Александр Пышненко
Напиши мне о галчонке. Записи на железнодорожных билетах
Во сне, ко мне явился какой-то святой и направил мысли в сторону величественных куполов Свято-Успенской Киево-Печерской лавры. Желание пожить в монастыре, иногда и прежде посещало меня. Жизнь в селе, немногим отличалась от затворничества.
«А, почему бы и нет, – убеждал я себя, под утро. – Такие сны посещают неспроста…».
«Я железно знал одну молитву: «Отче наш», а остальные, – думаю, – приложатся в самой Лавре». Плавно текли мысли,
После чего, я направляю ступни своих ног, в сторону святой обители. Я всегда мечтал пожить в строгой аскезе. Скрывшись от мирской суеты.
«За высокими лаврскими стенами, – думал я, – наконец-то, смогу очистится от всяких порочных наваждений. Недаром же во сне ко мне как-то явилась целая вереница высших церковных сановников, стоящих на высокой мраморной лестнице, ведущей к величественному храму, все как один, в каких-то дорогих ризах, на которых, золочеными нитями, были вышиты какие-то замысловатые рисунки. Они застыли тогда в каком-то торжественном величии. Выглядели они достаточно упитанно. А глаза, обращенные в мою сторону, были наполнены, почему-то, укоризной…».
Что-то смущало меня в этом запоминающемся сне. Что?
«Вот в этом, придется разобраться», – подумал, я.
Апрельское утро, выдалось необычайно теплым. В парках и на деревьях, по крутым берегам Днепра, распустились клейкие листочки. Аромат весны – можно сравнить только с запахами елея и митры. А птичьи голоса – с песнями в Эдеме.
На душе было, по-весеннему светло и спокойно, словно в Господа за пазухой. Только у высоких стен Лавры, я приостановил свое неукротимое движение к цели, чтоб выспросить у вынырнувшего откуда-то с переулка монаха, в черной и длинной рясе:
– Где у вас тут записываются в монахи? – Этот вопрос, высказанный самым непосредственным образом, поверг божьего человека в легкое замешательство.
В конце концов, он, довольно-таки, споро справился со своим волнением, и толково объяснил мне, как заблудшему агнцу:
– Идите к Крестовоздвиженскому храму. Вы, обязательно, попадете на заутреннюю литургию. Все, кто Вам надо, сейчас находятся в этом храме. Вам подскажут, как поступить дальше.
Вооруженный его советами, я быстро попал в нужное место, и в очень удобное время. Какой-то монах, у дверей Теплого храма, велел мне подождать послушника Евгения, который поет в монашеском хоре.
– А пока можешь войти в храм, и помолится Господу нашему Иисусу Христу. – Наставлял он меня, на путь истинный.
Я находился в чаду сложившихся обстоятельств, поэтому беспрекословно прислушивался к любым советам.
Явившись в притвор, я стал на колени, как и подобает смиренному мирянину, от всей души помолился, беря пример с окружающих меня людей.
Храм выглядел уютным и спасительным для заблудших душ. Запах воска и ладана, окутавшие меня ласковым облаком, успокаивали мои мысли. Сладкозвучные голоса монахов, певших в хоре, лечащим бальзамом, врачевали душевные раны.
«Это есть та божья пристань, которую заблудшая сущность, ищет на грешной земле», – говорит моя душа, будучи доселе горделивой и неуступчивой.
Я начал обкладывать себя крестными знамениями, как только мог. В такие минуты, я был предельно откровенен с Высшими силами, что стоят над нами и руководят нашими поступками.
«Уже ради этого обновления, стоило явиться сюда», – говорю: я сам себе.
Это должно было когда-нибудь произойти с закаленным характером, чтоб придать ему немного небесной благодати. Мне предоставлялся благостный случай, когда необходимо было посмотреть на вершину небесной горы. Вынужденный блуждать по хлябям мирским, где приходилось больше смотреть под ноги, держать свой взор в грязи, чтоб не споткнуться и не испачкаться. Теперь, я видел звезды на небе.
Освоившись немного в храме, я начал с любопытством поглощать, пытливым умом, первые литературные впечатления (было на что посмотреть). Это был далеко не самый богатый лаврский храм. Но, – первый, представший предо мной, который запомнился больше всех.
Я, зрел: изысканную вязь, покрытого золотом иконостаса; царские врата, в которые выходили священники к алтарю, читать молитвы. Молодые монахи, из лаврского хора, находящиеся в деревянной загородке, о чем-то вполголоса переговаривались между песнопениями. Видно было, что святая обитель, служила им надежным укрытием. Они повязали себя прочными узами общения. У них имеются общие интересы. Выглядят они естественно в храме. Являются необходимым его, живым продолжением. Им постоянно подносили сюда, подкрепляться, просвиры, – особые пресные хлебцы, – и монастырский квас.
Возникал, вопрос: «Смогу ли я когда-нибудь зажить здесь, как эта братия? »
В ближайшее время, я надеялся это испытать на себе.
Я, добросовестно, отстоял заутреннюю литургию. Стараясь, понравиться всем изучающим меня монахам (вел себя предельно естественно), как и все молящиеся в этом храме. Делать это мне во многом помогало понимание, что вести (сплетни) в этой среде, разносятся достаточно быстро.
После заутренней молитвы, я предстал перед ясным взором послушника Евгения, – ведавшим делами новичков, – и еще: какого-то лаврского священника рангом повыше. Очевидно, присутствовавший рядом монах, имел какой-то особенный вес во всей этой монастырской иерархии, поскольку послушник Евгений, обращаясь к нему, каждый раз смиренно ожидал его реакции. Я, в свою очередь, занимал перед ними место школяра, впервые представшего перед строгими и внимательными наставниками. Не хватало только школьной формы и родителей с пышным букетом цветов.
Надо признаться, что это обстоятельство, как нельзя лучше, характеризовало мое тогдашнее состояние. Я, внутренне напрягся, ожидая судьбоносных решений. В то же время, мое любопытство, исправно выполняло привычную работу. Внимательно наблюдало изнутри меня: за лицами обоих небожителей, пытаясь угадывать подвижки их мыслей.
Невысокий, молодой послушник Евгений имел кроткое выражение лица, и несколько застенчивый взгляд. Волосы на затылке у него были собраны, по заведенной моде, в тугой конский хвост. Тот же, кого он постоянно называл, «отцом», выглядел повыше рангом. Лицо этого высокопоставленного монаха, украшала яркая черно-рыжая борода. Послушник смотрел на него снизу вверх, как и подобает смотреть человеку, соблюдающему строгую церковную субординацию.
Я понимал, что в руках этого монаха, находилась моя судьба.
– У тебя комар на лбу! – Неожиданно, сказал высокопоставленный церковный чиновник. Я среагировал на этот внешний сигнал, с реакцией настоящего боксера. Отвесив себе хлесткий удар ладонью по лбу, выбив из своего серого вещества вполне конкретную мысль: «Может, и не стоило б, так откровенно «мочить» зловредное существо? Хоть он и верный кровопивец, – но все равно, как бы, тварь Божья! А, вдруг, это проверка на вшивость? ».
Конечно же, это была легкая провокация священника, желающего проверить неофита. Никакого комара у меня на лбу и в помине не было. Я вдруг почувствовал, что попал впросак. «Что это бы значило? », – прокручивал свои мысли. Я склонялся к тому, что поступил правильно, раскрываясь, как человек вполне определенный, с нормальными реакциями на происходящее, а не мутный святоша, который рядится во что-то несусветное.
– Пусть поживет, пока, среди «трудников». Выучит церковные каноны. А, потом посмотрим, куда его определить. – Сказал чиновник.
– Там такой контингент подобрался! – напомнил послушник Евгений.
– Ничего, пусть побудет там, – продолжал монах: – Это станет ему – надежным испытанием.
– Надобно, там, было бы навести элементарный порядок. – Кротко, выразился послушник.
– А еще проще: разогнать всю публику, – жестко, сказал чиновник.
Лавра – это, как бы, особый город, находящийся в самом городе. С греческого перевода это звучит, как «городской квартал». Корпуса-дома и корпуса-постройки, будто ласточкины гнезда, прилепились к высоким днепровским холмам. Отовсюду виднелись золотые купола роскошных храмов. Только вот жители в этом городе не совсем обычные. Монахи, – люди, посвятившие себя служению Богу. Давшие обет нестяжательства, целомудрия и безбрачия. Одеты они были – в длинные, черные рясы…
Меня поселили в пристроенное к 57 корпусу двухэтажное здание, вросшее наполовину в землю своим первым этажом. На второй этаж вела крутая, железная, наружная лестница. Помещения, – кельи, – имели, довольно-таки, ветхий и мрачный вид. На них, как отметины веков, виднелись трещины. По тумбочкам и подоконникам, в поисках легкой наживы, рыскали отряды вездесущих тараканов. Кучами валялась разбросанная одежда. Она везде: на стульях и тумбочках. Грязными гроздьями висела на вбитых в стены гвоздях. Там же – наклеены картинки, с видами чудесных храмов.
По спертым, мускусным запахам, можно сразу же определить, что здесь живут люди, много работающие ради куска хлеба. Характерный запах несвободы: казарм на Байконуре, вагончиков на северных нефтяных разработках. В которых мне доводилось подолгу жить.
В процессе работы, я познакомился с новыми «друзьями по несчастью». Это люди определенные, брошенные разными обстоятельствами жизни на социальное дно.
За свое выживание, ведется отчаянная схватка. Это придется делать здесь и мне.
Тот же Гена приехал на заработки. У него была хорошая работа в «Киевэнерго». Дома, в С. Области, жена и двое детей ждут денег. Жил он в благоустроенном общежитии на Выдубичах. С первой же хорошей зарплаты, он напился. Неприкаянно бродил по общежитию. Его выгнали с работы. Три дня он жил бродягой, под каким-то мостом. Собирался броситься под поезд. Очевидно, не сам там жил. Кто-то же привел его сюда?
Большинство обитателей затхлой дыры, мечтают когда-нибудь начать новую жизнь. Некоторые мечтают сделать карьеру в самой Лавре.
Славик, – с мокрыми губами подонка, – лелеет мечту стать охранником. Охранники ходят в казачьей униформе. В столовой, они харчуються отдельно. Им платят: настоящую зарплату. Поэтому, Славика не занимают вопросы религии. Он пьет водку, как сапожник.
Саня «Рашпиль» – худосочный паренек, из Крыма. Его воспитывали бабушка с дедушкой. Он хочет выучиться на попа, и упорно идет к своей цели. Не пьет, не курит. По вечерам, исправно отправляется к послушнику: учить церковные каноны.
Плотненький Сережа, паломником ходит по известным монастырям. Он знает все каноны и молитвы. У него прекрасный бархатный бас. Когда-то он пел в церковном хоре.
– Это еще что! – хвастается Сергей. – У меня был голос намного гуще! Я простудил голосовые связки.
Василий – высокий гуцул, похожий на известного артиста (Миколайчука), играющего характерные роли. Много лет живет в Лавре. Пишет стихи, и много пьет, отнюдь не святой воды из источников Антония и Феодосия Печерских.
Некто, Толик, мечтает сделать здесь карьеру. Головы товарищей, он пытается использовать, как ступеньки для своего возвышения.
Сережи, Коли, Вани… Они, заполняют свободное пространство нескольких келий. Тяжело работают ради куска хлеба и неказистого крова (некоторые ринулись сюда из просторов России).
На втором этаже, устроились бывшие уголовники. Целыми днями они без дела слоняются по своему жилищу, и пьют свой любимый чифирь – особенный лагерный напиток из чая, заменяющий многим зэкам водку и наркотики.
Есть среди них и провокатор. Его зовут, как и моего земляка – Геной. У него три судимости. Он любит поболтать со мной. Весь его «базар» сводится к тому, чтоб вытянуть из меня какую-то информацию. Узнав от кого-то, что я вроде бы имел дело с бандитами, он решил на этом подзаработать.
– Ты знаешь (следует имя «вора в законе»)? – спрашивает уголовник.
– Откуда мне его знать? Я не знаю никаких «воров в законе», и «без закона», – сказал я.
– Как, же это? – мямлит, Генка. – А мне говорили…
Узнав, что я не имею никакого отношения к уголовному миру, Гена теряет ко мне всякий интерес. Меня, я так понял, он мечтал сдать уголовникам, за вознаграждение.
– А, кто такой этот «вор в законе»? – каждый раз, спрашиваю я у него, подстраиваясь под его тон. Достаю его!
– Да…так… Ты не в курсе. Теперь это не важно. – Вворачивается он от прямых ответов, боясь сболтнуть что-то лишнее.
Через Сережу, священники пытаются меня предупредить, чтоб я не вел с уголовниками никаких разговоров. Сережка, я понял, должен подсказывать мне, как вести себя в Лавре.
Я не должен рассказывать, кому попало: о своей жизни. Исповедоваться, можно только в храме.
– В таких отстойниках, собираются обозленные жизнью люди, в большинстве своем, имеют продажные душонки, – говорит Сережка, не понаслышке знающий подноготную монастырской возни.
Над всей этой пестрой толпой выпавших из жизненной колеи людей, монахи, приставили руководителем, послушника Геннадия.
Геннадий, – плотный и высокий мужик, – с окладистой и немного поседевшей бородой, уже оттопыренным из-под подрясника брюшком. Кожаная куртка, надетая поверх подрясника, делала похожим его на настоящего бандита. Он и был таковым: на Троещинском рынке (если верить молве). Здесь он, якобы, замаливал грехи своей бурной молодости.
Каждое утро, ровно в восемь на хозяйственном дворе, за Трапезной (корпус 52), послушник Геннадий – раздает нам наряды на день. И строго следит за их исполнением. Трудники его, справедливо, побаиваются. К бандитам, – даже к бывшим, – наш народ питает особый пиетет. Так уж сложилось. В лихие 90-е, они завоевали себе непререкаемый авторитет.
Мы добросовестно очищаем Лавру от грязи. Красим заборы. Чистим Галерею, ведущую от Ближних пещер к Дальним. Убираем склоны от прошлогодних листьев. Разгружаем мусорные баки…
По обильным остаткам трапезы, можно узнать многое о жизни в Лавре. Содержимое баков, больше всего рассказывает о закрытом филиале ФСБ. Много пустых бутылок из-под вина. Встречаются – из-под водки…
«Кто эти женщины, закутанные в черное, вечно толкущиеся здесь? Почему они отираются возле монашеских келий? Паломницы? » – Возникают вопросы.
Мозг постоянно грызут какие-то смутные сомнения, относительно святости проживающих здесь церковников. Женщина инстинктивно тянется туда, где есть власть и деньги. Природа заложила в ее нрав, способность мыслить в том направлении, чтоб явить миру свое устойчивое потомство. Власть и деньги сильно помогают ей в этом. И, чем больше власти и денег сосредотачивается в конкретном месте, тем красивее и породистее выглядят женщины.
Блеск и древность Лавры привлекает к ней толпы западных туристов. Туристы сорят деньгами. Монахи, нарушая обет нестяжательства, живут в роскоши и покупают дорогие иномарки. Рядом с нашим корпусом строятся новые здания для ее начальства и вместительные гаражи.
В пост, естественно, мы потребляем постную пищу. Каши, как говорится, «от пуза». Этой пищей после тяжелой работы, наесться практически невозможно. Многие готовят себе еду отдельно, в кельях. Жарят картошку. Возле них харчуются и вездесущие тараканы. Никакие звоны лаврских колоколов не в силах отвадить этих насекомых.
За мной здесь пристально следят. В чем я сразу же и убедился. Они сразу же проверили мой дорожный дипломат. Почитали все мои публикации.
Вечером, Василий пригласил меня в свою келью. Представляете себе, открывается дверь-шкаф, – а за ней небольшая, уютная келья, которую он делил с каким-то иноком с России.
Там стоит двухъярусная кровать. Имеется небольшая библиотека.
– Читай, – сказал он, показывая мне на корешки своих книг.
За дверью послышалась пьяная брань, направленная в мою сторону.
– Не лезь, – попросил меня, Василий, разминая суставы.
Я понял, что это: провокация. Я не чувствовал за собой, никакой вины. Не думаю, что мой интеллигентный вид мог кому-то сильно помешать (как и умение сохранить достоинство, при любых житейских обстоятельствах).
Вот, Василий, вышиб дверь ногой – и тут же, в передней келье, завязалась какая-то нелепая борьба. Слышны были только отрывочное сопенье, стук и грохот роняемых на пол предметов…
В этот момент я отчетливо понял, что скоро отправлюсь отсюда «в мир».
«Съёжу, – думаю, – в Россию. В этом бардаке, монахом мне никогда не стать. Загублю только остатки доброй веры в себе. Я, всего лишь, странствующий философ. Литератор. Мне надо книжки писать, – а не возится с этой ордой».
– Я отправляюсь в Россию, – сказал я послушнику Геннадию, утром. – Мне было хорошо у вас. Я выздоровел душой и телом. Здесь хорошая аура!
– Не говори «аура», – просит бывший злодей. – Так могут сказать только «сектанты». Надо говорить: «сошла благодать Божья». Я знаю, что говорю. Я сам был бандитом. Доходило дело до наркотиков. Покаялся, – и на меня снизошла благодать Божья. Побудешь, еще?..
– Не могу, – отвечаю: – Надо, уезжать…
– Может, поживешь до Пасхи? Нет никого, на кого можно положиться на работе. – Попросил, послушник.
– Не могу. – Повторил, я.
– Не смею тебя задерживать, – говорит послушник. – Удачи тебе в делах. Документы можешь забрать у послушника Евгения. В 98 корпусе.
На следующий день, должно быть вербное воскресенье. Все баки на кухне, были забиты пеленгасом. У этой рыбы: жесткая чешуя и приплюснутые, уродливые головы. На столах еще лежали – огромные, черные туши сомов.
Вечером, в нашей трапезной, на столе, появилась небольшая мисочка, наполненная соленой килькой.
Перед самым отъездом, я сделал осмотр самых пещер. Поводить меня, вызвался – Сергей. Мы осмотрели ннетленные мощи Григория-чудотворца, Онуфрия – молчаливого, Саввы – богоугодного и многих других…
Гроб Нестора-летописца, я осматривал почти с родственными чувствами. «Преподобный отче, премудрый наставнече и благолюбезне подвижниче Несторе Летописце…». – Я шепчу эти слова, словно творю настоящую молитву.
У гроба Агапита, – легендарного лекаря, – можно попросить здоровья. Оно очень пригодится в новой жизни.
У гроба Ильи из города Мурома задерживаюсь. Неужели тот самый? Размеры вполне приличные для того времени: 1 метр 80 сантиметров…
После всех этих погружений в глубину веков, я считал себя уже настоящим пилигримом, подготовленным к дальнему странствию.
Затем, Сережка, отправился за просфорами. Спев в пекарне, своим грудным, бархатным басом какой-то псалом, получил от послушника-хлебопека ведро пресных хлебцев.
Мы обедали, сидя на скамейке под древнею липою, возле самого входа в Дальние пещеры. В трапезную прошествовала, быстрым шагом, шеренга монахов. Только рясы заворачивались. Подле них, капралом, шествовал известный певец Иво Бобул. Ровно через час, певец вышел на аллею. Ладная фигурка его, еще долго маячила на дороге, ведущей: от Дальних пещер, к стенам Верхней лавры.
Утром следующего дня, я уже подъезжал к Москве…
24 апреля 2005 года.
ДВАДЦАТАЯ ЗАПИСЬ:
«Дорога»
Мой попутчик в поезде, – молодой, приятной наружности москвич, едущий с Киева, – купил мне постель на свои кровные наши украинские гривны. Я уезжал с Украины надолго, в Тюмень – как потом выяснилось, – эти самые гривны мне были нужны (не больше чем зайцу стоп-сигнал), я энергично истратил их в Киеве; все до копейки. Москвич знал уже, что я еду на заработки. Дорогою он утешал меня своими разговорами: – Все будет хорошо. Ты найдешь себе работу. Россию, я так понял, надлежит осматривать с Москвы. С Москвы здесь начинается многое. Если, не все… В Москве, как в огромном зеркале, отображается все великолепие этого громадного государства, его блеск и нищета. Огромное – в ней безмерно увеличивается; малое – мельчает, создавая, в свою очередь, тот серый фон, в котором бесследно растворится все, подобно песчинкам в бескрайней пустыне. Москва – великодержавная, у нее есть свой неповторимый характер, своя харизма, свой крутой нрав. Каждый штрих России, она вобрала, развила до совершенства и воплотила в себе. Вся бесконечность России, так или иначе, представлена в Москве.
Поражает, в первую очередь, ее имперская огромность. Москва торопится мне навстречу, зовет, манит и присматривается, как бы изучая меня изнутри, и учит по-новому. «Она – незавершенное во времени и пространстве событие мирового масштаба», – как всегда, вмешивается в мой разговор с Москвою, поэт, живущий во мне.
Москва огромной глыбой наваливается на меня. Давит психику, в своих каменных объятьях.
Я не могу спокойно вздохнуть до тех пор, пока внутреннее и внешнее давление во мне не уравновесится. Я боюсь, что от быстрого погружения в ее стихию, во мне может вскипеть азот, как от погружения на океанскую глубину.
Этот дискомфорт и отторжение, я чувствую в себе еще какое-то время, после приезда.
Уже на дальних подступах к Москве, я ощущаю все это. Я начинаю понемногу волноваться, как и перед первым свиданием. Я давно не сплю, стою в таборе, готовлюсь к новой встрече с ней. Москва для меня, как первая любовь, с которой у меня так и не сложилось в жизни.
Всякий раз, попадая в Москву, я холодным своим рассудком не перестаю восторгаться ею. У нее своя судьба – яркая, красивая, державная.
Москва для меня навсегда будет чужой столицей. Я – украинец. Я приехал сюда искать работу. И этим все, – думаю, – будет сказано…
Все эти мысли, скорее всего, служат мне вазелином для безболезненного вхождения в роль «россиянина». Мне предстоит жить здесь, на нелегальном положении, довольно-таки длительное время. Я пытаюсь настроить себя на: этот лад.
Короче, вхожу в новый для себя режим. Попадая в этот великолепный город, я быстро справляюсь со своими делами, – и сразу же спешу удалиться от него на безопасное расстояние. Чтоб не оставалось никакого силового притяжения.
В Москве я никогда не жил. В Москве, у меня нет никаких знакомых. Только холодные камни брусчатки на Красной площади, только они, как и у всякого приезжающего совка, который обязательно спешит сюда по старой памяти, вызывают ностальгию. Да еще большой кусок Тверской улицы – до памятника Пушкину. Куда прихожу всегда, когда приезжаю в Москву.
В одиннадцать часов вечера я сижу в плацкартном вагоне поезда уносящего меня в далёкий город Тюмень. Ко мне снова возвращается ощущения бесконечного пространства, которое жило во мне во время приснопамятного Союза.
До Нижнего Новгорода в нашем отсеке поселилось две девушки. Очевидно, они приезжали покорять великую столицу. Волосы в одной были заплетены во множество мелких косичек. На ней был экстравагантный лоск новогодней праздничности. Длинные тонкие дриады вились, как змеи на голове Горгоны. Джинсы в обтяжку; с каким-то немыслимым рисунком. Она всецело приковала к себе общее внимание мужской части вагона. Проходящие мимо нее мужики заговаривали к ней; помогали рассовать по верхним полкам ей вещи. Девушка привычно пользовалась незнакомыми мужиками, как частной собственностью. Она была открыта всему миру, доступная – и, одновременно: загадочная. Она представляла какую-то современную группировку молодежи. Я в этом слабо разбирался. На ней было все накручено, висели какие-то амулеты и тотемы, очевидно, это имело какое-то свое название, как и все эти косички, джинсы, еще что-то там.
Ее подружка, выглядела просто «простушкой» по сравнению с ней. И давно уже смирилась со своей ролью.
В Нижнем Новгороде, ночью, они оставили вагон. Вагон будто сразу же опустел на половину. Мужики успокоились; тестостерон в них, очевидно, тоже пришел в норму.
Начали проявляться лица других пассажиров. За окнами вагона пришло новое яркое утро, весны 2005 года.
Рядом со мною женщина с Донецка: едет до своего сына в Нижневартовск. «В Вартовск», – говорит она. Сын работает там, на буровой. У него – в Нижневартовске семья. Едет повидать внуков. Денег на дорогу, ей выслал сын. Когда говорит о старшем сыне, лицо ее излучает спокойную уверенность. Тут же вскользь вспоминает, что у нее есть и другой сын – младший. Ее беспокоит его судьба. Он живет вместе с нею на Украине. Откапывает на заброшенной свалке лом цветных металлов; сдает; на эти деньги и живет. Одно утешает женщину, что в советское время там много «захоронили» цветного лома, «всем хватит надолго».
– Некоторые люди у нас справляли свадьбы своим детям на эти деньги, – сказала женщина, и с горечью в голосе, добавила: – Такую страну развалили. Все было. Все ее боялись. Считались тогда с нами. А теперь никто с нами не считается. Мы бедны, как церковные мыши. Ездим по заработкам. Копаемся на свалках.
Для меня, собственно, Советский Союз не сделал ничего хорошего. Я работал в геологии, обживал какие-то глухие медвежьи углы, без каких-либо шансов когда-нибудь получить человеческое жилье. Мерзкая еда в тамошних столовках. Бесконечные очереди за едой в магазинах, если там вообще что-то можно было застать после работы. Короче, я с ней был не согласен, но предпочел отмолчаться.
Она, наверное, сама это поняла, и больше не занимала подобными разговорами…
Другой сосед мой по отсеку оказался благополучным бизнесменом, который держал вместе с компаньоном аттракцион, в одном из парков Екатеринбурга. Друг его разбил по пьяной лавочке иномарку. Вот и пришлось ему добираться до столицы в поезде.
– Завтра у сына день рождения. Ему очень понравился велосипед, который показали по телевизору. «Купи, – говорит, – папа». У него от рождения плохо с ножкой. Ему нужен велосипед особенной конструкции. Чего только не сделаешь для любимого дитяти? Вот, поехал в Москву, и купил. Утром он проснётся, – а во дворе стоит велосипед. То-то радости будет у ребенка! Он теперь сможет кататься, как и все ребята. – Принялся объяснять мне суть своего вояжа в столицу, екатеринбургский бизнесмен. На полустанках бизнесмен покупал вяленую рыбу и пиво.
Увидев, что я стеснен в деньгах, начал предлагать и мне. Конечно, я отказывался, сколько мог; не хотел злоупотреблять его гостеприимством. Гордость не позволяла мне кормиться за чужой счет. Я вез с собою целый батон хлеба и килограмм колбасы. Двухлитровая пластиковая бутыль хлебного кваса заменяла мне все мокрое и прохладное.
Узнав, что я еду на заработки, бизнесмен сказал:
– Может тебе повезет, и ты найдешь там себе работу. Хотя, я знаю, что с этим сейчас трудно везде.
Я-то, ехал с бухты-барахты, слабо представляя, куда я попал. Это была уже совсем другая Россия; не такая, к какой я привык в свое время. А бизнесмен-то в ней жил. Он хорошо здесь ориентировался, мог догадываться, что меня ожидает уже в самое ближайшее время…
Да, я выходил в тамбур, присматривался к ней. Уже за Котласом пошла какая-то глухая таежная местность, с редкими вкраплениями таёжных городишек, каких-то неясных поселков и забытых Богом и людьми, деревень. Лишь на редких перронах все так же шла не бойкая торговля детскими игрушками да незамысловатой снедью. Это и была, насколько я понял, та настоящая, кондовая Россия, на встречу с которой я прибыл из далекой Украины. И чем дальше этот поезд погружался вглубь ее, отъезжая от Москвы, тем ее присутствие ощущалось все больше, и больше…
Я все внимательнее вглядываюсь к таёжной азиатской взлохмаченности и непричесанности ее неказистого быта. К поваленным и дряхлым огорожам; к старым, разрушенным штакетникам. К деревушкам, промелькнувшим где-то вдалеке, за вагонным окном. Они и выглядят как-то потерянно на огромном пространстве, словно какая-то неуместность, чуждая этой девственной природе. Стоят себе на пригорке и греют бока на теплом весеннем солнышке, как междометия какие-то.
Я начинаю принюхиваться к ее запахам, которые врывались в вагон на каждой остановке. Что же это теперь за зверь такая, эта Россия? Какая она? Теперь я в ней только иностранец, гастарбайтер. Взгляд иностранца; взгляд со стороны…
С каждой сотней километров, ее тайга становилась все дремучее. Поезд мог уже часами ехать среди деревьев. День и ночь пронзал это бесконечное пространство. Его неустанный бег по таёжной пропасти, казался мне в эти минуты какой-то обреченной на провал авантюрой ведущей куда-то в никуда. И сама Россия теперь раздражала меня своей хронической дремучестью и этой своей вечной неустроенностью. Огромность ее косматой туши, этой космической величины и ее немыслимая протяженность возбуждала теперь во мне какую-то враждебную зависть, и особый, необъяснимый страх перед нею.
Только на Урале стало как-то попускать. Косяками пошли роскошные дворцы перед каждым сколько-нибудь значительным городом. Загородные дачи похожие на виллы состоятельных миллионеров. Эти великолепные дворцы могли только присниться родителям их нынешних владельцев.
Так промелькнули Челябинск и Екатеринбург. Ночью поезд покинул бизнесмен. Следующим значительным городом должна была стать Тюмень…
Я поспешно прощаюсь со своими случайными попутчиками. Спасибо им за ту ненавязчивую откровенность, с которой бывают только случайно познакомившиеся в поездах за дальнюю дорогу попутчики. Мы теперь многое знаем друг о друге. Мы все уже рассказали. Или почти все то, что посчитали нужно сказать друг другу. Никто с нас не будет за это в претензии. Такая уж она есть, дорога.
Они тоже, я вижу по лицам, благодарны мне.
13 марта 2006 года.
ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ЗАПИСЬ:
«Крысы»
Еще год назад меня не покидали мысли, рожденные от глубокого осознания того, что, имея под рукой клочок пахотной земли, где-то в глубинке, в селе на берегу тихой полноводной речушки, можно легко прокормиться плодами рук своих. Здесь уместно было б вспомнить еще раз, легендарного императора Диоклетиана, который ради этого богатого удовольствия, бросил некогда напыщенный и гордый Рим, после чего отправился жить в свою деревню. А когда его верные подданные, в которых, после реформаторского правления императора многое, мягко скажем, не ладилось, явились к нему с просьбой, чтоб вернуть умудренного опытом императора на трон, – этот Диоклетиан, отказал посланцам гордого, Великого Рима, сопроводив свой мудрый отказ, такими словами: «Вы бы посмотрели, какую я капусту вырастил? ». После того, как вкусил плодов от трудов своих праведных, я тоже пришел к однозначному выводу, что: в чем-то он был весьма прав, этот странный, римский император, Диоклетиан.
Какие только ароматные яблоки наливались каждый год в моем саду. Чудесные пипины: Черненко и шафран; снежный кальвиль; папировка (белый налив); бельфлер-китайки; путилка; донешты; антоновки… 23 яблони! В речке Сейм, ловились на жерлицы – огромные щуки! Там я получал от жизни полное удовольствие, которое смог по настоящему оценить, только уехав оттуда, с этого райского уголка. Из своей хаты, я создал небольшую творческую лабораторию. Литературные тексты, печатались в столице. Только садовой земляники у меня имелось около двенадцати соток. Ягоды которой, ценились на конотопском рынке. На выручку от этих продаж, с учетом материной пенсии, мы безбедно прожили многие годы. Надо учитывать и то обстоятельство, что в добитом до ручки колхозном селе 90-х годов, брошенные на произвол судьбы колхозники не имели никаких заработков.
