Александр Пышненко
Напиши мне о галчонке. Записи на железнодорожных билетах
– Я эту постель не для того послал, что ты на нее садилась своею грязною жопою! Как на ней теперь спать? – Спрашивал ветеран. – Привыкла, понимаешь ты, лазить по чужим постелям!
«Очевидно, что едет в столицу, добиваться какой-то справедливости, – убаюкивал я собственную совесть, пытаясь уснуть. – Разогревает себя, перед будущими баталиями…».
Чистыми – эти влажные, вагонные простыни, на которых я надеялся провести всю ночь, даже относительно назвать было сложно. Перед тем, как выдавать их очередному пассажиру (минуя прачечную), простыни предусмотрительно взбрызгивали водою. Все пассажиры об этом знали, но от ненавязчивого вагонного сервиса, отделаться было невозможно. Вот и нюхали – негодуя! – тяжелый воздух вагонов, колесящих по всей стране.
Утро, 20 мая 1980 года.
Москва встречала меня ярким, утренним румянцем. Возле вокзала застыли целые вереницы легковушек “бомбил”, – дождаясь гостей столицы.
Я, в виде «грача», договорился с одним из возниц, – «Всего за трёшку», – чтоб он переместил меня на Казанский вокзал.
Едем в плотном потоке машин по Садовому кольцу.
Мой извозчик, пытается оправдать свои «нетрудовые доходы».
– Подрабатываю каждое утро, – говорит бомбила, виноватым тоном: – Сам-то, я, тружусь на производстве. Зарплаты не хватает. Вот, и зарабатываю себе на обед.
На Казанском вокзале, я впервые сталкиваюсь с настоящим Востоком. Восточные люди, в засаленных тюбетейках и грязных, стеганых халатах, бродят вне экрана телевизора.
Больше всего, меня смущала огромная люстра, висящая на длинных цепях, в зале ожидания. Могла свалиться на голову!
“Металл – устает”, – каждый раз, проходя мимо, думаю, я. Стараюсь, без лишней надобности, под люстрой не задерживаться. Но это сделать, не так-то просто. Люстра – огромная.
Какой-то парень, оттопырив возле меня полу своего пиджака, тоном заговорщика, предлагает приобрести “пласты”: – Высоцкий? «БОННY М»? «АВВА»?
«Немые» люди, предлагают фотографии Сталина.
Отдавая дань моде, покупаю несколько фотографий с усатым “отцом народа”.
Переоформив билет, отправляюсь на Красную площадь. Место во всем знаковое для каждого провинциала.
“Если не был на Красной площади – значит не был в Москве” – Звучит во мне рефреном.
Увидев на схеме метро, знакомые символы, – «Ленинские горы», – вышел на Воробьевых горах. Умостившись, там, на скамейке, видел сквозь туманную дымку, знакомую по трансляциям футбольных матчей, чашу стадиона «Лужники».
С Красной площади, – с ее Покровским собором и памятником Минину и Пожарскому, – отправляюсь в Кремль. Оценил Царь-пушку и Царь-колокол…
Выстояв длиннющую очередь, зашел в Мавзолей. Видел «живого из всех живых», Ленина, который лежал в открытом гробу. Напрягали охраняющие, мумию вождя, стражники (в необычной форме с малиновыми погонами), непоколебимо застывшие в узком коридоре, ведущем в погребальную камеру.
Я весь зашоренный в рамках изученной истории и литературы. Большего мне знать не дано.
Снова возвращаюсь на Казанский вокзал. Эта: люстра, словно какое-то наваждение. Я все время, пытаюсь прошмыгнуть под ней! Словно отталкиваясь от ее наваждения, беру билет на экскурсию по «Москве – олимпийской», чтоб только не попадать под нее.
…В 18 часов, посадка на поезд…
В плацкартном отсеке, предстоит коротать время с двумя девушками. Одной из них, лет 27, а вторая – не старше 23 (это и определяет мой выбор).
«Старшая», отправляясь на верхнюю полку, не забыла предупредить молодое поколение. – На свете есть много болезней, – предупреждает она, в первую очередь, почему-то только меня, а не нашу попутчицу.
– Это еще какие? – заостряю вопрос.
– Узнаешь, – загадочно, отвечает она.
Светловолосая, крупная немка, с зелеными глазами, осталась со мною. Ее зовут – Света. Она возвращается в свой Целиноград. Мы целуемся со Светою целую ночь, – и, к утру, «созрели» для более тесных отношений.
После бутылки выпитого вина, в вагонном ресторане, возникло непреодолимое желание в интимной близости.
В тамбуре, она шепчет мне на ухо:
– Ну, где же?
– Сейчас, – говорю я, и, как сомнамбула, бреду в купе к проводникам (проводниц не видно с тех пор, как поезд покинул пределы Москвы).
Я открываю дверь “Купе проводников”, и, в глаза бросается убедительная причина их отсутствия. За импровизированным столом собралась компания проводников из разных вагонов. На их столе – зеленый лес из пустых бутылок. Дым – коромыслом.
Собрав, отборную вежливость в кулак, спрашиваю «нашу» проводницу:
– Можно, Вас, на минуточку?
Она глядит на меня осовёлым взглядом, молча берет большой шмат ливерной колбасы, и, осклабившись, мямлит, заплетающимся языком:
– На паря, – поиграй!
Проводники, – ржут, словно лошади. Я захлопываю дверь.
В Макинске, Света пишет адрес, на клочке бумаги, и сует мне в карман коричневого плаща. Я целую ее на прощанье, перед тем как сойти с перрона.
Пройдя, немного, по пыльной улице, – я оборачиваюсь, и вижу, как Света, в белом платье, все еще стоит на перроне, и машет мне рукою. Упругий, степной ветер: треплет ее волосы; вороша, оттянутым подолом.
Я, машу рукой, поворачиваюсь, дальше ухожу без оглядки.
23 мая 1980 года.
ПЯТАЯ ЗАПИСЬ:
«Команда 220»
А, ведь, еще во время прохождения медицинской комиссии в Октябрьском райвоенкомате Новосибирска, можно было прозреть, и попытаться всеми возможными способами, искать более надежный способ избежать службы в рядах советской армии. Сославшись на плохое здоровье (выпавший диск в позвоночнике). Чтоб громкое пропагандистское клише: «Служба в вооруженных силах – почетная обязанность каждого гражданина Союза Советских Социалистических Республик», – сменилось на вполне расхожее выражение: «Такие люди как я, нужны в тылу».
В свое оправдание могу сказать, что я тогда не знал, что эта армейская вывеска «строительный батальон», – куда меня настоятельно запихивали врачи из призывной комиссии, – служила всего лишь прикрытием самого примитивного советского рабства. Такой себе, более современный филиал «Архипелага ГУЛАГ», где за скудную пайку в нечеловеческих условиях выживания, люди вынуждены были вкалывать до седьмого пота. Строить в знойной пустыне – знаменитый космодром. Мои воспоминания о котором, будут прочно запрессованы в память, за два года службы в этом знаковом для СССР и всего мира, месте, став источником моей внутренней мизантропии.
А ведь многое уже в Новосибирском военкомате, указывало на все эти мрачные перспективы. Большинство из моих будущих сослуживцев, когда их сверстники усердно грызли гранит науки, – в то время обживали специальные тюрьмы для малолетних преступников. За грабеж, насилие и иные преступления против личности. А самые шустрые из них, успели даже «попариться» на нарах взрослых зон. Это можно было предположить по их характерным наколкам. Некоторые татуировки напоминали фрагменты картин художников-передвижников! На многих, были вытатуированные лики каких-то юных дев. Это должно было бы на самом деле что-то означать в их тюремной иерархии?..
Я мало разбирался в том. Проходя призывную комиссию, я каждый день вынужден был разглядывать под дверями кабинетов врачей их разукрашенные тату тела, представляющие собой филиалы настоящих картинных галерей! Один из них, имея на своем плече вытатуированный воровской эполет, все время отрешенно бродил по длинному коридору, показывая всем вытатуированную на спине в тенях и мельчайших подробностях знаменитую картину Александра Бубнова: «Поединок Челубея и Пересвета». Шевеля по ходу движения лопатками, он словно бы оживлял картинку на своей спине: витязи продолжали свой поединок. " И вечный бой…", – как у того поэта, Александра Блока, в его знаменитом стихотворении «На поле Куликовом».
Для этих призывников, советская родина придумала безупречный ход. Служба в стройбате, позволяла «очиститься» им от грехов своей бурной молодости. Проще говоря, аборигены многочисленных тюрем, «перекидывались» через военкоматы, на новые места дислокации. После «службы» они будут снабжены чистыми документами – «ксивами», – с которыми смогут «влиться в стройные ряды советских тружеников, неустанно строящих коммунизм». Выданные в строительном батальоне характеристики, позволят этим бывшим уголовникам, начать жизнь, как бы, с чистого листа.
За что же страдали те, кто попадал служить туда по состоянию здоровья?.. Об этом строгие отцы-комиссары почему-то упрямо умалчивали. Их задание было: доставить молодых людей в эту дикую пустыню, чтоб построить, их руками, посадочную полосу для советского, челночного, космического корабля.
Американцы, в то время, уже объявили на весь мир, космическую программу “звездных войн”: СОИ, их челночные корабли “бороздили просторы Вселенной”, – и Советскому Союзу, ничего не оставалось, как поддаться на эти липовые угрозы, и, спешно, начать разворачивать систему: «Буран». Надо было в самые кратчайшие сроки построить посадочную полосу на космодроме Байконур.
Помню, что военком спросил:
– Хочешь, служить?
Пройдя всю медицинскую комиссию, смутное будущее, приобрело для меня фиолетовые оттенки некоторого безразличия. До этого, два раза в год, я вынужден был постоянно отправляться на призывные комиссии, слушая одно и тоже, переживая всякий раз всплеск безразличия к своей судьбе. Я давно уже был внутренне готов выбросить эти два года из жизни, только б оно, социалистическое отечество, наконец-то, отцепилось от меня: «со своим почетным долгом гражданина».
– Хочу! – Зачем-то, соврал я, военкому, подкрепив свой ответ высокопарными словами, почерпнутыми из висящего в коридоре плаката: – Служба в армии почетная обязанность каждого советского гражданина.
Несмотря на фальшивость такого заверения, мой ответ тогда оживил гнетущую атмосферу медицинской комиссии. Уставшие от монотонного манипулирования судьбами многих людей эскулапы (кого это останавливало в СССР? ), отреагировали на это весьма поблажливым смешком. До этого, жуткий конвейер по набору рабсилы, работал бесперебойно, как часы. У медиков существовал определенный план по набору рабсилы, – и они, исправно и методически, его выполняли; выскребали «по сусекам» весь человеческий материал, который по каким-то причинам не нашел своего применения в строевых частях.
– Служи! – Сказал военком.
– У него будет такая возможность, – поддержал безразличный, женский голос, и добавила: – На лопате – Дело касалось не ее детей, поэтому можно было поумничать. – БСЛ? Знаешь, что это такое?
Подпрягся с расшифровкой, голос коллеги:
– Большая совковая лопата!
…Наспех распитые две бутылки водки на кухне двухкомнатной квартиры в районе улицы Восход, где жили геофизики, работающие в Березовской экспедиции. Недолгий переход в Октябрьский военкомат, под падающими снежинками.
Нас встречали на крыльце два архаровца, с синими наколками на руках. Красноречивый и не совсем обычный вид, воинов, невольно заставил моих провожатых переглянуться.
– Ты не в тюрьму собрался? – Подозрительно спросил один из моих провожатых, из-за которого я загремел в стройбат. В экспедиции, его курировал важный сексот Федоров – начальник геологической партии. Леша женился и ему потребовалась квартира.
– «Команда 220»., – отвечал я, уклончиво.
– А, что это такое? – спросил он.
– Не знаю. Военная тайна. – Ответил, я.
Сопровождающие начали прощаться. Меня обрили «под ноль». Отобрали паспорт, и выдали военный билет.
В полночь, к военкомату подогнали промерзшие автобусы, и отвезли весь контингент на сборный пункт. В так называемом «холодильнике», – двухэтажном здании, с железной наружной лестницей, ведущей на второй этаж, – на сколоченных нарах, на несвежей соломе, дрыхло воинство Христово. Здесь нас промурыжили целую ночь. Время от времени, подрывая командами с мест, выгоняли во двор для того, чтоб сосчитать в очередной раз. Над многоликой толпой, во время проверок, поднимались облака морозного пара. После этого рутинного мероприятия, будущих стройбатовцев, загоняли обратно, в вонючее помещение.
От этой ночи, остались неизгладимое впечатление какой-то бесконечной возни, сопровождающейся гулким топотом ног по железной, наружной лестнице.
В это время, внутри какая-то гоп-компания, собравшись в тесном углу, слушала гнусавого гитариста. Гитара, на грифе, перехвачена голубою лентою. Всю ночь тот пел популярные песни из репертуара «Машины времени». Сие действие, перемежалось обильным потреблением спиртных напитков.
В предрассветный час, “Команду 220” переправили на Железнодорожный вокзал Новосибирска. Сосредоточили на перроне, перед готовым, отправиться в далекий путь, эшелоном. Пока сделали обязательную проверку личного состава – окончательно рассвело.
Я попал в один вагон, вместе со всей гоп-компанией. Гитара, перевязанная на грифе голубым бантом, проникла в наш вагон через окно. С шумом разместились в отсеке.
Предводителем, как я определил, в бывших малолетних преступников, был тот белобрысый паренек, который откликался на фамилию – «Подольский».
Как только эшелон тронулся в путь, Подольский взялся вытряхивать в железную кружку с флакончика какую-то жидкость, подозрительно ядовито-зеленого цвета. На правах вожака стаи, он провел обет причащения – давая испить пенного шампуня каждому члену своей шайки. Со стороны это выглядело: как инициативный ритуал.
Спиртное закончилось, судя по хмурым лицам этой мрачной гоп-компании, еще на сборном пункте. Подольский, на какое-то мгновение, призадумался. Его подвижное лицо изобразило напряженную работу мыслительного аппарата.
Раскинув мозгами, он, с ловкостью обезьяны, запрыгнул на вторую полку, и, выдержав небольшую паузу, попросил всеобщего внимания. Дождавшись необходимой консистенции тишины, – которую в это время активно восстанавливали его товарищи, – он, достаточно сносно, “сыграл” шарабаном на своем горле мелодию полонеза Огинского: «Прощание с родиной». Чем вызвал бурную овацию, со стороны своих попутчиков.
– Цветов не надо! – расшаркивался, тронутый вниманием, «маэстро». – Попрошу, деньгами!
– Деньгами! Деньгами! – Эхом, разнеслось по отсеку.
Некто, Байер, – хрякоподобное существо, – тут же сорвал с головы шапку, и пустил ее по кругу. Звякнув, в нее пали первые гроши. Когда старый и заношенный, головной убор, достиг моей персоны, его залоснившееся, грязное дно, едва покрывали «презренные» медяки.
Чтоб не дать перспективному мероприятию завянуть на этой скучной ноте, мне пришлось выуживать из прорехи, сделанной в кармане демисезонного пальто (за подкладкой покоилась большая часть не такой уж маленькой зарплаты геолога), отдельный червонец, коим и прикрыл неблагополучную выручку. Воцарилась гробовая тишина. Пока червонец, красным мотыльком, опускался на дно засаленной шапки, я отчетливо услышал, как хрякообразный Байер (заворожено наблюдавший за купюрой), громко сглотнул слюну. Подняв над головой свой убор, Байер тут же переправил его Подольскому.
Тот быстро подсчитал добыток и, прищелкнув пальцами, начал прикидывать что-то в уме.
Потом, его складная, подвижная фигурка, скрывалась в отсеке, в котором следовали сопровождающие сержанты и проводник. Оттуда он приволок за пазухой две бутылки водки. Его тут же плотным кольцом облепила сопровождающая свита.
Водку делили по самим строгим тюремным правилам. Когда железная кружка, достигла моей скромной персоны, умостившейся на краю компании, на донышке каталась какая-то, горькая горошина. Они вылакали всю водку. А я думал, что мы буем знакомиться.
После чего, болезненно гордый в то пору, я, отсел к боковому окну – решив про себя, больше не участвовать в подобных мероприятиях. За подкладкой моего пальто, хранилось еще много соблазнительных рублей. Эти «несметные сокровища», на мой взгляд, должны были сыграть не последнюю роль в моей дальнейшей судьбе.
Рядом со мной оказался лопоухий парень, похожий на зайца – Андрей. Скоро, обнаружив много сходства, Андрея, с поведением остальных пленников из Команды 220, – я стал, мысленно, называть всех “зайцами”, за их кротость и трусливость.
Спать, пришлось «валетами».
Утром, за окном вагона, потянулась голая, как колено, казахская степь. Мы находились где-то в районе Семипалатинска. Рядом, за видимыми голыми сопками, которые медленно проплывали за окном вагона, где-то проводились испытания ядерного оружия.
Обед выдали сухим пайком, который тут же перекочевал в закрома бывших бандитов. Они отобрали еду у всех, и, отделив от нее самое съедобное, пытались «выдавать» на пропитание лишь холодную рисовую кашу.
Мне стоило небольших усилий, чтоб забрать причитающуюся пайку (на двоих с Андреем). Я вынужден был приучать организм к подобным стычкам за места под солнцем, за питание и одежду. Двигало мною не только врожденное чувство справедливости, – а еще больше: благоприобретенные в Киеве, навыки бокса.
Покушав, Андрей признался, что у него отобрали банку консервированного лосося.
– Что же ты молчал до сих пор. Я никогда не пробовал лосося. Тащи ее сюда! – Сказал я.
– Она у них. – Сказал Андрей, кивнув головой в сторону столика, за которым колбасилась вся блатная компания.
– Забери ее. – Сказал я, тем равнодушным тоном, который, впрочем, оставляет человеку некоторый выбор в социальном поведении.
Честно признаюсь, что я даже не ожидал, от лопоухого Андрея, такой прыти. Обычно на лицах обывателей, какое-то время, должно отображаться следы какой-то сложной внутренней борьбы. Или мой пример, по вытаскиванию пищи из пасти тигра, для него оказался столь заразительным? Что бы там не было, но Андрей, подорвавшись со своего места, быстро подскочил к их столику, и, растолкав толпу, забрал свою еду.
Этот поступок, был провожаем, мрачными взглядами, в которых светилось самое, отвратительное бешенство. Признаюсь честно, не было ничего приятнее на вкус, что я когда-либо вылавливал из консервных банок.
Так, Андрей, пытался отблагодарить меня сытный обед, после долгого поста. Его доброта, не дорого обошлась ему!
Когда я вернулся с очередного перекура, все тот же Байер, отвернув крышку сидения, рылся в моих вещах. В эту минуту, он больше всего был похож на настоящую, большую и жирную свинью, роющуюся в апельсинах. Из-под крышки сидения, торчала его обширная корма. Его сотоварищи, очевидно, прозевали мой неожиданный возврат, и теперь, с нескрываемым любопытством, наблюдали за этой сценкой. Я же – только за ковыряющимся в моих вещах, воришкой.
Он внимательно тормошил содержимое моего рюкзака. Сопровождающие меня во всех путешествиях книги, – наибольшее богатство, – бесцеремонно откладывалось в сторону, как ненужные вещи. Вот он взвесил на ладони фотоаппарат, дешевенькую «Смену» – этим можно кого-то ублажить…
– Положи обратно! – Спокойным голосом, сказал я.
От неожиданности, Байер выскочил в проход! Но, фотоаппарат, все же, не выпускал из своих рук. С упреком посмотрел на лица своих товарищей: «Что ж вы, мол, не предупредили? ». Но, пойманный ободряющий взгляд, главаря, успокоил его.
– Нааа! Подавись, им! – Он, картинно, швырнул мне фотоаппарат.
Возвращаю фотоаппарат на прежнее место.
За окном, тянется голое пространство пустыни, на котором не за что зацепиться взглядом. Под железнодорожной насыпью лежат сухие клубки перекати-поля. На вторые сутки, за окном стали попадаться полустанки, сплошь забитые людьми (эшелон надолго застрял под Ташкентом, на станции Арысь).
Халаты…тюбетейки…верблюды…
Женщины облеплены чумазыми детьми. Они меняют обноски на дешевое вино. Во всем уже просматривалась: кричащая, неприкрытая мишурой пропаганды, убогость, которой нас встречала Средняя Азия.
Подольский, со своими товарищами, стали раздевать своих попутчиков. Все, безропотно, подчиняются его воле. За окном пропадает все, чем можно хоть как-то прикрыть нищету. Взамен выдается какое-то тряпье, которое берут у того же проводника. Тот, очевидно, запасся этим основательно. Он, не впервой, сопровождает призывников…
После подобного бартера, в своем новом демисезонном пальто и костюме, – я выгляжу, как Иисус Христос, среди неисправимых грешников!
Снова всю ночь льется спиртное, и весело бренчит гитара. Гнусавый гитарист, мычит, песни из репертуара «Машины времени».
Утром, приходит время опохмела. Подольский куда-то ненадолго исчезает. После возвращения, его лицо сияет какой-то «божественной» благодатью. Он тут же озвучивает благую весть.
– Сержанты забирают меня к себе! – Громко, произносит Подольский.
«Что ж так? Почему же о нас забыл? Мы же с тобой пойдем на край земли!». – Грустные физиономии его попутчиков, говорят сами за себя.
Выдержав необходимую паузу, Подольский громко спрашивает:
– Кто пойдет служить со мною?
– «Я…а…а»! – Одним протяжным звуком, откликнулась вся компания.
– Тогда, слушайте… Пригнув им головы, он начал с ними, шушукаться…
Пообщавшись, они разбрелись по всем отсекам, задавая один и тот же вопрос:
– Сколько времени?
Было такое ощущение, что они все торопятся на какое-то свидание. Скоро, стал понятен и этот незамысловатый маневр. Сержант сподобил их собирать наручные часы. Каждый экземпляр, должен был означать, что кого-то из этой компании, сержанты возьмут служить в свою воинскую часть. Часов, явно, не хватило, чтоб пригреть всю шайку.
Чтоб еще больше побесить Подольского, я выставил свою руку в проход, на кисти которой, красовался металлический браслет и часы: “Слава”.
Я, рисковал? Скучно стало жить? Возможно…
Подольский, снова скрылся в купе сержантов. Выйдя оттуда, он голосом дельфийского оракула, провозгласил:
– Мы едем на Байконур!
– Ух, ты! – Не скрывая какого-то животного восторга, воскликнул впечатлительный Байер. – Хоть на ракете покатаемся!..
– На члене, – большом и толстом, – накатаешься! – сказал, сержант, направляясь ко мне.
– За сколько продашь часы? – Спросил сержант, начав торг.
– Они не продаются. – Ответил я.
– Их, все равно, в тебя снимут или украдут. – Сказал сержант.
– Я сейчас не готов. – Сказал я.
Сержант, пожав плечами, – и отступил.
Подольский снова куда-то исчез. Скоро вернулся, потирая ручонки. Я не боялся его злокозненности, поэтому сохранял олимпийское спокойствие. Я даже не допускал мысли, что со мною может что-то произойти. Страха не было, – после боксерской секции, я разучился бояться подобной шпаны.
Развалившись, я восседал в полудреме на своем месте. Вдруг, кто-то ударился об мою, далеко вытянутую в проход, ногу. И тут же, обрушилось чье-то грузное тело, повиснув на поручне. Расправляясь в пояснице, оно превратилось в мрачного верзилу. «Где они только, – подумалось, – откопали этого «амбала»? ». Некоторое время, он изучал меня самым бесцеремонным образом.
– «Котлы»! – простуженным голосом, простонал он, нащупывая холодными пальцами, застежку на моих часах.
Я выдернул руку. Верзила, неожиданно, обиделся на это:
– Котлы. – Буквально простонал он, осипшим голосом, но уже без напора.
Выдерживая недобрый взгляд, я поднялся.
– Котлы…ы…ы. – Все еще шептали, мокрые губы, тюремного подонка. Он явно не знал, что дальше предпринимать. Он привык к беспрекословному подчинению своей воле.
В глубине отсека, сверкая белками глаз, затаилась шайка Подольского.
Я понимал, что все бросятся на меня, если я покажу слабину.
Мы стояли в проходе с верзилой, упершись, словно дикие звери, один в одного взглядами, готовясь к жестокому поединку. Отступать нам, по сути дела, уже было некуда. Мы вынуждены были сражаться не на жизнь, а на смерть.
Вдруг, между нами вырос сержант, и потащил меня к выходу.
Верзила, как всегда бывает в такие моменты, дал волю своим чувствам.
– Я порву его на куски! На китайские звезды! Я выброшу его с вагона! – Рвал на себе рубаху, верзила.
– Зачем ты дразнишь таких? Тебе, что: жить здесь надоело? – Допрашивал меня, озабоченный сержант.
Я, молча выслушивал, не обременяя ответами…
В этот момент, поезд начал притормаживать. Где-то в стороне, за окном вагона, блеснули огни Тюра-Тама…
Я снял часы, и вложил их в руку сержанту.
– Носи. Они мне не скоро понадобятся. – Сказал я.
– Может тебе водки? – Спросил сержант.
– Не надо. Это – мой дембельский подарок! – Сказал я.
– Вылезай – приехали! – Скомандовал сержант, на весь вагон.
Я сделал шаг в неизвестность. За мною, шумной ватагой, потянулась вся “Команда 220”.
22 ноября 1981 года
ШЕСТАЯ ЗАПИСЬ:
«Возвращение»
Эшелон, с украинцами, стартовал с Байконура 25 декабря 1983 года.
Украинцы, осеннего призыва 1981 года, покидали Байконур в самую последнюю очередь. Везли оттуда, разрушительный потенциал, который сработает через десять лет.
В этот дополнительный месяц службы, уместилась драка с Геворгяном и избиение салабона. Он не захотел делать свою работу. Меня стали доставать офицеры. Ротный, капитан Гордеев, отправлял дневальным по роте. Пока я, не обозлившись, не заставил салабонов убирать за себя. Тут же послал, шумливого прапорщика, Сафьяна, на три веселых буквы.
Короче, в последние дни службы, я отдавал Байконуру, – последние “почетные долги”. Мне выплатили 109 рублей за два года. Сержант Бобчаник, из Ровенской области – с которым, я сдружился в последнее время, – остался еще и должен Байконуру. Это была – дикость. Нельзя подсчитать вред, какой принесла эта служба нашему организму? Если учесть, что температура воздуха в казарме не опускалась ниже отметки +45 С., летом. Мы пили воду из Сырдарьи, зараженную бутифосом, – ядом для обработки хлопковых полей. А, этот: коктейль из дизентерии и гепатита всех типов.
А все ведь началось из-за того, что какому-то старцу в Кремле, страдающему манией преследования, показалось, что его политбюро будут атаковать из космоса!
На Байконуре, мы ковали, так сказать, непробиваемый щит для «страны Советов». Заражаясь бациллами ненависти друг к другу. В итоге – посадочная полоса для «Бурана» – все же: была вовремя сдана в строй.
Мы уезжали домой… До станции Тюра-Там, нас сопровождал прапорщик Тарасенко. Он с Конотопа. Мой земляк. Когда-то, мечтал сделать из меня каптерщика. Я не стал с ним связываться, потому что не могу терпеть стукачей.
Зачем тогда, эта озабоченность? В штабе подумали, что кто-то не захочет возвращаться домой? Станет партизанить? Мстить?..
В вагоне, наводим обязательный марафет. Заменяем «стройбатовские» значки, на «общевойсковые»…
С нами возвращается, демобилизованный из афганской войны. Едет из Ташкентского госпиталя. Всю ночь бренчит гитара.
Зашел кто-то из «донецких».
– У сварщика Новинского, вытащили 500 рублей. Не знаете, кто это сделал?
– Мы с ним в ресторане не сидели. – Сказал Бобчаник.
– Кто же это мог сделать? – Снова спросил бывший з\к. На веках, наколотые слова: «Не буди».
– Вы же, донецкие, пили все вместе. – Сказал Бобчаник.
– Да, я, так. Спросил, на всякий случай. – Сказал «Не буди», и, зачем-то, добавил: –Там салабонов везут. Одни – хачики.
Это было похоже на провокацию. Когда мы подошли, армяне забились в угол своего купе, и приготовились к бою. Струсивший офицер сопровождения, очевидно, решил, что я являюсь заводилой, в этой компании, и вызвал меня в коридор. В тамбуре, положив руку на плечо, сказал:
– Ты – «не настоящий” дембель. У настоящих, «вкладыш» сделан из полистирола.
– Я и салабоном «не настоящим» был. Носил вшитые брюки. А еще ремень у меня не ободранный, как полагается дембелю. – Сказал я.
Офицер замолк, понимая, что психологическая заготовка со мной не работает.
– Давай договоримся, – сказал офицер. – У меня, в планах, нет этой драки.
– Я ее тоже не хочу. – Сказал я.
– Тогда, в чем дело? – спросил офицер.
– Пришел поглядеть, как другие дерутся, – сказал я.
«Не буди» посмотрел на меня, словно на предателя.
– Здесь нет Геворгяна! – Сказал я.
…Утром, – была Москва…
25 декабря 1983 года
СЕДЬМАЯ ЗАПИСЬ:
«Оригиналы»
Какое-то совсем уж короткое время, я работаю в глухой красноярской тайге, на речке Агул, что возле границы с Иркутской областью.
Увлек меня в эту глушь, мой армейский дружок Черепанов. Олежка, в очередной раз провалил сессию на геодезическом факультете, и явился ко мне, чтоб напомнить армейское обещание: побродить с ним по тайге.
Через месяц, мы уже отправились на урановое месторождение. Что меня не совсем устраивало. А еще через пару месяцев, подыскав себе подходящую работу в Красноярске, я ехал назад, чтоб уволиться с Уяра.
До отправления электрички, оставалось не так уж много времени, и, я, бесцельно побродив по вокзалу, приобрел в киоске «Союзпечати» журнальчик с обложкой, цвета гнилой луковицы, стал читать. Мне пришлось по душе стихотворение местного автора, в котором говорилось о собаке лайке, памятник которой, водружен у северного города Лайды.
Сидя, на втором этаже железнодорожного вокзала, я был всецело поглощен этой поэтической находкой. Вдруг, словно что-то дернуло меня внутри! Время! Я смотрю на часы… Боже, мой! Остается считанные минуты, до отправления электрички!..
Срываюсь с места – и буквально вылетаю на перрон, преодолев кучи препятствий, в виде чемоданов и баулов (вечно ими загромождены проходы!).
Кто не состязался с секундной стрелкой наперегонки – тот, наверное, не поймет: какое это неблагодарное дело?
На платформе, по обе ее стороны, стоят две совершенно одинаковые электрички. «Какая из них моя? » – Вопрос даже не возникал. Я вскочил в ту, которая, на мой взгляд, должна была вот-вот отправиться.
Дверь за моей спиной, сразу же захлопнулась, и электропоезд тронулся в путь. Меня, тут же, заполонило внутреннее умиротворение. «Успел-таки, – подумалось мне, – вот что значит: повезло. Подсев к окну, я продолжал получать удовольствие от чтения.
Выбравшись за город, делая поклоны столбам, электричка стала собирать в свое чрево, дань из многих перронов: неисправимых любителей лыжных прогулок.
Вокруг железнодорожной ветки, стояла по-зимнему великолепная тайга. Невысокие, покрытые снегом горы, занимали взгляды пассажиров, своим нарядным видом. На склонах, элегантно вписываясь в ландшафт, настроены обывательские дачи.
В одном месте, электричка слизывает с перрона более чем оригинального типа. Увидел, как по проходу, цепко хватаясь за ввинченные в сиденья алюминиевые ручки, движется какой-то неординарный субъект. Во взгляде, читается непревзойденное высокомерие, которое больше смахивает на брезгливость ко всему роду человеческому. На кисти свободной руки, у него болтается авоська, наполненная книгами. Остановившись супротив, он, некоторое время, самым бесцеремонным способом, изучает мою персону.
Не узрев очевидно ничего предосудительного, он бесцеремонно плюхнулся на свободное место. При этом носок его ботинка, – знающий только понаслышке, что такое сапожная щетка и крем, – воинственно нацелился мне прямо в коленную чашечку. Среднего росточка; лет – около пятидесяти. Помятое лицо, с трехдневной щетиной, на впалых щеках. Видно, что бухал мужик, – сидя у себя на даче, – и почитывал умные книжки. О чем еще может рассказать мятый пиджачишко и густой перегар? Я, почему-то, сразу же решил, что предо мною сидит учитель физкультуры (хотя этот оригинал, стопроцентно тянул на «творческую личность»). Книги, сваленные в авоську, видимо ввели меня в заблуждение.
