Алексей Белов-Скарятин
Миры Эры. Книга Третья. Трудный Хлеб
"Если вы курите, то не подпалите дом, – предупредила она, – это правило номер один. Ванная комната находится в конце коридора, и за купание не требуется платить. Большинство местных хозяев разрешают своим постояльцам пользоваться ванной бесплатно только один раз в неделю по субботам, а в остальные дни взимают мзду в размере 25 центов. Никакого шума после одиннадцати, никаких собак, никаких дам в спальнях джентльменов и наоборот. И это всё, что касается правил. Соответствуйте им, и вы окажетесь в одной большой счастливой семье. А теперь, когда приведёте себя в порядок, спускайтесь, и я налью вам чашечку чая".
С этими словами она и оставила меня отжимать свою промокшую насквозь одежду и переодеваться.
Когда я спустился вниз, из пианино лилась запоминающаяся мягкая мелодия знакомой славянской народной песни.
"Это играет графиня", – тихо прошептала миссис Уоппл, встречая меня у лестницы.
"Что за графиня?" – спросил я.
Но та, лишь издав: "Тс-с-с", – поманила меня за собой и на цыпочках вошла в холл. Там мы стояли и слушали, пока маленькая женская фигурка, одетая в строгое чёрное, сидя к нам спиной, сосредоточенно склонялась над клавишами.
Внезапно и к моему глубокому изумлению миссис Уоппл, поступая вразрез со своим предыдущим цыканьем и хождением на цыпочках, выкрикнула: "Мадам", – а вслед за тем и моё имя в не слишком тактичной попытке представить меня миниатюрной пианистке, которая всё ещё была далека от окончания своей мелодичной пьесы. Вздрогнув, "Мадам" развернулась на старомодном вращающемся стуле, прервавшись на середине ноты и вылупившись на нас, а затем столь же резко повернулась обратно, чтобы довести до громоподобной коды тот шедевр, что поначалу показался мне весьма успокаивающим.
Закончив, она сразу же перешла к колыбельной, слегка покачиваясь в такт музыке с закрытыми глазами. Стало понятно, что обо мне уже забыли. Такое бесцеремонное обращение в довершение всех прочих несчастий этого отвратительного дня было для меня уже слишком. Итак, поддавшись внезапному мстительному порыву, я цапнул со стола сложенную газету и ловко шлёпнул виртуозку по голове, заметив: "Ты умница, сестрёнка, но стоит ли так задирать нос?"
Быстрая, будто молния, маленькая фигурка вскочила на ноги и, прежде чем я успел принять боксёрскую стойку, отвесила мне две звонкие пощёчины, после чего, подобно чёрной кошке, перебежавшей мне дорогу, проворно шмыгнула из комнаты.
На протяжении долгих шести недель после этого Ирина Скарятина, русская графиня и последний потомок длинного рода богатых и могущественных землевладельцев с непроизносимыми именами, отказывалась разговаривать со мной или даже позволить мне объясниться. На самом деле, всякий раз, когда мы имели несчастье столкнуться в коридоре, она делала вид, будто нюхает что-то мерзкое, тогда как я, опасаясь её хука справа, осторожно выставлял локоть перед лицом в качестве жеста самозащиты.
В доме миссис Уоппл обитала довольно приличная компания обычных трудяг, каждое утро в одно и то же время выбегавших оттуда и рассеивавшихся в разные стороны в погоне по горячим следам за какой угодно возможностью получить субботним вечером вожделенный зарплатный чек.
Первой была уже далеко не юная мисс Глоум, в обязанности которой входило вести колонку для таких же, как она, старых дев в "Ежедневнике Рассвета" и которая из сурового чувства долга неуклонно держала нас в курсе новостей дня ещё долгое время после того, как те появлялись в её газете.
За ней шёл Джефф Троубридж, эксперт по рекламе благородной и многоцветной сантехники для ванных комнат, воплощённой вдохновенными мастерами могущественной фирмы "Боулер и Боулер". Однажды вечером он попытался порадовать нас особым угощением, представлявшим из себя щедрую, методично расставленную по всему холлу Уопплов экспозицию ярко раскрашенных плакатов, считавшихся последним писком дизайна от "Б и Б". Но это обернулось ужасным фиаско, так как графиня, бросив лишь один взгляд на экспонаты, фыркнула: "Почему я должна смотреть на ваши унитазы?" – и, как водится, покинула комнату. Это охладило пыл Джеффа приобщить нас к прекрасному, несмотря на тактичную попытку мисс Глоум как-то сгладить ситуацию, проявив к розовому комплекту для душа девичий интерес, и он, в возмущении собрав свою коллекцию, больше никогда её не демонстрировал.
Чарли Брейн, коммивояжёр от фабрики зубных протезов, был наименее популярным членом нашей компании из-за крайне неприятной привычки пялиться любому в рот, будто молча, но красноречиво отстаивая неоспоримое преимущество первоклассного протеза перед рядом данных природой зубов, которые, к сожалению, подвержены износу. К счастью для всех нас, бо́льшую часть времени он являлся, как он сам говорил, "просто торговцем в пути", и никто из нас не проявлял особой радости, когда миссис Уоппл объявляла: "Чарли должен вернуться завтра вечером".
Последней, но не менее важной персоной в этой группе "избранных" была "доктор" Милдред Миллисент Берландо, костоправ, у которой, к несчастью для всех нас, было очень мало практики. Вследствие этого она постоянно находилась в поиске жертвы, готовой подвергнуться какому-нибудь новому экспериментальному лечению, о коем было только что вычитано в последнем номере журнала "Американская костяная голова60", и Милдред жаждала проверить его, не дожидаясь появления добровольного пациента. Однако после того, как, набросившись на услужливого беднягу, его трясли, катали по полу и в конце концов доводили до ужасающей кульминации в виде страшного треска в насильно поворачиваемой шее, тот редко потом поддавался на уговоры вернуться за добавкой. Да и жаловаться в её присутствии на головную боль или любое иное недомогание было смертельно опасно. По её убеждению, все беды происходили либо от смещения хряща, либо от закупорки канала, и, исходя из этого, когда страдальцу строго указывали на мат из конского волоса, однозначно предполагалось, что тот должен лечь и безропотно подчиниться любой новой пытке, которую она придумала для этого конкретного случая. Позже можно было смело рассчитывать на то, что недуг будет лишь неуклонно усиливаться.
Мне почти нечего было делать в Рассвете, кроме как тяжело склоняться над чертёжной доской, рисуя дурацкие схемы плугов, и тележечных шпунтов, и необычных деталей для разных агрегатов, уместно называемых "мужскими и женскими" муфтами, – всё это меня ни в малой степени не увлекало, – а также три раза в день переваривать очень плохие блюда в кафетерии за углом с печальной, однако восхитительно оформленной вывеской "Еды". Мои коллеги по работе в инженерном отделе не могли понять так же, как и я сам, с какой стати я проделал весь путь из Нью-Йорка, дабы зарабатывать здесь на жизнь. Я был аутсайдером. Несмотря на то, что каждый полдень я участвовал в их соревнованиях по набрасыванию колец на колышки, вечерами играл пятым в команде компании по боулингу и пытался тусоваться всеми другими способами, как того требовали от меня заочные курсы по продажам, я так и оставался незваным гостем в корпорации, чьи заслуженные награды доставались только законным сынам Рассвета. И я не только был незваным гостем – обо мне стали плести небылицы, большинство из которых имели шокирующий характер.
Однажды мой коллега за соседним рабочим столом, видимо, больше остальных заинтересованный в моём благополучии, прямо спросил меня, правда ли, что я уехал в Рассвет, чтоб сбежать от девушки из Нью-Йорка, которая вот-вот должна была родить от меня ребёнка. Взяв с него клятву хранить тайну, я затащил его в угол и осторожно объяснил так доступно, как только смог, что большинство молодых женщин, которых я знал в Нью-Йорке, охотились за мной, поголовно желая, как я предполагал, заиметь от меня детей – если не прямо сейчас, то уж точно в недалёком будущем.
Но моё извращённое чувство юмора, похоже, не было понято, потому что парочку дней спустя мой босс, переходя всё больше и больше на личности в ходе нашей дискуссии из-за испорченных мною по неопытности чертежей, сказал, что, возможно, моя проблема в женщинах, и не в одной, а в нескольких. А вскоре и телефонистки, и аккуратная секретарша директора, и юные леди, клеившие на заводе этикетки, то есть все, с кем я хотел бы познакомиться поближе, стали избегать меня как чумы, хотя, судя по всему, следили за каждым моим шагом во время моих прогулок по цехам. Парни же все как один в открытую пялились с подозрением, и в целом я стал чувствовать себя бесстыдным Донжуаном на охоте.
Однажды вечером, жалея себя и особенно испытывая одиночество, я раньше обычного вернулся в наши меблированные комнаты. Стояла весна, распускались цветы миссис Уоппл, а её драгоценные впервые стриженные газоны приятно пахли свежескошенной травой. Все собрались в холле, взволнованно сгрудившись вокруг "Мадам", поглощённой предсказанием судьбы каждому из членов нашей "одной большой счастливой семьи". Никто не обратил на меня ни малейшего внимания, и, плюхнувшись в знававшее лучшие времена кресло фирмы "Моррис", я изредка наблюдал за происходившим поверх своей вечерней газеты, прислушиваясь к любопытному сочетанию слегка тягучего и певучего акцента с яростным грассированием на буквах "р" и необычайно грамотного составления предложений из идеально произнесённых английских слов. Без сомнения, она могла быть милой с людьми.
Когда она наконец предсказала: кому – неисчислимые богатства, кому – светловолосых женщин или темноволосых мужчин, кому – увлекательные путешествия в неизведанные страны, – осчастливив всех присутствовавших, кроме меня, я решил, что теперь должна быть моя очередь. Поэтому из глубины своего кресла спросил: "Как насчёт этого, Мадам: что вы видите в картах для меня?"
Несколько секунд ответа не было, и в холле повисла зловещая тишина. Затем мягкий акцент стал столь резким, что всем стало не по себе.
"Ничего, – ответила она, не поднимая глаз от туза пик в своей руке, – я ничего не вижу в картах для вас".
"Ох, бедняга! Неужели у него нет никакого будущего?" – сочувственно спросила мисс Глоум.
Но меня оказалось не так-то просто отбрить. Я был полон решимости узнать как можно больше об этой чудно́й леди из далёкой страны, не боясь при этом подвергнуться её бомбардировке. "Вы хотите сказать, что сегодня ночью я умру?" – настаивал я.
Она промолчала, однако выглядела так, словно я каким-то образом добрался до самых сокровенных уголков её души и обрёл надежду получить ответ из самого сердца. И тут она быстро встала и, не сказав больше никому ни слова, выскользнула из комнаты в своей обычной кошачьей манере. Однако на этот раз я последовал за ней. Вместо того чтобы бежать наверх, она направилась на улицу. Я не отставал.
"Плевать на судьбу, – сказал я, поравнявшись с ней, – но я хотел бы узнать, куда вам так интересно ходить в это время каждый вечер".
Затем чуть-чуть отстав в целях самозащиты, готовый получить очередную пощёчину за залезание в дела молодой женщины, которые меня не касались, я был страшно удивлён, когда она резко ответила: "В Дом Слёз".
"Я не знаю, где это находится и что это такое, – заявил я, – но название определённо соответствует моему настрою, так что, ради Бога, возьмите меня с собой. Судя по всему, там мне самое место".
Поскольку она не произнесла ни звука, я продолжил следовать за ней, и в течение получаса мы молча шли по улице. На окраине города, где кончались дома и начинались пшеничные поля, она, повернувшись ко мне, печально промолвила: "Это здесь".
"Где? Что вы имеете в виду? – не понял я. – Я не вижу никакого дома".
"Вот он", – и она указала на древнее трухлявое бревно.
Дом Слёз оказался не чем иным, как гнилушкой. С минуту задумчиво посмотрев на него, она перелезла через сломанную оградку из колючей проволоки, зацепившись по пути своим поношенным коричневым пальто, и села строго посередине этого дома. Я тоже пробрался туда и аккуратно примостился рядом.
Было очень тихо, и сияли звезды. Где-то вдалеке залаяла собака.
"И вы проводите здесь каждый вечер?" – спросил я после некоторого молчания, становившегося однообразным. Она кивнула.
Всё ещё не уверенный, будут ли меня обвинять в незаконном проникновении в дом из одного бревна, я осторожно начал то, что, как я надеялся, должно было перерасти в беседу, задав стандартный глупый вопрос: нравилась ли ей Америка? Нет, она ей не нравилась. А мне?
Что ж, это был прогресс. Я пробудил аристократический интерес в объёме двух простейших фраз. Я сказал ей, что вряд ли "без ума" от этой её части, но потом всё может измениться, ведь в Америке заранее не угадаешь. Она спросила: что я подразумевал под словом "орехи"61 и не была ли Америка вся такой? "Разумеется, нет", – ответил я и пустился в то, что считал мастерским описанием Бостона и Филадельфии, Аннаполиса, Глубокого Юга, Дальнего Запада и всех других мест, которые мне нравились. Она никогда о них не слышала, но вдруг её впервые прорвало многословным рассказом о том, как она пересекала океан, а после прибытия её промчали через весь Нью-Йорк к первому же поезду до Метрополя, и уже пару суток спустя после того, как её корабль пришвартовался, она преподавала французский местным нуворишам и их чадам. Ей здесь не нравилось, она чувствовала себя изгнанницей.
Я предположил, что это же касается и меня, хотя в моей собственной стране. Ведь вдали от военно-морского флота и моего привычного окружения я тоже был изгнанником.
"Получается, мы оба таковы", – сказала она, и это стало первым, что нас объединило.
На обратном пути к миссис Уоппл я предложил зайти в "Марч Гриль" и отведать тушёных устриц. Она согласилась зайти, но, поскольку устрицы ей не нравились, заказала тарелку сырой моркови и лука, которые, по её словам, были единственной приемлемой заменой её любимым "щам", то есть капустному супу с чёрным хлебом и козьим сыром. Я посочувствовал, хотя и ощутил лёгкую тошноту от перечисления на одном дыхании всех этих "варварских лакомств".
Вернувшись после её восхитительного ужина в "особняк клумб и лужаек", мы увидели, что "счастливая семья" расстелила все коврики и танцует под скрипучие звуки старой виктролы. Заезженная пластинка наигрывала песню про бананы. Я поинтересовался у своей странной спутницы, не желает ли она потанцевать фокстрот. Та сказала, что не прочь. И это был провал с самого начала, потому что мы вступили не с того такта.
"Вы никогда раньше не танцевали, да?" – спросила она, сбиваясь с ритма.
"Нет, я танцевал, но вы научитесь", – поспешил утешить её я.
"Я могу исполнять гораздо более сложные вещи: польку, мазурку, венский вальс, краковяк …"
"Однако не фокстрот", – вздохнул я, в третий уж раз наступив на её маленькую шаркающую ножку.
Возмущённая, она оставила меня стоять в одиночестве посреди танцпола, в то время как счастливые люди вокруг прыгали и скандировали: "Сегодня у нас есть абрикосы, грейпфруты и апельсины".
Ирина Скарятина – от первого лица
Приблизительно в те же мартовские дни ко мне неожиданно наведалась Лита Барр, та самая фея со свадьбы. Однажды вечером она навестила меня с большим букетом белых цветов, пригласив назавтра к себе на ужин. Умная, добрая, понимающая, она оценила трудную ситуацию, в которой я оказалась, и с того памятного вечера делала всё, что было в её силах, чтобы как-то скрасить мне жизнь. Например, она звала меня покататься, когда мне выпадал свободный денёк, что, конечно же, случалось довольно редко, однако было тем, чего я каждый раз ждала с нетерпением. Ещё присылала мне книги и цветы и часто приглашала к себе в дом, где, как говорят в России, "я отдыхала душой".
Таким образом, с появлением двух новых друзей моя жизнь стала намного проще. Но когда мой год в Рассвете подошёл к завершению и миссис Хиппер как-то завела разговор о продлении контракта ещё на двенадцать месяцев, моё сердце сжалось от отчаяния. Продлить этот ужасный контракт и сознательно провести второй год в чтении Дюма и унынии – это было больше, чем я могла вынести! В ту ночь я много часов просидела в Доме Слёз, взвешивая все "за" и "против", и единственным аргументом за то, чтобы остаться у Хипперов, было ясное понимание, что, уйдя от них, я окажусь в чужой стране без работы, а вскоре и без денег, если не успею найти новую возможность заработка. Конечно, я знала, что всегда могу написать своим старым американским друзьям, попросив о помощи с трудоустройством, но ненавидела саму мысль о таких просьбах, предпочитая пробивать себе дорогу самостоятельно.
Я медленно побрела в свою нынешнюю комнату в доме миссис Тинпет (миссис Уоппл продала свой, который был слишком велик для её семьи, переехав в строение поменьше, где для постояльцев не было места). Прыгнув в постель, я лежала, уставившись в темноту и пытаясь найти решение своей проблемы. Шёл час за часом, а я не могла уснуть, ворочаясь с боку на бок, пока видения ещё одного мрачного года в Рассвете проплывали в моём сознании. Потеряв всякую надежду на сон, я уже было собралась встать и одеться, как вдруг припомнила, что пару месяцев назад, когда у меня были проблемы с горлом из-за слишком большой нагрузки при чтении вслух, врач дал мне маленькую коробочку снотворных таблеток, которую я тогда так и не открыла. Включив свет и найдя упаковку в своём чемодане, куда я её прежде небрежно засунула, я вскрыла её и взяла с собой в постель, где достала одну из таблеток и тут же приняла. Но та не вызвала у меня сонливости, поэтому вскоре я выпила ещё одну, и, опять не почувствовав никакого эффекта, минут через пять потянулась за третьей. И эта, должно быть, одурманила меня до такой степени, что дальше я уже не осознавала, что делаю, поскольку (как мне сказали позже) проглотила все таблетки до единой, в результате чего на следующее утро меня нашли в постели без сознания и умирающей. Доставленная в больницу в карете скорой помощи, я без малого неделю находилась на пороге смерти. А затем постепенно начала выздоравливать, к огромному удивлению врачей, которые даже не ожидали, что я выживу, так как это невинно выглядевшее снотворное средство оказались не чем иным, как вероналом62! Почему тот врач дал мне его без какого-то предупреждения и почему принятая лошадиная доза меня не убила – навечно останется загадкой. Но тут стоит вновь процитировать старую русскую пословицу: "Нет худа без добра", – и в данном конкретном случае "добром" оказались тишина и покой больничной палаты, где у меня было время подумать и без всякой спешки принять окончательное решение – ни за что не возвращаться к Хипперам, о чём я и написала им письмо и больше никогда их не видела. Сделав это, я почувствовала огромное облегчение, и хотя неизвестность и бедность опять смотрели мне в лицо, я была счастлива оттого, что свободна. Согласно контракту, Хипперы должны были выдать мне определённую сумму, которая могла бы покрыть расходы на обратный путь в Англию, но я рассудила, что лучше использовать эти деньги в Америке, где они помогли бы мне протянуть подольше, не имея стабильного дохода.
Итак, даже не представляя, что делать и куда идти после выписки из больницы, я сняла крошечную квартирку в Рассвете и, используя её в роли своей штаб-квартиры, начала поиски работы. Улица, где я обосновалась, называлась Акациевой63, но, получив как-то письмо от одного русского, которое, что удивительно, будучи адресованным на "Кузнечиковую улицу", достигло цели, я так и стала её именовать, и Кузнечиковой ей суждено навечно остаться в моей памяти. Моя квартирка (на самом деле, лишь одна комнатка, умещавшая и ванну, и мини-кухню) была столь милым и уютным местечком, что я к ней сильно привязалась – до такой степени, что, уже найдя работу в Метрополе, продолжала жить в Рассвете и каждый день ездила туда-обратно. В течение тех месяцев я часто виделась со своими двумя друзьями, в основном вечером, и наше трёхстороннее общение стало одним из самых прекрасных, которые у меня когда-либо были. И только когда они оба уехали из Рассвета – она на зиму на юг, а он домой на восток – и когда я до смерти устала ежедневно трястись в поездах, я наконец-то решила проститься со своим гнёздышком и переехать в Метрополь, в отель "У воды".
Изображение на открытке чикагского отеля "Эджуотер Бич", который Ирина в книге именует отелем "У воды".
Часть Третья. Плавильный котёл
Фотография Ирины из статьи в газете Ноксвилл Ньюс Сентинел от 12/01/1936.
