Александр Пышненко
Напиши мне о галчонке. Записи на железнодорожных билетах
Записи на железнодорожных билетах
Колеса диктуют вагонные.
Давид Тухманов «Мой адрес – Советский Союз»
В соавторы к этим литературным зарисовкам (без всяких оговорок и вполне справедливо), можно зачислить: саму быстротечную жизнь. Это она диктовала, на всем своем протяжении, характер и стиль сих «Записей… »
Автору, только и оставалось, что, во время своих многочисленных поездок на железнодорожном транспорте, заносить в блокноты суть происходящих событий. Передвигаться по стране, с его неуемным желанием превратиться однажды в маститого литератора, в самом начале творческого пути – приходилось, очень много.
Вначале, – по приснопамятному Советскому Союзу, – почившему в бозе от непосильного бремени внутренних проблем, – навалившись скопом, которые, и похоронили его (как и все добрые дела, с ним связанные), – оставив все, это, под спудом преступного прошлого. Как и по отдельным частям СССР: России, – и, надо надеяться, что к счастью для обеих стран, – отвалившейся от нее, независимой Украине…
Во время многих, беспримерных мытарств и странствий, в эти частные и честные записки, неизбежно вторгался, и навсегда консервировался в них, тот своеобразный дух самого времени, который был разлит в атмосфере, на сломе двух эпох.
Автору приходилось пересекаться со многими людьми, совершая с ними какие-то желанные поступки (и не совершая оных), – тем не менее, получал от этого: необходимые для творческого замысла энергетические импульсы, которые удавалось превращать в отдельные главы: «Записей…».
Выкладывая, записанное, на страницах, автор, создал исповедь во времени. Эти «Записи…», по большому счёту, стали возможными только благодаря многолетнему планомерному и целенаправленному труду, основанному на созерцании тех исторических событий, которые происходили у него на глазах.
Осталось поблагодарить, лишь то, противоречивое время, за соучастие в этом, посильном эксперименте, помогавшему автору, в суматохе серых будней, отделить зерна от плевел.
Автору приятно осознавать, что вследствие проделанной, черновой работы, – требующей огромной отдачи энергии, – все, что он задумал когда-то, планомерно воплощалось им в литературный продукт, на протяжении многих лет.
И вот уже: ничего не остается, как поблагодарить за внимание тех читателей, кто прикоснулся к его “Записям…” своим желанием, насытиться чтением многих глав.
ПЕРВАЯ ЗАПИСЬ:
«Счастливый отец»
Отец постоянно говорил, что мой крестный живет в городе Харьков (Его двоюродный брат).
Он не забывал добавлять: что щедрый на катаклизмы XX-ый век, сильно обескровил наш славный, казацкий род.
Иван Трофимович, царство ему небесное, напоминал всякий раз, что его отец (мой дед), умер от тифа в 1922 году.
Славный род, – со слов отца, – считался до этого, очень зажиточным. Среди обширных пахотных угодий (с. Вегеровка, Бурынского района, Сумской области), – дед владел несколькими ветряными мельницами, и много еще чем, что делало его “эксплуататором”; когда власть в Петрограде захватили большевики в результате переворота, в 1917 году.
С высоты усвоенных, исторических уроков, деда Трофима ожидало насильственное изгнание: к черту на кулички. Где он, очевидно, бы погиб вместе со своей семьей. А так, он умер в 1922 году от брюшного тифа в своей постели. Смерть деда, повлекла за собой лишь процесс развала большого, патриархального семейства.
Бабушка (которой не помню, хотя она доживала веку в одном селе с отцом): спасаясь от голода, повторно вышла замуж за простого мужика. Брошенные на произвол судьбы, дети от первого брака, отправились бродяжничать. Отец, вместе со своим старшим братом, Петром, подались на Северный Кавказ (по циркулирующим слухам, там можно было разжиться хлебом). Брата убили лютовавшие в тех местах бандиты. Отец – спасся; по дороге домой, драл грачиные гнезда, чем и выжил. Поэтому, выросший в сиротстве, родитель, дорожил оставшимися родственниками.
Чем занимался мой крестный в славном городе Харьков? Связь с ним, была утеряна еще при жизни отца. Об чем я могу только догадываться. Он мог быть выдающимся инженером на закрытом, оборонном заводе. Этот город считался самым промышленным в Украине. Если судить из той единственной встречи, которая состоялась в 1973 году, мой крестный выглядел далеко не заурядным человеком, хотя бы потому, что у него была очень красивая и счастливая жена. Только что полученная квартира, у самого магазина «Салтовка» (в новом микрорайоне, в новой девятиэтажке). Добираться к его дому, пришлось по вязкой грязи – еще не было даже асфальта. Полученное жилье, обставлялось современной мебелью, а отслужившую, покрытую светло-коричневым лаком в стиле сталинского барокко, которая в свое время являлась признаком принадлежности к советской элите, – мой крестный, переправил в село, как царский подарок своему двоюродному брату, отцу. Столы на гнутых ножках, с раздвигающимися прямоугольными и овальными столешницами; кожаный диван с резными шкафчиками; шкаф с дверцами с наборного толстого стекла. Да еще и старую радиолу «Беларусь», в придачу. В богатый набор, входили, также: всяко-разные милые статуэтки (семь слоников на роговой подставке) и всякая прочая мелкая мишура и дребедень, служащая обывателям для привлечения богатства и счастья в их семейных гнездах.
Стены отцовской хаты, до этого: украшали репродукции картин разных выдающихся художников, выполненные каким-то умелым любителем писать картины маслом (Отец не выглядел дремучим колхозником). Васнецовская «Аленушка» пригорюнилась на сером камне, ожидая своего братца Иванушку, превратившегося в козлёнка; навевающая инфернальный трепет на мою детскую душу, – очевидно написанная по просьбе отца, – центральная сцена из картины: «Охота на львов», Петера Пауля Рубенса, на которой были изображены: легко узнаваемый обрыв, местного Сейма, и пронзенный копьем свирепый лев, выпрыгнувший на круп вздыбленной белой лошади, который вцепился клыками в плечо мужественному охотнику, одетому в зеленый камзол; «Охотники на привале» В. Г. Перова, на которой были искусно изображены врали, рассказывающие охотничьи побасенки; и, конечно же, любимая картина: «Казаки», в которой отец души не чаял! На которой был изображен, по его мнению, Тарас Бульба, “только что потерявший люльку”. “Тарас Бульба”: была культовой для него литературой. Всеми фибрами, своей свободолюбивой натуры, отпрыск славной казацкой династии, пытался абстрагироваться от неприглядной колхозной действительности, которая плющила характеры людей до неузнаваемости, превращая их в колхозных рабов.
Отец рыбачил: как сам на Сейму, так и в мужицких компаниях, что совсем не противоречило уставу казацкой вольницы.
До некоторых пор, дружба с колхозниками давалась ему легко и непринужденно.
В 60-х годах, колхозники были повсеместно бедны, как церковные мыши. Только что – после кровавой войны, поднялась из руин огромная страна. На собственное благосостояние у села, сил уже не хватило.
У отца постоянно кто-то сидел и жевал (в основном – рыбу). По субботам он устраивал баню. С помощью выпивки и баяна, устраивал ощущение нескончаемого праздника. Что не нравилось колхозному начальству.
Отец любил повеселится от души; устраивал пьянки. Хотя пьяницей никогда не был. Видно нравилось, чтоб его считали зажиточным. Отец пытался быть похожим на своих, казацких, предков. Как и всякий сентиментальный человек, он остро чувствовал приносимое добро, и пытался отвечать тем же. Был увлеченным человеком. Любил козырять в разговоре образным словечком, что говорило о не убитости восприятия в нем всего сущего. Сиротское детство не позволили ему получить достойное образование, которое он легко компенсирует естественным умом. Он запомнился мне: большой тягой к чтению Кобзаря и всякой природоведческой литературы. В минуты духовного подъема, он начинал комментировать гоголевского «Тараса Бульбу»: “Не хочу, шоб моя люлька досталась проклятым ляхам! ”. Он нередко в эти годы забирает меня к себе домой ( мать живет на другом конце села), и пытается учить жизненным премудростям. Это в него плохо выходило из-за того, что судьба меня поведет по другому пути. Мне трудно охватить глубину этого неординарного характера; испорченную биографию, когда отец, прошедший огненный вал, яростного 1941 года, в мае 1942, в районе Барвенково, Харьковской области, попадает в плен. «Я вилазив из такого пекла, звидкіля далеко не каждый живим виривався», – рефреном, повторяет он, когда речь заходит о своей участи во Второй Мировой. Лицо его, в такие минуты, делалось жестким и задумчивым, будто он снова переживал: страшные моменты пленений и побегов из всевозможных лагерей смерти.
Мать, на которую давила сексотская среда, с началом семидесятых, оберегала меня от отцовского влияния. Хотя и не запрещала бывать у него. Мать, как и всякая учительница, боялась правды, и, как могла, оберегала детскую память от жестокой действительности.
В отцовском саду, росло очень много деревьев, как обычных, так и фруктовых. Туда, словно магнитом, притягивало много певчих, и разных, птичек.
Отец пережил много подлости ближних, и обязан был мне многое передать об этих людях. Он прививал мне любовь к рыбалке. Закалял веру, в собственные силы. Чего не могла дать мне мать. Он не уставал повторять, что мне передалось по наследству «і природній ум, и крєпкий характер». Отец первым восхищался моими, пусть даже скромными успехами. Однажды я разбил в руке лампочку, и, случилось так, что даже не испугался крови, принялся повторять: «Хай іде ков» (букву «р», я еще не выговаривал). По вечерам, закутав сына в свой кожух, – отец окунал меня в особый мир. Заканчивалась хрущевская оттепель 60-х., годов. С разлитой в атмосфере какой-то обволакивающей мягкостью и огромными надеждами на будущее, присущими только этому историческому периоду. Скоро, оптимистические надежды, закончится позором брежневской эпохи – производством сексотских кланов. А пока что, этот дух, вгрызается в мою детскую память, чтоб остаться там навсегда. Вместе с резким запахом самосада, сизый дым от которого, густыми слоями, скапливался под потолком крестьянских хат. Пугливый, неровный свет лампочеек, едва освещащих пространство (электричество подавалось нерегулярно, и полностью зависело от мощности тракторного движка). Сквозь тучи табачного дыма, проступали, сгрудившиеся за столом, силуэты картежников. Заяложенные игральные карты, звонко ляскали по столешнице. Меня посадили на теплую печку, откуда я вынужден буду, часами, наблюдать за мужиками.
С работой в колхозе, у отца не заладилось. Он наладил колхозникам, пилу-циркулярку, на которой ему порезали ногу, – очевидно, по указке начальства. Я, знаю, что он долго лечился. После этого, потом, в леспромхозе работал – пилил дрова бензопилою, разъезжая на мотоцикле по окрестным селам. Скоро, он купил себе собственный: КА -750М.
У отца было много талантов, которые он развивал по мере своих сил. Играл на баяне, чем очень гордился. Обслуживал все сельские мероприятия. Он, также, фотографировал. У него был редкий по тем временам фотоаппарат “Москва”. Занимался он мне и резьбой по дереву, отшлифовывая уникальный почерк.
Свои рыбацкие сети – он вяжет сам… Отец зачем-то пригласил в свою рыбацкую компанию Середышкиного Володьку. Для меня, непостижимым смыслом, остается это до сих пор. Хотя, если разобраться, Володька был женат на любовнице альфа-сексота Бардакова-Шика. Это было уже начало 70-х годов – началась поголовная вербовка колхозников в органы, в качестве холуев и доносчиков.
Этот, старший Володька Кальсон, уговорил свою Шуру Кальсониху, работающую секретаршей под Шиком, председателем с/с, отпустить с нами (в Харьков), своего сына Колю Кальсончика (с которым я, не то, чтоб дружил, а в общем, гулял в одной уличной компании). Отец мог помечтать, что Шура, завербованная Шиком с помощью члена, даст ему возможность, проживать в том же духе? Такие, дорвавшись до власти, держали людей по селам, не хуже бандитов.
Шура, была породистая, красивая, властная самка, по какому-то нелепому стечению обстоятельств, которая вышла замуж за никакущего Охоню. Она, – как и я, – закончила, в свое время: Киевский геологоразведочный техникум. Охони, вернулись в родные края электриками; электрифицировать село. Они первыми оделись в трико, за которое их прозвали «Кальсонами».
Управившись с этими делами, до конца 60-х годов, они поселились под соломенной крышей в хатке его матери, которая выглядела очень убого даже для колхозного села той поры. Мы, школяры, ходили к ним смотреть телевизор, с очень маленьким экраном. Большая редкость, в ту пору. Через пару лет, они уже заимели роскошный кирпичный особняк, с паровым отоплением. Самый лучший в селе.
…Отец, пытается соответствовать роскошной мебели 40-вых годов, только что полученной в дар от двоюродного брата.
…Отец покупает лодочные моторы, – и, собственный, мотоцикл «КА-750 М.
…По субботам, «моет» в своей баньке весь сельский люд…
…В хате моего отца, поют настоящие канарейки…
…Насаженный сад, входит в период обильного плодоношения…
…Отец копает пруд возле колодца и насаживает возле него настоящую лесную чащу, с голосистыми соловьями на рассвете.
Отец вовсю старается, утвердится в глазах колхозников, – настоящим потомком древнего казацкого рода? Сиротское детство на грани выживания, сделало из него человека, верящего в высокое предназначение. Пережитый Голодомор 32\33, дает о себе знать. Ему приходилось «драть гнезда» грачей. Хлебать хлебную похлебку (затируху) в коммуне, устроенной комсомольцами в экспроприированной хате раскулаченного мельника.
…С 1937 года, он на службе в РККА. В стране, свирепствуют репрессии…
Война для него, началась в «Береговой Обороне Одессы». В боях «За родину! За Сталина! », – весь сорок 1941 год! 1942 – плен в районе Барвенково: хиви и побег… Купит, за кожаную тужурку, своей матери, хату. Оккупационная власть, оставит ему небольшой выбор: концлагерь или служба в полиции. Уже отгремела Курская битва, линия фронта стремительно приближалась к селу. Отец пытается заслужить себе снисхождение, рискуя своей жизнью, предупреждает молодежь от угона в Германию, спасает крестьянский скот, отбив его у немцев. Вначале, мобилизация в советскую, 6О армию. Вместе с не обстрелянной и не обмундированной молодежью, из только что освобожденных областей Украины, он должен был бежать в атаку по минному полю (выжил чудом, раненый только в руку). Потом: «восстановление разрушенных шахт Донбасса». Это был уже советский концлагерь, с которого он снова попытался убежать. За этот побег, ему «впаяли» 10 лет лагерей. После лагеря, выживал собственную хату у слабоумной Лушки (Докормил, выжившую из ума, женщину, которую колхозное начальство, поселило за сексуальные услуги, в его хате). Снова посадили: «за спекуляцию» – обменял выращенный дома картофель на рубероид и перекрыл им свое жилище. Три года жизни ушло на строительство БАМа, в районе поселка Осетрово, что на восточно-сибирской реке Лене… …Каждый раз, отец, словно мифическая птица Феникс, возрождался из пепла. Приближалась эра Брежнева-Андропова, с зажиточными сексотскими кланами, на фоне обезлюднивания украинского села. По-инерции, отец, предпринимает отчаянные попытки: «держаться отпрыском казацкой старшины».
И вот, наступает долгожданный день нашего отъезда в Харьков…
Чтоб добраться до Конотопа, в весеннюю распутицу, здесь надо было совершить настоящий подвиг. До соседнего села, чтоб ехать дальше, можно добираться только трактором!..
С самого утра, потенциальные пассажиры, вынужденно собираются на колхозной ферме. В руках – тяжелые, брезентовые плащи. Они надежно защищают в дороге от дождя и ветра. В ясную погоду, свернув в скатку, плащ превращается в сидение. Все терпеливо ждут, пока в кузов тракторного прицепа, погрузят бидоны с молоком. Вечерний удой вытаскивают из ледника. Молоко хранится среди глыб льда. Лед добывают: метровой толщины.
У сельской фермы, присутствует особый запах. Это, запах: мочи, кала и свежего молока, – вперемешку: со свежим ветром, нагнетаемом с луга – из: Стінки....
Начинаем поездку. Среди леса, – как есть: посредине дороги, – в прицепе отвалилось колесо. Жжем костер и греемся, пока тракторист съездил в гараж и привозит исправное. …Только к вечеру, добираемся до Конотопа…
Отец берет билеты, в забитый пассажирами: общий вагон. Там – негде яблоку упасть. Отец, проявляет смекалку: отправляет, нас, на третью полку; к чемоданам.
…В Харькове нас ожидает теплый прием, устроенный моим крестным… …Вечером, он накрывает богатый стол.
…Крестный позволяет крестнику, обыграть себя в шахматы.
…На следующий день, он ведет нас в спортивный магазин и покупает мне экипировку настоящего футболиста…
…С Колькой “Кальсончиком”, отец отводит нас на Сумскую улицу, в дорогой ресторан. Заказывает себе сто граммов водочки; и – квас, для нас.
Молоденькая официанточка, принесшая заказ, заводит с отцом приятный разговор. Съеденная мною первая котлета: «по-киевски».
…Вечером, отправляемся смотреть в кинотеатре только что вышедший на экран: цветной и широкоформатный фильм – «Руслан и Людмила».
…Отец – выглядит очень счастливым человеком. (Больше я его никогда не буду видеть таким, как во время этой поездки к брату). В подобные минуты, он называет меня, только: космонавтом.
…За этими радостями жизни, как-то забываем о Кальсончике. Он, вообще, как будущий шпион, выглядит очень неприметно. Как бы: сливается с фоном…
…Через неделю, мы возвращаемся в Конотоп. Город оправдывает свое историческое название: грязь везде непролазная…
Автобусы возят пассажиров только до первого от города села (до Сахнов). Нам, оттуда – идти пешком до Хижок: километров тридцать!..
Отец честно признался, что: идти не может, – сел под деревом, и настроился ждать попутного транспорта.
Я, с Кальсончиком, двинулись в путь, вдвоем. Взяли на плечи скрученные, пастушьи плащи, и, – вперед!..
Возле родного села, нас обгоняет трактор; в прицепе сидит отец (и еще какие-то колхозники). Отцу не удалось остановить трактор. Нам места в нем, – не нашлось.
Отца-таки, заставляли оправдываться перед Кальсонихой:
– А шо я мог зробить, якщо Б., не захотів остановиться?
Это только раззадорило сексотскую подстилку:
– Мог би хоть плащі у дітей забрать.
Дома, отец, не досчитался мотка капроновых ниток, которые подарил ему брат, для вязки сетей. Скоро он увидел, такой же, у Кальсонов. Сделано – специально. Начались склоки. Его сильно побили, созданный для этого, отряд колхозных гопников. Тогдашние тітушки, разбили об него фотоаппарат “Москва”, которым он обслуживал похороны и свадьбы. И, планомерно, начали его уничижать.
…У отца отобрали картину «Тарас Бульба»…
…Выпустили из клетки его канареек…
…Исчезли все редкие книги, которые он хранил пуще зеницы глаза…
…Вытащили из радиолы редкостную лампу, заставив ее замолчать…
До самой смерти, отец вынужден был терпеть несправедливости. Он спасал сельчан от “угона” в Германию и отбивал их коров у немцев, – сексоты уже нового поколения, научились обзывать его: “полицаем”.
…Умер он в своем саду, в мае 1993 года, на 77 году от роду…
30 марта 1973 года.
ВТОРАЯ ЗАПИСЬ:
«Мона Лиза да Джоконда из электрички»
С пункта «А» в пункт «Б» добраться совсем несложно, если есть электричка.
Учась в техникуме, я, который год, успешно решаю несложную задачку. Когда наведываюсь домой.
После этих редких побывок, мне надобно опять попасть из Конотопа в Киев.
Получив и на этот раз от матери сотню рублей, выданную мне на нужды, я тороплюсь в Житомирскую область, на Летний полигон. Где проходили геологические практики, на гранитных выступах: Украинского кристаллического щита.
В 11 часов дня, я уже на Железнодорожном вокзале, Конотопа.
Оставив на карманные расходы десять рублей (десятку), – мелкими казначейскими билетами, – остальные деньги, предусмотрительно спрятал в сумку. Сумку запихнул в автоматическую камеру хранения (до 17 часов вечера).
Выхожу, на Привокзальную площадь, чтоб побродить в окрестностях вокзала; поесть мороженного.
Словно из-под земли, передо мной, вырастает молодая цыганка.
– Давай погадаю! – Пристает.
Пестрят ее яркие наряды; в ушах – блестят золотые сережки. Воспользовалась тем, что я на какое-то лишнее мгновение задержал на ней безучастный взгляд.
Приступая к своему вербальному бизнес, в ход пускает такие отборные слова, как: «касатик», «яхонтовый», «бриллиантовый». Как всегда.
Мне бы, сразу же, дистанцироваться от ее настойчивых посягательств? А я – опрометчиво – уши развесил. Она тут же и присела на них.
– У тебя, – говорит она, восемнадцатилетнему парню, – несчастливая любовь была.
У кого она в столь юные годы такой не была?
Она надавила в самое больное место.
– Да, – признался, честно. – Так и есть.
И пошло – и поехала, как по маслу:
– Открою тебе всю правду, век будешь благодарить, – таинственным голосом, затараторила цыганка: – Положи мне на ладонь рубль. – Перед мной, как цветок лотоса, раскрывается ее ладонь, на которую, я, без тени упрека, ложу денежку. Купюрка, тот час же, исчезает в складках ее многочисленных юбок.
С этого момента, я оказываюсь в организованный толпе представительниц этой национальности, обитающих: «на Кубе» (есть такой район в Конотопе).
И потекли мои законные рубли – один за другим. Цыганки только лопочут вокруг меня на своем тарабарском языке, не давая мне опомнится, и только успевают прятать казначейские билеты в своих юбках. Я только вижу, мелькающие передо мной: смуглые лица, темные глаза, золотые зубы и серьги…
– Если ты, сейчас же, не выложишь на эту ладонь еще три рубля! – Заявляет очевидно самая наглая из них, вошедшая в раж цыганка: – Ты очень пожалеешь об этом. Ты будешь по ночам уписываться!
– Его не возьмут в армию! – Самая нелепая угроза, которую я услышал в Советском Союзе.
И, вдруг, среди этого устроенного бедлама перед привокзальной площадью, послышалось, громкое:
– Ша…а! Оставьте парня в покое!
Цыганки, на какое-то мгновение, остолбенели. Какой-то-то невзрачный, 30-летний, тип, в толстом пуловере, мешает их древнему промыслу.
– А ты кто такой? – После минутного замешательства, цыганки набросились на моего спасителя.
– Я сказал: Шаа! Не слышите? – Парень, еще повысил голос.
– Какое твое дело? – Завопили цыганки, не желая уступать свою законную добычу.
– Полетели отсюда! – отвечал им мужик. – Сороки!
Мужик был настроен решительно, и, цыганки стали отступать. Через минуту, я остался один в его компании. Цыганки шумели уже где-то в стороне.
– Сергей. – Представился «спаситель».
Мы пошли по улице, той, что уводила от вокзала…
– У тебя остались еще деньги? – спросил Сергей, давая разъяснения: – Я «на химии» был (на химии работали заключенные, которым сократили срок наказания). Откинулся. Выпить хочется, а деньги закончились.
Показываю рубль, каким-то чудом спасшийся от цыганок.
– На пузырь «бормотухи» хватит, – сказал Сергей.
Отойдя за угол какого-то железнодорожного пакгауза, он жадно вылил дешевое вино себе, прямо в горло. Судя по работе его кадыка, он был в этом деле непревзойденный специалист.
…В электричке, показалось, что Сергей кого-то ищет, переходя из одного вагона в другой. Наконец, он выбрает себе в попутчики, самую ”упакованную” девушку. Она была в супермодных джинсах (с вышитым орлом, на филейной части своей развитой фигуры). Девушка похожа на знаменитую Мону Лизу да Джоконду, изображенную на знаменитой картине Леонардо да Винчи.
Несмотря на мое внутреннее удивление, девушка разрешила ему ухаживать за собой. Мне и самому захотелось приударить за ней (гормоны, что поделать?).
С этого момента, я с Сергеем, вступил в острую конкуренцию за ее внимание. Мы окружили ее с двух сторон.
Вернувшись в очередной раз с перекура, я нашел рядом с ними какую-то клушу, с мешком картофеля.
Джоконда смеялась своей исторической улыбкой; Сергей – всем своим видом, искрился торжеством. Очевидно, пока я отсутствовал, он добавил, к клуше с мешком, еще и рассказ о цыганках.
Я догнал их в тамбуре, уже на выходе из вагона, когда мы добрались до Киева:
– Может встретимся когда-нибудь?
– А, зачем? – взметнув брови, спросила она. В ее губах, снова заиграла загадочная улыбка. Очевидно, она училась этому. Очевидно, ей не хотелось обижать молоденького парня и она, с нежной грустью в голосе, добавила: – Ты совсем молоденький. Ты еще встретишь свою девушку.
Сергей, мой конотопский «спаситель», покидая вагон, подмигнул мне.
Я стоял на Привокзальной площади Киева – и провожал их долгим взглядом. Два медленно удаляющихся силуэта, утопающих в июньских, малиновых сумерках…
7 июня 1979 года.
ТРЕТЬЯ ЗАПИСЬ:
«Мелкие воришки»
…Предстояло снова добраться до полустанка «Липняк», что в Житомирской области. А уже оттудова – на Летний полигон, где мы, будущие геологи, вначале лета, получали в течении двух месяцев, навыки будущей работы. Предстояло отработать несколько дней хозяйственной практики (что-то приколотить и подкрасить).
На Центральном железнодорожном вокзале Киева, при невыносимой жаре, оставалось одно доминирующее желание: поскорее найти надежный источник живительной влаги.
Возле буфетной стойки, на первом этаже, выстроилась длиннющая очередь. Здесь, в маленьких баночках (0. 33 л.), продавался морковный сок, который никогда не пользовался стойким спросом у покупателей. На прилавке выстроилась – целая батарея вскрытых емкостей. Залежалый сок, цвета детской неожиданности, никто не решался выпить до дна даже в жуткую, континентальную жару. Пассажиры только вскрывали стеклянные емкости, и, сделав глоток, тут же оставляли их.
Побродив в поисках других источников чего-то мокрого и прохладного – без видимого энтузиазма, – пристраиваюсь в хвост длиннющей очереди.
Нескоро и я получил возможность отведать этого теплого пойла, выставленного на продажу. Из надписи на этикетке узнаю, что срок годности его, давно истек.
Так и не ощутив желанного утоления жажды, я отправляюсь в Фастов.
В Фастове, я должен был пересесть в 16. 40 на электропоезд, который доставит меня на полустанок «Липняк».
Я был несколько уверен в том, что все электрички, которые несутся в том направлении, непременно останавливаются на полустанке “Липняк”.
Однако та, в которую я сел немного раньше прописанной в билете, промчалась мимо Липняка со скоростью курьерского поезда.
«Доеду до Попельни, районного центра, – решаю я, провожая взглядом вывеску «Липняк». – А, потом, на рейсовом автобусе, доберусь до Корнина, а оттуда, – пешком до Липняка».
Автобус, в котором я ехал до Корнина, попал в жестокую грозу. Его чуть было не залило водою. Он, битый час, простоял в чистом поле, пережидая ливень. В Корнин, я попал на самом склоне дня. Следовать до Липняка во тьме, – ночью, пять километров, по шпалам, – по незнакомой местности, я не отважился.
Я расположился на ночлег, на станции «Корнин», на очень неудобных креслах.
Чтоб отпугнуть наглую крысу, которая мешала мне спать, я начал жечь спички.
Раздражали тяжелые вздохи, исходящие откуда-то из-за дверей. В темноте, я так и не решился раскрыть природу этих вздохов.
Вздохи и крысы, не давали мне сомкнуть всю ночь глаз…
Уходя ранним утром со станции, я заглянул в узкое пространство между дверями: там лежала, закутанная в тряпки, старуха-нищенка.
Добравшись, наконец-то, до Летнего полигона, я нашел там еще двоих своих сподвижников.
Комендант В., быстро определил нам для постоя комнату рядом с продовольственным складом. Выдал еще на пять дней ведро макарон и немного растительного масла в бутылке. А, чтоб рацион не показался нам слишком пресным, дал «наводку»:
– Недалеко есть колхозное поле – с огурцами и помидорами. Огурцы, правда, уже покрутились от жары, – но выбрать еще можно.
Комендант покинул нас, и мы собрались на совет.
– Надеяться можно только на самых себя, – сказал Сергей, житель славного города Одесса. – Никто о нас больше заботиться не будет. На складе висит замок, который я легко открою.
– Я буду стоять на стреме, – сказал Василий, из города Торез, Донецкой области.
Забравшись на склад, мы неожиданно для себя обнаружили там продукты, которые коим-то чудесным образом разошлись с голодными желудками студентов, в самом начале лета. На полках, лежали мешки с крупами. Большие кубы сливочного масла, замотанные в промасленную бумагу, стояли на столе. Пятидесятилитровые бидоны, с подсолнечным маслом, сгрудились в проходе.
Припомнился день, в самом начале лета, когда мне пощасливилось увидеть в столовой, как повар готовил рыбные котлеты из протухшего хека.
Я целые сутки, после дежурства, не мог ничего есть. На моих глазах, шеф-повар брал руками за хвост каждую рыбину, и, ловким движением пальцев вниз, отделял от костей разлагающуюся мякоть. Специфический запах, убивал во мне всякое желание питаться в этой столовой. Только жестокий голод, заставил меня рисковать и дальше.
На наших желудках, беззастенчиво экономили. Стоявшие перед нами продукты, было тому подтверждение.
Я смотрел на эти залежи еды, и быстро прозревал…
Ребята, тем временем, отлили растительного масла в ведро. Вырезали из средины куба – большой кусок масла. Отсыпали в ведро немного круп.
– Мы будем мстить за пережитые, голодные дни. Мы устроим себе, праздник желудка! – сказал житель, славного города Одессы.
Мы скинулись, – и, Сергей, отправился в ближайший магазин за водкой.
Я, с жителем горняцкого Тореза, занялись огурцами и помидорами. Навыбирали на колхозном поле, почти мешок.
Комендант, расслабившись от выпитой водки, – по очереди, – подписал нам все справки об успешном окончании практики.
Утром – мы покинули полигон…
23 августа 1979 года.
ЧЕТВЕРТАЯ ЗАПИСЬ,
“Девушка из Целинограда”
…Впервые в жизни, мне предстояло преодолеть огромное расстояние…
Вечером, я садился в Конотопе на поезд, чтоб утром – встать на Киевском вокзале в Москве. Откуда: переехать на Казанский вокзал. Там, переоформив транзитные документы, должен был продолжить путь – до станции «Макинка», что в Казахстане.
В дурно пахнущем вагоне, какая-то молодая женщина, дожидаясь своей очереди в туалет, опрометчиво села на постель какого-то ветерана.
Задиристый воин, набросив на плечи парадный вицмундир (с орденами и медалями), открыл против нее «боевые» действия. Он бил по психике не только этой пассажирке, разными оскорблениями, но и нас – пассажиров.
Сконфуженная женщина, теребила полотенце к груди, словно пытаясь прикрывать им свои натянутые нервы. Она нервно вздрагивала, от каждого острого слова.
Меня тоже коробили его слова, – но я выдержал это испытание: не вмешивался в этот скандал. Никто из пассажиров не готов был заступился за бедную женщину.
