Александр Пышненко
Напиши мне о галчонке. Записи на железнодорожных билетах
Вот только система не торопилась выпускать ее из своих крепких объятий. Возможно: так было продумано, чтоб узницу, немного попридержали за колючей проволокой ГУЛАГа, насытив ее страхом? Чтоб не вздумала больше бунтовать?
Домой вернулась, отбыв четыре месяца на Колыме…
6
Снова отправилась работать в колхозную ланку. Где скоро встретилась с Канавцем. Районный вождь приехал сам посмотреть, как трудятся колхозницы. Не выдержал, явился лишь для того, чтоб снова встретиться с Симонишиною, Веркою. Это был рядовой случай; он еще на войне, привык посылать людей на гибель. Это была необходимость: для победы любой ценой; а потом, это стало, очевидно, потребностью его характера, время от времени, кого-то наказывать «до смерти».
– А, Завгородняя, ты уже вернулась? – Спросил, остановившись возле нее.
– Вернулась, – выпрямившись перед начальником во весь рост, чтоб посмотреть ему прямо в глаза, отвечала Верка: – Спасибо, кажу, шо за казенний счет побачила всю страну! Канавец, не выдержал этого взгляда, и отошел в сторону…
7
Сашка был освобожден только через семь лет. Работал на зоне он столяром; ходил без конвоя. У лагерного начальства не было претензий к его прошлому. Все видели, за что он был наказан чиновниками. Узнав, что его Катя уже живет с вернувшимся с Венгрии, Алексеем, женился на вольной.
После освобождения, они переехали жить на Украину.
Посетить родные места, он сумел только однажды. Предупрежденный начальством брат, отправился в город. Та, с которой мечталось когда-то прожить весь век, – послала ему постель уже в хлеву, на соломе.
– Знаєшь, Віро, обидно стало, – сказал он, перед отъездом своей бывшей дружке. – Я думав с нею колись прожить всю жизнь, а она не нашла мені місця в рідний хаті!
Смахнув слезу, они вспоминали «свадебный поезд», который завез их в места не столь отдаленные… от города Магадана.
Вместо эпилога
– Коли будеш писать про це, – просила баба Верка, – то обов"язково напиши: шо ці, конторські сучки, не засчитали мені в трудовий стаж чотири місяці, шо я була на Колимі. В них, оказалось, не нашлось якихось нужных справок, які б підтвердили цей стаж. Вони все підчистили по бумагах! Так и напиши: ці – «сучки»!
1996 (2017)
Возвращение
Для забытого богом села, конец прошлого века ознаменовался некоторым ренессансом. Сюда потянулись те, кто в разные годы покинул его в поисках лучшей доли. Обживать разные медвежьи углы в Советском Союзе отправлялись полные сил и энергии молодые люди, а возвращались, по большому счету, убитые жизнью и алкоголем люди, чтоб, хоть как-то, словно по инерции, завершить свое земное существование.
Здесь, у тихих заводей, спокойного в своем течении, Сейма, обрывались судьбы целого поколения.
Можно отметить, что жизнь, в подобном населенном пункте, уже самою природою уготована цикличность происходящих процессов. Зима – весна – лето – осень. Человек сформировался в самой природе, и всецело принадлежит ей.
К зиме, состояние жителей территории, приближается к анабиозу. Для воспитанного городской цивилизацией обывателя, попавшего в подобные житейские обстоятельства, окружающая действительность приобретет оттенки неприглядности, после чего возникнет естественное желание, поскорее убраться отсель к родственным городским пейзажам.
Матовым цветом окружающей меланхолии будут заражены отовсюду виднеющиеся, отцвеченные серостью обширные луга, покрытые ранней порошей, с неизменным темнеющим лесом на горизонте. Агрессивность оттенков серости, будут давить повседневными мыслями о бренности человеческого бытия. Здесь, на самом краю географии, становится абсолютно ясным житейский финал. Серая агрессивность навевает душевный сплин, сушит мозги всевозможными сомнениями. Облаченные в замусоленные фуфайки сельские жители, неторопливо обихаживая свои натуральные хозяйства, копошатся в своих неинтересных делах. Они существуют, как отражение серого прошлого. Даже начального образования станет достаточно, чтоб воспринимать эту возню: как наглядное пособие для изучения истории в разделе «феодализм».
Обобществленную, тогда, в начале 30-х годов, пахотную землю, в изменившихся исторических условиях, благополучно забросили. Колхозные животные влачат незавидное существование.
Прошедшей весной, мне невольно пришлось наблюдать примерный исход несчастных буренок из колхозного концлагеря. Бредут по дороге, такие мосластые существа, на которых нельзя смотреть без содрогания: кожа да кости, во взгляде плещется влажный океан невыносимой скорби. Всеми своими помыслами они живут на обильных лугах, среди сочной и изумрудной травки. Уже в ближайшее время, добравшись до вожделенных эмпирий, многие из них, тут же отбросят копыта. Теплый и упругий, весенний ветерок, по всему лугу, будет таскать тлетворный дух гниения изнеможенной плоти.
Это: жалкие ошметки некогда приличной колхозной череды.
Перед тем, как испустить свой боевой дух, в Советском Союзе пришли к панической мысли, что можно спастись в системе колхозных ценностей, поручив нерешенные за полвека проблемы с пропитанием, таким вот догнивающим селам. Реализация этого надуманного проекта, началась с отделения загибающегося села от более крупного хозяйства. Колхозникам выделили стадо в полторы тысячи коров и несколько тысяч овец (не считая техники). Работников набрали через Конотопскую биржу труда. Неприкаянным людям не нашлось заработка и в этих местах. Поэтому весь грандиозный замысел чиновников, вылился в какую-то – нелепую – мимикрию сталинской, колхозной модели хозяйствования. Даренное имущество элементарно растаскивалось: овец скормили колхозному люду и алчным, конотопским чиновникам. Окончательно, коровье стадо, добил обрушившийся сарай; поскольку от не вывозимого прелого навоза, все в нем насквозь прогнило. Пришлый народец разбежался кто куда. И, только так и не доведенные до ума капитальные строения, долго еще указывали о просторных замыслах всесильных властителей советского союза… и ничтожности исполнителей их воли. Почему не довели до ума? Сексотские упыри, выстроили своим чадам, в Конотопе дом, на эти средства.
…О тех временах теперь ходят сказания, как о летах колхозного изобилия…
Но, – те счастливые времена канули в мифическую Лету, оставив ворох неразрешенных проблем, с которыми быстро столкнулась украинская государственность.
В этот период времени возвращаться те, кто в разные годы покинул село, в поисках лучшей доли. Они уже хлебнули одурманивающего воздуха заработанных денег, и, особо, не желали горбатиться за открытые в колхозе возможности воровать. Они портили своим беспробудным пьянством жизнь законсервированным агентам влияния, в образе местных руководителей, которым де-факто приходилось заботиться о судьбах этих людей.
В это время, пашни стояли невспаханными. Это придавало наглости, тянуть ручонки к горлу молодого, еще не окрепшего государства, заставляя ситно подкармливать себя инфляционными карбованцами. Чем была вызвана убийственная гиперинфляция!
« – Не станем кормить! – Слышны, повсеместные угрозы. – Народ с голоду опухнет!».
Это был саботаж, но с этим позором почему-то все мирились, и, гробя свой национальный дух, потакали необузданной алчности оскотинившихся подонков. Охота в окрестных лесах; настоящие восточные гаремы в колхозных конторах. Бывшая колониальная администрация, устраивала себе райскую жизнь. Подспудно велись работы по уничтожению побегов украинской государственности; охотились за патриотами (националистами).
По-соседству, в достроенном наспех доме, был устроен настоящий бордель, для приглашенных. Полностью были истреблены редкостные зубры, завезенные из Беловежской пущи. Молодое государство не смогло обезопасить этих прекрасных животных, от бойни. В неравной схватке не смогли устоять и многие другие животные. С районного центра, направлялись отряды чиновников и дружественных им бандитов. Из местных асоциальных элементов создавались отряды будущих штурмовиков. Они натаскивались на убийствах теплокровных животных.
Спитые мужички, давно не выдержали социального эксперимента. Спаивание в 70-х не прошло без последствий. В основном, по хатам, жили одни старухи. Стекает с лица земли уже не соль, а придатки колхозного существования. В антураже покрытых шифером покатых крыш.
…За каждой такой хатой ощущается просторный клочок огорода…
Выполосканное ливнями полотнище флага, пять лет уже не существующей империи, предусмотрительно не снимают. С красного, оно превратилось в серый лоскут, больше похожий на грязную портянку дезертира, которой он обозначает свою капитуляцию. На мой вопрос: «Почему до сих пор висит?», – местная председательша корчит из себя стойкую коммунистку, едва скрывающую свое отношение к независимости страны (рядом стоят колхозники), отвечает мне: «Так нового ж іще не прислали. В Тернополі шиють». Это говорит государственный чиновник, который получает, – по сельским меркам, – неплохие деньги за службу.
Клуб, построенный в тридцатые годы прошлого столетия в виде распластанной на земле буквы «Т». На чем сразу же погорел, – как скрытый троцкист, – человек создавший его. Бесследно пропал где-то на «архипелаге ГУЛАГ».
Все это находится в окружении дивных по красоте пасторалей: с домашними коровками и пастушками на лугах, заросшими осотом, в человеческий рост!
С каждой весной – села снова оживают. Начинается возня мужиков на огородах: развозка навоза; затем пахота и боронение. На их место приходят женщины и уже не будут слазить с огородов до самого сбора урожая. Мужики переключаются на заготовку сена…
И, вот, в село возвращается, его величество, ЛЮМПЕН ПРОЛЕТАРИЙ. Воспетый в партийных гимнах, он возвращался на круги своя. Когда-то, им гордились коммунистические вожди. Оставляя квартиры по городам и шахтерским поселкам своим бывшим женам и детям, они возвращались сюда, чтоб дожить до смерти. Они не прекращают лакать водку, спуская честно заработанные пенсии. Некоторые приобретают сносное жилье, но хозяйств уже не заводят. Огородов, не возделывают. В них уже трудно разглядеть хлебопашцев. Принудительное увлечение колхозами, их недальновидных родителей, напрочь вытравило в них желание трудиться на своей земле…
Я знал те немногие хаты стариков, где они собираются на посиделки. Я знал состав и темы их бесед. Если это не сельские сплетни, то отголоски каких-то армейских подвигов. Многие служили в оккупационных войсках в Восточной Европе.
Сам я туда не ходил, не участвовал в растлевающих беседах, предпочитая трудиться на собственном огороде. Завел, приличные, клубничные грядки. Часами мог пропадать на них, выщипывая сорняки. Пока эти грядки не приобрели вид небольшой клубничной плантации. Рад бы и больше постараться, но я уже не справился с возросшими объемами. В подобных делах, я мог рассчитывать только на свои руки. Я должен был доказать самому себе, что можно и в селе зарабатывать приличные деньги. «Приличные», естественно, по сельским меркам.
Летом я продавал клубнику на базаре, за что имел совсем неплохую выручку. Как бы, между делом, понемногу, стуча рассказы на пишущей машинке. Иногда публикуя их то в столичной, а все больше в местной периодике. Что очень не нравилось местным начальникам – и, естественно: это передавалось и окружению.
Как минимум, пару раз в неделю, мне приходилось отправляться в сельский магазин за хлебом насущным. Это настоящее предприятие, которое входит в обязательный ритуал для всякого сельского аборигена.
Однажды, во время похода в центр села, я встретил бывшего шахтера. Он недавно только вернулся в село. Жил он в поселке, в районе Донецка. Перед возвращением, ему пришлось похоронить, скоропостижно скончавшуюся от рака, жену. Я внимательно выслушал его рассказ о жизни на Донбассе. О работе на шахте. Он оказался на волосок от своей гибели, когда лопнувший трос хлестнул его своим концом, приковав на несколько месяцев к больничной койке. Здесь, он должен был довести до ума своих подросших детей. Его дочь, в соседнем селе, заканчивала выпускной класс. Он говорил и о сыне, который «на заработках» в Москве.
« – Холодильник у него забит едой», – хвастался бывший шахтер.
По его словам: сын хорошо устроен в Москве. Он мог бы еще что-то порассказать о Москве, – но, подошедшая мать его, предусмотрительно отвела К. Г. В., в сторону. Местному альфа-сексоту, с правом вербовки всей этой быдлоты, могли бы донести, что он со мной долго разговаривал. Я достаю его своими рассказами, публикуемыми в Киеве, в «националистических» и патриотических газетах. Стукачи не сводят с меня глаз. Они докладывают обо мне все, что только могут сочинить из того, что увидели и услышали от меня. Я думаю, что раньше это народное творчество хоть как-то отмечалась на бумаге, сейчас это уже только устное народное творчество. (Скоро, это все послужит им причиной для обстрелов моей хаты). С обретением Украиной независимости, началась кропотливая, оперативная работа, этих сволочей, по искоренению патриотизма в массах.
Через полгода, дочь бывшего шахтера, закончила школу. Она одного возраста с моим племянником. Вместе их вижу возле магазина, разговаривающими. Девушка рассказывает о своей предстоящей поездке в Москву. Она выглядит очень разбитной горожанкой. Скоро, она действительно отправилась покорять Белокаменную, как иногда называют Москву россияне. Бывший шахтер еще больше возгордился этим: его дети устроили свою судьбу в этом всеядном городе. Жителями Донбасса, считается, престижной жизнь только в Москве.
Вернувшись из столицы Российской Федерации – бывший шахтер К. Г. В., повесился в собственном сарае.
1996 (2017)
Гостья из прошлого
Проезжая, всякий раз, мимо станции Бобровица, по Юго-западной железной дороге, мне и в голову не приходило, что когда-нибудь я остановлюсь здесь, будучи в трезвой памяти и по доброй воле. За подобным названием могла прятаться только сельская скука и совковая провинциальная унылость.
Но, время все меняет вокруг, и внутри нас. Пятый год идет война за подлинную независимость страны; с реалиями которой, большинство людей стерпелось. Большинство населения (уместнее было употребить название: «українскій нарід» – если бы это не нарушало ритмичный ряд) повзрослело на три столетия сразу – с момента подписания подлой грамоты с Московией в 1654 году, следов которой, не сыскать в океане народного страдания. Скорее всего, таковой никогда и не было, каковой ее преподносили в советской школе. Надо заметить выведенную Бисмарком историческую аксиому, что: любые «договоры» с Московией не стоят бумаги, на которой они написаны. Мне представляется теперь, что проплаченный гетман, продал свой народ, как продают собаку, за призрачную власть сатрапа. Став империей, Московия быстро расправилась со всеми свободами, насадив режим планомерного уничтожения украинцев.
Что длилось до самых недавних пор – определенный тип управленца-холуя менял лишь личину: от гетмана-вора, до первого секретаря и обычного лубянского сексота, бывшего зэка и позорной гебнявой шлюхи (что стояла на очереди, в момент написания этого рассказа). Это избитые темы бесконечных размышлений над судьбой этой территории.
Я не угадал с Бобровицей – это небольшой городишко и районный центр. С ухоженными хлебными нивами вокруг, да около. И: бескрайними благодатными полями подсолнуха, кукурузы и сои. Это уже не начальная школа советского сельского хозяйства (рабовладельческого), а, как минимум, специальное техническое образование.
Я проголодался и зашел в привокзальную кафешку, чтоб перекусить там жареной курицей. Найдя чистое ухоженное пространство, с кухней и холодильниками, двумя высокими столиками и круглыми табуретами размещенными вдоль тонкой перегородки, делящие его на два небольших зала. Уют, в этот жаркий июльский день, обеспечивала работа кондиционера.
Я умостился на высокий табурет, чтоб удобнее было поглощать пищу. Под поджаренной на гриле до золотистого цвета куриной полу тушки, с аппетитной слегка потрескавшейся коркой, имелось нежное, мягкое, слегка приправленное специями: белое, душистое мясо.
Предавшись чревоугодию, я не сразу стал внимать голосам, собравшихся за перегородкой, характерных, исторических персонажей. Мужской голос выглядел грубым и неотесанным, и принадлежал, очевидно, носителю титульной нации; по сравнению с хорошо поставленными, елейными вибрациями, женского, уподобленному мягкой силе, посланца из бывшей метрополии. Женщина произносила слова, – нараспев, – как это умеют делать странницы; голосом поставленным, по всей видимости, за церковными или монастырскими вратами. По выговору, все же, нетрудно было распознать врожденную россиянку, которая проделала сюда долгий путь, чтоб «надоумить» «отбившуюся от рук» Украину; голосом закрепленным многочисленными повторениями молитв и церковных песнопений, подразумевающим безграничную любовь к ближнему; страдотерпность и покорность. Трудно предугадать, всякий раз, встречаясь с воплотившимся явлением на этой земле, чего в женском голосе было разлито больше: истинной, пусть даже и фанатичной веры? Или обычного артистизма? А может: заиграности, банальной эфэсбешной шпионки, с ее напускной елейностью? Возраст бывшей пионерки и комсомолки, обычно, выдавал подобных «доброжелателей» с потрохами.
Однажды, едучи по той же ж-д дороге, в форме украинского воина, я оказался рядом, с такой, вот, на одном сиденье – так она, сразу же достала из потрепанной сумки, агитаторши, книжечку псалмов из закладками, и начала бубнить про себя какие-то заклинания. Ничего, кроме отвращения, у меня тогда этот показушный финт, не вызвало; я – просто – отсел от нее, как от прокаженной. Вся суть в том, что эти засланки, чувствуют себя, похоже, здесь не как в гостях. Они лезут сюда из моего советского прошлого. Из России. Такая же в Лавре, как-то пыталась всучить мне безуспешно образок, который якобы: «Спас нашего воина… в Чечне». “Это имперские проблемы России”, – ответил я, отказываясь принять этот “подарочек”.
– Путин напал на Украину… – Слова выведшие меня из своих раздумий, заставили прислушаться к разговору за перегородкой.
– Его и в России не любят, – отвечала почти скороговоркой, странница, – и тут же начала, нараспев, причитающим голоском, выводить релаксационные мантры: – Я ехала, сюда, от Краснодара через Ростов. Дорога – что скатерть. Ровныя, ровныя. Хоть боком катись. А, вокруг, хлеба. Не соринки, не пылинки. Чистота и порядок. Как есть говорю. Чистая правда.
– Да там же наши… хохлы живуть! – Совсем неожиданно, прервал ее песню, мужской бас.
Им бы на сцене, дуэтом выступать, как Тарапуньке и Штепселю.
7 июля 2018 года
Козодой
1
Солидаризуясь с исходом пиковой июльской жары, августовское лето, постепенно приобретает тот самый, неповторимый шарм; постепенно принаряжаясь в свой особенный, промежуточный стиль, словно скроив его из летней и осенней униформы. Все выглядит, как что-то переходное; неполное. Встречаются естественные потертости и отметины пожухлости, в уже изрядно выцветшем и переделом узоре, на травяном ковре; виднеются вплетенные в травяной ворс мелкие тускло-желтые коробочки позвонков, издающих сухой треск на ветру, который означает: лету подходит конец. Все больше почерневших и пожелтелых, скрюченных, нижних листочков появлялось на лозах, и, сорванных ветром, плавающих на поверхности воды. В окружающей природе, все глубже проступают осенние мотивы. Солнечный жар уже не так досаждает в полуденный час. Ползущие желтые и белые клевера на глинистых («глеїстих») обрывах, – «піярах», как здесь принято говорить, – приобретают бОльшую схожесть с длинными, девичьими косами, свисающими с буро-коричневых обрывов, до самых текущих вод. И, только свежий ветер, прошумев по посадкам, – насаженным над рекою, – коснется воды своим широким крылом, и, сразу же, по воде побежит мелкая зябь, и она заискрится яркими, солнечными бликами. Над которыми, часто меняя направление, стремительно снуют в воздухе над речкою, юркие стрижи, живущие в круглых земляных норках, что нарыты в обрыве.
Среди лоз; среди сбившегося ветром в кустах свалявшегося сухого листья, на повалившиеся на песок, огрубевшие к концу лета, стебли белого донника, свалена, – кучами, – ребячья одежда. Чтоб не перепачкалась песком. Сейчас, у сельской детворы, уже не так часто возникает желание лезть в воду, чтоб остудить загорелые тела игрой «в квача» или переплывать на противоположную сторону речки, чтоб, выбравшись на ее высокий глеїстий обрыв, попрыгать из кручи: «бомбочкой», «солдатиком» или даже «вниз головой», «чтоб было на виду у всего пляжа». Больше играют в карты, сидя под кустами лоз.
Напротив выхода из залива, – Ковбані (сразу же за селом), с насаженными еще в конце 60-х годов на берегу молоденьких сосенок, как и напротив намытого весенними паводками Островка, что с каждым новым паводком – упорно – превращается в эллипсовидный полуостров, вытягивающийся вдоль еще одного заливчика, Косы, – речка делает очень широкую, и очень глубокую излучину, вода в которой, в летнюю пору, приобретает какой-то сизо-зеленоватый оттенок, на самом глубоком месте. Как раз перед высоким песчаным пляжем. Солнечные лучи, переламываясь светлыми стрелами, уходят – острыми углами оптических конусов – куда-то в темную глубь: в этом самом месте, десятиметровая яма. Ближе к берегу, откуда-то с глубины, стремясь к солнечному свету, выходят к поверхности длиннющие красно-коричневые стебли лилий, заканчивающиеся круглыми плотными листками и белоснежными цветками с яркой желтой сердцевиной как бы вставленной в буро-зеленую чашечку; еще ближе к берегу, плавают на поверхности, зеленоватые стебли кувшинок с желтыми цветками. На самом выходе из Ковбані, обозначая места глубоководных отмелей, торчит из воды стрелолист (козельчак, по-местному). Под водою, это место, давно уже облюбовано волнующимся, под влиянием течения, темно-зелеными мочалами из водяной крапивки. Там же можно увидеть колеблющиеся, под влиянием течения, гирлянды светло-зеленого рдеста.
Переплыв реку напротив, – на лодке или вплавь, – сельская детвора попадает на облюбованный ею, пляж: «Писочок».
С самого июня месяца и до самой середины августа, если позволяла теплынь, сельская детвора, проводит здесь, безвылазно, летние каникулы. Многих ребят в июне, родители отлучали на луга на заготовку сена: «тягать на конях копиці». Луга, с тех пор, густо уставлены стогами. Чем больше было «трудодней», у не получивших еще паспортов колхозников, тем больше давали оттавы (отросшей за лето травы, после колхозных заготовок); если осенние дожди не гноили сено, то, «людські корови», не будут голодать зимою.
Но так случалось крайне редко в те годы «колхозного благоденствия»: обычно сентябрьские ливни, делали свое черное дело. И, тогда, приходилось «доставать сіно». Его воровали по тем же колхозам (кто числился там), или же его везли откуда-то из-за речки, из-под Путивля. Обычная повсеместная практика выживания в начале 70-х годов, во время брежневско-андроповского социализма.
2
Однажды, в такой августовский день, сунувшись было в кусты, увидел необычную птицу, с удивительным клювом. Она сидела, как бы вжавшись в саму ветку, больше всего, пряталась, чем спала, что было трудно отличать. Буровато-серое оперенье с черными продольными полосами, идеальное маскировало ее среди сухих листьев и пожухлой травы. Она не подавала никаких признаков жизни; но стоило к ней приблизиться, как она бесшумно вспорхнула и скрылась из глаз долой, энергично взмахивая, острыми и длинными, крыльями. Это, похоже, был козодой.
Нескоро я узнаю о существовании этой загадочной птицы, название которой придумали древние люди, – не то римляне, не то греки, – и мне сразу же захотелось заточить его в стихотворную клетку – уж больно приглянулось мне ее название. Я намеревался это сделать много раз. Но, птичке всегда удалось, невредимой, упорхнуть от происков моих рифм, прячась в дымке полузабытого прошлого.
3
В самом конце этой зимы, проснувшись как всегда среди ночи (мои мысли крутились вокруг продуманного стихотворения «Коврами вероники»), неожиданно в ссоре этих крутящихся в голове строф и рифм, возникла, словно сама по себе, строчка: «Ангелы чистят бессмертную душу».
Я, сразу же уловил его ритм, зная, что этими словами начинается новое стихотворение, что в нем возникнет, обязательно, эта самая загадочная птица: козодой. Она появится из шелухи моих воспоминаний о детстве, внезапно и дерзко впорхнет в стих, как и подобает этой – загадочной птице. Стихотворение, лишь, закончилось названием этой птицы. Это случилось в ночь: с 29 февраля на 1 марта.
Оформил я его без всяких правок: в один присест.
4
Относительное продолжение последовало, уже, в середине весны; пришедшей после бесснежной, и относительно теплой, зимы. Подготавливал место под новые грядки: убираю мусор и корчую пни. Немного подустав от этой хлопотливой работы, устраиваю себе отдых под яблоневым, Золотым ранетом, на скамеечке, сделанной из толстого полена и прибитому к его верху, обрезком доски. Как-то, неожиданно, напротив, через полоску будущей грядки, замечаю на невысокой ветке застывшую, неподвижно, птицу. Это был козодой? Он сидел не шелохнувшись, словно вжавшись в ветку. Между нами было более десяти метров, дистанции. Я бросился в свой домик, за фотоаппаратом. Успел сделать издали несколько снимков, и остановился, чтоб увеличить изображение. В этот момент, птица бесшумно сорвалась с ветки, и полетела над огородом. Резкие и очень частые взмахи острых крыльев, в бесшумном полете, напоминали полет козодоя. Я расценил этот случай, как некий таинственный знак. И, сразу же, отправился к компьютеру, чтоб набрать новый рассказ.
5
В самом начале мая, сидя на той же скамейке, я наблюдаю, почти такую же самую птичку, через заполненную рассадой картофеля, грядку. Она сидела на той же самой ветке. Оказалось, что похожих птичек достаточно много в саду. Они быстро размножились на обильных харчах – гусеницах и майских жуках. Птички здорово расправлялись с тушками майских жуков: предварительно обрывая им, клювами, крылышки и лапки, а потом, ловко заглатывая их. Это были: обычные скворцы. Они жили, как в дупле тополя, на котором я их видел по весне; как и в дупле от выгнившего сука: в старом, белом наливе. Козодой снова упорхнул из моего воображения. Несмотря на свой промах, я все равно благодарен “козодою” за этот свежий рассказ и мои детские воспоминания, которые дали пищу для написания рассказа.
12. 05. 2020
