Александр Пышненко
Напиши мне о галчонке. Записи на железнодорожных билетах
Я всегда привык жить самодостаточной личностью.
От меня требовалось лишь то, чего никогда не допустит творческий человек. Я должен был выглядеть, в глазах «колхозной фронды: одиноким, несчастным и всеми гонимым человеком. Только ради этого, меня пытались «опустить» в бесподобном коррумпированном конотопском суде. Не раз устраивали облавы, с помощью бандитов. Пытаясь вывести меня из равновесия, регулярно обстреливали хату, в которой жила слепая учительница.
Итак, я появляюсь в Киеве, на Печерских холмах…
По Мариинскому парку, слоняются посланцы донецкой мафии. На натянутых между деревьев холстах, болтаются начертанные надписи: «Свободу Борису Колесникову! » и «Борис, ты прав! ». Бред, какой-то…
После «Оранжевой революции» – битая публика, старалась уже не включать в свои политические игрища, социально близких к ним уголовников. С поражений, они вынесут то, что от воров, которыми так славится Донецкий край, проку будет мало.
За это время, чекисты на местах, провели очень активную пропаганду против участников Майдана. Это принесло свои неоспоримые плоды.
Год назад, в первую ночь после появления в Киеве, они даже позволили мне ночевать возле их лагеря, на скамейке.
– По одежде видно, что не бомж, – рассуждал при мне, комендант палаточного городка. – Ночуй на скамейке рядом, чтоб наши дежурные смогли за тобой присмотреть…
Утром я отбыл в Лавру, а оттуда – в Россию (в Тюмень). И, только через год, я снова вернулся (теперь уже надолго) в Киев…
Мариинский парк, уже очистился, от политической шелухи…
В Приемную президента (Шелковичная, 12), я, пожаловал именно в тот момент, когда мне сало все ясно: никому никто уже не нужен.
Во времена правления предыдущего президента, мною была плотно утоптана дорога на Печерские горки. Подобные вояжи, помогли мне избегнуть наихудшего развития событий.
При нынешних же хозяевах, занявших эти роскошные апартаменты, я получал лишь необходимый опыт для написания «Записей…».
Просителей, как правило, приводили самые наболевшие вопросы. Везде отвергнутые, заблудшие люди, мыкались со своим горем. Это был отстойный пункт, куда их сгоняли чиновники. Все эти неисправимые правдоискатели, сочиняли за столами свои «никчемные» жалобы, которые никогда вдумчиво не читались. Чиновники вяло реагировали на них, банальными отписками. (Как правило, ведя переписку в рабочем порядке и с теми же начальниками-сексотами, на которых направлялись эти жалобы). У каждого правдолюбца, после этой возни, скапливалось целые кипы отписок с гербовыми печатями (аккуратно подшитые, собранные в отдельные папочки). Не понимая, что в расчет брались только разработки штатных стукачей, которые были связаны в единый коррупционный клубок. Принося сюда каждый раз челобитную – они важно раскладывали описанную не в единичном экземпляре, боль, на казенных столах.
Со стороны этот процесс – смахивал на какой-то обязательный ритуал. Они знавали всех чиновников; вплоть до отдельных черт их характеров. Живо передавали опыт общения с принимавшими их здесь начальниками.
Скопище, ставших бесполезными для общества людей, было чем-то похоже на симпозиум (слет, конференцию, собрание) каких-то белых ворон (интровертов, социопатов).
Вот, описываемые мною, пункты обозначенного им чиновниками замкнутого круга: Приемная президента, Генеральная прокуратура, Министерство внутренних дел, Приемная Верховного совета, Уполномоченный по правам человека.
Этот круговорот людей в бюрократической системе продолжался, судя по кипам бумаг с гербовыми печатями в их папках, уже не один год. Люди годами крутились, белками, в чиновничьем колесе. Выхода из этого лабиринта, даже не просматривалось. Каждый со своим горем; с болью в сердце. У кого-то были: убитые в милиции дети, близкие люди, потеряно жилье, имущество. При этом, все улики старательно уничтожены, правовое поле зачищено до блеска в милицейских протоколах.
Это была откровенная месть чиновников за какую-то несговорчивость. За то, что они оказались: не в том месте, и не в то время.
Доведенные до отчаяния, случайные обыватели, нечаянно запутавшиеся в сетях бюрократической системы, которая никогда не признавала своих ошибок, обреченно обивали пороги этих заведений. Здесь новые жулики, встречая их, смеялись им в лицо, дежурными отписками чиновников. Чиновники на местах (прокуроры и судьи), всегда ходили под высокой эгидой, тех же: генерального прокурора, верховного судьи, министра внутренних дел, и, в конечном счете, ставшего президентом Ющенко, который грозился на революционном Майдане, всех бандитов придавить к ногтю.
Среди этих несчастных, правда, затесалась еще одна категория граждан, которым, явно, было скучно сидеть дома. Это изобретатели: перпетуум мобиле – вечного двигателя. Эти, тоже – сюда (предполагаю, что они являлись сюда с определенным заданием: довести критическую ситуацию с произволом, до естественного абсурда: когда жертвы, психологически, начнут сравнивать себя с этими несчастными).
Встретил я там одну женщину, которая навела меня на эту мысль. Ей откуда-то стало известно, что американские ученые в 2003 году открыли в человеке наличие «крысиного» гена. Ученые, оказывается, ломали себе голову: откуда этот ген мог бы взяться? Женщине вдруг открылось видение, что это: «большой секрет природы»! Она начала подробно описывать сей феномен в толстой тетрадке, и теперь доставила сей манускрипт в Приемную президента, из Днепропетровска.
– Ты, думаешь, бабка совсем спятила на старости лет? – Задает она вполне здравый вопрос, листая свой манускрипт наслюненным пальцем.
– Ну, что вы? – Подстраиваясь под ее тон, пытаюсь сделать свое лицо удивленным (И как вы могли такое подумать, коллега?). – Об этом гене я знаю давно! – Важно, заявляю я. – Конечно же, в человеке много чего от настоящей крысы. Он так же плодовит и вороват, как этот грызун. Ворует у себе подобных. Структура построения общества, такая же, как у крыс. Ненавидит и третирует более слабых. Сейчас, меня волнует другой вопрос. Может эти повадки, крыса приобрела все-таки у человека? – Спрашиваю, я.
– У меня еще много открытий! – Прихвастнула, бабка. Она, явно, больная на всю голову. Все ее «открытия», вполне тянут на какую-нибудь Шнобелевскую премию…
После нашего разговора, я пришел уже к ясному выводу, что подобных Кулибиных, приглашают сюда специально, чтоб сбивать с пути истинного людей, решительно настроенных на бескомпромиссную борьбу с обнаглевшими чиновниками. Это, конечно же, не царские забавы в стиле Ивана Грозного. Тогда на посадских людей, явившихся к царю с челобитными, натравливали лютых медведей, которых специально держали для жутких утех кровожадного царя. Нынешние нравы позволяют царедворцам развлекаться совсем по-иному. Эта женщина явно была приглашена, чтоб увеселять народ.
Я беседую с чиновником. На плечах пиджака у него я отчетливо вижу предательскую перхоть. Моя наблюдательность, как всегда, не подводит меня. Перхоти очень много. «Все-таки, после Майдана здесь многое поменялось, – сверкнула невольная мыслишка. – Правда, не в лучшую сторону».
Я припоминаю, как пару лет назад, я впервые переступил порог этого чистилища. Здесь встречались молодые ребята-чиновники, в безупречно сидящих на них новых костюмах. Они были хорошо обучены этике поведения с посетителями. После Майдана, качество чиновничьего материала, заметно ухудшилось. Чиновник просил меня подождать несколько дней. К чиновнику, конечно же, стекается информация с мест охоты на людей. Какая придет информация, – я мог только догадываться. Как правило – это уже дружный хор специальных агентов, противопоставленный писку затравленной жертвы.
Выходя, я стал свидетелем сценки, характерной для этого времени.
– Пустите меня к президенту! Я стояла на Майдане! – Разгневанная женщина, пытается прорваться к чиновнику.
Петь ей преграждает рослый охранник.
– Не надо орать! – Кричит стражник.
В коридоре появляется чиновник.
– А другие, в это время, хлеб пекли и детей растили, – спокойно, отвечает он женщине. – Еще не известно, чем вы занимались на Майдане? Может, служили там провокатором.
– Не долго вам осталось жировать. За вас никто больше не проголосует и на Майдан не выйдет, – устало, говорит женщина, заканчивая дискуссию.
«Петлять надо с этой страны! И как можно быстрее! Рвать когти сейчас же! Сию же минуту! Не откладывая в долгий ящик!» – Заражаюсь от этого разговора, внутренней истерикой!
Очнулся – далеко; сижу в Фастове, на железнодорожном вокзале.
Время движется медленно. Беру билет на Житомир, и ужинаю салом на скамейке рядом с вокзалом, между делом, рассматривая стоящий на перроне исторический паровоз, как памятник бурным событиям в начале ХХ века. После чего (изучив висящую схему путей сообщения), меняю билет: на Хмельницкий. Оттуда ближе к вожделенному Западу, с его юриспруденцией и правами человека.
Я плохо ориентируюсь в этих путях-маршрутах. Внутренняя истерика закончилась, и мозг начал функционировать в нормальном режиме.
Ожидая электричку «на Хмельницкий», я уже был не такой категоричный, что мне надо торопится на Запад. Теперь, я склонялся к мысли, что надо возвращаться в Киев, чтоб продолжить борьбу с режимом.
Я увидел красивую девушку. Она, засунув ладошки в рукава, выразительно смотрела на меня. На сорокапятилетнего мужчину.
Прежде чем взяться за нее, красивую, сидящую напротив, – я уже, безошибочно знал, что мне не надо стремиться на Запад, а надо возвращаться в Киеве, чтоб бороться дальше. Во взгляде девушки, я увидел подтверждение правильности данного решения.
Девушка показала кисть руки, на которой были недоразвитые маленькие пальчики на одной руке.
«Девушка стесняется своего уродства, – догадываюсь я.
– С ее-то красотой, – это даже и не уродство. Я мог бы каждый день их целовать, если б мне выпала такая честь.
«Все, – решил я, – никуда не еду. Надо бороться здесь…». И, – пошел сдавать свой билет. Девушка так и не узнала, что я подумал – объявили ее поезд: на Гребінку.
В Киеве я начал свою борьбу с того, что объявил: сухую голодовку, – и пять дней ничего не пил и ничего не ел, находясь перед зданием Верховной Рады. Потом, в Министерстве внутренних дел (есть оказывается и такое) невнимательно слушал, как какая-то пигалица, зачитывала мне мои же права, которые гарантированы украинским гражданам.
Глядя на эту молоденькую девушку (канцелярским голосом вещающую мне мои права), умудренный горьким жизненным опытом, человек, осмысливал тот факт, что кто-то же из чиновников позаботился о том, чтоб она работала здесь. Кем она ему была: любовницей? Дочерью?
Жизнь приучила меня думать этими категориями потому, что другие примеры – просто не встречались мне, в коррумпированном государстве. Я – поеду в Россию на заработки.
В целях самосохранения для дальнейшей борьбы, я аккуратно выхожу из сухой голодовки…
17 марта 2006 года.
ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ ЗАПИСЬ:
«Снова в Лавре»
С России, я вернулся ровно через год. Явился перед ясным взором водянистых глаз послушника Геннадия, явно подобревшего за этот год. Его животик, еще больше выпирал через кожаную тужурку, наброшенную поверх нового подрясника. На голове у него, красовалась кожаная кепка, через отверстие которой, выглядывал седой «лошадиный» хвост его волос. Нижнюю часть лица закрывала роскошная борода, в которой явно добавилось проседи.
– Найдешь «Мудрого», он тебе подыщет место для проживания, – сказал послушник. – В тех кельях, наконец-то, навели хоть элементарный порядок. А то уж дошло до того, что такой, там «бомжатник» развели!
«Мудрым», оказался: тот самый Толик, который упорно метил, – если не изменяла мне память, – в настоящие монахи. Это навязчивое желание в нем, давно уже превратилось в настоящую идею-фикс. За этот год, он стал здесь, карикатурным подобием, колхозного бригадира. Гордыня, превалирующая в его характере, выпирала наружу всеми углами его своенравного характера. Шило в мешке, не утаишь! Он отпустил себе густую бороду. Волосы на голове, как и все послушники, собирал в конский хвост. Носил он уже старый, хоть застиранный, подрясник. Жил он отдельно, в той самой келье, в которой когда-то жили бывшие уголовники. Окружил себя «сподвижниками», создав настоящий культ своей личности. Я думаю, и в родное село, он приезжал уже, как архимандрит, какой…
Недаром же он выбрал себе прозвище – «Мудрый»! После своей кончины, я думаю, он мечтал оставить свое бренное тело потомкам: в Ближних или Дальних пещерах…
Он, постоянно, не забывал повторять: «Я в Лавре сделал (следовал длинный перечень дел, которые он, якобы, сам выполнил в Лавре). Поднял колокол на звонницу, например.
Я, постоянно, наблюдал его обществе Сергея, – лысеющего парня лет 27, – которого он определил, наверное, своим «апостолом».
Вечером они, отправлялись к послушнику Евгению, учить каноны. После этого, Толик еще долго не мог никак успокоиться. Из его кельи, то и дело, доносилось:
– А я, ему, говорю… Он меня не так понял… Разве в святом писании так сказано? Он ничего не понимает…
Этот святоша прикинулся, что меня совсем не узнал. Странная амнезия, тем не менее, не помешала ему выбрать для меня, самое худшее место для проживания. Он поселил меня у самой двери, на самой хлипкой и скрипучей кровати.
Состав «трудников» за год, практически, полностью поменялся. В кельях, действительно, стало намного чище. Стали чаще менять белье. Появилась новая одежда. Какие-то совершенно не ношеные вещи. Стали лучше кормить. Только на тумбочках и подоконниках, не взирая на «чудодейственных» звоны, колоколов, по-прежнему суетились вездесущие тараканы.
В первый день, «Мудрый» сказал мне, что вечером «явится тот, кто всех нас построить». Явился Василий. Внешне, он сильно изменился. На осунувшемся лице, по хищнически, обозначился орлиный, гуцульский нос. В келье он давно уже жил «воровской семьей», с бывшим бандитом (с лицом херувимчика), Сергеем, и каким-то алкашом из Краснодарского края – Володей, – работающим водителем грузовика.
В трапезной, эта компания, давно уже не столовалась. Брезговала. Провизию им, доставлял шофер.
Я постоянно искал в Киеве работу. Мне долго не везло. Если я находил работу, то не было сколько-нибудь приличного жилья, – или: наоборот. Меня грела надежда, что в самое ближайшее время, мне удастся, все же, покинуть этот бомжатник.
Я уже отказался от выгодной работы в самой Лавре.
– Трудно найти себе помощника, – сетовал, мне бойлерщик, Сергей. – Однажды, взял одного бандита. Так он стал пальцы веером распускать…
У моей койки, жил какой-то убогий россиянин. Молчаливый и угрюмый.
Несмотря на свое убожество, он ненавидел Украину, на пещерном уровне. Ноги в него гнили. Он сделал для себя открытие, что: «Украина – это окраина России».
Вечером Василий пригласил в эту келью своих знакомых, которые писали стихи. Бывший послушник, рассказывал какие-то легенды о чудодейственном изгнании бесов. Слушали записи авторских песен…
Я не обнаружил в себе желания выступить перед ними. Что я им мог рассказать? Что роль литературы давно уже низведена до роли профессорской забавы? Что этим занимаются теперь все, кому не лень! Журналисты, министры, депутаты, футболисты, колхозники и даже грамотные домохозяйки с высшим образованием. До нормальных писателей – дело не скоро дойдет.
Тогда я был уверен, что с творчеством, в этой стране, давно покончено. После этого, Василий обиделся на меня…
После работы, я все еще отправляюсь к Дальним пещерам…
По дороге, я заходил к совсем еще молоденьким художницам, которые ставили свои мольберты, на возвышении, возле Духовной академии. Так, чтоб видны были роскошные купола Свято-Успенского собора, большой купол Трапезой церкви и непревзойденную звонницу Шеделя. Они изображали дорогу, ведущую: от Дальних пещер, к Верхней лавре. На дворе стоял март-месяц; на холстах этих юных див, еще было очень много серых и темных красок. В эти минуты, небо над золотыми куполами церквей, озарялось светом заходящего солнца…
После чего я отправлялся ко входу в Дальние пещеры. Садился на скамейку, напротив аркады поддерживающую холм, на котором была возведена чудесная церковь Рождества Богородицы в стиле украинского барокко, и великолепная, устремленная ввысь, звонница Ковнира.
Несколько лаврских котов, активно преследовали серую кошку, забравшуюся под роскошную иномарку. Коты вожделенно следили за всеми ее перемещениями. Гладкая шерсть на них лоснилась (утром я видел, как возле дверей трапезной, они уплетали требуху огромной щуки).
Коты чем-то напоминали мне упитанных, лаврских монахов.
Я еще успеваю подняться по высоким ступенькам к церкви Рождества Богородицы, побродить между ухоженными могилами, в которых покоятся какие-то российские генералы. После чего, буду возвращаться на ужин.
Высокая женщина (в черном), кормит знакомую кошку. Перед нею, уходящим полукругом, сидят жирные лаврские коты.
– Ишь, какие наглые, – говорит женщина, когда я прохожу мимо. В ее глазах, вспыхивает озорной огонёк.
Скоро я подыскал себе работу, и навсегда покинул стены (не)святой обители…
28 марта 2006 года.
ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ЗАПИСЬ:
« Москва 2007»
В Киеве, я сажусь в плацкартный вагон «ивано-франковского» поезда. В опрятном костюме, я выгодно отличаюсь от рабочего люда, отбывающего на заработки в Москву. Проводница, наметанным взглядом, изучая внешний вид, добродушно сказала:
– В такой одежде, садятся в купейные вагоны.
Я пожал плечами. Что на это скажешь? Что, таким образом, решил сэкономить несколько заработанных, на копании канав, гривен?..
Рядом со мною, чета. Он – украинец; она – россиянка (встречаются еще и такие сочетания супружеских пар). В нем проявляется настоящая порода украинца: крепко сбитый парень, лет тридцати. Она, я б сказал, что молодка выглядит совсем плохо; крепкая молодая женщина, на вид. Если б не приобретенное за многие века нашей зависимости от России выражение, изуродовавшее ее лицо. Оно брезгливо морщилась до самого Хутора-Михайловского. Это было даже не лицо, в привычном понимании этого слова, – это была, скорее всего, маска, – личина, – которую она придумала сама себе, чтоб выгодно отличаться, пока гостила в Украине. С этого смазливого личика не на миг не сходила, такая гримаска: снисходительности. Создавалось стойкое впечатление, что своим присутствием в Украине, она сделала исключительное одолжение всем сущим украинцам.
Очевидно было, что ее супруг – военный; служит, где-нибудь, у самого черта на куличках.
На таможне с нашей стороны, увидев у проверяющей ее документы, девушки, торчащую сзади резиновую дубинку, она, тоном заговорщицы, прошептала мне:
– Бьюсь об заклад, что она не умеет ею пользоваться.
– Можете спровоцировать ее, – подделываясь под ее тон, посоветовал я.
Мой «провокационный» совет, ей откровенно не понравился. Не то, что мой российский выговор.
Утром, за вагонным окном, во всю свою ширь, открылись панорама российских просторов.
Вначале лета, они процветали буйным цветом. Бескрайняя даль, туманились малиново-сиреневой дымкой. На холсте загорающегося дня, безраздельно властвовал фиолетово-розовый цвет. Куда не кинь оком, до самой Москвы, нас провожал несравненный иван-чай.
Вот, – и она…
В редакции популярного еженедельника, меня одарили книгами, в которых был перечень и краткие данные: о российских авторах. Шовинистов среди них было так много, что книги получились толстыми и увесистыми.
«По дороге ознакомлюсь», – думал я, запихивая книги в свою сумочку (чтоб запихать их, пришлось вывалить все содержимое). В карман пиджака, перекочевал: украинский паспорт, мобильный телефон, деньги, электронная карточка, на которую шла зарплата… В сумочке, кроме книг с перечнем писателей с ксенофобскими взглядами, остался только кусочек сушеной чехони, записная книжка, электронная карточка для проезда в киевском метро… да еще чиненные – перечиненные мною очки в дешевенькой оправе. …Фотоаппарат, я положил в отдельный полиэтиленовый пакет…
На знаменитой Красной площади, я фотографируюсь на фоне Кремля, Покровского собора (храма Василия Блаженного) и памятника Минину и Пожарскому. Клацнуть кнопкой, я прошу бабушку. Она привезла, «познакомить с Москвой», своего повзрослевшего внука. Попросила фотоаппарат, чтоб сфотографировать внука на фоне Спасской башни.
– Вышлете снимок, – просит она: – Может и я вам, в чем-нибудь, еще пригожусь? Записываю адрес ее владимирской деревни, и отправляю записную книжку к шовинистической литературе.
– Вышлю, – говорю. – Не вопрос.
– А Вы-то сами откуда-то будете? – поинтересовалась бабушка.
– С Киева, – говорю.
Лицо бабушки поменялось в один миг, будто она увидела перед собой лицо живого фашиста. Впервые наблюдаю такого хамелеона!..
– Обязательно вышлю, – лепечу что-то, словно защищаюсь: – Даю слово.
Она не стирает со своего лица выражение враждебности. Лицо «шовинистки», с каждой секундой, все более затвердевало.
Приходит мысль: «Здорово же построила их в шеренги, после «Оранжевой революции» в Киеве, российская пропаганда»!
«Ко мне не зарастет народная тропа». – К памятнику А. С. Пушкину, я прихожу всякий раз, как только приезжаю в Москву.
Вокруг монумента, на скамейках сидят москвичи, и гости столицы. Студенты и студентки. Некоторые – целуются. Кто-то, как я, просто сидит. Я, – гость столицы. Приехал сюда из сопредельного государства, и уже успел напугать имперскую, престарелую суфражистку.
Захожу на Арбат. В переулке сидит какой-то парень. Перед ним картонка: «Подайте опохмелиться». Прохожие посмеиваются, но деньги дают. Какая-то женщина, возле меня, тоже достает кошелек.
– Дам, ей-богу! За смекалку, не жалко! – Смеясь, говорит она.
На Арбате, внимательно разглядываю, подкрашенную и игрушечную Русь. Все эти ложки и матрешки…
А вот и картина художницы, на которой видна фиолетово-розовая даль!
– Иван-чай? – Тычу пальцем в холст.
– Иван-чай! – Улыбаясь, отвечает художница.
Вечером возвращаюсь на Киевский вокзал…
Весь день на жаре. Очень устал. Больше идти никуда не надо. Сил достает добраться только до буфета. Покупаю пиво. Конечно же, это: «Балтика № 7». Почему? Качественного украинского пива в продаже здесь все равно не отыскать. А к этой марке пива, привык еще в Тюмени, будучи на заработках. Вместо анчоуса, достаю из сумочки чехонь. Она плавала за мной весь день по расплавленной от жары Москве. Оторвал половину. После выпитого, сажусь отдохнуть.
Пассажиров не то чтоб много. Они рассредоточены, небольшими островками, по всему залу. Я один в своем ряду. Впереди сидит, какая-то странная парочка. О чем-то перешептываются. Обе особи – не русские. После пива, меня начинает клонить в сон.
Очнулся, с неприятным ощущением: чего-то произошедшего. Чего-то не хватает? Ага, вот! Нет моей сумочки! Кто-то посмел приделать ей ноги? С нею ушли мне подаренные в редакции книги, с подробным перечнем многих российских ксенофобов! Я с ужасом подумал, что было б, если бы я оставил там документы и деньги?.. Мне, стало быть, откровенно, повезло.
И, все же, неприятно… Обидно, почему-то стало и перед той шовинистически настроенной бабушкой из Владимирской губернии. С записной книжкой, ушел ее адресок. Что она теперь подумает «о коварных хохлах»?
Ладно, думаю, переживу и это. До этого случая, меня никогда еще не обворовывал в дороге. Такое со мною, случилось первый раз. Старею?..
– У меня сумочку увели. Кого-нибудь рядом видели? – спрашиваю, обходя всех пассажиров. Подхожу к сладкой парочке, что сидит впереди. Ее голова лежит у него на коленях.
– Сумочка у меня пропала. Не видели, кто взял? – спрашиваю.
– Жэна… Савсэм балной. – Отвечает, парень.
«Они умыкнули, – по глазам, вижу. – Кому же еще? Они рядом сидели и-таки, дождались пока я прикемарил, чтоб стащить».
К ним подходила толпа земляков (таджики или узбеки? ). Они о чем-то оживленно заговорили.
«Над кем они все хохочут? – Возникает вопрос. – Надо мной? – Окончательно утвердившись в своей догадке. – Больше некому стащить было! ».
Ухожу, чтоб побродить вокруг вокзала. Времени – навалом. Хочу купить на дорогу снеди. Навстречу – два милиционера.
– Покажи, – говорят, – документы.
– В России присутствует трагедия Чечни. Чечня затянула Россию в Средневековье, – оправдывая неудобства, думаю я: – Боятся террористов? Подаю украинский паспорт.
– Покажи мобилку? – Спрашивает, один милиционер.
Показываю. Становится о ясно, что ищут поживу.
– У меня, – говорю, – сумочку увели?
Молчат. Возвращают мобильный телефон. Простенькая «Нокия 1100» – их не интересует. Они нацелились на одинокую жертву, силуэт которой, опрометчиво появился в пустоте пространства между торговыми рядами…
Вокзал, практически, опустел. Я нахожу это – слишком поздно…
Тороплюсь на перрон в каком-то нехорошем предчувствии. Перрон – пуст. Подхожу к милиционерам.
– А где Киевский поезд, который отправляется на 23. 30? – Спрашиваю.
– Уехал, – говорит милиционер.
– На моих часах только 22. 40. – До меня начинает доходить. Не перевел часы. Я живу «в киевском» измерении.
– Бери такси, может успеешь догнать, возле Калуги, – насмешливо, советуют милиционеры.
– Зачем? У меня есть деньги, – говорю я, стараясь не замечать их тона.
– Тогда иди в кассу, сдай свой билет. Получишь какую-то компенсацию. Скоро будет скорый, на Софию. – Подобрел, милиционер.
В кассе, мне вернули 80 % стоимости билета. Остальное пришлось доплатить. Зато поеду в купейном вагоне…
Короче, из Москвы я выехал только после полуночи. Со мной, до Брянска, ехал какой-то парнишка с пивом. Я, наигранным тоном, поведал ему об утерянной сумочке:
– Представляешь? Сейчас воришки достают из моей сумочки книги. (Ничего иного там нет, если не считать кусочка вяленой рыбы). А раз уж они своровали ее, делаю я предположение, то обязательно станут читать. Вот они сидят себе, и читают. И, постепенно, начинают прозревать. Им становится стыдно за свою неудавшуюся жизнь. В них начинает просыпаться совесть. После чего: им ничего не остается делать, как раскаяться в своем низменном проступке. Утром они все гурьбой, отправятся устраиваться на работу. Начнут усердно трудиться, чтоб честно зарабатывать себе на жизнь.
Парень не выдерживает, и начинает громко хохотать. Успокоившись, таким образом, ложусь отдыхать....
Просыпаюсь ранним утром. Качаясь, и поскрипывая, бежит по рельсам вагон. В зашторенное белою занавеской, окно, бьют ласковые солнечные лучи. В купе – никого нет. Я лежу один, на чистых простынях. Мне хорошо, будто в детстве…
Первый возделанный клочок земли. Это уже Украина…
Иван-чай остался по ту сторону границы.
В Конотопе, торговки, словно мухи, облепили вагон. Они занимались запрещенным промыслом…
Милиционеры стараются «не замечать» этого нарушения закона. Торговки суют в окна вареную картошку, пироги, колбасу, огурцы, раков, рыбу, водку, пиво и минеральную воду. Милиция с народом, в одной доле.
Вытряхиваю из карманов остатки российской мелочи. Бренчат в окно последние рублики, в компанию к гривнам. Обратно, получаю – сытный завтрак.
26 июня 2007 года
1988-2008
