Элизабет Вернер
Проклят и прощен
– Да, Экфрид! – сдавленным голосом ответил старик. – Теперь вы знаете. Отпустите меня!
– Бессовестный, твоя наглость зашла слишком далеко! – крикнул Пауль. – Мы тебя арестуем, и ты понесешь заслуженное наказание!
– Тише, не поднимай шума! – вполголоса перебил его Раймонд. – Сперва мы одни расследуем все. Отведи этого человека в мою комнату! Идите вперед, Экфрид, наверх по лестнице. Ты последуешь за ним, Пауль, и позаботишься, чтобы он не ушел. Я приду вслед за вами, но хочу сперва убедиться, не грозит ли замку опасность.
Пауль находил, что гораздо целесообразнее созвать слуг и сделать их свидетелями преступления, но так как при дряхлости старого крестьянина нечего было опасаться попытки к бегству, Пауль исполнил приказание дяди.
Оставшись один, Раймонд осмотрел веранду и все, что прилегало к ней. Злодеяние остановили вовремя: уже нигде не виднелась ни одна искра, не было запаха гари, и сорванная рогожа лежала на снегу, где не могла причинить никакого вреда. В замке все оставалось спокойным, казалось, никто не заметил ночной тревоги, что было вполне возможно, поскольку комнаты слуг выходили на другую сторону.
Раймонд вернулся в свою спальню. Колеблющийся свет свечи, которую он зажег, вставая, освещал сгорбленную фигуру Экфрида, стоявшего посреди комнаты, между тем как Пауль стоял возле него и наблюдал за каждым его движением.
– Это – закоренелый грешник, – гневно сказал он, – от него нельзя добиться ни одного слова. И при всей своей низости он неумело принялся за преступление. Огонь, разведенный снаружи, был бы тот час заметен, а каменные стены он не мог повредить, в крайнем случае сгорела бы только веранда. Я увещевал его, но он остается при своем упорном молчании.
– Он должен будет ответить мне, – холодно сказал Раймонд. – Оставь нас одних, Пауль!
– Тебя наедине с поджигателем? Ни в коем случае! А вдруг у него с собой нож, и он нападет на тебя сзади. От такого человека можно всего ожидать, а я обещал оберегать тебя.
– Обещал? Кому?
– Анне фон Гертенштейн, она поручила тебя моей защите, и я сдержу слово!
Лицо барона вспыхнуло румянцем, он не отозвался ни словом на это сообщение, а сказал с деланным спокойствием:
– Не беспокойся, мне не грозит никакая опасность, но мы должны объясниться с глазу на глаз.
– Этот человек ненавидит тебя, – многозначительно сказал Пауль, – ненавидит с такой слепой яростью, что я думал, что вижу сумасшедшего, когда нечаянно произнес твое имя.
– Я это знаю, потому и должен с ним поговорить. Уйди, прошу тебя!
Пауль неохотно повиновался и медленно пошел в соседнюю комнату, но только притворил дверь, чтобы при малейшем подозрительном звуке можно было прибежать на помощь. Тогда Раймонд обратился к крестьянину, все еще неподвижно и безучастно стоявшему посреди комнаты.
– Что вы хотели сделать, Экфрид?
Спрошенный поднял голову, в его лице не было ни раскаяния, ни страха, а только затаенное упорство. То же упорство звучало в его голосе, когда он ответил:
– Вы же видели. Отрицать этого я не могу, да и не хочу.
– Это на вас похоже. Мой племянник прав: если вы хотели поджечь замок, то неловко принялись за дело; огонь был разложен под окнами моей спальни, что объясняет вашу неловкость. Отвечайте: кому предназначался ваш замысел – мне или замку?
– Вам обоим.
В двух коротких словах прозвучала безграничная ненависть.
Верденфельс молчал, устремив на старика пристальный взор.
– Да, вам обоим! – с каким-то диким наслаждением повторил Экфрид. – Замок – за наше село, а вас – за моего бедного парня! Так было бы справедливо, я того и хотел! Теперь вы можете подать на меня в суд, можете засадить меня в тюрьму, но вы этого, я думаю, не сделаете, потому что тогда и я заговорил бы, и все село Верденфельс заговорило бы, а из этого могла бы выйти большая неприятность.
– Экфрид! – крикнул барон, судорожно сжимая кулак, и с поднятой, как для удара, рукой, быстро подошел к старику.
– Ударьте! – глухо сказал Экфрид, невольно отшатнувшись, – сделайте со мною то, что я готовил вам, мне только того и надо, чтобы всем моим несчастьям сразу пришел конец!
Эти слова, казалось, привели Раймонда в себя; он опустил руку, видимо борясь с собою, и наконец спросил:
– Вы по своей собственной воле терпели нужду. Много лет тому назад я предлагал вам щедрую помощь, вы не хотели принять ее.
– Не хотел, да и теперь не хочу. Я лучше умру с голоду вместе со своим внуком.
– Вы на это способны. Тогда вы мне отвечали с ружьем в руках и пустили бы его в дело, если бы я не ушел, чтобы избавить вас от убийства. Сегодня действительно чуть не произошло убийство, и не ваша вина, что ваш план не удался.
– Он и не мог удаться, – с горечью сказал старик, – я должен был знать. Я не хотел верить другим, что вы заколдованы, а теперь я вижу это собственными глазами. Вас ничто не берет: ни пуля, ни огонь.
Верденфельс презрительно пожал плечами.
– Опять старое, нелепое суеверие! Кто же втолковал вам, будто я – колдун? Уж не ваш ли священник?
Глаза Экфрида горели недобрым огнем.
– Нам никто ничего не втолковывал, но мы и сами понимаем, почему господин пастор отказывает вам в исповеди и прощении грехов, мы по опыту знаем, что вы нам привезли из Фельзенека. Вы приехали сюда в бурю и непогоду, подобно своему господину и повелителю, которому вы продали душу, и с того дня в Верденфельсе начались всякие несчастья: бури, метели, снег, болезни, нужда. И этому не будет конца, пока вы будете с нами. Это все мы знаем. Какое несчастье пошлете вы на мою голову за эту ночь, я не спрашиваю, мне немного осталось терять в жизни. Но я хотел помочь другим, и они все поблагодарили бы меня, никто не выдал бы. Наш священник… ну, тот пожалуй наказал бы меня, но в отпущении грехов не отказал бы. Он сам это сказал: «Все зло идет от Фельзенека».
Глухой и надломленный голос старика звучал теперь дикой страстью, а из глаз словно сыпались искры. В нем заговорил фанатизм ненависти и суеверия, не слушающий голос рассудка, признающий лишь одну цель – истребление врага, и убежденный, что этим он делает доброе дело.
– Так вот до чего дошел Грегор Вильмут! – дрожащими губами вымолвил Раймонд. – И с этим человеком я искал примирения! Теперь с меня достаточно, слишком достаточно! Выслушайте меня и повторите слово в слово своим товарищам в селе. Я устал от этих вечных мучений! Я приехал из Фельзенека, чтобы жить с вами в мире. Вместо него вы начали войну, но это не была честная, открытая война. В Верденфельсе я натолкнулся на ряд оскорблений, а теперь, кажется, ваш священник объявил меня лишенным покровительства закона, и убрать меня с дороги ставит вам в заслугу.
Но теперь конец моему терпению! Если в дальнейшем последуют покушения на меня, на замок или сады, злоумышленники будут без всякого снисхождения схвачены и понесут заслуженную кару. Так как вы мою снисходительность считаете страхом и слабостью, то должны узнать силу и власть своего господина. Остерегайтесь прикасаться ко мне и моему имуществу! Я не пощажу тогда никого, будь это и сам священник. Вы вынуждаете меня придать имени Верденфельса его прежнее грозное значение – в таком случае вы должны почувствовать, что значит власть Верденфельса. Тогда, может быть, вместе с прежним страхом вернется к вам и потерянный разум.
Эта грозная речь звучала так ужасающе серьезно, что Экфрид промолчал. Он пристально смотрел на барона, словно не мог понять только что услышанное. С его лица не исчезло выражение ненависти, но теперь к нему примешивался несомненный страх.
– Совсем как отец! – пробормотал он про себя. – Теперь он впервые похож на него.
– Вы поняли меня? – спросил Верденфельс после короткой паузы.
– Понял и все исполню, – встрепенулся старик, – положитесь на меня!
Он повернулся, чтобы уйти, но от волнения и удара, полученного при падении на землю, так ослабел, что покачнулся и судорожно ухватился за спинку стула. При мерцающем свете свечи его лицо с глубокими морщинами казалось таким печальным и мрачным, что Верденфельс невольно смягчил свой тон.
– Я не донесу на вас в суд и велю своему племяннику молчать о том, что случилось сегодня ночью. Если бы даже остались следы поджога, никто не узнает имени поджигателя, этим будут покончены наши старые счеты. Вы останетесь на свободе, и мне кажется, что ваша ненависть и желание мщения будут удовлетворены. Теперь мы с вами квиты.
– Вы думаете? – воскликнул старик с громким, язвительным смехом. – Если вы со мной расплатились, то я еще не расплатился с вами! Отдайте мне моего единственного сына! Вы ведь знаете, что его вытащили с раздробленной головой из-под горящих балок. Когда вы возвратите моего Тони здоровым и невредимым, тогда только мы будем квиты, но не раньше. В этом я поклялся себе, клянусь и вам!
Он встрепенулся, словно ненависть придала ему новые силы, нетвердыми шагами вышел из комнаты и исчез на веранде. Минуту спустя из соседней комнаты вошел Пауль.
– Ты в самом деле отпустил его, Раймонд! – с упреком произнес он. – Какое неуместное великодушие!
Раймонд мрачным и загадочным взором следил за удаляющимся поджигателем. Когда Пауль заговорил с ним, он вскочил, словно пробуждаясь ото сна, и, проведя рукой по лбу, сказал:
– Оставь это, Пауль! Старик имеет право на мою снисходительность, но только он один! Ты, наверно, слышал отчасти наш разговор? Даю тебе слово, что эти люди, считающие меня лишенным покровительства закона, скоро узнают мой ответ. Они совершенно также ненавидели моего отца, и все-таки склонялись перед ним в рабском страхе. Теперь они поймут, что я больше не позволю безнаказанно оскорблять себя и причинять мне вред своими мелкими укусами. Я предлагал им мир, они же посчитали меня трусом и думали, что я не посмею ничего им сделать. Так пусть же теперь узнают, кто здесь хозяин!
Глава 17
Фрейзинг уже несколько дней гостил в Фельзенеке, куда давно мечтал попасть. Дело в том, что библиотека и архивы Верденфельса считались самыми богатыми во всей окрестности, но барон приказал и то, и другое перевезти в Фельзенек, когда поселился там, и они были совершенно недоступны для Фрейзинга. Он ни разу не видел своего клиента, вернее, его архива, и всякая попытка личного сближения вежливо, но решительно отклонялась. Однако все это изменилось, когда барон переехал в Верденфельс и начал общаться с людьми. Он несколько раз лично принимал своего поверенного, и тот не замедлил попросить разрешения на основательный осмотр библиотеки и архива. Раймонд любезно дал свое согласие, и адвокат воспользовался первым удобным случаем, чтобы отправиться в горный замок.
Добыча, которую он там нашел, превзошла все его ожидания. Род Верденфельсов был не только одним из самых древних и богатых, но и одним из самых беспокойных, и члены «го жили в постоянной вражде со всеми соседями и родственниками. Там были тянувшиеся десятки лет старые споры о границах, запутанные процессы из-за наследства, жалобы, договоры, судебные решения и, кроме того, бесконечное количество актов. Фрейзинг сидел над ними с утра до вечера и с разрешения барона отобрал наиболее интересовавшие его бумаги, чтобы взять их с собой и дома спокойно изучить.
Было утро дня, назначенного для отъезда. Фрейзинг занимался укладыванием документов, которые хотел взять с собой, как вдруг дверь отворилась, и в комнату вошел его кучер.
– Вы хотите ехать как раз сегодня? Этого нельзя делать.
– Разве мы не можем выехать до полудня? Тут какое-то недоразумение.
Кучер в смущении произнес:
– Да ведь сегодня день святого Руперта и в горах небезопасно… это знает каждый ребенок. Мы сегодня угодим в снежную метель, попадем к Деве льдов, а ведь вы знаете пословицу: «Когда Дева льдов спускается вниз с вершины Гейстершпица»…
– Я предчувствовал, что окажется вздор! – воскликнул юрист. – Как вам не стыдно, Ансельм, верить таким пустякам? Вы ведь знаете, что я думаю об этом. Мы поедем после полудня! Говорю вам, будет хорошая погода, я ведь тоже понимаю эти признаки. Будьте с санями во дворе замка в назначенный мною час, чтобы мы успели попасть в город до наступления темноты, и если Гейстершпиц, Дева льдов и вся чертовщина, от которой у вас в голове все перепуталось, захотят нас задержать, я отправлю их всех к черту!
Кучер втайне очень испугался такого нечестивого вызова горным властелинам, но должен был подчиниться решительному приказанию своего господина и молча удалился, а Фрейзинг продолжал упаковывать акты с такой заботливостью, как будто дело шло об отправке драгоценного сокровища.
В назначенный час сани отъехали от Фельзенека. Погода действительно совершенно переменилась в эти несколько часов: солнце скрылось за сероватыми тучами, горы все больше заволакивало туманом, только Гейстершпиц был ясно виден. Лошадь бодро бежала по гладкой дороге, но тем печальнее казался кучер, рассматривавший небо с очевидной тревогой. Фрейзинг, закутанный в шубу, расположился удобно в санях, бросая от времени до времени нежные взгляды на лежавшую рядом с ним огромную связку актов. Путешествие продолжалось уже около часа, и они находились на пустынной горной дороге, как вдруг пошел редкий снег. Обернувшись к своему господину, кучер многозначительно произнес:
– Вот и снег!
Фрейзинг не хотел соглашаться с ним и стал объяснять, что это ветер сметает снег с деревьев. Но снежные хлопья начали падать все чаще, и наконец завыла настоящая снежная вьюга, так что Фрейзинг не мог более упрямо утверждать, будто погода хороша.
– Поезжайте скорее, Ансельм, – вполголоса сказал он. – Погода, кажется, ненадежна, и если мы попадем под снег…
– Тогда нас захватит Дева льдов, – уныло докончил Ансельм. – Ведь сегодня день святого Руперта!
– Это становится невыносимо! – гневно закричал адвокат. – Хотел бы я иметь возможность послать вас с вашим днем Руперта на самый верх Гейстершпица. Вот настоящее место для глупцов, в головах которых Дева льдов все перепутала! Разумным людям, как я, она наверно не станет на дороге, да я и не советую ей познакомиться со мной.
Ансельм так испугался этих слов, что перекрестился и даже на несколько минут выпустил из рук вожжи. В эту минуту ветром сбросило ком снега с соседней ели, лошадь испугалась и рванулась в сторону. Сани с силой ударились о скалу, раздался громкий треск, и испуганная лошадь бросилась бежать со сломанной оглоблей, а сани, адвокат и кучер живописной группой остались лежать на снегу.
– А все от того, – заворчал Ансельм, опомнившись, – всё от безбожного издевательства! Господин Фрейзинг, вы еще живы?
Адвокат был жив, и первая его мысль после того, как он пришел в себя от падения, была о его сокровище.
– Мои акты! – закричал он. – Куда девались мои акты?
– Они, наверно, лежат там, внизу, – сказал Ансельм, указывая на откос горной дороги. – Слава Богу, что мы по крайней мере остались наверху.
Действительно, сани остановились у самого обрыва. Люди по счастливой случайности остались на шоссе, но тяжелая связка документов, очевидно, скатилась вниз, так как от них не осталось и следа.
Фрейзинг попробовал встать, и это удалось ему с большим трудом: он растянул сухожилие правой ноги и не мог ступить на ногу, и это было особенно скверно теперь.
Хотя кучер привел обратно лошадь, которая, отбежав на некоторое расстояние, вскоре остановилась, но сани так пострадали от сильного удара о скалу, что воспользоваться ими было теперь невозможно. Ансельм вслух горевал об этом, но не встретил сочувствия своего господина.
– Какое мне дело до саней! – в отчаянии воскликнул тот. – Я хочу достать обратно свои акты! Они не могли упасть глубоко и наверно лежат там, внизу, среди елей. Сходите вниз, Ансельм, и принесите мне их!
– Ни за что на свете! – ответил кучер. – После этого несчастья, да еще спускаться вниз по гладкой скале! Я поплатился бы за это головой в день святого Руперта. Что бы вы мне ни предложили, но этого я не сделаю!
Фрейзинг просил и угрожал, готов был сам спуститься, чтобы спасти любимые акты, но не мог двинуться с места, нога его начала сильно болеть. Он в самом деле оказался жертвой таинственной коварной силы, которая хотела отомстить ему за насмешку.
– Что мы будем теперь делать? – вздохнул он.
– Да, что-нибудь надо предпринять, – сказал Ансельм. – Мы не можем оставаться и сидеть в снегу, а идти вы не в силах. Садитесь на лошадь, а я поведу ее за повод до ближайшего двора.
– Ни в каком случае! – запротестовал Фрейзинг. – Чтобы это дикое животное еще раз понесло меня? Я совсем беспомощен, так как не могу шевельнуть ногой.
Тем не менее кучер попробовал устроить седло, но молодая, горячая лошадь, которой это не нравилось, так взбрыкивала, что пришлось оставить это намерение. Наконец решили, что Ансельм поспешит к ближайшему двору, находившемуся в получасовом расстоянии, попросит у крестьянина сани и приедет за своим господином. Фрейзинг, не способный пройти и десяти шагов, вынужден был остаться.
Хромая, с трудом дотащился он до скалы, которая могла защитить его от снежной вьюги, и опустился там на камень, а кучер с лошадью отправились в дорогу.
Так сидел бедный адвокат в одиночестве на снегу возле обломков саней, среди пустынной горной дороги, чувствуя себя несчастным и все более робея по мере того, как время шло и все еще приходилось ждать. Что, если Ансельм вовсе не вернется, если разразится снежная буря, и он не сможет пройти по дороге? Тогда его господин погибнет, замерзнет, и найдут только его труп, засыпанный снегом. Так вот как должна окончиться жизнь, которой никогда не коснулся солнечный луч любви, а всегда светил только холодный лунный свет «глубокого уважения»!
Глубоко вздохнув при воспоминании о пяти отказах, которые он уносил с собой в могилу, Фрейзинг стал утешать себя мыслью об удивлении, какое вызовет повсеместно его смерть. Да, в глубоком уважении у него никогда не было недостатка, и городские газеты наверно поместят лестное сообщение:
«Мы берем на себя печальную обязанность сообщить нашим читателям, что один из известнейших и любимейших юристов, советник юстиции Фрейзинг, нашел достойный сожаления конец. Вся страна разделит с нами горе утраты этого прекрасного человека, вместе с которым, к сожалению, погибли драгоценные, незаменимые акты из архива Фельзенека».
Здесь Фрейзингом снова овладела глубокая скорбь, и, простирая руки к Гейстершпицу, он громко закричал:
– Ты, белое чудовище! Возврати мне мои акты, и я в самом деле поверю в твое колдовство!
Надо отдать справедливость Гейстершпицу: эта гора была исполнительна. Едва были произнесены эти слова, как невдалеке раздались веселые звуки бубенчиков. Если бы Фрейзинг не был так сильно занят составлением извещения о собственной смерти, то уже давно услышал бы их. Теперь он неожиданно заметил на повороте дороги сани, подъезжающие к месту катастрофы. Старый кучер поднял свой воротник, но дама, сидевшая в открытых санях, казалось, не обращала внимания на непогоду и весело смотрела на массу сыпавшихся на нее снежных хлопьев. Вдруг у нее вырвался крик изумления, и она, велев кучеру остановиться, воскликнула:
– Господин Фрейзинг, отчего вы сидите здесь, на дороге, в такую непогоду?
Бедный юрист в самом деле представлял довольно необыкновенное зрелище: Ансельм заботливо закутал его в шубу и укрыл ему ноги полостью. С добродушной покорностью сидел Фрейзинг на своем камне, как любитель-натуралист, несмотря на то, что был уже с ног до головы одет белым покрывалом.
– Фрейлейн Гофер! – воскликнул он. – Слава Богу, что я опять увидел человеческое лицо! Я уже думал, что должен умереть в полном одиночестве.
– Но что случилось? Встаньте по крайней мере!
– Не могу: я заколдован… то есть я повредил себе ногу, – поправился адвокат, со страхом заметив, что впал в суеверие, и начал рассказывать о своем несчастье, к которому разбитые сани служили печальной иллюстрацией.
Эмма Гофер, гостившая еще у своих родителей и возвращавшаяся теперь с короткой прогулки, вышла из саней. Она с христианским милосердием приняла участие в своем противнике, предложила ему место в своих санях и обещала довезти его до дома лесничего, где ему достанут сани.
– Только еще одна просьба, – жалобно сказал Фрейзинг, с трудом поднимаясь со своего камня. – Помогите мне немного, чтобы я мог добраться до того откоса.
Фрейлейн нашла это желание несколько странным, но не замедлила исполнить его. С ее помощью Фрейзинг перебрался на другую сторону дороги, где облокотился на камень и стал смотреть в пропасть.
– Вон они лежат там, внизу! – сказал он печальным замогильным голосом.
– Ах, Господи! Неужели люди? – в ужасе воскликнула Эмма.
– Нет, акты! Я отчетливо вижу синюю обертку пакета.
– Оставьте их с Богом там лежать! Мы не можем при настоящих обстоятельствах заниматься вашими скучными актами.
– Скучные! – воскликнул возмущенный адвокат. – Это интереснейшие и удивительнейшие дела из архива Фельзенека. Спор из-за границ тысяча шестьсот восьмидесятого года, который продолжался до тысяча семьсот десятого года, процесс о наследстве… Нет, с начала этого столетия Верденфельсы против Верденфельсов – младшая линия против старшей, на редкость интересный процесс, при котором даже произошел подлог документов. И все это лежит зарытым в снегу! Через несколько часов они промокнут и погибнут. Не может ли ваш кучер попробовать туда спуститься? Я бы щедро вознаградил его.
– Нет, – решительно сказала молодая девушка, – старику за семьдесят, и он способен лишь на самые легкие усилия. Неужели эти акты так дороги вам и вы с ними что-нибудь теряете?
– Все! – сказал Фрейзинг, безутешно глядя в пропасть.
– Хорошо, я сама достану их вам. Я выросла в горах и, если нужно, могу спуститься по самому крутому откосу. Где лежит пакет? А, вот там, вижу!
– Я не допущу, – запротестовал Фрейзинг, – это слишком опасно! Мой Ансельм не мог решиться на это, к тому же сегодня день святого Руперта.
– Как, и вы сделались вдруг верующим? – звонко рассмеялась Эмма. – Однако какое дело вольнодумцу до дня святого Руперта, который упоминается только в кодексе наших суеверий? Не беспокойтесь, я на дружеской ноге с этим святым, он не допустит меня сорваться, – и, не слушая дальнейших возражений, она храбро направилась к пропасти.
Все-таки спуск был опасен, но, к счастью, снег здесь был неглубокий, а деревья и кусты представляли достаточную опору. Эмма воспользовалась ею с большой ловкостью, после смелого спуска благополучно добралась до утраченного сокровища и немедля навьючила его на себя. Обратный путь с тяжелой связкой документов оказался еще труднее, однако храбрая девушка справилась и с этим. Смело вскарабкавшись на крутой откос, она наконец показалась на краю шоссе, разгоряченная, с трудом переводя дыхание.
– Вот дело тысяча шестьсот восьмидесятого года вместе с подлогом документов! – с торжеством воскликнула она, швырнув пакет на дорогу и окончательно вылезая вслед за ним.
Фрейзинг вздохнул с облегчением. К страху, с каким он все время следил за храброй фрейлейн, примешивалось очень приятное чувство, так как в этом самопожертвовании он видел неопровержимое подтверждение того, что ему открыла Лили. Для чужого, для противника так не рискуют, маленькая Лили не ошиблась. Преисполненный таких мыслей, Фрейзинг протянул руки к поднимавшейся по откосу девушке со словами: – Я вечно буду благодарен вам!
Эмма, смеясь, отклонила предложенную помощь.
– Благодарю вас, господин Фрейзинг, я сама справлюсь. Думайте лучше о своей поврежденной ноге, а что касается вашей вечной благодарности, то ее не заслуживает маленькая прогулка по горе.
Фрейзинг был, конечно, совершенно иного мнения. Он видел перед собой акты из верденфельского архива, думал о том, что еще четверть часа назад составляя свой некролог, готовясь перейти в вечность со своими пятью отказами, и его всегда немного сухие черты приняли почти мечтательное выражение, когда он сказал:
– Вы мне вернули веру в жизнь!
Фрейлейн Гофер, полагавшая, что эти слова относятся к спасенным актам, нашла, что адвокат немного преувеличивал, и с удивлением покачала головой.
– Господин Фрейзинг, вы знаете, что я вас глубоко уважаю, но ваша актомания…
– Ради Бога, только не это! – с ужасом перебил ее Фрейзинг. – Все на свете, только не глубокое уважение! Я не переношу никакого «глубокого уважения», у меня к нему настоящее отвращение. Презирайте меня, если хотите, но не уважайте глубоко, это мне приходилось испытывать слишком часто.
Из болтовни Лили Эмма знала, откуда происходило отвращение к «глубокому уважению», но она не имела понятия о той интриге, которую затеяла Лили и жертвой которой была она сама. Не подозревая, что ее сострадание и простодушное участие были истолкованы совсем иначе, она спокойно сначала уложила акты, потом усадила адвоката и наконец сама села в сани, приказав кучеру ехать к дому лесничего.
Фрейзинг был кроток, как овечка, и позволял делать с собой все, что угодно.
Четверть часа спустя к месту катастрофы подъехали крестьянские сани, в которых сидел Ансельм и конюх, правивший лошадьми. Оба были крайне удивлены и смущены, не найдя никого на месте катастрофы. Обломки саней лежали на прежнем месте, но от адвоката не осталось и следа.
– Он не хотел больше ждать и сам отправился в путь, – сказал работник, но Ансельм покачал головой.
– Он не мог сделать и пяти шагов, да и тогда мы встретили бы его на дороге.
Они еще раз осмотрели все повороты дороги, заглянули в пропасть, кричали по всем направлениям. Все было напрасно – Фрейзинг исчез бесследно. Мужчины растерянно взглянули друг на друга: у обоих мелькнула одна и та же мысль, заставившая их содрогнуться.
– Его увела Дева льдов! – шепотом сказал наконец Ансельм. – Он на нее клеветал, вот она и захватила его с головой и ногами!
– Конечно, это сделала она! – подтвердил конюх, набожно складывая руки и бросая пугливый взгляд на Гейстершпиц.
Подойдя к краю дороги, Ансельм еще раз взглянул в пропасть.
– Она и акты тоже унесла! – закричал он со все возрастающим страхом. – Ужасно!
После этого оба быстро уселись в сани и без оглядки пустились прочь от страшного места. Они гнали во всю прыть, спеша распространить ужасную весть о том, что Дева льдов увела с собой советника юстиции Фрейзинга и что в наказание за свое вольнодумство он навсегда останется на вершине Гейстершпица.
