Александр Пышненко
Напиши мне о галчонке. Записи на железнодорожных билетах
Речь в правительственном постановлении шла: о в те времена раскрученной пропагандой, так называемой «брежневской» «Продовольственной программе». За рамами хранилось еще очень много идеологических сокровищ. Крестьяне, похоже, неохотно расставались с этим добром даже при тотальном дефиците туалетной бумаги.
«Чтоб наполнить холодильник, надо подключить его к радиоточке», – припомнились Храмову слова: «Из выступления армянского радио».
– В этой деревне, – Иван Тимофеевич, заговорил таинственно, словно признанный сказатель, – еще недавно, почитай, двести дворов имелось в наличии. Выйдешь, бывало, на одном конце деревни гармошка играет, на другом – девки поют. Очень весело было жить. А теперича, остались одни старики. В Борисово, настаивают, «переселяйтесь», избы дают. А зачем мне эта изба? – Сурово сдвинул свои брови старик, меняя тон. – Мне недолго осталось эту землю топтать.
– Куда уже перебираться таким старикам, как мы, – накрывая стол, подтвердила хозяйка. – Нам бы здесь скоротать век. Никому мы нигде не нужны. Дети наши разъехались. В Борисове у нас нет никакой родни.
– Магазин, вот, закрыли. Хлеб, раз в неделю, на подводе возют, – жаловался старик.
– Вот, сами хлеб печём! Как-то, ведь, надо-ть выживать? – Вставила веское слово, хозяйка.
За этими стараниями, Анны Васильевны, стол был украшен наваристыми щами и аппетитно пахнущими жирными ломтями настоящего жареного мяса; возвышалась в большой миске толченая на жиру картошка; в другой миске, чуть поменьше размером, лежали розовые ломтики сала; в полу-миске стояли, вынутые из бочки соленые огурчики. И, еще – квашеная капуста, сметана и молочко в крынке. Только что испеченный, духмяно издающий ароматы, хлеб, большими ломтями лежал отдельно. И все было, по-крестьянски, наложено в миски большими порциями, чтоб можно было насытиться.
Храмов позвал рабочих, – но те, наотрез, отказались.
– Некогда нам, – грубо сказал, как отрезал, Петров – Не хлебосольничать сюда приехали!
«Ладно, потом разберемся», – решил про себя Храмов.
Возвращаясь в избу, он выхватил с баула пару консервных банок – тушенку и сгущенного молока. Старикам, судя по их восторгам, еда геологов пришлась по вкусу. Они все нахваливали содержимое консервных банок. Тогда, как Храмов, в свою очередь, не упускал возможности похвалить их вкусную снедь.
Отведав крестьянских разносолов, Храмов вдруг вспомнил, что в книжке одного сибирского писателя сказано, что здешние жители едят такую травку, которая черемшой называется. Чтоб показаться человеком, подкованным в этом вопросе, он не удержался, и спросил:
– А у вас черемша растет?
– Черемша? – переспросил Иван Тимофеевич. – Как грязи! А, что? Никогда черемши не едал?
– Мы ее в банки закрываем, – сказала хозяйка. И, не успел Ваня и глазом моргнуть, как перед ним выросла на столе мисочка с чем-то ядовито-зеленым на вид. – Ежь! – сказала Анна Васильевна.
– Это не нынешняя черемша. Только прошлогодняя. Новая, иш-шо не наросла. – Вставил свои пять копеек, Иван Тимофеевич.
Храмову хватило одной ложки, чтоб понять, степень своей промашки, с этой книжною подковкою. Покатав во рту горько-соленый комок, он не знал, что делать с ним дальше. Комок застревал в горле, не лез, что называется в горло, отчего лицо его, очевидно, приобрело оттенок переживаемой невзгоды.
Видя человеческие стенания, Иван Тимофеевич, рассудительным тоном, сказал:
– К соленой… еще… надо-ть привыкнуть!
– И-то, правда! Выплюнь, Ваня, ее в помойное ведро! – велела хозяйка.
Потом они стояли вместе с Иваном Тимофеевичем около ворот. Иван Тимофеевич ткнул своей палкой куда-то в зареченскую гриву, и, как человек, чувствующий свою неоспоримую правоту, с патетическими нотками в голосе, говорил твердо, с убеждением:
– Наш чернозем жирный, хоть на хлеб намазывай. Что, ты? Знаменитый алтайский чернозем! Сунь в землю оглоблю – телега вырастет! Мериканцы хотят скупить его. Золотом соглашаются платить. Только нельзя русской землицей торговать. Последнее дело. – Закипая нутром, продолжал старик: – Я за нее кровь свою проливал. Вот эту ногу в 42-м, на знаменитом «Невском пятачке» под Ленинградом, потерял. Слыхал, о таком? – Он постучал костяшкой пальца по своей деревяшке и как-то неприветно, и непримиримо, добавил – Пусть только сунутся сюда…
Незаметно, сзади подошла Анна Васильевна. Она, наверное, давно уже попривыкла к подобным, воинственным речам, поэтому терпеливо дожидалась, пока муж выпустит весь словесный запал, чтоб навести на свое, женское. В этот раз, ей потребовалось, чтоб Храмов помог ей закрыть рамы с помидорной рассадой.
– Пойдем, Ваня, поможешь мне накрыть рассаду, – певучим голосом, говорила она – Чай ночью заморозок будет.
Стояла расчудесная весенняя погода; пели звонко птички. О каких-то там заморозках, не хотелось даже думать.
На немой вопрос Храмова, Анна Васильевна тут же начала с готовностью рассказывать крестьянские приметы:
– А как же, – говорила хозяйка – Когда цветет черемуха, – завсегда жди заморозка. Так у нас, на Алтае, с давних веков повелось.
…После таких высказываний хозяйки, в голове у Ивана отложилось мнение, что крестьяне умеют читать природу, как хорошо написанную книгу…
Храмов отчетливо услышал тяжелый топот шагов на крыльце. Он выглянул из-за избы, за которой они только что накрывали ящики с рассадой. Увидал рабочих, выходящих из калитки. В руках они держали тяжелые рюкзаки. Храмов бросился вслед за ними.
– Вы куда это собрались? – спросил он, настигнув обоих на дороге.
– Душно как-то в избе, – заюлил рабочий, вытирая обильный пот из своего крепкого чела. – Вот, решили, что лучше переберемся на берег реки. Будем жить отдельно.
– Вы будете жить в избе! – жестким тоном, прервал его Храмов. – По заветам Станислава Ивановича Татаринова. Начальника. Слышал о таком?
– Слыхал, – нехотя согласился, Петров, потупив при этом, взгляд. – Он – начальник. Перед ним – я шапку сниму. А ты, мне, никакой не указ. Ты – никто, и звать тебя – никак. Тоже мне, указчик, – процедил он сквозь зубы, вперившись, взглядом, у Храмова. – Начальничек, нашелся. – С этими словами, Петров сделал полуоборот туловища, как бы приобщая Пальчикова к мужскому разговору.
В этот момент, у Храмова, подкатился сухой ком к горлу, глаза застелила пелена ярости, а кровь вскипела от праведного гнева. Не контролируя себя, он схватил Петрова за барки рубахи и стал теребить. Но, тут же, почувствовав под пальцами упругую мощь налитых мышц рабочего, он чуть ослабил свой напор.
В таком положении, они простояли несколько долгих минут. Храмов совсем не струсил, он был готов к драке. Это, наверное, и остудило Петрова (тот, оказался, совсем не готовым к такому развитию событий).
– Пусти, – чуть разжав побелевшие губы, сказал Петров.
Храмов разжал пальцы, и рубаха Петрова сама выскользнула из них. Тот начал медленно заправлять ее.
Пока Петров неспешно приводил себя в надлежащий порядок, Пальчиков, заинтересованно, ожидал окончания инцидента. До этого, он не мог даже предполагать, что у Храмова найдется столько прыти, чтоб тягаться с Петровым.
Не проронив больше ни единого звука, рабочие взвалили на плечи свои ноши, и, согнувшись под бременем, отправились вниз по крутому косогору. Пальчиков, сверкнув иссиня синими, васильковыми глазами, еще раз обернулся, поглядев на остолбеневшего, Храмова. Петров брел без оглядки.
– Чего им надобно? – услышал Храмов за спиной, голос хозяйки.
– Не знаю, – ответил Храмов, не отрывая глаз из спин ходящих за гору бичей: – Какая-то блажь, видать, нашла на нашего Петрова.
– Пойдем, отдохнешь в избе, – сказала хозяйка. – Утро вечера мудренее. Потом, разберетесь…
4. Мечта Петрова
Просыпаются, в крестьянской избе, довольно-таки рано. Надо кормить домашнюю животину. Крестьяне привыкли руководствоваться в жизни известной поговоркой: «Кто рано встает – тому Бог дает». Когда Храмов проснулся, Анна Васильевна, обслужив свое многочисленное хозяйство, топила печь. Красное зарево озаряло ее лицо. Иван Тимофеевич, сидя в неизменной позиции на лавке, дымил своим незаменимым «Беломорканалом». Увидев, что Храмов не спит, – лежит с открытыми глазами, – хозяйка завела разговор, обращаясь в открытый зев печи, к горшкам:
– Только что корову отправила пастись. Твои-то, Вань, сидели у костерка. Грелись. Я, чинно, прошла мимо. Поздоровалась. «Померзли, чай? " – спрашиваю. И тот, что посурьезнее будет, тот, с которым ты, Ваня, вчерась поцапался, что-то промямлил себе под нос. Ночью, поди ж ты, заморозок был! – И запричитала, по своей бабьей привычке, обращаясь к кому-то вымышленному: – И до чего же вы, мужики, народ противный. Что дети малые! И чего вам в избе-то не сидится. Им, токо, добра желаешь, а они все наперекор делают! Сидели б в тепле, в добре. Горя б здесь не знали! Так, нет же: «Пойдем на берег». Дурачье, прости господи. Разве так делают? О, здоровье надо печься! – Отчитав, заочно, своих несостоявшихся постояльцев, Анна Васильевна на какое-то мгновение приумолкла. Очевидно, подготавливая в мыслях какую-то, очередную, словесную экзекуцию.
Конечно, живи рабочие в избе, она б получила некоторую выгоду. Начальник договорился хорошо платить за них. Они умели считать каждую копейку. Рабочие покупали бы картофель и молоко. А, к этому молодому парню, они привязались всей душой, с той первой минуты, когда он вошел в избу.
Ближе к обеду явился Татаринов. Первым делом отправился на канаву, к своим рабочим. Храмов подошел чуть попозже.
– Мне Петров уже пожаловался на тебя, – сказал Татаринов, встречая Храмова, на вершине холма, и, не дожидаясь объяснений, продолжал: – Петров переживает, что ты его деньги спустишь. Пустишь по ветру. Разбазаришь, – одним словом. Так, что переходи-ка ты лучше к рабочим. Поставите на берегу палатку. Она, хоть и вся в дырках, – бывшая банька, – но все же лучше, чем жить под открытым небом.
Уже перед тем, как влезть в кабину, передал Храмову, пожелание Петрова:
– Отдай-ка ты ему его деньги, что я тебе давал. Успокой «грешную душу». А, то он, бедненький, с ума, поди сходит. Этот разговор – между нами.
– Да не нужны мне его деньги! – вспыхнул Храмов. – Пусть ими подавится. Устроил канитель. Я-то, думал…
Уходя, Храмов отдал хозяевам свою пятерку. Анна Васильевна выделила ему, дополнительно, ведро картофеля и банку молока. Он поблагодарил их за проявленную доброту, и отправился на новое свое место жительства. Рабочие, сидящие на принесенном разливом бревне, встретили его сдержано. И, только при виде продуктов, взгляд Петрова немного потеплел.
…Вместе перенесли, на берег, остальные вещи…
Палаток никто из них толком не умел ставить. Без тени, каких бы то не было сомнений, они нахлобучили ветхую и дырявую холстину, на три кола, решив, что так и надо обустраивать походный быт. А, чтоб сооружение сей малой архитектурной формы, выглядело как-то более устойчиво, они присобачили его веревками к вогнанным в землю колышкам. Средний кол тут же проткнул старую, убогую холстину, и вылез неровным концом наружу, придав неэстетической конструкции совсем уже инвалидный вид. Теперь сверху, – с самой высоты холма, – палатка сильно смахивала на какого-то серого птаха – возможно, что журавля – безжалостно пришпиленного кольями к земле. Это сходство еще более усиливалось в ветреную погоду, когда холстина начинала сильно надувать бока, и громко хлопать своими входными крыльями. К тому же, многие мелкие дырочки, былые постояльцы ее, пытались замазывать красной краской, которая с годами выцвела, придавая вид засохших пятен крови. Казалось, что измученная птица, пытается со всех сил, взмыть в небо.
С тех пор, как в палатку влезла корова, и съела весь запас соли и хлеба (только что приобретенного у Анны Васильевны), они, сговорившись, развесили в ведрах остатки продуктов на вётлах под горою. Отчего те, сразу же, стали напоминать новогодние елки, увешанные подарками. Злополучная буренка оставила, после себя, полнейший бардак. Начиная с раскатанной по всей палатке картошки, измазала все вокруг липкой слюной, съела всю соль, и, словно бы в глум над незадачливыми скитальцами, оставила посредине палатки дымящуюся лепёху. Анна Васильевна, оперативно, восполнила потери хлебом и солью.
Вынужденное переселение, не добавило, Храмову, особой радости. Единственную возможность, вместо радио, выслушивать длинные откровения бывшего таксиста.
– А мне, покудова, здесь очень нравиться, – говаривал Петров. – Красота здесь. И, – расход небольшой, – прибавлял этот скупердяй. – В городе, что: повернулся, – и рупь! Гони – рупь! И, так по рублю, за день, знашь, скоко счетчик натикает?.. А, здесь расход небольшой. Я как-то подсчитал для себя…
Петров уже давно укрепил всех в своей мысли, что он скоро накопит деньги на новый «Жигуленок». Это удачное детище из города Тольятти, беззастенчиво содранное с итальянского «Фиата–124» (лучшего мирового бренда 1965 года), – устаревшая модель уже на момент начала выпуска в 1971 году, – пользовалась непомерным спросом у советских граждан. Первые образцы Ваз-2101 были собраны полностью из итальянских комплектующих – и ценились больше остальных аналогов. Стоило это вожделенное чудо советской автопромышленности, четыре годовых зарплаты заводского рабочего, тогда как на Западе – одна тысяча долларов (ползарплаты тамошнего трудяги).
Каждое утро, Петров, забросив на плече махровое полотенце, отправлялся по росной траве к речке. Пристроившись там возле омута, на большом валуне, он начинал обливать себя студёной водой, фыркать и охать на всю округу. Создавая такое впечатление, что в омут невесть как попал довольно-таки увесистый тюлень. Приняв водные процедуры, Петров, тяжелой поступью, шествовал обратно.
Однажды, Василий, проснувшись от громыхания его шагов, высунув лицо из спальника, сладкозвучно, нараспев произнес, сокровенную фразу:
– Солнце встало выше ели, а бичи еще не ели!
– Это ты, – «бич»! – вспыхнул, как спичка, влезающий в палатку, Петров. – А я сюда приехал подышать свежим воздухом! – Стало видно, что слова напарника, больно задели его, до глубины души. – Я себя «бичом» не считаю, – сказал обидчивый рабочий. – Это ты, Пальчиков – настоящий бич!.. Слышишь, Вань? У нас здесь появился бич! Так и запишем, что Пальчиков – бичара! – Посвящая своего напарника в бичи, Петров не забыл напомнить остальным: – У меня очередь на «Жигули» подошла, а денег, совсем немножко, не хватает. Пришлось, вот, подрядиться к геологам…
Однажды, он совсем уж разоткровенничался:
– Если б тогда меня не погнали с таксопарка, я б эти бабки там, в два счета заработал. Вот почему мне придется повкалывать. – Сделав выражение своего лица очень злым и неприступным, будто он кого-то видел перед собою, он, в сердцах, еще прибавил: – Я еще выведу этого козла на чистую воду! Это он меня заставил уйти из таксопарка!
Похоже, что Петров не поделился с кем-то там барышом. Копя деньги на «Жигули», он не захотел отстегивать начальству какую-то обязательную мзду. «Зажилил», – если сказать, одним словом. Его, очевидно, предупреждали каким-то образом. Но, ослепленный жаждой наживы, Петров, не внял начальствующему гласу, и его, под каким-то надуманным предлогом, выставили за ворота таксопарка, лишив престижной работы и приличного заработка.
Позавтракав, оба рабочие, медленно, потащились на канаву. Оттуда, с вершины холма, под аккомпанемент гулких ударов кайла об песчаники, вплетенные в натруженное сопенье, можно было долго слушать мантры Петрова о вожделенных «Жигулях», обязательно – вишневого колера.
5. Ошибка
Тем временем, Храмов, наконец-то, уселся за обязательные вычисления процентного содержание урана по всем добытым на участке точкам. Со всех дыр в земле, на которых он сделал замеры накануне с помощью рабочих, пёр торий-90! Радиоактивный изотоп тория никому был не нужен. Нужен был уран! Для ядерных бомб. Для ядерных электростанций, ледоколов и спутников. Для ядерной мощи Советского Союза.
Храмов, в сердцах, отбросил тетрадку с вычислениями, и, не помня себя, отправился на берег, развеять свою кручину. Душу скребли кошки его мнительности. Храмов корил себя в мыслях за опрометчивое решение, разрешив Татаринову копать канаву, в этом месте. Портил настроение еще и тот факт, что он уже наобещал живущим здесь старикам: «Устроить здесь целый рудник». Да, еще, с целым городам будущего, в придачу. Он прочно сжился с этими намерениями. Свои фантазии, он уже считал, поди, реальностью. С присущим – юношеским максимализмом. Больше всего на свете, он опасался прослыть в глазах уважаемых им людей – лжецом. Постигшее разочарование, разрушило воздушные замки. Звон битых стекол, заполонил все его мысленное пространство.
Он долго бродил по берегу речушки, глубоко погрузившись в свое нервное состояние. Храмов всерьез считал себя виноватым в том, что он позволил затеять здесь никому не нужную канаву.
Хотя, эта канава давно уже существовала в планах Татаринова, и, чтобы там не вычислял Храмов, она должна была появиться на определенном месте. «Планы партии – планы народа», еще никто не отменил, в 1981 году. В этом месте – геологической партии.
Храмов был совсем еще юн, и до конца не понимал всех этих взрослых игрищ в социалистическую экономику, когда, ради выполнения плана любой ценой, на забракованных аномалиях, организовывались схожие работы. Ему еще предстояло вжиться в эту систему, или, спасая душу, уйти из геологии. Слишком уж неравным, выглядело это противоборство.
Среди геологов этой партии ходили злые шутки, что даже если удастся кому-то открыть в этом месте месторождение, то его тут же зароют обратно, чтоб избежать структурных перестроек. Многим давно уже стало выгоднее выполнять «потихоньку» план, и получать в свое удовольствие, зарплаты и премии. Старшего геофизика этой экспедиции, как-то уже понижали до уровня партии только за то, что под его руководством как-то прозевали одно небольшое месторождение урана.
Храмов отправился вдоль речки, вверх по течению. Дойдя до поворота реки, где она как бы вытекает из-за горы, он потоптался возле звонкого переката. По ту сторону речки, частоколом на фоне мрачного неба, торчали темные зубцы вершин высоких вековых елей. Берег был увит густыми зарослями черемухи, ветви которых, пенистым цветом, ниспадали до самой воды. Мысли о постигшей неудаче, заполонили все его сознание; одна сумрачнее другой. Уродливые домыслы корёжили буйное воображение, создавая причудливые призраки неотвратимого краха карьеры. Храмов, без конца, прокручивал в памяти тот злосчастный эпизод, когда он разрешил копать эту нелепую канаву. Поправить что-либо, – в его понимании, – было, уже, слишком поздно. Про себя он уже решил, что постарается как можно скорее выбраться отсюда. У него было соглашение остаться с Татариновым, вместе, до конца этого полевого сезона. Теперь об этом – не могло быть и речи.
Он обратил внимание, что уже долго топчется возле одного переката. По камешкам, подпрыгивая бурунами, бежала студеная вода.
…Неожиданно у Храмова возникло желание перебежать по перекату на другую сторону речушки, добраться до дороги, которая, огибала какое-то болотистое пространство, и выйти на мостик, чтоб вернуться в деревню…
О существовании проселка, он знал с подробной карты, которую заучил наизусть. Перебравшись через заросли дикорастущих густо пахнущих кислиц, Храмов очутился в царстве леших и кикимор. Справа от него простиралось кочковатое, бескрайнее болото, выходящее за края крупномасштабной карты; слева – белая стена березового сухостоя, в палец толщиной. Тронешь такую березку, – и она ломалась, будто спичка. Потревоженная болотная жижа, томила обоняние тлетворным запахом гниения. Кромсая мертвый березняк, он забирал чуть-чуть в сторону гривы. Ему казалось, что так он не сможет ошибиться. Он обязательно подсечет дорогу, которая выведет его к мостику, к деревне.
Но, прошел уже битый час (как ему казалось), а признаков искомой дороги – не предвиделось. Наоборот, болото становилось все мрачнее, и глуше. Храмов заразился внутренней паникой – все больше забирая влево. Под ногами появились болотная хлябь. Между кочками, в рытвинах, с химическими разводами, появилась рыжая стоялая вода. Начал накрапывать мелкий, сиплый дождик.
Тогда Храмов остановился, чтоб привести свои мысли в порядок. Достал сигарету, и опустился на высокую кочку. Неожиданно для себя услышал звенящий голосок переката. Он звучал, словно колокол спасения! Храмов побрел на этот зов, и в скором времени достиг того места, откуда, опрометчиво, начал свое вхождение.
Не заходя в палатку, он отправился к крестьянам. Нашел тех, сидящими, в жарко натопленной избе.
Выслушав его сбивчивый рассказ о болотном злоключении, Анна Васильевна, картинно скрестила на грудях руки и покачала головой.
– Зря ты туда ходил, – посетовала она. – Там даже волки водятся.
– Болото наше, нехожено, – раскуривая очередную папиросу, вступил в разговор, Иван Тимофеевич. – В нем, сказывали старые люди, какой-то татарин жил. Давно это было. С тех пор-то, и речку нашу Татаркой кличут! Золота в того татарина, почитай два куля было! Но пуще золота, – голосом вещуна, продолжал хозяин, – Татарин энтот, свою дочку берег…
Слушая рассказ старика, Храмову стало как-то не по себе. Неожиданно он почувствовал в голове какую-то звенящую пустоту, голову, будто обручем сдавило, вызывая легкую истому. Перед глазами хаотично замельтешили какие-то мелкие, покалывающие в виски, звездочки. Появился легкий озноб. После этого он стал погружаться в какую-то мягкую, словно выстланную ватою, темную яму…
Очнувшись, он увидел над собою склоненное лицо Анны Васильевны.
– Очухался, – молвила хозяйка. – А ведь! Так напугал нас! Белым сделался. Точно мел, белым!
Слова хозяев, доходили до сознания Храмова, откуда-то издалече.
– Наверное, в болоте прохватило. – Голос Ивана Тимофеевича прозвучал набатом. – Малины – достань! – Словно из иерихонской трубы: – Кипяточком пусть нутро попарит! На печь, затащить его, надо-ть.
И, снова зажурчал, нежный голос хозяйки:
– Сегодня ты, Ваня, ты никуда отсюдова не уйдешь. Переночуешь у нас…
Вдвоем, они помогли Храмову забраться на печь. Где, забившись в коротком сне, он уже не слышал, когда хозяйка ходила на берег, чтоб предупредить Петрова о том, что он останется ночевать в избе. (О том, что Храмову сделалось плохо, Анна Васильевна решила не говорить).
Вернувшись, достала малины, а потом вскипятила для гостя воду. Сама взбила ему перину.
– Здесь раньше моя доченька жила, – провожая его в горницу, говорила Анна Васильевна. – С Иваном Тимофеевичем, мы, ведь, только с недавних пор жизнь наладили. До этого, у каждого из нас были свои семьи. Вот сошлись, – и коротаем жисть. Сколько нам, ее осталось? С тех пор, как дочь уехала в Узбекистан, я в этой горенке, уже, никому не слала…
…Проснулся Ваня, довольно-таки поздно. За окном виделась пасмурная, дождливая погода. Накрапывал мелкий дождик. В комнате было тихо-тихо, потом, вдруг, послышались кроткие шаги; скрипнула половица, и в дверном проеме показалась улыбающаяся Анна Васильевна.
– Проснулся, чай? Вот, и хорошо… Я, вот, что принесла. – Достает из-за спины баночку, до половины наполненную серыми камешками, и подает Храмову. – Узнаешь?
Храмов поднес баночку к глазам. Камешки, как камешки. Таких можно было за пять минут набрать на берегу Татарки. Настораживали лишь рыженькие пятнышки.
– Узнаешь? – повторно спросила, Анна Васильевна.
– Нет, – сказал Храмов, возвращая баночку назад. – Я, ведь, не геолог, а геофизик. – Еще, будто в свое оправдание, добавил: – По-работе, мне приходится всегда иметь дело с приборами, а не с каменьями.
– Это же золото! – повысив голос, сказала хозяйка. – Я его на руднике взяла, когда гостила у своей дочери! Возьмешь себе на память?
– Зачем оно мне, – сказал Храмов, улыбнувшись: – Не все то золото, что блестит! Мне останется благодарная память о вас, Анна Васильевна.
– Как знаешь. – Лицо хозяйки сделалось серьезным. Пряча под передником баночку, она, будто спохватившись, сказала: – Начальство, тобою интересовалось. Я не дала будить.
Выйдя на крыльцо, Храмов увидел стремящегося навстречу геолога. Поздоровавшись, Храмов решил сразу же признаться во всем:
– Станислав Иванович, – это ториевая аномалия. Я должен был сказать вам давно об этом. Но, узнал об этом только вчера, когда сделал глубокую обработку материалов.
Татаринов молча выслушал молодого коллегу. Опытного геолога подмывало разыграть перед новичком небольшой спектакль, обвинив его в невнимательности, но он удержал себя от такого соблазна. Все могло легко открыться, и, тогда, пришлось бы как-то вышучивать ситуацию. Он нашел, что выглядел бы, перед этим непосредственным юношей, не совсем привлекательно. Слишком много людей знало об этой аномалии. Поэтому решил открыть перед ним голую правду, рассчитывая на продолжение сотрудничества.
– Это пять лет уже не для кого не вопрос, – начал рассказывать Татаринов. – Эта ториевая аномалия была открыта какими-то студентами из Ленинграда. Суть этого вопроса теперь для нас не столь важна. Когда канава уже выкопана, тебе остается лишь подправить показания прибора, чтоб на бумаге уровень процентного содержания урана выглядел немногим выше ториевых показателей. Этим, я смогу обосновать начало работ на этом участке. Это станет вкладом отряда в годовой план нашей экспедиции по выемке грунта. В конце года, всех ожидает достойное вознаграждения. Больше от тебя ничего не требуется. Ферштейн?
– Ясно, – сказал Храмов. – Можно, я сегодня же уеду отсюда?
Повисла тяжелая пауза.
– Как знаешь, – сказал геолог, после некоторых раздумий. Это значило одно, что ему снова придется искать себе нового геофизика.
…Целый день, они провозились в грязной канаве. Татаринов добавил своим рабочим копать еще десять метров…
Храмов быстро сделал свою работу: подправив процентное содержание урана, меняя некоторые отсчеты. Этим жила вся страна; этим жил, теперь, и Храмов. Ему было так противно на душе, словно его заставили делать что-либо противоестественное и зазорное, чего он делать не должен ни при каких обстоятельствах. Таковы были правила игры в плановую экономику.
Справившись с поставленным заданием, он неспешно начал слаживать старенькие геофизические приборы в ящики (у принимающего их, не должно возникнуть к нему, дополнительных, вопросов).
…Сидя в кузове уезжающего автомобиля, Храмов видел, как возле крайней избы, на дороге появилась пожилая пара. Они негромко попрощались с ним, и теперь молча наблюдали за отъезжающим автомобилем. Весь холм открывался его взору. На вершине, упершись в заступы своих лопат, застыли памятником самым себе, Петров и его верный попутчик Пальчиков скабрезные рабы житейских обстоятельств. Неожиданно, в лучах заходящего солнца, на макушке развороченной горы, словно эпический памятник самому себе, возник темный силуэт: Винтовкина. Винтовкин грозил ему пальцем. Храмов закрыл глаза, и снова открыл – Никодим исчез, на том месте, оставались – Петров и Пальчиков. Храмов – снова – нащупал взглядом стариков. Две старческие фигурки на дороге, возникшие на дороге, они подняли свои руки и качали ему вслед. Руки «выписывали» в воздухе, какие-то сложные символы, очевидно, обращенные в его будущее, какими-то библейскими каноническими сюжетами о путях Господних, неисповедимых…
– Не все то золото, что блестит, – тихо, шепнул Храмов. – И, сразу же, защемило в его груди; на глаза наворачивались слезы, будто здесь, в этой забытой богом деревушке, осталась навсегда, частичка полюбившего сердца.
2012
