Александр Пышненко
Напиши мне о галчонке. Записи на железнодорожных билетах
« А. А. Блок. Стихотворения. Поэмы». – Прочитал я на красной обложке.
– Можно взять у Вас, Блока? – Тянусь, к его авоське.
Мужик, демонстративно прячет авоську за спину.
–?!
– Прочитай наизусть начало поэмы Пушкина «Евгений Онегина». Тогда и получишь. – Ответил, сумрачный субъект.
Сразу же оговорюсь, что я не отношу себя к страстным любителям поэзии Александра Сергеевича Пушкина. Начав, по-настоящему, изучать российскую поэзию с Лермонтова и Есенина, с которых, потом, переключился уже на других классиков русской литературы. Пушкин казался мне всегда «слащавым» поэтом. Но, кое-какие строчки, все равно прочно засели в моей голове, еще со школьной скамьи. Я был уверен, что знаю начало поэмы «Евгений Онегин».
Перед тем, как выдать это незнакомцу, я замялся на какое-то мгновение. (Видите ли, на тот момент, я вырос с того возраста, когда читают стишки незнакомым дядям, в надежде заполучить конфетку). Перед тем, как продекламировать известные всем школьникам Советского Союза, строчки, я затих, осматриваясь по сторонам. Убедившись в том, что никто не наблюдает за нами, я начал, вкрадчивым голосом, «исповедоваться» словами из поэмы:
– «Мой дядя самых честных правил». – Помните? Я не выходил за пределы классического текста.
– Все, все! Больше ничего говорить не надо! – Мужик, машет руками перед моим носом.
– Я, еще знаю. – Воодушевившись удачным началом, сказал я. – Можно взять Блока? – Спрашиваю.
Вдруг, этот оригинал, срывается с места, и… пересаживается подальше, словно я прокаженный. Благо вагон – полупустой. (После этого случая, я специально открывал поэму, чтоб убедился, что поэма начинается, к моему стыду, иными словами).
…Тем временем, на его место, садится бабушка. С открытым лицом, простой русской женщины.
К тому моменту, мне кажется, что путешествие мое, слишком затянулось. Электропоезд уже давно должен был прибыть в Уяр.
Я, наклонившись вперед всем корпусом, вежливо спрашиваю у старушки:
– Когда приедем в Уяр?
– А, тебе в Уяр, стало быть, надо-ть, милок? – Со старинными интонациями в голосе, переспросила бабушка (в ее взгляде замельтешили озорные огоньки).
– В Уяр, бабушка, – в Уяр! – Сказал я, заподозрив в бабушке что-то неладное (слишком много оригиналов, собралось в одном месте). – На родину Константина Устиновича Черненко. – Добавляю, чтоб придать своим словам, более увесистости.
– А ты, случайно, не пьян будешь, мил человек? – спрашивает бабушка.
– Нет, – еле сдерживаюсь, чтоб не сорваться с выбранного тона: – Выпиваю только по праздникам, и в хорошей компании.
– Тогда, хуже будет, – серьезным тоном, сказала старушка: – Мы, милок, в Ачинск едем!
Это: совсем в другую сторону!
24 апреля 1984 года.
ВОСЬМАЯ ЗАПИСЬ:
“ Тарас Григорьевич Шевченко»
Поскольку из Красноярска в Москву, я прилетел на Ил-62М глубокой ночью, – то, для того, чтобы оперативно попасть на Киевский железнодорожный вокзал, мне понадобилось такси.
Вокруг, стояла – непроницаемая темень. Моросил сиплый дождик. Свет фар, разгонял седую пелену тумана, выхватывая расплывчатые желтые пятна фонарей, оставляя на мокром асфальте светлые отблески.
– Что там за лужа впереди? – спрашиваю, у молчаливого таксиста.
Таксист (сорокапятилетний мужик), поглядел на меня, с презрением. (Еще, – мол, – одно «корявое» слово, и ты отправишься пешком!). Скоро понимаю, почему. Мы проезжали – вдоль Москвы-реки.
Я замолкаю до самого Киевского вокзала. Молчу как рыба в Москве-реке.
Возле билетных касс, ко мне подошел высокий мужик, только что разменявший тридцатник.
– Тебе, куда? – Хмуро, спросил он.
– До Конотопа. – Отвечаю.
– Иди за мною. Доедешь за червонец.
Выхожу в Конотопе из купе проводников; обратя внимание на фамилию «благодетеля»-проводника: «Тарас Григорьевич Шевченко».
Тарас Григорович Шевченко! Натоящий. Только без усов и лысины. Проводник. Впрочем, не стоит огорчаться. Пусть теперь скажут, что я не видел живого – Тараса Григорьевича Шевченко.
25 сентября 1985 года.
ДЕВЯТАЯ ЗАПИСЬ:
«Командировка»
Перед самым Новым Годом, начальник геологической партии Попов, отправляет меня в командировку.
– Съездишь в Воркуту, – говорит начальник: – Пришла каротажная машина для вашего отряда. Надо проследить за погрузкой. Оформишь надлежащие документы, – и, сразу же в Усинск: встречать Новый год!
Воркута встречает, практически полным отсутствием светового дня, – и черным, от угольной пыли, снегом.
В своей шубейке из искусственного меха (на рыбьем меху!), на 50 градусном морозе, я чувствую себя: словно в трусах и в майке! Я передвигаюсь, по центральной части, города, исключительно короткими перебежками: от магазина к магазину.
В геологической гостинице, в одной из комнат, застаю геолога из нашей партии. Он, страдает от меланхолии: в который раз, тщетно пытается сдать «безнадежный» отчет.
– Хочешь, – спрашивает, – выпить?
– Для согрева, – говорю, – можно! Холод собачий!
– Надо идти в кабак. – Сказал геолог. – Я все выпил.
В ресторан, нас не пустил неприступный швейцар. Все попытки переговоров, через стеклянную дверь, ни к чему не привели. Это обстоятельство навело нас на трезвую мысль, что водку можно пить и в гостиничном номере.
На следующий день, я отправился: «проследить за погрузкой машины».
Какое-то время, я вынужден был наблюдать, как две сонные мухи, именуемые в партийных гимнах «гегемоном», еле двигаясь по открытой железнодорожной платформе, делают скрутки, чтоб закрепить башмаки под колесами нашего “ЗиЛа”. Поднесенная бутылка водки, могла бы существенно ускорить этот вялотекущий процесс? Отсутствие надлежащего снабженческого опыта, на корню сгубило эту перспективу. Попытки повлиять на производительность труда, вербальными способами – не принесли ожидаемой отдачи. Один из рабочих, начал грубить в мой адрес.
– Не капай на мозги. Шустрый нашелся! – Это были самые безобидные выражения, которые я услышал, когда уходил от них.
В темноте, я искал контору, где формируются товарные поезда, чтоб оформить необходимые документы. Путаюсь в тропинках, и не сразу нахожу малоприметное здание. Опаздываю к назначенному времени. Впрочем, ненамного.
Главная бухгалтерша, с ходу обвиняет меня в том, что я провалялся с женой в теплой постели, и не явился вовремя. Наотрез отказывается подписывать необходимые документы. Эта, вопиющая несправедливость, высказывалась самым безапелляционным тоном. Я оправдываюсь тем, что начинаю рассказывать о том, как в темноте сбился с пути истинного, что не смог вовремя показаться на ее ясные очи. Она и слушать меня не хочет. Похоже, я нарушил какой-то обязательный ритуал. Может мне, надо было, принести какой-то подарок? Конфеты? Шоколад? Шампанское?
Откуда мне знать заведенные в них правила! Я, не прирожденный снабженец! Бухгалтерша: «обиделась» и «расплакалась». Я вел себя, по ее мнению, «вызывающе». Я показался ей: «грубияном».
Сослуживицы бросились успокаивать ее. Они говорили ей:
– Он впервые сюда приехал. Его надо понять и простить. Он ничего в нашем деле не смыслит.
Чтоб я – сгоряча, – не наговорил лишнего, пергидрольная блондинка, затащила меня в актовый зал.
– От нее муж ушел, – Стала рассказывать она подробности жизни своей начальницы: – А так, она замечательный человек. Ты, откуда же к нам такой явился? – Не удержавшись, спросила.
– С Усинска, – сказал я.
– С Усинска! – Обрадовалась женщина. – Там же мой сынок работает! На – буровой! Не встречал, его?
– Нет. Не встречал. – Сказал я, не спросив: кто ее сын.
– Я к нему недавно в гости ездила. Снег – такой: белый… белый! Я до сих пор, все пишу на вагонах: «Привет Усинску!». Словно дурочка, делаюсь! – Продолжала, фальшивая блондинка.
Через месяц меня вызвал начальник партии Попов. Черные усики, а ля Гитлер, воинственно встречали меня на пороге его кабинета.
– Ты проследил за погрузкой машины? – Спрашивает.
– Так точно! – По военному, отвечаю я.
– Так почему ее до сих нет?
Я пожал плечами.
25 декабря 1985 года.
ДЕСЯТАЯ ЗАПИСЬ:
«За шмотками в СССР»
С Коми я привез два солидных аккредитива (500 и 700 рублей), не считая мелких купюр, на кармане. В стране разворачивалась горбачевская «перестройка». Газета «Правда» публиковала оптимистические курсы советских рублей, относительно доллара. Купить на «деревянные» рубли дефицитный товар в Советском Союзе, было весьма проблематичным занятием. Надо было, однозначно, прибегнуть к помощи «знакомых» и «фарцовщиков». Обычная продавщица магазина, выглядела, как хозяйка медной горы. Это, притом, что, в магазинах, годами покоились: и суконные ботинки (модель: «прощай молодость»), и фуфайки (образец: сталинской униформы для всех времен и народов) и еще что-то там, болтающееся и топорщащееся на человеке, словно он намеревался прислужиться страшилом на огородных грядках. Чтобы воплотить естественное желание, – прилично одеваться в условиях тотального дефицита, – человеку необходимо было научиться преодолевать все мыслимые и немыслимые барьеры. За кусок материи, украшенный лейблом или нашлепкой известной фирмы, прикрывающей филейную часть своей тушки, приходилось выложить: две, а то и три, зарплаты сельского учителя. Много было подделок под западные фирмы. Их производили на свет: «цеховики» из многочисленных, подпольных мастерских.
В то время, я работал мастером на заводе КЭМЗ, – специализирующимся на производстве оборудования для угледобывающей промышленности. В основном – для Донбасса. Иногда, поступали заказы из некоторых развивающихся стран. На заводе – занимались «штурмовщиной» и воровством. Что означают сии термины для непосвященных? Ну, с воровством, все ясно: все дома в пригородах Конотопа, были выкрашены краской, которой покрывались детали на этом заводе. Воровали: все и всё, что было не прибито гвоздями. Штурмовщина, – когда на сборке полмесяца никто ничего не делает, – (конь, как говорили, не валялся), – а в самом конце месяца, люди сутками не покидают своих цехов, перевыполняя производственные планы. Естественно, качество выпускаемой продукции, при таком рабочем ритме, крайне низкое. Продукцию никто покупать не будет. Отсюда – дефицит качественных товаров.
Итак, я работаю мастером на заводе и живу, естественно, в заводском общежитии. По вечерам, заглядываю в литературную студию «Истоки» (при местной газете); пытаясь, безуспешно, втиснуться своими рассказами о Байконуре, в советскую литературу.
Все комнаты общаги, забиты молодежью, сбежавшей из близлежащих сел, от принудительного колхозного счастья. Они хлещут привезенный из села самогон и закусывают салом. Село, с которого сбежало мое окружение, носит красноречивое название: «Кошары».
Рядом живет мой двоюродный племянник. Он учится в местном техникуме, готовящим специалистов для этого же предприятия. Слово: «учится», употребляю исключительно в том смысле, чтоб не сказать: «протирает фирменные штаны с лейблом «Монтана»». В его комнате, стоит магнитофон «Маяк». Он занимает место ведущего на заводской дискотеке. Дискотека называется «Метроном». Полки в его комнате завалены бобинами, с записями модных исполнителей (племянник переписывает диско-хиты, исключительно за деньги). Он считается «продвинутым» в своей среде. Джинсы «Монтана» на нем в Конотопе большая редкость. Я договариваюсь с ним о поездке в Калининград, чтоб купить себе «шмотки» у моряков, возвращающихся из дальнего плавания.
Поезд, курсирующий между Харьковом и Калининградом, оказался, довольно-таки грязненьким средством передвижения. Хотя пересекает всю Прибалтику (для жителей СССР – это, почти: заграница).
Калининград – бывший Кенигсберг: главный город Восточной Пруссии, – все еще сохранял некоторое подобие уютного, «немецкого» города.
Стояла неутомительная сентябрьская жара. Магазины выглядели, лишь немногим побогаче, чем в обывательско-провинциальном Конотопе. Стоило ли, переться в такую даль? Мы, сразу же, расслабились. Побродили по городу. Случайно оказались на набережной какого-то залива, в воде которого я с большим удовольствием вымыл себе руки (предположительно, в Балтийском море). Во всяком случае, мне теперь хочется, чтоб это было так на самом деле. Это было первое в моей жизни море, к которому я прикасался руками. Никакой романтики я при этом не испытывал. Вода в гавани выглядела, довольно-таки мутной субстанцией…
– Едем в Минск, – предложил, племянник: – Что-то подсказывает мне, что там будет на что потратиться…
Я поверил ему на слово.
– Чего уж там, – едем в Минск.
В столице советской Белоруссии, я смог купить только зонтик.
– Едем в Вильнюс, – говорит племянник: – Там, нам точно повезет.
– Ладно, – говорю, – в Вильнюс, так в Вильнюс.
Вильнюс – это уже почти Европа. Несмотря на преследующее нас невезение, я продолжаю доверять своему племяннику. Даже, колхозники, выскочившие из Кошар, считают его “продвинутым”.
– А, если литовцы не захотят с нами говорить на русском? – Осторожно высказываю в голос, некоторые бытующие в Советском Союзе, опасения.
– Посмотрим, – оптимистично, замечает двоюродный племянник.
В Вильнюсе моросит мелкий дождик. Приятно пахнет Атлантикой.
Погода придает этому городу, особый прибалтийский колорит. Красивый европейский город, и приятные люди в нем. Горожане общаются с нами только на языке межнационального общения, как называют в Советском Союзе, – русскую речь. Даже без видимого акцента, помогают попасть нам «на толчок».
– Там найдете то, что вам надо. – Напутствуют на прощанье.
Убедившись в наличии у нас денег, нам, действительно, не в чем нет отказа. Нас сводят с нужными людьми. Куда-то везут…
Помню только, растущие вокруг сосны.
19 сентября 1986 года.
ОДИННАДЦАТАЯ ЗАПИСЬ:
«Перед путчем»
Хунта, вошедшая в историю под аббревиатурой «ГКЧП», начала подготовку отстранения М. С. Горбачева от власти, задолго до известных событий августа 1991 года. Пример снятия в 1964 году, со всех высших постов в СССР, Н. С. Хрущева, похоже, вдохновлял чекистов. В стране, царил управляемый спецслужбами хаос. У населения, заканчивалась не только еда, – но и терпение.
Самые чувствительные граждане, проявляли резвость крыс, пытающихся покинуть тонущий имперский дредноут. Угонять самолеты, стало модным ремеслом. Муляж ручной гранаты или пистолета, – весь ковбойский набор тогдашнего воздушного «террориста». Вначале власти пытались остановить этот поток, проверенными советскими методами. После жуткой смерти многодетной семьи музыкантов Овечкиных, людей предпочитали отпускать с миром.
Интеллигенция – искала свои пути спасения. Под стенами посольств, в Москве, выстраивались многокилометровые очереди… Особенно впечатлительной была очередь под стенами посольства США, регулярно фотографируемую сотрудниками КГБ. Посмотрел на нее, я стал искать другие пути в индийской амбасаде.
Для меня, декаденствующего молодого человека, путь лежал в Ауровиль, для усовершенствования, по методам индийского мыслителя Шри Ауробиндо.
Я буквально «сгорал» от желания скорее отправится в этот город, существующим под эгидою ЮНЕСКО.
Я работал в грустном городе Конотоп. И вот, однажды, наконец-то получаю письмо из города своей мечты. На радостях, отправляюсь с ним в столицу, чтоб продвинуться в этом направлении.
На календаре значится дата: 17 июля 1991 года, пятница (самый конец рабочей недели); не самый лучший день для подобных путешествий.
Вечером, сразу же после посещения индийского посольства, – я оперативно возвращаюсь на Киевский вокзал Москвы, чтоб утром добраться до рабочего места. Надо было, успеть достать обратный билет на Конотоп.
Мой, предельно, заинтересованный взгляд, нащупал в окошке кассы, только скучающее лицо добродушной кассирши. После некоторых увещеваний, она согласилась выдать мне вожделенный документ на проезд, в общий вагон черниговского поезда, который должен стартовать из столичного вокзала – ровно в 16. 40.
Хватило еще времени, послоняться вокруг вокзала. В сквере, люди в длинной очереди, покупали ставриду в томатном соусе. По цене: 35 копеек за банку. В окнах кооперативного кафе, зафиксированы мною: скучающие лица «кооператоров» (кавказской внешности), безуспешно пытающихся втюрить тарелку гороховой похлебки, по цене: 21 рубль. Это – четверть месячной зарплаты сельского учителя. Что было похоже на обычную провокацию.
В 16. 40, я втискиваюсь в вагон «своего» поезда. Народа – негде яблоку упасть. Едем, как селедки в бочке. В тесноте, как говорится, да не в обиде. Все страдают одинаково от страшной духоты.
За пределами Москвы, дышать стало легче. Видать – утряслись…
Какой-то неказистый человечек средних лет, с невнятным лицом невидимки, снимает твидовый пиджачок, достает из сумки припасенную газету «Труд», разворачивает ее… Но читать, почему-то не стал, а скрутил ее в трубочку, и засунул под себя. Сразу же, начинает вещать, с нудной интонацией штатного лектора общества «Знание». (Для внутреннего удобства, дал ему, скромный псевдоним – «Серый»).
– Что Он делает? – риторически, спрашивает Серый. Какое-то время, он пристально скользит взглядом по лицам всех пассажиров, пока не определяет меня в свои собеседники; в то же время, поставленный им вопрос, касался как бы всех. Он сразу, делает присутствующих пассажиров своими собеседниками.
Обращает на себя внимание и обворожительная брюнетка, занявшая вторую полку. Броская красота всегда привлекает к себе внимание.
«Что делает такая красавица в душном вагоне?» – Подумалось, мне.
Она, сразу же, подала заинтересованный голос:
– Кто? – Обратилась она, к Серому.
– Горбачев! – Отвечал тот.
Желание спасти расползающуюся по швам империю, сделало Горбачева (в последний год своей карьеры), заложником складывающейся не по его воле, политической ситуации в стране.
С начала года, он уже пытается быть жестоким и кровавым правителем, в стиле Сталина. Что стилистически не вяжется, никоим образом, с его мягкой интеллигентной внешностью, и претензионными нарядами его жены, Раисы.
Окружающий мир, по-прежнему, обожает его. Он дал Западу возможность передохнуть от холодной войны и почувствовать себя победителем в затянувшемся конфликте с Россией.
Горбачева сделали беспощадным оружием в руках кагэбэшников, рвущихся за его спиной к неограниченной власти.
Кровавые события: в Вильнюсе и Тбилиси. Этому, казалось, не будет конца.
Пока я размышляю над этим, Серый успевает представиться «доктором экономических наук» (зачем тогда залез в этот вагонный ад? ), и принимается обрисовывать картину далеко не блестящих дел в экономике. Это было актуально, поскольку на его слова, пассажиры реагировали полуголодными желудками. Надо признаться себе, что делал он это весьма искусно, стараясь не забивать баки обилием обязательных в экономических науках, цифр и выкладок, не портя впечатление громкими именами экономистов, обещавших за 500 дней, дать народу (истосковавшемуся за крепкой рукой хозяина), тучное изобилие и прочное процветание. Войдя в раж, Серый, незаметно «перескочил» на исторические темы. Он предоставил слушателям величественную словесную панораму, о славных «победах русского оружия» (начав – с поля Куликового! ).
«Очередной спаситель Отечества?» – Шевельнулась, мысль.
За битый час, неугомонный язык Серого, перемолол кучи всевозможного патриотического и исторического хлама. Он внушал мифы о «великих» императорах и вождях всех народов (вседержителях российских), подводя пассажиров к единственно верной идее: «Надо избавиться от «Сатаны с дыркою во лбу», добивающего «Великий Союз», – Горбачева – и тогда будет всем счастье; воцарится мир на многострадальной русской земле. Голос его, – уже звучал набатом, в набитом вагоне.
Он разбудил во мне ленивого русского интеллигента, который начал, как всегда, безмерно, сопротивляться навязываемому мнению. Я спорил с Серым, называя имена каких-то экономистов, историков, которые были у всех, на слуху: Явлинского. Шаталина, Петракова, Вавилова… Озвучивал какие-то всем известные цифры, почерпнутые из публичных выступлений писателей и сексотов. Благо, этого всего было достаточно на слуху.
Очевидно, что в это время, закладывалась формула развала Советского Союза, и наш безудержный спор, был этому подтверждением. В такие минуты, я был верным продолжателем учения Шри Ауробиндо, борющимся за свою, свободную Индию.
После моего выступления, в отсеке воцарилась гробовая тишина. Серый, с его лицом невидимки, сливаясь с серым фоном, растворился в многоликой толпе, ничем не приметных обывателей.
Снова, всплыла женщина, с красивым лицом.
– Его слушать интересно, а тебя – нет! – Авторитетно заявила она, свесив голову со второй полки.
«А это мы сейчас посмотрим»! – Подхватил мой, внутренний голос. И, начинаю вещать, ровным доверительным тоном: – Как историк, историку. Как бывший ветеран Куликовской битвы, обязан напомнить (бросаю красноречивый взгляд на Серого), как это происходило на самом деле. Первый полк, стоял по правую руку, второй – по левую руку. Полки назывались, естественно: «правой» и «левой» руки. Третий – «Передовой полк», – а четвертый, в засаде – «Засадный». – Монотонный голос убаюкивает внимание пассажиров. – Позади Москва, а впереди неисчислимое Мамаево войско. – Лица пассажиров вытягиваются от напряжения. – Начинается сеча. Татары окружают. Беда! И, тогда! – (пафосное выражение, возрастает сразу на две октавы). – На головном танке, с засады вырывается генерал Варенников!
Пассажиры хохочут; слышен жалкий негодующий голос Серого, пытающегося урезонить:
– Все! Все! Не хочу тебя слушать! Ты все время привираешь!
Потом, мы стояли с ним в тамбуре. Я курил. А, Серый, достав пачку “демократического” «Беломора», курить снова почему-то не стал. Он начал расспрашивать меня, подбирая ключик:
– Как ты относишься к Жириновскому? – Спросил он.
– Терпеть его не могу. Ведет себя, как пробирочный провокатор. – Ответил я.
– А, что ты думаешь о такой организации, как «Память» (шовинистическая, антисемитская организация)?
– Лучше – склероз! – озвучиваю бродящую, в среде интеллигенции, мысль.
Он провел рекогносцировку, и это было хорошо видно.
Я маскирую позиции, чтоб враг не видел моих мыслей. Потеряв всякую надежду раскусить меня (чтоб сразить меня, моим же оружием), он бросает на подножку, так и не подожженную папиросу, – и быстро сваливает в вагон. Видимо, приходит к мысли, что меня специально подослали к ним с проверкой? Возможно, заподозрил, во мне, контрразведчика?
Когда я вернулся в свой отсек, – красивая женщина уже сидела рядом с пассажирами, и рассказывала о необходимых заготовках на зиму. Рядом, возле нее, расположился Серый. Перебирая нити разговора к себе, он «выдает» пассажирам какой-то новый, оригинальный способ заготовки черной смородины. Пассажиры его слушают с большим вниманием (заготовки консерваций на зиму, оставались на высоком месте). Со смородины, он снова возвращается на темы политики.
Я снова, перечил ему. Серый, истерически сопротивлялся, восклицая:
– Все! Все! Не хочу тебя слушать! Молчи! Молчи! Молчи! – Он избрал тактику: прерывать меня на слове.
Эти истерики, подтверждались утверждениями брюнетки, что его, Серого, слушать интересно, а меня – нет.
Закончилась вся эта перепалка – безобразным диспутом: о дивизии СС «Галичина», и месте ее гибели под Бродами.
Во время долгой остановки в Сухиничах, Серый и его очаровательная спутница, уединившись за последним вагоном, в темноте о чем-то вполголоса переговаривались на каком-то непонятном, птичьем языке. Похоже, что они никак не могли прийти к окончательному мнению: «Кто же я есть таков на самом деле?». Сойдясь на чем-то, они, похоже, успокоились. Женщина – ушла из этого вагона, словно растворившись в сумерках. Серый – нервно докуривал.
Я вернулся в опустевший вагон, и обратился к сидящему возле окна, представительному мужчине, с седыми висками:
– Такие болтуны, с которым я здесь спорил, постоянно заводят народ в какие-то исторические дебри, с которых не видно никакого выхода.
Что-то заставило меня умолкнуть. Из полумрака вагона, на меня смотрели два немигающих глаза. Я выдержал «стальной» взгляд провокатора. Тогда я, как бы, между прочим, бросил ему:
– А я еще и боксом занимался.
Собрав манатки (сумку из самой «демократичной» газетой «Труд»), Серый ретировался в соседний отсек. В его планы, очевидно, не входила дальнейшая эскалация в полупустом вагоне. Подложив под голову сумку, он лежал на спине, и о чем-то думал. Немигающий взгляд был устремлен в потолок.
С 19 августа, начался мой очередной отпуск. Я возвращался из ночной смены, и ехал в трамвае. В центре Конотопа, в полупустом вагоне, появились две торговки. Толстая, с «бутылочными» икрами и большой кошелкой в руках, говорила той, которая, была похожа на засушенную и пучеглазую воблу.
– Ты слышала? – Глаза толстой торговки, горели огнем, словно знамена победы: – По радио, сегодня передали, что Горбачева сняли!
– И по делам ему, – сухо отвечала ей, высушенная подружка: – Такую страну развалив!
«Сколько колесило по стране таких Серых, из «конторы глубокого бурения» (шутливое название КГБ)? – подумалось мне, когда вернулась возможность анализировать поездку. – Они долго готовились к мятежу».
Перед этими событиями, мне приснился Горбачев, с которым я вел доверительную беседу о резонансе: «Ты идешь, – говорил мне во сне, первый и последний президент СССР, – а за тобой будто вся страна рушится».
17 июля 1991 года.
ДВЕНАДЦАТАЯ ЗАПИСЬ:
“Конец СССР»
1 декабря – референдум на Украине, подтвердил появление на политической карте мира нового суверенного государства. 8 декабря – состоялись убийственные для них переговоры в Беловежской пуще, которые денонсировали Союзный договор от 30 декабря 1922 года. При каких-то неясных еще делах, оставался первый президент СССР М. С. Горбачев, которого уже всерьез никто не воспринимал. Власть у него (не по дням, а по часам), буквально выскальзывала из рук. После череды этих событий котившихся, как снежный ком с горы – на таком СССР можно было смело ставить жирный крест. На глазах моего поколения рассыпалась последняя «красная» империя, просуществовавшая на мировой арене чуть более 70 лет.
А я все еще носился, по московским редакциям, со своими рассказами о службе на всемирно-известном космодроме Байконур. Эти «эпические» рассказы, написанные когда-то для «Литературной России». Мне обещали когда-то их напечатать. Но, редакционный состав, за это время поменялся. После чего, я, в срочном порядке, переправил рукопись в другое, еще более известное перестроечное издание (с этих пор, бродил за рукописью).
Последнюю – самую отчаянную – попытку добиться литературного признания в СССР, – в прямом смысле, – я предпринял в исторический день: окончательного развала – 25 декабря 1991 года.
Матери я сказал, что еду устраиваться в геологию. Мы разделили с нею все наши сбережения в советских рублях, которые долгое время хранились в облигациях 3% займа.
Этих денег – я рассчитал, – мне должно хватить – тютелька в тютельку – на самый отчаянный вояж (Раньше я бы смог путешествовать, на эти деньги, многие годы).
Никто в этот день не ехал в Москву «спасать Россию», как это случилось еще недавно: в дни августовского путча. С Украины в Москву везли лишь сало. Много сала. Мешками, с этим фирменным украинским продуктом, был забит весь тамбур. Складывалось такое впечатление, что салом ходят завалить Москву.
В редакции еженедельника, мне, естественно, отказали в публикации. Рассказы им, откровенно, не понравились. Не спасала даже важность, как мне казалось, затронутой темы. Я попросил, чтоб рукопись переслали в Украину.
И, отправился бродить по центру Москвы…
Запруженная народом Тверская (уже Тверская), – а не Максима Горького, – оперативно превратилась в торговые ряды. По заведенной давно традиции, я посидел возле памятника А. С. Пушкина.
Возвращаясь, я услышал голос какой-то женщины, обращенный ко мне.
– Сынок, купи обувку. Будешь благодарить меня. – Говорит с изменяющимися интонациями, по которым нетрудно вычислить российского интеллигента, который занимается не своим делом. Она держит симпатичные румынки и туфли.
Достаю советские рубли. Они напечатаны недавно (после реформы премьера Павлова). «Зачем мне деньги? » – думаю я, перед тем как отдать за румынки.
– Возьми еще туфли. Летом, – сносишь. Совсем недорого беру. – Сказала женщина.
– Тут бы эту зиму пережить, – сказал я, скроив дежурную улыбку.
Заглянул, на Красную площадь.
Над стенами древнего Кремля, в тумане декабрьской серости, величественно реет трехцветное полотнище российского флага.
Вернувшись, домой, я узнал, что в этот день, 25 декабря, официально исчез с политической карты мира, Советский Союз.
25 декабря 1991 г
ТРИНАДЦАТАЯ ЗАПИСЬ:
«Независимость»
С приобретением Украиной независимости, я теряю всякую мотивацию ездить в Москву, – со своими рассказами о Байконуре, – и еще с большим энтузиазмом, начинаю совершать набеги на столицу молодого независимого государства.
Опрометчивое решение перейти на мову, обернулось настоящим шоком для моего неокрепшего интеллекта, который питался выживать в русскоязычной стихии. В итоге, я получил вместо, довольно-таки приемлемых литературных текстов, некий суррогат, наполненный помесью украинских и российских слов, симбиоз которых, именуется неласково – «суржиком». С огня – в полымя.
Отдав свою литературную судьбу на растерзание местным снобам, я лечу интеллектуальные увечья дома – в селе.
Это случилось в первом же декабре, после того как наша страна приобрела независимость. Я впервые отправлялся на смотрины в Киев. Возле билетных касс в Конотопе, неожиданно встречаю знакомое лицо. Типичная гуцулка. Только что вышла замуж за местного колхозника. Ее отец, бригадир «шабашников», строил в моем селе хоромы для председателя колхоза.
– Куди ж це ти зібрався? – Спрашивает, она.
Подозреваю, что любой ответ послужит пищей для многих (порою для самых неожиданных) инсинуаций.
– В – стольный град. – Отвечаю.
– В Москву? – спрашивает.
– Неа, – отвечаю, – в Киев! – «Какая же хлипкая еще независимость». – Невольно, подумалось.
Продолжаю путь в какой-то уж совсем «раздолбанной» электричке. Такое ощущение, что она, по пути следования, попадала уже под прицельное бомбометание вражеской авиации. Во всех вагонах – вырванные «с мясом» сидения. Люди, которые устроились прямо на досках. Поникшие головы пассажиров, наводят меня на тягостные размышления. Оказывается, – это возвращаются военные, из каких-то дальних гарнизонов, некогда «необъятной родины моей» – СССР. Некоторые из них везут в Украину своих жен-россиянок. Приданое, во всех отношениях, не ахти какое приятное для ведения наблюдения за ними. Едут, с видом принцесс на горошинах, обманутых в самых лучших своих, житейских, побуждениях. Одна из них, очевидно, по каким-то второстепенным признакам, приняла меня за россиянина, и, с наплывом свежих чувств, начала делится со мною всей гаммой своих впечатлений.
