла бы хвастливо назвать своим.

"Так, так", – было единственным, что они промолвили, многозначительно переглянувшись, когда мои чемоданы были открыты и их содержимое было явлено на свет Божий. И очередное "так, так!" прозвучало, когда маленькое пёрышко скопы́³⁴ выпорхнуло из складок одного из платьев. Это перо было подарено мне незадолго до того дня, как я покинула Лондон, и являлось дорогим сердцу предметом.

"Провоз скоп в Штаты запрещён", – строго произнёс инспектор, подобрав перо-нарушителя и сердито положив его обратно в чемодан, который затем с грохотом захлопнул.

"Ох, извините, я не знала", – нервно промямлила я, теребя свою дамскую сумочку и, поскольку беда не приходит одна, тут же порвав перчатку на кончике указательного пальца правой руки.

"Хм, – выдавил из себя инспектор, посмотрев на мою перчатку, потом на сумочку, потом вновь на чемоданы. – Хм" (… и вдруг) "всё, вы можете идти", – отворачиваясь от меня, прорычал он, в то время как кто-то из газетчиков выкрикнул нечто загадочное, прозвучавшее для меня как "эдэбо́й"³⁵.

"Эдэбой – что это?" – спросила я, однако прежде чем успела получить ответ, ко мне подбежал низенький толстый краснолицый человечек, вытирая лоб и взволнованно размахивая письмом.

"Меня зовут мистер Мидстрим, а вы графиня Келлер? – воскликнул он, подбежав ко мне и сунув письмо под самый мой нос. – Потому что, если это вы, то вам нужно это прочесть!" И я прочла следующие строки, впрочем, так же как и мои друзья-репортёры, заглядывавшие мне через плечо:

"Дорогой Джон, – говорилось там, – не сочтите за труд оказать мне услугу, встретив в порту графиню К., прибывающую на 'Франконии' 3 июля. Сводите её на ланч, а после посадите на поезд до Метрополя. Скажите ей, чтобы там она пересела на другой, делающий остановку в Рассвете. Нет никакого смысла сажать её в скорый поезд из-за дополнительных трат на проезд, так что купите ей билет в обычный. За всё, что будет потрачено на неё, пришлите мне счёт с подробным описанием, и я вам всё немедленно возмещу.

Искренне ваш,

Хайрам Хиппер".

С ощущением, словно только что получила пощёчину, я в оцепенении вновь и вновь перечитывала слова: "Нет никакого смысла сажать её в скорый поезд из-за дополнительных трат на проезд", – тогда как газетчики за моей спиной тихо присвистнули.

"Скажите, а кто этот великодушный малый, что написал сие шикарное письмо?" – спросил один из них тоном, показавшимся мне весьма ироничным.

"Гай³⁶? – растерянно повторила я. – Гай? Нет, его зовут не так, его имя – Хайрам …" – однако прежде чем я успела закончить, мистер Мидстрим прервал меня, сердито прокричав: "Не их собачье дело, леди! Пойдёмте, мы не можем терять ни минуты … А что касается вас, – повернулся он к репортёрам, – отвалите, ясно вам? Проваливайте!"

"Ударить что?³⁷" – встревоженно воскликнула я, теперь уже совершенно сбитая с толку и не понимающая, что имеет в виду этот человек. Однако он без дальнейших объяснений одной рукой схватил меня за локоть, а другой сердито замахал на репортёров, издавая при этом кудахчущие звуки, будто отгонял цыплят.

Там они и остались стоять – компания имевших дерзкий вид, ухмылявшихся молодых ребят в шляпах, сдвинутых на затылок, и с руками, засунутыми в карманы, – но они мне нравились, я доверяла им, и поэтому возникло ощущение, что, последовав за незнакомцем, я бросаю старых друзей.

"До свидания!" – напоследок оглянувшись через плечо, прокричала я, влекомая прочь мистером Мидстримом.

"Пока не прощаемся, увидимся на вокзале", —прокричали они в ответ, и по какой-то причине эти слова меня сильно приободрили.

Выйдя на улицу и сразу же сев в такси, мы отправились в отель "Пенсильвания", где, как любезно пояснил мне мистер Мидстрим, "я куплю вам ланч". В отеле мы прямиком двинулись в ресторан, и там мой сопровождающий заказал самую странную трапезу, которую я когда-либо ела: для начала моллюски, затем фруктовый салат, а на десерт – тыквенный пирог. Я осторожно проглотила моллюска, но тот вызвал приступ тошноты; после испытала шок, обнаружив, что мой салат сладкий; и под конец чуть не подавилась куском странного на вкус пирога. И тут оркестр, до этого исполнявший весёлые мелодии, внезапно заиграл предсмертную песню мадам Баттерфляй, что, очевидно, стало для меня последней каплей, поскольку я не смогла сдержать слёз и, уткнувшись лицом в салфетку, горько заплакала.

"Ох, Графиня, что случилось? Вам не понравился ваш ланч? Или вам слишком жарко? В чём дело?" – вскричал мистер Мидстрим, вскочив, дико порхая вокруг меня и, дабы меня освежить, размахивая салфеткой над моей головой. Но я не могла вымолвить ни слова, и, вероятно, заметив, что все в ресторане на нас пялятся, он, быстро оплатив счёт, вывел меня из отеля обратно к такси.

"Поездка – это то, что вам сейчас нужно, чтоб взбодриться", – оптимистично сказал он, пока мы мчались по улице, но вдруг водитель резко дал по тормозам, из-за чего я больно ударилась головой, тем не менее рассмеявшись, поскольку вспомнила стихотворение, сочинённое моим братом и записанное им в мой альбом, когда я была маленькой:

"Дам совет тебе я в помощь:

Постучись о стену лбом,

И тогда ты сразу вспомнишь —

Любят все тебя кругом".

"Вот видите, – весело воскликнул мистер Мидстрим. – Разве я не говорил, что вы почувствуете себя лучше? А теперь взгляните в окно – это Пятая авеню, самая прекрасная улица в мире, девочка моя, никогда не забывайте об этом!"

Я посмотрела и была разочарована. Почему-то я ожидала, что Пятая авеню будет похожа на очертания Нью-Йорка, увиденные мною с борта корабля, то есть такой же фантастической и нереальной. Но это была всего лишь обычная улица – да, широкая и красивая, однако которая могла бы принадлежать любому крупному городу.

"О, а я-то думала, что все ваши здания полностью сделаны из полированной стали и сияющего белого кирпича", – протянула я со столь явной досадой в голосе, что мистер Мидстрим тут же ожёг меня укоризненным взглядом.

"Я впервые слышу, чтобы кто-то признался, что не считает Пятую авеню самой прекрасной улицей в мире", – заявил он, а затем, очевидно, пресытившись моим обществом, приказал таксисту везти нас на вокзал.

"Я предполагаю, что ваш поезд уже скоро", – сказал он с надеждой, и я кивнула.

На вокзале он купил мне на десять центов конфет и газету, а я, стоя рядом, гадала, внесёт ли он их в "счёт с подробным описанием" для Хайрама. Чуть позже, как раз когда мы уже собирались идти к поезду, объявились мои друзья-репортёры, всё так же ухмыляясь и сдвинув шляпы на затылок.

"Ох, наконец-то вы здесь, – восторженно воскликнула я. – Я так боялась, что вы опоздаете!"

"Не бойтесь, мы никогда и никуда не опаздываем", – весело ответили те, а затем, повернувшись к мистеру Мидстриму, проорали: "Что ж, а вот и мы, ты, старая …" Я точно не помню, произнесли ли они "горилла", "шимпанзе" или что-то в этом роде, но, во всяком случае, то, как они его обозвали, имело отношение к семейству обезьян.

"Да ну! Да ладно!" – вспыльчиво бросил мистер Мидстрим, снова хватая меня за локоть и увлекая к поезду.

"До свидания, Графиня, удачи вам! – закричали газетчики. – И, о, послушайте, мистер, у нас есть полное имя вашего расточительного друга Хайрама, и мы его напечатаем, не сомневайтесь!"