Элизабет Вернер
Проклят и прощен
Глава 20
Полчаса спустя Верденфельс вышел на террасу, перед которой его уже ожидал оседланный Эмир. Хотя барон всегда выезжал в это время, но сегодня это почему-то удивило слуг, о чем-то перешептывавшихся между собой. При появлении барона они расступились с почтительным поклоном, один дворецкий приблизился к нему.
– Вы желаете выехать, ваша милость? – спросил он почтительно, но каким-то особенным тоном.
– Разумеется! Я всегда езжу после обеда.
– Но именно сегодня в Верденфельсе сильное возбуждение, а молодой барон, который всегда сопровождает вас, теперь в отсутствии.
– Тем лучше! Мой племянник не может в таких случаях обуздать свою молодую горячую кровь, а тут прежде всего необходимо спокойствие, – сказал Раймонд и дал конюху знак подвести лошадь.
Дворецкий колебался, но страх за своего господина взял верх над его обычной сдержанностью, и он продолжал умоляющим голосом:
– Я не смею давать советы вашей милости, но настроение в селе на самом деле в высшей степени угрожающее. Крестьяне ожесточились за то, что злоумышленники схвачены и посажены под арест, они не могут перенести, что те будут наказаны. Не показывайтесь им сегодня, ваша милость, только сегодня! Вы ведь знаете верденфельцев!
– Да, я знаю их! – сказал барон, лаская стройную шею Эмира, приветствовавшего его веселым ржанием. – Но пора и им узнать меня!
Он вскочил на лошадь и взял в руки поводья. Дворецкий сделал последнюю попытку.
– Нельзя ли хоть конюху сопровождать вас? – спросил он. – Молодой барон тоже думает…
– Я поеду один, – перебил его Верденфельс, но, взглянув на встревоженное лицо старика, прибавил мягче: – Не бойтесь! Я скоро вернусь.
Дворецкий отступил назад, и с тяжелым сердцем смотрел вслед своему барину.
Верденфельс медленно ехал по аллее, ведущей к селу. Он знал, что действительно есть основания тревожиться, – это ясно показало ему появление в замке Вильмута. Но после разговора с Экфридом он знал также, что его прежнюю снисходительность объясняли страхом и трусостью. Эти люди не имели никакого понятия о мужестве, которое с холодным непоколебимым спокойствием выдерживало все их оскорбления и нападки и не мстило им. По их понятиям, энергия олицетворялась лишь той беспощадной жестокостью, какую они видели от покойного барона. Вот к тому никто не осмеливался приблизиться с оскорблением, как ни велика была ненависть к нему, потому что все знали, что за этим последует строжайшее наказание. Против сына позволяли себе решительно все, и если до сих пор дело не доходило до открытого нападения, то исключительно благодаря суеверию, которое приписывало Раймонду сверхъестественную силу.
Именно эти мысли и занимали теперь Раймонда, заставляя его мрачно хмуриться. Он только что достиг первых домов деревни и ехал вдоль сада священника, как вдруг услышал горький детский плач и за низеньким забором увидел мальчика лет пяти, который так громко и судорожно рыдал, словно его маленькое сердечко готово было разорваться. Этот безутешный плач одинокого, покинутого малютки нашел отклик в душе Раймонда. Почти бессознательно придержав лошадь, он перегнулся через забор и спросил:
– О чем ты плачешь, дитя?
При звуках незнакомого голоса мальчик поднял белокурую кудрявую головку, в его больших голубых глазах еще стояли слезы. Он не знал этого чужого господина и принял его за одного из служащих в замке, час-то проезжавших через село. Когда Раймонд повторил свой вопрос, мальчик снова расплакался.
– Я должен уйти от дедушки… надо уйти в Грундзе… и я не смею вернуться, так сказал господин пастор!
– Кто же твой дедушка? – спросил Раймонд, подъезжая ближе к забору.
– Его зовут Экфрид! – всхлипывал мальчик. – А я – Тони из Маттенгофа. Я не хочу уходить от дедушки, и он не хочет отпускать меня, а господин пастор не хочет, чтобы я у него оставался!
Барон в изумлении устремил на ребенка долгий, пристальный взгляд. Теперь он понял слова Вильмута и догадался, какому наказанию подвергся старик Экфрид, безумно любивший внука, единственное сокровище, оставшееся ему в жизни.
– Действительно, пастор умеет поражать сердца людей, на это он мастер, – с горечью сказал он. – Так ты не хочешь уходить от своего дедушки?
Тони взглянул на незнакомца с испугом, но, услышав в его голосе участие, перестал плакать, а когда барон стал дальше расспрашивать его, принялся по-детски болтать. Слезы окончательно высохли, и он даже забыл свое горе, любуясь красивой лошадью.
– Можно мне погладить лошадку? – спросил он, протягивая к ней ручки.
– Тебе до нее не достать, – с улыбкой сказал Раймонд.
– Нет, достану! – воскликнул Тони и взобрался на забор, а через минуту уже сидел на нем, робко поглаживая блестящую шерсть коня.
Сначала Эмир недружелюбно отнесся к этой ласке и принялся нетерпеливо фыркать, но, успокоенный голосом своего хозяина, позволил маленькой ручке гладить себя.
– Мне хотелось бы поездить верхом! – сказал Тони, с жадностью глядя на лошадь.
Раймонд опять усмехнулся и, наклонившись, поднял ребенка к себе в седло. Тони визжал от удовольствия, радостно хлопая в ладоши и пытался даже понукать лошадь, так что барон вынужден был обнять шалуна, чтобы тот не свалился. В. первый раз после долгих лет держал он в объятиях существо, ласково и доверчиво прижавшееся к нему. Обычно вокруг него были только слуги, с боязливой почтительностью приходившие и уходившие, а покидая свой замок, Раймонд всегда был окружен врагами, которые ненавидели и преследовали его. Никогда еще не испытывал он так глубоко своего одиночества, как в эту минуту, и с почти страстной сердечностью прижимал к себе чужого ребенка, доверчивость которого заставила его снова почувствовать, что он еще не отрезан от живых людей. Нашлось все-таки создание, не отвернувшееся от него в страхе и ненависти! Он осторожно приподнял белокурую головку и заглянул в улыбавшиеся ему голубые глазки.
– Тони, где ты? Что это значит? – раздался вдруг резкий голос Вильмута, и, выйдя в сад поискать мальчика, он с величайшим удивлением увидел представившуюся ему картину.
Несмотря на свое кратковременное пребывание в пасторате, Тони хорошо познакомился со строгостью священника и теперь, боязливо взглянув на него, снова собрался плакать, но Раймонд спокойно сказал, не выпуская ребенка из своих объятий:
– Это вы, ваше преподобие? Я только что услышал от мальчика, что по вашему приказанию он должен разлучиться со своим дедом, и догадываюсь о причине этого. Отмените Экфриду наказание, его проступок касается меня одного, а я отказываюсь от какого бы то ни было удовлетворения.
– Очень сожалею, что не могу исполнить ваше желание, господин Верденфельс, – возразил пастор. – Экфрид совершил грех – все равно против кого – и я, как его духовный отец, наложил на него эпитимью, которую он и должен исполнить. Слезай с лошади, Тони!
Последние слова звучали повелительно. Тони не мог один спуститься с лошади и поднял глаза на барона, ожидая от него помощи, но в этом взгляде была немая, робкая просьба. Инстинктивно чувствуя, что он нашел покровителя, мальчик крепко прижался к Раймонду, схватив его руку обоими ручонками.
– Я отвезу мальчика к его дедушке, – коротко и решительно произнес Раймонд. – Вы меня простите, ваше преподобие, если я не допущу подобного наказания.
Крепко держа поводья, он приготовился ехать дальше. Вильмут не возражал, но по его губам пробежала насмешливая улыбка.
– Тони! Хочешь ты остаться у этого чужого господина? – спросил он, подчеркивая каждое слово. – Это – фельзенекский барон!
Тони вздрогнул, с выражением величайшего ужаса посмотрел на барона, затем сделал попытку быстро спрыгнуть с лошади и упал бы, если бы Раймонд не поддержал его. Ребенок с судорожными усилиями старался вырваться из тех самых рук, в которых только что искал защиты, все его маленькое тельце дрожало, и от ужаса он громко кричал. Достаточно было только сказать: «фельзенекский барон», чтобы все его доверие мгновенно сменилось слепым ужасом.
Раймонд не произнес ни слова, взял ребенка и помог ему спуститься с лошади. Тони добрался до забора, соскочил на землю и быстро подбежал к священнику, чтобы спрятаться за его спиной. Как ни боялся он Вильмута, но помнил, что это – пастор, а чужой человек на лошади был олицетворенным злым духом!
Грегор стоял, выпрямившись во весь рост, с насмешливой улыбкой на губах. Он снова вышел победителем: его рука твердо и верно направила в противника смертельный удар, и последний видимо попал метко. Раймонд еще раз оглянулся, сильно пришпорил лошадь, так что та взвилась на дыбы, и ускакал.
В селе царило необычайное возбуждение. Посреди улицы, у дома старшины, собралось почти все население; по-видимому там происходило какое-то совещание, и взоры всех были обращены на двери дома. Пастор, вероятно, уже сообщил им, что владелец замка отступает от своего намерения, так как в толпе со всех сторон неслись громкие угрозы и проклятия по адресу «фельзенекца».
Все это Раймонд увидел и услышал, как только въехал на улицу, и хотя понял, что здесь ему грозит опасность, но собирался избежать ее. Только что пережитая им сцена ясно показала ему, какие глубокие корни пустило отлучение, которому подверг его пастор. Он осмелился обнять ребенка, не имевшего еще понятия о ненависти и вражде, и от этого же самого ребенка ему пришлось узнать, до чего могут дойти ненависть и вражда. Многое довелось ему испытать в последние месяцы, но тот факт, что от него отвернулся мальчик, перед тем так доверчиво ласкавшийся к нему, переполнил чашу его горечи.
Шумевшая на улице толпа сначала была слишком занята своими делами, чтобы заметить приближавшегося к ней всадника, пока один из крестьян не крикнул во весь голос:
– Да вот он сам! Вот едет фельзенекец!
Известие пробежало по толпе с быстротой молнии; все оглянулись, устремив взоры на барона, находившегося еще на некотором расстоянии. Шум затих, как по команде, но внезапно наступившая глухая, неприязненная тишина могла оказаться для барона еще опаснее.
В эту минуту из дома вышли сам старшина, Райнер и еще несколько наиболее уважаемых крестьян. Они также изумились, увидев приближавшегося владельца замка, а старшина озабоченным взглядом окинул взволнованную толпу.
– Верденфельс? – громко сказал Райнер. – Тем лучше: мы можем тут же на месте расправиться с ним!
Заранее умерив галоп лошади, Раймонд ехал уже шагом. По тому, как держали себя крестьяне, можно было безошибочно заключить, с какими намерениями ожидали его, но, сделав вид, что ничего не замечает, барон отрывисто произнес:
– Почему загородили всю дорогу? Дайте мне проехать!
Властный, повелительный тон был настолько же необычен, как и неосторожен в данную минуту, но в нем слышались то упорство, та горечь, которые не только не устраняют опасности, но даже вызывают ее. Толпа, казалось, также поняла этот вызов, так как вокруг барона раздался громкий ропот, а Райнер с угрозой выступил вперед. Однако старшина, опасаясь взрыва возмущения, оттеснил его назад и заговорил:
– Мы как раз собирались идти в замок, чтобы поговорить с вами.
– О чем? – спросил Раймонд, скользнув холодным, презрительным взглядом по надвигавшейся толпе, которая окружила его со всех сторон так тесно, что лошадь не могла двинуться ни взад, ни вперед.
– Да о том, что случилось сегодня ночью, – ответил старшина. – Правда ли, что вы хотите заявить в суд, как говорит пастор?
– Да, правда, потому что я решил не допускать больше опустошений в моем имуществе. Впрочем, это дело касается одного меня.
– Ну, я думаю, что нас оно тоже касается! – заявил Райнер, не слушая больше никаких увещеваний. – Знайте же, что там и мой парень, но я не допущу его до тюрьмы! Я не потерплю, чтобы с ним что-нибудь случилось!
– Вам придется иметь дело с судом, – с прежней холодностью ответил Раймонд. – А теперь повторяю: дайте мне проехать!
Приказание было произнесено с такой энергией, что озадаченные крестьяне чуть было не подчинились. Однако впечатление от этой бесстрашной энергии было непродолжительно.
– Ого, собираетесь ли вы обращаться с нами, как ваш отец? – насмешливо крикнул Райнер. – Нынче так нельзя, теперь другие времена, а с вами еще надо свести старые счеты!
Эти слова, по-видимому, вывели толпу из оцепенения. Со всех сторон послышалось шумное одобрение, глухой ропот перешел в громкие крики, на барона посыпались всевозможные упреки и проклятия. Вначале это были только слова, но в следующую минуту дело дошло до действий. Старшина села тщетно пытался заставить выслушать себя, его перекричали другие, а когда он захотел унять Райнера, тот без дальних разговоров оттолкнул его.
Раймонд стоял среди бушующей толпы, не делая попыток успокоить или образумить ее, и глядя спокойно и безучастно. На его лице снова появилось выражение отрешенности от мира. Он ведь потерпел полную неудачу в своем стремлении сблизиться с людьми! В его мрачных глазах по временам вспыхивало нечто вроде презрения к этим людям, которым он столько раз протягивал руку помощи, ради безопасности которых готов был пожертвовать тысячами и которые теперь так отплачивали ему.
– Отдайте мне назад моего парня, да и других вместе с ним! – с необузданной яростью кричал Райнер. – Мы не потерпим, чтобы он был заперт в замке! Выпустите их всех!
– Да, их должны выпустить! Мы хотим, чтобы их освободили! – ревела толпа, все тесней окружая и лошадь, и всадника.
Верденфельс изо всех сил сдерживал фыркавшего и поднимавшегося на дыбы Эмира, который с каждой минутой становился все беспокойнее. Если бы барон не владел так лошадью, она давно силой проложила бы себе дорогу через толпу.
До сих пор никто еще не осмелился напасть на барона, как вдруг какой-то подросток подал знак к нападению, схватив лошадь за повод.
– Пусти лошадь! – глухо сказал Раймонд. – Пусти, или…
Парень не только не послушался, но повернулся к барону, пробуя стащить его с лошади. Раймонд вздрогнул, когда к нему прикоснулась грубая рука, лицо его покрылось густой краской, он приподнялся в седле, в воздухе свистнул хлыст, и нападающий получил такой удар, что с громким криком отскочил в сторону. За этим последовал, общий взрыв ярости и мести, толпа готова была напасть на барона, но он, отбросив хлыст, выхватил револьвер и крикнул властным голосом:
– Назад! Кто посмеет дотронуться до меня, будет убит!
Крестьяне отшатнулись, даже Райнер опустил поднятую руку. Их были сотни против одного, с которым они сообща легко могли справиться, но невольно вызванные воспоминания о прошлом парализовали их. До сих пор они не подозревали, что и в теперешнем владельце Верденфельса сохранились присущие его роду черты, так как выражение лица у этого серьезного, сурового человека было совсем иное. Однако в данную минуту сходство с отцом было так поразительно, словно портрет, висевший в замке, вышел из своей рамы.
Большинство присутствующих крестьян хорошо знали этот тон и голос, который они слышали от покойного барона, перед ними были его дико сверкавшие глаза, весь его облик, точно он сам вышел из могилы, а с ним вместе вернулись и прежние времена, когда он безнаказанно тиранил и топтал все, что стояло ему поперек дороги. Эта внезапная энергичная вспышка сына, словно переродившегося на глазах у крестьян, наполнила их суеверным страхом, а высказанная им угроза заставила их совершенно растеряться. Все ведь знали, что «фельзенекский барин» неуязвим, что никто не может ему ничем повредить. Пожалуй, он сумеет одним единственным выстрелом повалить всех нападающих на землю, а затем улетит по воздуху в свой неприступный замок; против колдовства не поможет никакой перевес в силе.
Шум затих, толпа расступилась, готовясь освободить дорогу. Заметив это, Райнер не спеша вынул дож, раскрыл его и в ту минуту, когда Верденфельс хотел двинуться с места, подскочил к нему.
– Ну, если он сам неуязвим, так уж лошадь наверно не заговорена, – насмешливо крикнул он, и изо всех сил ударил животное ножом в грудь.
Нож вошел по самую рукоятку; от смертельной раны Эмир взвился на дыбы, заставив всех стоявших поблизости разбежаться во все стороны.
Не понимая в чем дело, Раймонд пробовал овладеть лошадью, Эмир хотел сделать еще один прыжок, но силы ему изменили, и он, потеряв равновесие и выбросив всадника из седла, рухнул на землю в предсмертной агонии.
Все это было делом одной минуты. В нескольких шагах от истекавшей кровью лошади неподвижно лежал распростертый всадник с окровавленным лбом, без всяких признаков жизни. В толпе воцарилась мертвая тишина. Пугливо поглядывая на упавшего всадника и на издыхающую лошадь, крестьяне поняли, что «фельзенекский барин» не был «заговорен» и за доказательство своей уязвимости, кажется, заплатил жизнью.
В это время через деревню проезжала карета с кучером в вендерфельской ливрее, из окна выглядывал молодой человек. Это был Пауль, возвращавшийся из Розенберга. Заметив на улице необычное сборище, он велел кучеру остановиться и, выскочив из кареты, поспешно спросил с тревогой в голосе:
– Что тут такое? Что случилось?
Никто ему не ответил, но стоявшие поближе невольно столпились, чтобы закрыть от молодого барона лежащих на земле барона и лошадь.
– Случилось несчастье, – заговорил старшина. – Барон упал с лошади.
– Упал с лошади? Здесь, на улице? – воскликнул Пауль, прокладывая себе дорогу через толпу, и, с первого взгляда поняв, что произошло, в одну минуту очутился возле дяди, стараясь поднять его.
Снова расступилась толпа, на этот раз без малейшего колебания, чтобы пропустить священника, привлеченного шумом.
– Что здесь случилось? – в свою очередь спросил Вильмут. – Несчастье?
– Нет, преступление! – резко сказал Пауль, указывая на заколотую лошадь. – Вы вообще всегда оказываетесь на месте, ваше преподобие, когда в Верденфельсе что-нибудь случается, здесь же вы намеренно опоздали!
Глава 21
На следующий день ранним утром Вильмут уже открывал калитку в ограде розенбергского сада. Быстро направившись к дому, он увидел, как старый Игнатий с непривычной для него поспешностью выводит из конюшни лошадей. Пастор, остановившись, спросил:
– Разве госпожа собирается выехать?
– Да, ваше преподобие, она сейчас уезжает.
– Так рано? Куда же?
– Этого я не знаю, но мне приказано поспешить.
Вильмут, ничего не говоря больше, ускорил шаги и через минуту был уже в комнате, выходившей на балкон. Он застал там одну Анну, которая в величайшей тревоге ходила взад и вперед по комнате, держа в руках распечатанное письмо. На щеках молодой женщины выступил лихорадочный румянец, глаза сверкали неестественным блеском; она с мучительным страхом читала и перечитывала записку, содержащую всего несколько строк.
При появлении Грегора она остановилась и молча, почти враждебно глядя на него, ждала, чтобы он заговорил. Увидев в руках Анны письмо, Грегор сразу догадался о причине такого приема.
– Я нарочно пришел пораньше, чтобы помешать слухам из Верденфельса дойти до тебя в извращенном или преувеличенном виде, – начал он. – Но ты, кажется, уже все знаешь?
– Я только что получила известие об этом. Пауль Верденфельс прислал всего несколько строк своей невесте, а Лили передала записку мне.
Своей невесте! Значит, помолвка уже состоялась, несмотря на возражения опекуна. При других обстоятельствах Грегор строго взыскал бы за такое неуважение к его авторитету, но теперь он почти не обратил на это внимание. Что ему было за дело в эту минуту до Лили, До сопротивления его воле! Его мрачный, тревожный взор не отрывался от молодой женщины, словно хотел допытаться, какое впечатление произвело на нее полученное известие.
– Так ты, вероятно, знаешь, что рана барона не смертельна, – сказал он. – Доктор считает ее опасной, но питает надежду. Я говорил с ним самим, желая получить точные сведения о последствиях падения.
– Ты хочешь сказать – нападения! Ведь лошадь закололи, и этим вызвали падение всадника.
– Кто велел барону напрашиваться на это? Я настойчиво предупреждал его; было безумной смелостью ехать через деревню совершенно одному да еще отказывать возбужденной толпе в малейшей уступке. Его племянник, всегда сопровождающий его, находился, вероятно, в Розенберге, так как появился лишь после катастрофы.
– А где был ты сам, Грегор? – спросила Анна почти угрожающе.
– Я? А что, я обязан охранять барона фон Верденфельса?
– Ты всегда гордился тем, что охраняешь свое село. При всяком самом незначительном споре ты являлся мирить ссорящихся и решать их спор, а теперь спокойно оставался в пасторате, между тем как дело шло о жизни и смерти. Ну, да впрочем ведь вопрос касался Раймонда, единственного человека, к которому ты опоздал со своей помощью. Может быть, и я опоздаю, как бы ни спешила.
– Куда ты едешь? – крикнул Грегор.
– В Верденфельс, к Раймонду!
– Ну разумеется! Я предчувствовал нечто подобное. Конечно, он поспешил воспользоваться случившимся с ним несчастьем, чтобы вызвать тебя к себе.
– Нет! Если бы Раймонд стоял лицом к лицу со смертью, то и тогда не позвал бы меня после того, как я оттолкнула его. Но этого и не нужно, я еду по собственному желанию.
– Я боялся такого решения и собственно и пришел для того, чтобы помешать его осуществлению, – сказал Вильмут прежним твердым, решительным тоном. – Ты становишься совершенно невменяемой, как только дело, идет об опасности, угрожающей этому человеку. Тебя необходимо образумить. Я не допущу…
– Не трать даром слов! – перебила его Анна. – Неужели ты думаешь, что я позволю удержать себя, зная, что Раймонд болен, может быть, умирает? Угрожающая его жизни опасность указала мне, где должно быть мое место, где оно должно быть уже давно. Теперь мне нет дела ни до чего другого.
– Даже до твоего доброго имени? В глазах света барон – чужой тебе. На каких правах останешься ты возле него?
– На правах его невесты и будущей жены! Я была невестой Раймонда и до сих пор осталась ею.
– Какая нелепость! Ты сама уничтожила помолвку, вышла замуж за другого, и Верденфельс много лет прожил вдали от тебя.
– Неужели ты думаешь, что за эти годы мы забыли друг друга? Да, я разрушила наш союз по твоему принуждению, под твоим давлением. Мне тогда было всего восемнадцать лет, я выросла в твоей школе, была воспитана по твоей системе, не знающей снисхождения к поступку, а допускающей только осуждение и наказание. Когда Раймонд просил, чтобы я выслушала его, я должна была его выслушать, его одного, без свидетелей. Он был прав – пока между нами стоял ты со своим враждебным взглядом, всякое объяснение было невозможно. Я не имела права отказать ему в возможности защищаться.
– Отчего он не защищался в ответ на твой вопрос? – медленно произнес Грегор. – Отчего не обличил меня во лжи, когда я предъявил ему обвинение? А между тем он знал, что от его ответа зависело обладание тобою. Ты услышала бы лишь признание вины, больше ничего!
– Ну, что же?! Я все-таки должна была простить его вместо того, чтобы осуждать, и разделить с ним то, что послала бы нам его судьба. То, что тогда ты изображал мне, как долг, как твердость характера, было просто слабостью и трусостью по отношению к человеку, которого я любила. Я дрожала за свое счастье, за свое благополучие возле него, тогда как мне следовало заботиться только о его счастье. Это заблуждение мы оба искупили долгими годами разлуки и отчаяния. Но теперь в моей душе настало наконец просветление. Я больше не спрашиваю, что сделал Раймонд, и не отступаю в ужасе. Пусть весь мир оттолкнет его и предаст проклятию, пусть и на меня падет тень, омрачающая его жизнь, я разделю с ним его вину и погибну вместе с ним!
В словах Анны слышалось страстное торжество человека, который сбросил долго отягощавшие его цепи и не позволит больше связывать себя. Вильмут уже понял это, но, несмотря на все, сделал еще одну, последнюю, бессильную попытку.
– Ты не исполнишь своего безрассудного намерения, – сказал он, задыхаясь от страшного волнения. – Я этого не потерплю. Слышишь, Анна? Я запрещаю тебе это, и ты не пойдешь, если бы даже мне пришлось удержать тебя силой!
Анна ответила ему только улыбкой, полусострадательной, полупрезрительной, а сверкавший в ее глазах огонь поразил его в самое сердце.
– Берегись, Грегор! Твоя ненависть доказывает слишком многое. В последнее время я присматривалась к тебе пристальнее, чем ты этого желал бы. Сколько хочешь отрицай, но я все-таки скажу, что ты всегда ненавидел Раймонда и будешь ненавидеть его до гробовой доски… потому что я люблю его!
Лицо Вильмута покрылось страшной бледностью, как в памятное свидание с бароном, только на этот раз он не ответил на обвинение гордым негодованием. Не двигаясь с места, он молча смотрел на молодую женщину, уже не решаясь препятствовать ей, когда она, надев пальто, приготовилась уйти.
– Я еду к Раймонду. Прощай, Грегор, между нами все кончено!
Анна вышла из комнаты, а через несколько минут до слуха Вильмута донесся стук отъезжавшего экипажа, увозившего ее в Верденфельс. Тотчас исчезло сковавшее его оцепенение, а вместе с ним исчезла и железная воля этого человека. С глухим стоном он закрыл лицо руками, и по этой вспышке отчаяния можно было судить, насколько ему было тяжело.
Теперь перед ним с неотразимой ясностью встал тот факт, который он не хотел признавать, против которого боролся со всей присущей ему энергией, но которому должен был покориться. Это были ужасные для священника минуты беспощадного самопознания, лишившего его той почвы, на которой он до сих пор прочно стоял – веры, в себя, в чистоту своих помыслов и поступков. Он считал себя строгим, но справедливым судьей, стоящим выше греха и искушения; теперь он пришел к сознанию, что все его поступки были внушены ему только дикой, страстной ненавистью, какую может чувствовать мужчина к мужчине, если оба они любят одну женщину.
Вильмут воображал, что одержал над искушением победу, когда принудил Анну к браку с человеком, в объятия которого ее бросило отчаяние, когда заставил себя благословить ее брак в церкви. В глубине же его души жило тогда радостное сознание, что теперь она навеки оторвана от того, кого он сам ненавидел, потому, что Анна любила его.
Когда смерть мужа возвратила ей свободу, а старая, не умершая любовь снова стала прясть невидимые нити между нею и Раймондом, и их снова с неодолимой силой потянуло друг к другу, тогда в сердце Грегора вместе с ревностью проснулась и прежняя страсть. Она тоже не умерла, не была погребена, как он воображал, и вспыхнула из пепла ярким пламенем.
Однако никто не должен был наслаждаться тем счастьем, которое для него было навеки потеряно! Он безжалостно пустил в дело оружие, которое судьба дала ему в руки вместе со злополучной тайной, он до фанатизма раздул ненависть к барону. А теперь, когда Раймонд пал жертвой этой ненависти, его преследователь отдал бы все на свете, чтобы самому быть на месте человека, отверженного людьми, отлученного от церкви, чтобы лежать, подобно ему, исходя кровью, может быть, при смерти… но ради какой награды!
Час спустя Пауль Верденфельс, выслушав доклад дворецкого, быстро вышел на террасу замка и поспешил к только что подъехавшему экипажу. Высадив сперва невесту, он помог выйти ее сестре.
– Я знал, что вы приедете, – сказал он. – Успокойтесь, доктор считает, что Раймонд будет жить.
Анна перевела дух.
– Слава Богу! Я боялась самого худшего Раймонд знает?
– Нет, он не подозревает, что я вам писал. Войдите, я сейчас спрошу доктора.
Войдя вместе с дамами в замок, Пауль отправился к дяде и, вернувшись через несколько минут, проводил молодую женщину в спальню барона. Она вошла туда одна и неслышными шагами прошла через слабо освещенную комнату к постели, где лежал Раймонд, бледный, истощенный сильной потерей крови, но встретивший ее в полном сознании.
– Пауль, вероятно, напугал тебя дурными известиями? – спокойно сказал он. – Доктор считает, что опасности нет, а ты вряд ли решилась бы приехать, если бы не думала, что я умираю.
К нему склонилось прекрасное лицо, по которому градом катились горячие слезы, и он снова услышал нежные, сладкие слова, звучавшие для него в первое время любви и счастья.
– Прости, Раймонд, что я так долго колебалась. Теперь я все победила – все, кроме любви к тебе! Суждено ли мне умереть вместе с тобой твоей невестой, или жить с тобой, как жене, но и в жизни, и после смерти я всегда буду твоей!
