Элизабет Вернер
Проклят и прощен
Глава 11
Лили вернулась аккуратно к обеду. Она охотно рассказала бы про интересную встречу с бароном, хотя не выказала себя при этом героиней, но в таком случае обнаружилось бы свидание у орешника. Молодая девушка не умела лгать и не сумела бы выдать эту встречу за неожиданную, поэтому она умолчала обо всем. Разговор за столом вообще не отличался оживлением. Пастор был, видимо, расстроен, вернувшись от больного, и говорил очень мало; Анна также по большей части молчала, и только фрейлейн Гофер почти одна поддерживала разговор.
Как только кончился обед, Вильмут объявил, что должен о чем-то важном переговорить с двоюродной сестрой, и ушел с ней в кабинет.
– Опять наступает буря, – сказала Лили. – Когда у кузена Грегора такой вид, мне ужасно хочется убежать. Я не завидую Анне, что ей приходится разговаривать с ним с глазу на глаз.
– У них, видимо, неприятные деловые разговоры, – сказала Гофер. – Еще многое надо привести в порядок в делах покойного президента, а почти все это находится в руках господина пастора.
– Да, он вмешивается решительно во все, – воскликнула Лили, всегда очень смело высказывавшая свои суждения, если закрытая дверь отделяла ее от двоюродного брата. – С тех пор как Анна овдовела, он при всяком удобном случае опекает ее совсем так же, как прежде.
Гофер слегка улыбнулась.
– Я думаю, госпожа Гертенштейн позволяет себя опекать лишь до известной степени. В сущности, вполне естественно, что она принимает советы и помощь своего родственника.
– Ее поверенный в делах – адвокат Фрейзинг, – возразила молодая девушка, – зачем еще вмешиваться двоюродному брату? Ах, этот бедный адвокат со своими четырьмя отказами! Когда он вчера приезжал в Розенберг, вид у него был очень печальный. Я всеми силами старалась утешить его.
– Да, вы очень школьничали с ним, – наставительно сказала Гофер. – Достойно всякого уважения, что он пришел уверить вашу сестру в своей прежней дружбе, несмотря на все, что произошло.
– Несмотря на «глубокое уважение» номер четвертый, – с шаловливым смехом воскликнула Лили. – Однако, должно быть, ужасно находить всегда только уважение, когда ищут жену. У вас нет к нему никакого сострадания, фрейлейн Эмма, вы с ним опять ссорились вчера.
– Да, я ссорилась, – с нескрываемым самодовольством сказала Эмма. – Вернее, мы оба ссорились.
В кабинете между тем надвигалась напророченная буря. Анна, также хорошо изучившая лицо Вильмута, видела, что произошло нечто из ряда вон выходящее.
– Что случилось, Грегор? – тревожно спросила она, как только они остались наедине. – Ты страшно расстроен, я это сразу заметила, когда ты вернулся.
Вильмут запер дверь, потом близко подошел к молодой женщине и без всякого вступления сказал:
– Я, встретился с Верденфельсом.
Анна немного изменилась в лице, но ответила с кажущимся спокойствием:
– В самом деле? Я слышала, что он до сих пор не покидал замка.
– Это он сделал сегодня и шел ко мне.
– К тебе?
– Это кажется тебе невозможным?
– Насколько я знаю барона – безусловно.
– А ты во всяком случае знаешь его лучше всех. Ты права: он шел не в качестве кающегося грешника; но я при этом узнал нечто странное. Ты недавно видела его и говорила с ним. Почему ты скрыла это от меня?
Беспощадная строгость вопроса пробудила в молодой женщине чувство собственного достоинства, и она с твердой решимостью подняла голову.
– Потому что я – больше не ребенок, обязанный давать отчет в каждом своем слове и поступке. Прими это к сведению, Грегор!
Вильмут вовсе не был склонен отказаться от своего неограниченного влияния, но увидел, что здесь предел его воли, и смягчил суровый, повелительный тон.
– Так ты отказываешься дать мне эти сведения?
– Если ты желаешь получить их, не отказываюсь.
– В таком случае, где и как произошла эта встреча?
– Случайно. Это было в тот день, когда мы ездили в Маттенгоф. Ты остался возле упавшей лошади, а я поспешила к дому лесничего, чтобы послать тебе помощь. По дороге туда я встретила Рай… барона Верденфельса.
– И тогда он, вероятно, узнал, что ты овдовела? – насмешливо сказал Вильмут. – Этим объясняется его внезапное появление.
Молодая женщина тихо, но решительно покачала головой.
– Ты ошибаешься, он не меня ищет. Но если он хочет попытаться опять сблизиться с оттолкнувшими его людьми… Грегор, ты всемогущ в своем приходе и во всей окрестности, одно твое слово подаст сигнал к войне или миру. Неужели ты, как прежде, отнесешься к Верденфельсу с непримиримой враждой? Неужели опять по твоему приказанию все отвернутся от него? Ты – священник, твой сан обязывает и требует от тебя примирения и прощения. Будь же сострадателен!
Голос молодой женщины дрожал, когда она страстно произносила слова мольбы, но именно эта мольба пробудила в Вильмуте еще большую жестокость.
– Не хочешь ли ты учить меня обязанностям священника? – холодно спросил он. – Я требую от виновного подчинения моему приговору, полного подчинения; только тогда может идти речь о примирении, не раньше!
– Ты презираешь его, – тихо сказала Анна.
– Нет, я призван судить его; если же он не признает моего приговора, тем хуже для него.
Молодая женщина понимала, что всякая попытка смягчить этого человека будет напрасна. Она отвернулась и опустилась на стул у письменного стола.
После минутного молчания Вильмут подошел и, положив ей руку на плечо, медленно спросил:
– А ты, Анна? Поборола ли ты наконец эту несчастную любовь? Или же я должен опять взывать к памяти прошлого? Должен ли я тебе напомнить день, в который…
– Нет, нет, молчи об этом! – в ужасе перебила она. – Ведь ты знаешь, что причина, разлучившая меня с Верденфельсом, существует и теперь… в полной силе.
– Да, существует! – подтвердил Вильмут, – и горе ему, если он попытается коснуться этого! Я сумею защититься от него.
На губах Анны мелькнула не то презрительная, не то болезненная улыбка.
– О, конечно! Ты уже однажды доказал это и был прав; однако с тех пор я страшусь твоей защиты.
– Но тогда только моя защита и спасла тебя. Не будь меня, этот Верденфельс добился бы своего, несмотря на все, что случилось. Ведь ты – только женщина и… любила его.
– А ты, Грегор, – жестокий судья во всем, что касается любви, которой ты никогда не знал и, не испытал.
Вильмут скрестил руки на груди, и на его лице снова появилось выражение гордого и холодного самодовольства.
– Ты в этом уверена? – спросил он.
– Вполне. Ты ничем не жертвовал, произнося священный обет. В твоем сердце нет места для любви.
– Да, для любви места не оказалось, но искушение было очень сильно, а для священника страсть к женщине – преступление. И я не избежал той борьбы, с которой каждому приходится сталкиваться раз в жизни, но оказался победителем.
– И ты любил, Грегор? – воскликнула Анна, в безграничном удивлении поднимаясь с места. – Я никогда не считала это возможным и хотела бы знать женщину, сумевшую внушить тебе такое чувство.
Холодный взор пастора остановился на прекрасном лице и золотистых волосах Анны, но не выдавал ни малейшего волнения.
– Ты знаешь ее, – ответил он. – Неужели ты думаешь, что я отпустил бы тебя тогда из-под верной защиты пастората, если бы разлука не была вызвана необходимостью?
Молодая женщина побледнела.
– Разлука со мной? Не может быть, чтобы ты говорил серьезно!
– Почему же нет? – спросил Вильмут с прежним невозмутимым хладнокровием. – Ты выросла под моим присмотром, и я в продолжение многих лет думал, что я – только твой учитель и защитник. Но в один роковой день я открыл, что стою на краю пропасти, и почувствовал, что земля уходит из-под моих ног. Я потому остался победителем, что не хотел поддаваться слабости, что у меня достало мужества самому вонзить нож в рану, не обращая внимания на мучительную боль.
Я отвез тебя к старушке Гертенштейн, путешествие которой на несколько месяцев разлучило нас и дало твоей судьбе другое направление. Я знаю, ты никогда не простишь мне, что когда наступила та катастрофа, я воспользовался твоим отчаянием, твоей полной безучастностью ко всему, чтобы заставить тебя решиться на брак с президентом.
Да, этот брак был делом моих рук, но мое собственное сердце было при этом разбито, растоптано в прах. И разбитое сердце не помешало мне принудить тебя к этому браку, обвенчать тебя с другим и призвать на вас Божье благословение.
Анна не проронила ни слова, со страхом и удивлением глядя на человека, который разбил собственное сердце так же хладнокровно и безжалостно, как и судил других. Хотя в каждом его слове сказывалось торжество одержанной победы, но голос звучал так спокойно, словно целое столетие отделяло его от той борьбы.
– Теперь я поборол и похоронил эту слабость, – продолжал Вильмут, – иначе ты никогда не узнала бы о ней. Но я хотел на своем примере показать тебе, что могут сделать сила воли и сознание долга. К тому, что заставил меня сделать мой долг, тебя должна принудить виновность того человека. «Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его!» – сказано в Писании. Я следую этим словам; поступай так же и ты.
– Грегор, ты страшен в своем беспощадном красноречии, – сказала молодая женщина, охваченная легкой дрожью. – Я преклоняюсь перед ним, но не могу до него возвыситься.
– Так учись этому! – с ударением ответил Вильмут. – Ты не принадлежишь к слабым натурам, твоя воля так же сильна, учись пользоваться ею. Опасность, которую я надеялся навсегда устранить, угрожает тебе вторично с тех пор, как Верденфельс поселился здесь. Ты должна неумолимо отклонять каждую его попытку к сближению. Слышишь, Анна? Я требую этого от тебя во имя прошлого, во имя того пламени, которое четырнадцать лет тому назад превратило в пепел наше село.
Анна вздрогнула, но не возразила ни слова на беспощадное напоминание; молча опустила она голову и безмолвно положила свою руку в протянутую правую руку Грегора. Ему было этого достаточно: он знал, что она сдержит обещание.
Глава 12
Прошло несколько месяцев. Зима вполне вступила в свои неоспоримые права; на этот раз она была необыкновенно сурова и покрыла все толстым слоем снега, сделавшим и горы, и их ближайшие окрестности недоступными на целые недели. Беднейшее население сильно страдало в это суровое время года, а в имениях Верденфельса было особенно много нужды и горя. Покойный барон, несмотря на свое богатство, никогда ничего не делал для своих крестьян, а его сын, после нескольких неудачных попыток сойтись с ними, заперся в Фельзенеке и никогда больше не спрашивал о благосостоянии и нуждах поселян.
Теперь барон Раймонд вернулся в Верденфельс и намеревался, по-видимому, надолго обосноваться в своем замке. Хотя он ездил иногда в Фельзенек и оставался там по целым дням, но основным его местопребыванием стал Верденфельс, где замкнутость не соблюдалась так строго, как в уединенном замке в горах. Пауль не только с разрешения, но даже по ясно выраженному желанию дяди сделал визиты соседям, а те не замедлили ответить тем же. Приезжали из любопытства, чтобы посмотреть на барона, о котором ходило так много рассказов и которого никто еще не видел. Но Раймонд избегал всяких отношений с обществом, предоставляя Паулю быть его представителем.
Крестьяне, напротив, видели его довольно часто, так как он проезжал через село каждый раз, когда ездил в Фельзенек, а иногда появлялся верхом и в окрестностях.
Даже недоступность Раймонда по отношению к служащим отчасти изменилась, и он нередко лично принимал их доклады. Он как будто пытался постепенно снова добиться той близости с людьми, которой совершенно лишился.
Комнаты, занимаемые бароном, находились в главной части замка и отделялись от комнат его покойного отца залом, который в прежнее время служил приемной. Это было довольно просторное помещение, богато убранное, но без мрачной роскоши, царившей в Фельзенеке. Большие окна пропускали много света, и солнечные лучи освещали портрет покойного барона, который украшал главную стену.
В кресле у камина сидел Раймонд Верденфельс и слушал доклад главного управляющего, которого он сам вызвал. Пауль только что вошел и, остановившись возле дяди, внимательно следил за разговором. Барон обернулся к нему и начал объяснять:
– Речь идет о постройке плотины, которая обойдется очень дорого, однако ее необходимо сделать. Замок и сады достаточно защищены, но село предоставлено на произвол судьбы и может погибнуть в случае подъема воды; об этом грозно напомнила буря нынешней осенью. Я сообщил общине, что возьму на себя все расходы, а пока хочу сделать земляную насыпь, чтобы предотвратить опасность весеннего половодья. С наступлением тихой погоды должна начаться постройка настоящей плотины.
В словах барона не было обычного равнодушия, а лежавшие перед ним чертежи и планы показывали, что он глубоко вникал в это дело. Пауль взял один из чертежей и стал рассматривать его с большим вниманием. Дядя и племянник так были заняты, что не заметили очевидного смущения управляющего, который уже несколько раз молча откашливался.
– Дело еще не решено, господин барон, – сказал он наконец, – встретились разные затруднения.
– Затруднения? – спросил Раймонд, взглянув на него. – А между тем дело так просто и ясно. Я беру на себя все расходы и не ставлю со своей стороны никаких условий. Вы передали общине бумаги, касающиеся этого дела?
– Передал уже несколько дней тому назад, и старшина был по этому поводу сегодня у меня… Но люди колеблются, принять это предложение или нет.
Пауль вскочил в негодовании. Раймонд не тронулся с места, но заметно побледнел.
– Колеблются? – повторил он. – Но на каком основании?
– Священник Вильмут хочет подать правительству прошение, от которого ожидает успеха. Рассчитывают на помощь правительства, а что придется на долю крестьян, то возьмет на себя приход.
– В своем ли уме эти люди? – гневно воскликнул Пауль. – Как, они постоянно жалуются на бедность, которая не позволяет им принять никаких предохранительных мер, а такой дар, такое благодеяние, совершенно не заслуженное ими, отклоняют? Это – просто безумие!
– Нет, – холодно сказал Раймонд, – это только доказывает, что власть Вильмута сильнее алчности и здравого смысла крестьян. Итак, они хотят обратиться к правительству! Но ведь даже в случае благоприятного ответа дело затянется на несколько лет, а опасность грозит каждую весну. Вы этого не объяснили крестьянам?
– Конечно, объяснил, но они остались при своем; они…
– Говорите откровенно, Фельдберг!
– Они не хотят никаких подарков, говорят, что сами сделают все необходимое, и возвратили мне эту бумагу.
Управляющий вынул бумагу и передал ее барону. Тот взял ее, не глядя; рука его дрожала от волнения, но выражение лица не изменилось.
– Пусть делают, как хотят, – сказал он. – Пауль, отложи чертежи в сторону: слышишь, они больше не нужны! А теперь, Фельдберг, расскажите мне, как обстоит дело с пособием, назначенным семье покойного учителя? Оно уже выдано?
На лице управляющего изобразилось то же томительное смущение, что и прежде.
– Нет еще, – ответил он. – Я хотел сначала выслушать ваше решение, так как эта семья, кажется, больше не нуждается в помощи.
– Да вы же сами сказали мне, что вдова с детьми находится в большой нужде и не имеет никаких средств.
– Это было после смерти ее мужа, но теперь пастор Вильмут принял участие в ней и доставит сам необходимые средства, чтобы…
– Чтобы моя помощь оказалась излишней! – докончил Раймонд. – Я должен был раньше предвидеть это. И эта женщина, разумеется, тоже не решается принять пособие из моих рук!
Фельдберг молча пожал плечами. Барон судорожным движением смял бумагу, которую еще держал в руке.
– Хорошо! В таком случае пошлите эти деньги бедным в Бухдорфе. Так как это имение – собственность моего племянника, то я надеюсь, там разрешат принять их. Если же этого не случится, то доложите мне.
Он сделал знак управляющему удалиться, но Фельдберг, не входил.
– Мне нужно еще кое-что сообщить вам, – нерешительно произнес он. – Боюсь, что вам будет неприятно, но узнать это вы должны: большой кедр в парке сегодня утром… упал.
Раймонд быстро встал, и его мрачный и пристальный взгляд остановился на говорившем.
– Как это могло случиться? Ночью не было сильного ветра, а кедр пятьдесят лет выдерживал напор сильнейших бурь. Для этого падения должна была быть особенная причина.
– Причина есть, и притом скверная! – сказал Оельдберг. – Ствол дерева был тайно подпилен ночью, и кедр упал утром при первом порыве ветра.
Глаза Раймонда засверкали. В них можно было прочесть и гнев, и глубокое огорчение: видно было, что хладнокровие покинуло его, но он не сказал ни слова. Пауль, напротив, был страшно возмущен.
– Это подлость, которой нет названия! Чудный кедр, славившийся во всей окрестности как жемчужина верденфельских садов! Он пережил целое поколение людей! И как заботливо берегли его! Раймонд, ты не должен оставлять такую подлость безнаказанной. Я знаю, это дерево было твоим любимцем.
– Потому-то оно и должно было погибнуть, – глухо сказал барон. – Вероятно узнали, что оно мне дорого… Но дай Фельдбергу договорить.
– За этим делом работало несколько человек, – сообщил управляющий. – Мы уже нашли след, который ведет к деревне. Если ваша милость прикажет, мы сейчас приступим к розыскам.
– Нет, – перебил его Верденфельс. – Я не хочу розысков, которые заставили бы меня прибегнуть к наказанию. Прекратите их.
– Я не понимаю такого бесконечного терпения! – воскликнул возмущенный Пауль.
Управляющий почувствовал необыкновенное облегчение. Приказание барона было ему по сердцу, он поклонился и вышел. Раймонд подошел к окну. Пауль несколько минут молча смотрел на него, потом, подойдя к нему, сказал умоляющим голосом:
– Раймонд, поедем лучше обратно в Фельзенек!
– Нет! Зачем?
– Затем, что ты изводишься в ежедневной борьбе со злобой и подлостью этого пастыря, подстрекающего всех против тебя. Да он и не скрывает, что всеобщая вражда к тебе вызвана им. От твоих благодеяний отказываются с оскорбительными насмешками; твои лучшие намерения каждый раз наталкиваются на препятствия, а когда узнают случайно, что ты дорожишь чем-нибудь, то этот предмет предательски уничтожают. Ты совершенно беззащитен против этих людей, всегда нападающих из засады. Даже я давно уехал бы, ты же, годами избегавший общения с людьми, изо дня в день переносишь их скверные выходки.
– Я дал себе слово на этот раз выдержать до конца. Мне было совершенно ясно, что значит борьба с Грегором Вильмутом.
– О, если бы этот священник хоть раз попал в мои руки! – с яростью воскликнул Пауль. – Я спросил бы у него, почему упал наш прекрасный кедр.
Раймонд покачал головой.
– Нет, Пауль, ты не прав, подозревая его в данном случае: это произошло помимо его ведома. Вильмут – жестокий, но прямодушный противник, мелочная и предательская месть не в его характере.
– Сомневаюсь. Пожалуй, ты назовешь прямодушным его отношение к нелепым сказкам, какие все рассказывают про тебя. Люди слепо верят ему, одного его слова достаточно, чтобы уничтожить смешное суеверие, связанное с твоим именем, но он не говорит этого слова и допускает, чтобы тебя принимали за олицетворение злого духа. Народ ведь так глуп, так бесконечно ограничен! Просто стыдно, что в наш век могут происходить подобные вещи.
Лицо молодого человека горело от возбуждения. Существовавшая прежде между ним и дядей отчужденность исчезла, и он горячо защищал Раймонда от упорной вражды, открыто принимая его сторону. Верденфельс чувствовал твердую опору в молодом человеке, к которому относился прежде с презрительным снисхождением, как к милому, но легкомысленному шалопаю. Таким Пауль и был в кругу своих итальянских друзей, где у него не было никакого дела. Но здесь, в тяжелой, угрожающей обстановке, все яснее вырисовывалась его настоящая, в сущности хорошая, честная натура. Конечно, любовь к Анне Гертенштейн тоже придала ему серьезности. Искренняя, идеальная любовь, хотя и оставшаяся без ответа, возвышала и облагораживала все существо молодого человека.
– Не решайся ни на что опрометчиво, – предостерег его барон. – Здесь все дело не в борьбе, а в выдержке; это – трудная задача для такого горячего характера, как у тебя. Уже не раз я просил тебя переехать в Бухдорф. Тебе труднее, чем мне, переносить все, что здесь происходит.
– Ты знаешь, что теперь я ни за что не оставлю тебя здесь одного, – сказал Пауль. – Ты ведь не собираешься удалить меня от себя силой?
– Нет, – устало улыбаясь, ответил Раймонд. – Если хочешь, оставайся, но мне было бы приятнее, если бы я знал, что ты в Бухдорфе.
Пауль пропустил последние слова мимо ушей.
– Ты поедешь сегодня верхом? – спросил он. – Я слышал, ты приказал оседлать Эмира. Могу я сопровождать тебя?
– К чему? Твоя заботливость совершенно излишня. Дело еще не дошло до насильственных действий против меня.
– Кто знает? Люди на все способны. Позволь мне поехать с тобой! Я буду у тебя точно к назначенному часу.
Раймонд больше не возражал, и молодой человек вышел из комнаты.
Оставшись один, без свидетелей, Раймонд сбросил маску спокойного равнодушия, которую так долго носил, и принялся молча ходить взад и вперед по комнате. Плотно сжатые губы и прерывистое дыхание выдавали, как он страдал от нападок, уже несколько месяцев продолжавшихся изо дня в день. Вильмут сдержал слово и не пытался смягчить враждебное отношение к «высокомерному», осмелившемуся сопротивляться его власти. Пауль был прав, говоря, что барон совершенно беззащитен, так как все нападки на него совершаются из-за угла. Никто не выступал против него открыто, однако вся деревня Верденфельс была в заговоре. Власть священника проявлялась здесь действительно с ужасающей силой, барон подвергся форменному отлучению от церкви, а прихожане издавна привыкли считать слово своего пастыря за выражение воли Божией. Немного утихнувшая ненависть прежних лет, сохранившаяся лишь в преданиях, теперь снова ожила и проявлялась в отвратительных действиях. Всех удивляло, когда барон пытался, как в важном деле, так и в мелочах, быть добрым гением окрестных жителей, когда он всюду, где были горе и нужда, протягивал руку помощи, и эту руку всегда отталкивали, а те немногие, которые охотно ухватились бы за нее, не смели решиться на это.
Один только раз попробовали крестьяне отказаться от безусловного повиновения Вильмуту – это случилось, когда речь зашла о мероприятиях для защиты, села от наводнения. Уже давно они были признаны необходимыми, но дело постоянно откладывалось за неимением средств для их выполнения, теперь крестьянам предлагали в дар то, чего они так страстно желали. Тогда в первый раз раздались голоса, утверждавшие, что совершенно безразлично, от кого идет помощь, если ее предлагают даром. В первый раз произошел горячий спор между прихожанами, которые прежде слепо подчинялись решению своего пастыря, но и здесь одержал верх Вильмут. Он доказал сомневающимся, что «подарок из милости» не нужен, что правительство должно помочь и поможет, и энергия, с какой он принялся за дело и сделал необходимые шаги, убедила крестьян, что их священник, как всегда, избрал верный путь. По приговору всего прихода предложение барона было отклонено.
Раймонд остановился перед портретом своего отца, и его взор еще более омрачился. Слово «отёц» не пробуждало в нем того чувства, которое обыкновенно связывается с этим именем; оно вызывало лишь воспоминания об одинокой юности, проведенной в суровом, рабском подчинении, без радости, без свободы. Потом наступило время отчуждения, когда сын бежал из отцовского дома, над которым словно тяготело проклятие и в который он возвращался на несколько дней только по приказанию отца, но даже и отцу не удавалось удержать его на более продолжительный срок. Наконец произошла катастрофа, когда накопившееся за много лет раздражение вырвалось наружу. Раймонд откровенно признался в своей любви и отстаивал свой выбор перед отцом, который в своем аристократическом высокомерии не хотел на него согласиться. Произошел разрыв, и Раймонд, уйдя, как отверженный и лишенный наследства, возвратился владельцем Верденфельса.
Однако обладание огромными богатствами не принесло ему счастья. Покойный барон, вероятно, и в преклонном возрасте был еще статным, красивым мужчиной, это доказывал его портрет, но его лицо дышало высокомерием и беспощадной суровостью. Холодные серые глаза с насмешкой смотрели на сына, которого отец при жизни так часто бранил «мечтателем». Между тем, если у молодого человека были отняты всякая энергия и жизнерадостность, то в этом виноват был один только отец.
Старого барона также ненавидели, к нему также относились враждебно, но он без малейших угрызений совести попирал ногами тех, кто стоял ему поперек дороги, и так поступал всю жизнь и делал это так настойчиво, что в конце концов уже ни одна рука не поднималась на него. Легкая язвительная улыбка, игравшая на его тонких губах, казалось, говорила: «Я понял, как надо справляться с людьми, и они во прахе лежали у моих ног. А ты, глупец, домогаешься любви и примирения! Тебя они будут травить до смерти».
Губы Раймонда дрогнули, как будто он действительно услышал эти слова. Да, отец оставил ему в наследство ненависть и проклятие, и вся его жизнь была борьбой с этим наследством. Усталый, с надломленными силами, он уже однажды отказался от этой борьбы, а проклятие, от которого не мог избавиться, взял с собой в свое одиночество. Теперь его снова призывал к борьбе голос, до сих пор еще сохранивший над ним неотразимую власть, и Раймонд последовал призыву. Во второй раз началась жестокая, отчаянная борьба с прошлым, за грехи отца должен был расплачиваться сын.
