Владислава Григорьевна Биличенко
Нисшедший в ад
Иуда был силен и ловок, как шестнадцатилетний юноша, и, когда нужно было, мог стать незаметным. Одним движением он перепрыгнул через ограждение и незамеченным пробрался к открытому окну. Все, что произошло в зале у Симона, он видел и слышал, о чем говорили там. Когда Иисус направился к выходу, Иуда так же незаметно для охраны пробрался к ограде и через несколько секунд был уже на улице. Обойдя ограду, он увидел группу учеников и услышал, как Иисус спросил их:
– А где Иуда?
Но никто ничего ответить не мог. Иуда стоял бледный, тяжело дышал, сердце его стучало так, что, казалось, грудь его разорвется и оно выпрыгнет из груди.
– Ты вышел победителем, – шептал он. – Но Тебя ли я ждал, Тебя ли я жаждал?
Иуда кусал побледневшие губы.
Глава 12. Ученики
Понемногу стал Иуда присматриваться и к ученикам. Всё это народ был молодой, зеленый, а некоторые из них были даже непозволительно юны. Их Иисус избрал Сам, и Иуда этого не понимал. Зависть точила его, и, несмотря на некоторую долю презрения к «юнцам», Иуда страстно захотел разгадать эту загадку: чем же они лучше, достойнее прочих смертных, за что их избрал Иисус и почему ему, Иуде, пришлось напрашиваться в ученики, если он так ждал Мессию.
Второй день месяца ияра [По нашему календарю – середина апреля. – В.Б.] выдался особенно жарким в этом году. Прячась под навесом из плаща от ослепительного, палящего солнца, Иуда глядел, как в каменистой долине Иисус и несколько учеников играли с местными детьми. Самых старших из учеников, – а это Петр, Филипп и Левий Матфей, – в долине не было. Те ушли по каким-то своим, неизвестным Иуде, делам. Да они сейчас не очень интересовали Иуду, их он уже немного рассмотрел, особенно первого и третьего. Левий Матфей был родом из Назарета, в возрасте десяти лет переехал в Капернаум, где продолжил учебу в школе для мальчиков при синагоге, а в пятнадцать лет стал мытарем; он был человеком ученым, рассудительным, но казался Иуде слишком сухим, педантичным, строгим и категоричным. Иуда его сторонился, но однажды очень удивился, когда услышал его добродушный, почти детский, громкий смех. Чем так Петр развеселил Левия Матфея для Иуды так и осталось тайной. Но смех Левия Матфея Иуда про себя отметил, немного подумал и махнул рукой: «Двадцатипятилетнее дитё, которое что-то все время пишет или сыплет цитатами из книги Соломона, почитая и себя мудрым, и любит полакомиться вкусненьким, что видно по его толстенькой фигуре». И на этом Иуда поставил точку. Петр, хотя человек и бывалый, был слишком шумным, громко смеялся и говорил, и для семейного человека, по мнению Иуды, был несколько наивным и несерьезным, иногда до того, что даже самый юный из учеников – пятнадцатилетний Иоанн Зеведеев – поглядывал на него снисходительно. Иоанном же совсем не заинтересовался Иуда: «совсем ребенок, еще глупый и самонадеянный, а Иисус детей любит».
Филипп заинтересовал Иуду. Было в нем что-то основательное и твердое. Филипп был ровесником Петру, Левию Матфею и Симону из Каны. Но в отличие от первого был немногословен, ироничен, в нем был виден практический ум и усвоенный жизненный (и, может быть, очень непростой) опыт, а в отличие от второго он мало записывал, больше размышлял и на вещи смотрел с разных сторон. С Симоном из Каны Иуда не мог сравнить Филиппа, так как еще не изучил его, поскольку тот был слишком молчаливым, любил не высовываться и больше любил слушать других. Иуде еще не было известно, как и где именно призвал Иисус Своих учеников, он только слышал кое-что, но очень удивился, когда узнал, что Филипп привел Нафанаила бар-Толмея, которого прозвали Варфоломей, к Иисусу, и что они – Филипп и Нафанаил Варфоломей – очень дружны и дружат еще с детства. Они были настолько разными, что Иуда просто терялся, размышляя об этом. То, что Филипп и Петр – друзья, было понятно: они одногодки, с опытом, оба из Вифсаиды, оба любители пошуметь за чашею вина, но Нафанаил… Юный красавчик Нафанаил, сын Толмея, у которого даже бороды нет, такой же юный, как Андрей, брат Петра, Иаков Алфеев, Иуда Иаковлев по прозвищу Фаддей, Иуда по прозвищу Фома и Иаков Зеведеев – все эти семнадцати-двадцатилетние, еще безбородые юнцы. Правда, последний выглядел несколько постарше из-за своей серьезности и молчаливой сосредоточенности.
Иуда из-под навеса наблюдал за играющими в долине, но взглядом снова и снова останавливался на Нафанаиле, рассматривал его стройную высокую фигуру, блестящие на солнце темные длинные, до плеч, прямые волосы, разгоревшееся во время игры щеки. Милый, очень красивый мальчик с темными глазами, похожий на девушку-гречанку. Что общего у него может быть со светлобородым насмешливым атлетом Филиппом? Иуда припомнил свой вчерашний разговор с Филиппом. Дело в том, что Иуда решил спросить Филиппа прямо, что может связывать такого серьезного мужчину, каким он считал Филиппа, с таким наивным ребенком, каким ему казался Нафанаил.
– Филипп, а правда, что Нафанаил твой друг или так языком треплют? Еще говорят, это ты его к Иисусу привел, и Иисус его с радостью принял в ученики?
Насмешливая улыбка появилась на губах Филиппа. Иуда немного смутился, но виду не подал, молча смотрел в серые глаза Филиппа.
– Если интересно… что друг – не треплют, а что я привел – треплют…
– Вы такие разные… – продолжал Иуда.
– Учитель его раньше увидел под смоковницей [Нафанаил придерживался взглядов ессеев, и поэтому молился под смоковницей. – В.Б.] и избрал. Лучше ты с ним сам поговори, он человек интересный.
Филипп хотел пройти, но Иуда стал на его пути.
– Но что у вас общего? У вас большая разница в возрасте. Да еще – он из Каны, а ты из Вифсаиды.
– Общее – дружба, а возраст… – Филипп снова улыбнулся насмешливо. – Просто он так выглядит. Он мой ровесник – ему двадцать четыре года.
– Ты шутишь? Он такой наивный…
– Он очень добрый человек. Он настолько верит в добро, что любую неприятность считает злом, и возмущается этим. Не принимает. Хочет, чтобы всё было справедливо и хорошо. Поговори с ним, не пожалеешь. – Филипп снова тронулся с места, но Иуда сказал:
– И борода еще не растет? Может, он переодетая в мужскую одежду девица? Например, твоя бывшая…
Филипп удивленно поглядел на Иуду, а затем громко расхохотался.
– Ну, Искариот, ты удивил меня. Пойду Нафанаила рассмешу. Ну, Искариот… Воображение у тебя!.. А ты веселый человек… Борода-то у него растет, но он бреет ее, как римляне, потому что она идет ему, как пескарю конская упряжка. – И хохоча пошел от Иуды, но, пройдя два шага, остановился и сказал Иуде:
– Знаешь, Искариот, что об Нафанаиле сказал Учитель?
– Нет, этого еще не слышал.
– Учитель сказал: «Вот, подлинно израильтянин [После смерти Соломона единая Иудея распалась на северное царство – Израиль и южное – Иудею. В 722 г. до н. э. северное царство Израиль было завоевано Ассирией. – В.Б.], в котором нет лукавства»…
…Иуда вздрогнул от неожиданности. Рядом с ним присел на камень Нафанаил. Он светло улыбался и его глаза еще светились азартом после игры.
– Немного устал. А ты, Искариот, почему не играешь? С детьми так весело.
– Стар я играть да так веселиться, – тихо сказал Иуда.
– Какой же ты старик? А с детьми всегда нужно общаться, они чистые. И нам нужно быть чистыми как дети, так Учитель говорит. Тогда не будешь себя в тридцать лет стариком называть, – усмехнулся Нафанаил.
– Э, – махнул рукой Иуда, – чистые, пока взрослые да мир не пробудят в них яйцехоре. [В иудаизме – дьявольское семя. – В.Б.]
Теперь Иуда, разговаривая с Нафанаилом, рассматривал его вблизи и любовался им, не находя ни одной неправильности в его лице и во всей внешности. Иуда любил и ценил красоту – красоту человека или животного, красоту природы или какой-нибудь вещи, созданной человеком, – и получал духовное удовольствие, созерцая ее. Приятно было смотреть в темно-коричневые большие глаза Нафанаила, окруженные длинными темными ресницами, отмечая детскость его взгляда, любоваться тонкими его бровями и правильностью формы его прямого носа, пухлыми губами красиво очерченного рта, его светло-смуглой чистой кожей. Лицо Нафанаила светилось такой детской добротой, что, несмотря на четкую правильность черт его лица, оно не производило впечатления маски и не походило на лицо статуи. Наоборот, оно было очень живое и милое, сильно привлекательное. «Да, хорошо, что он бреет бороду, – думал Иуда, прикидывая мысленно бороду к лицу Нафанаила. – С таким юным лицом, с таким нежным румянцем да с таким детским, наивным взглядом он выглядел бы, как мальчик с бородой. А это против природы, и поэтому некрасиво». Нафанаил был одет со вкусом, щеголевато, как и подобает образованному купцу (о том, что Нафанаил был в прошлом купцом, хотя и неудачливым, Иуда узнал сегодня утром), под одеждой его чувствовались крепкие и сильные мускулы, не такие, как у Петра или Филиппа, но как у здорового мальчика-отрока. Он не носил шнурка на голове, и поэтому волосы его свободно рассыпались, а передняя длинная прядь иногда закрывала половину его лица и он кивком головы отбрасывал ее. Пробор в волосах его был сделан не как у большинства – по середине головы, а немного сбоку от середины. Иуда с некоторой завистью залюбовался и руками Нафанаила с тонкими пальцами и коническими аккуратными ногтями. «А он следит за своим внешним видом!» – сделал вывод Иуда. Слушать Нафанаила было так же приятно, как и смотреть на него. Голос его был негромким, с приятным тембром, мелодичным.
– Мрачный ты, Иуда, – заметил Нафанаил. – Мы, взрослые, должны правильно растить ребенка и направлять его помыслы только к добру. Когда пробуждается яйцехоре, надо всё правильно объяснить ребенку. Пока в мире много зла…
Тень упала на Нафанаила, и Иуда, подняв глаза, увидел, что подошли Филипп и Симон из Каны, высокий, худой брюнет с короткой бородой и очень светлыми глазами.
– Да, мир несовершенен, – произнес Филипп.
– Пока много зла в мире, – продолжал Нафанаил, – и главное зло – это боль.
Иуда удивленно поглядел на Нафанаила, перевел взгляд на Филиппа, посмотрел на Симона из Каны и снова обратился к Нафанаилу.
– Боль? – переспросил он. – Да, это очень неприятно… Но как же без боли ты узнаешь, что у тебя с зубом что-то не так или ты ногу занозил или тебя ударили и кость тебе сломали? Надо же знать, что с нами случилось и что лечить нужно. Иначе и умереть можно. Загноится рана…
– А ты не задумывался, Искариот, почему знание о том, что в нашей плоти или душе что-то случилось, дается нам с таким страданием? Ведь могло быть так, что в поврежденном месте мы чувствовали бы легкий холод или потепление, и знали бы, что нужно вылечить. Зачем же страдание да еще такое, что выть хочется и не знаешь, куда деваться? Если боль – только сигнал о повреждениях, то она глупа, нелепа и бессмысленна и более ничего. Значит, наши страдания кому-то нужны. Кто-то из наших страданий имеет пользу.
Иуда переглянулся с Филиппом, но тот молчал, и лицо его было бесстрастным. Он слушал.
– Страдания… – замялся Иуда. – Как без страдания познаешь мир, себя?.. Я слышал мысль, что страдания – это тоже хорошо. Человек совершенствуется, учится испытывать сострадание. Страдания необходимы, чтобы знать, что хорошо, а что плохо. Если есть радости, должны быть и страдания, если есть день, то должна быть и ночь…
К разговаривающим подошел один из тезок Иуды по прозвищу Фома, что значит Близнец, так как он родился в месяце сиване [Родился под зодиакальным созвездием Близнецов. – В.Б.], рыбак из Панеады, красивый шатен с юношескими усиками, с большими серыми глазами с прямым взглядом. Он остановился в стороне и, покусывая стебелек растения, внимательно слушал, по-детски переводя взгляд с одного говорившего на другого.
– Если продолжить твою мысль, – сказал Нафанаил, – то получается: если есть свет, то должна быть и тьма, если есть Бог, то должен быть и сатана. Должен быть! Значит, по-другому и быть не может. Но это ложь. В Писании сказано: «Бог создал свет», но не сказано: «Бог создал тьму», а также в другом месте сказано: «Бог не создал смерть». Значит, Бог не создавал противоположностей. Он создал свет, жизнь, радость, счастье, а тьма, смерть, горе, страдание – это деятельность кого-то другого. Эту мысль и Платон, греческий философ, высказывал. И Бог не создавал сатану. Он создал Ангела, который сам, позже, отвернулся от Бога. В жизни, которую создал Бог, не было места для болезней, старости и смерти, а значит, и для боли. Всё это возникло потом, когда начал действовать сатана.
– Да, когда он соблазнил Еву, – продолжил Иуда.
– Нет, причем здесь жизнь? [Ева – по-древнееврейски «жизнь». – В.Б.] Ты, Искариот, слишком буквально понимаешь тексты. Ева – не жена, а образ земной жизни. Тут следует понимать так: в жизни не было ни страданий, ни смерти, но после каких-то действий сатаны в нашей жизни возникло и то и другое. Вот ты говоришь, страдание, боль – сигнал о повреждениях плоти, болезнях, а ведь боль существует и сама по себе. Подтверждение тому наши жены. Здоровая, благополучная жена живет постоянно с болью. В первый раз с мужчиной ей больно, перед тем, как освободиться от нечистот и во время освобождения от нечистот она испытывает постоянную, не прекращающуюся ни на миг, сильную боль каждый месяц и днем и ночью. И производит на свет человека в муках. А животные рождают новое без боли. Значит, боль при родах не обязательна.
– А ты откуда знаешь, что без боли? – засомневался Иуда.
– Животные, как и человеческие маленькие дети, не принимают боль. Если им больно, они не терпят боль, они громко кричат, а наши дети рыдают. Это всё оттого, что их душа возмущается против действий сатаны. Ибо боль – это его действия. А животные производят на свет потомство тихо, значит, им не больно.
– Но зачем это всё сатане? Боль, страдания, болезни?
– Вероятно, это – его источник существования, как для нас пища, воздух, солнце. Иначе в боли нет смысла.
– А почему ты думаешь об этом? – спросил Иуда. – Зачем искать какой-то смысл в боли?
– Ты же сам говорил, что нужно познавать мир, себя, только пытался это делать через страдания, – усмехнулся Нафанаил. – Если есть в мире боль, нужно познать, что она такое и откуда взялась. Предвечен только Бог, всё остальное откуда-то получилось. Когда ребенком я впервые испытал боль, я был очень возмущен и глубоко обижен. Даже не обижен, а глубоко оскорблен ею. Испытывая ее вновь и вновь, я чувствовал это оскорбление, и даже чуть ли не взбунтовался против Бога, если это Его закон. Я стал думать, познавать, и вот, наконец, пришел к тем мыслям, которые и изложил тебе, как умел. Но меня мучает мысль, что большинство людей думают, что, если боль – закон нашей теперешней жизни, то она от Бога, как когда-то думал и я. А есть еще мнение, что боль – это наказание за грехи, а за что страдают младенцы, ведь они безгрешны, ты думал об этом?
– Хорошо, боль – не закон Божий, но ведь все-таки боль – закон нашей теперешней жизни. Мы живем с нею и вынуждены с ней считаться, – возразил Иуда. – Что толку рассуждать: нужна она или нет?
– Да, мы живем в боли, и страдает всё живое без исключения, одни меньше, другие больше. И всё живое стремится только к одному: избежать боли и получить больше радости. Но радостей в нашей теперешней жизни мало, а боли много. Самое страшное, что в попытках избежать боли иные люди совершают ужасные преступления. Отсюда – лжесвидетельства, предательства, убийства, мучительства других…
– А герои, – перебил Иуда, – которых мучают, а они умирают, но все-таки остаются верными и Богу, и народу, и себе? Получается, что боль оттеняет высокие чувства. Не было боли, не было и такой силы подвига.
– Таким людям, которые прошли через мучения в подвиге своем, я всегда готов ноги целовать. Но подвиг не измеряется исключительно болью, подвиг более широкое понятие, и подвигом проникнуто всё создание Божие. Подвиг – это отдача себя другим и за других. Поэтому все, созданные Богом, способны на подвиг. Сколько мы знаем случаев даже с животными. Собака, умирающая у гроба своего хозяина, конь, вытаскивающий воина из поля боя, животное, защищающее своих детей, иногда ценой своей жизни, – все они совершают подвиг. Способность к подвигу заложена во всех нас так же, как и способность к трусости. Последняя заложена сатаной. Чтобы избежать физической или душевной боли, человек или животное проявляет и трусость. Видишь, снова боль – причина.
– Но что мы можем поделать, если боль – один из законов жизни? – возразил Иуда.
– До времени – закон жизни, потому что боль не создана Богом, значит, она будет уничтожена. Наш Учитель пришел к нам, чтобы упразднить старые законы жизни и утвердить новые. Скоро не будет боли, болезней, старости и смерти. Как сказано у пророка Исайи: «поглощена будет смерть навеки». А до этого времени мы прежде всего должны осознать, что боль есть зло и бороться с нею. Уже известны напитки, убивающие боль, в Индии, например, есть практики, с помощью которых человек входит в такое состояние, когда он не чувствует боли. Иисус научил нас исцелять болезни, и научит воскрешать мертвых. С болью нужно бороться и ее побеждать, а не безропотно терпеть.
Иуда окинул удивленным взглядом фигуру Нафанаила.
– Да ты – мечтатель.
– Все мечты сбываются. Нет несбыточной и пустой мечты. Любая мечта – светлая или темная – сбывается, если не в этой жизни, то в беспредельности других пространств и времен. Каждый получает по вере своей.
– А если я мечтаю летать, как птица? – засомневался Иуда.
– Значит, когда-то будешь летать.
– А если мечтаю стать царем Иудейским?
– Значит, когда-то будешь царем или кем-нибудь подобным, если не Иудеи, то еще чего-нибудь. По крайней мере, во сне увидишь себя царем Иудейским, вот и сбудется твоя мечта. Но надо не забывать, что человек страдает прежде всего от своих желаний. И желания человека – это слабая его сторона, на которой очень умеет играть князь тьмы. Мир и мы в мире несовершенны, и желания наши несовершенны, поэтому, чего мы боимся, то с нами и совершается, а что боимся потерять, то и теряем.
– Выходит, нужно ничего не бояться и ничего не желать? – спросил Иуда.
– До поры – пожалуй так, а бояться вообще ничего не стоит. Страх – чувство нехорошее, и исходит оно от незнания. Знающий человек понимает, как поступить благоразумно и избежать опасности.
– Так вот чем забита твоя красивая голова! – усмехнулся Иуда. – А ты, Филипп, с ним согласен?
Насмешливые искорки мелькнули в серых глазах Филиппа, но ответил он твердо и серьезно:
– Согласен.
– Со всем согласен? – уточнил Иуда.
– Со всем.
– А ты, Фома? – обратился Иуда к стоящему неподалеку Фоме.
Тот отбросил в сторону стебелек и сказал:
– Не знаю. Много сказано, мне надо обдумать всё. Раньше я об этом не думал, а теперь буду думать.
– А о чем ты, Фома, мечтаешь? – поинтересовался Иуда.
– Я о многом мечтаю. Так сразу не могу сказать.
– Тогда главную мечту скажи. Что ты всё говоришь «не знаю», «не могу»?
– Я не знаю, – неуверенно сказал Фома, и все засмеялись. – Главная… Чтобы добро победило зло.
– А ты, Кананит, [Прозвище «Кананит» указывает не на город Кану, а на принадлежность к группе зелотов или кананитов, вернее, канаитов – поборников веры, ревнителей. – В.Б.] о чем мечтаешь? – обратился Иуда к сидевшему на камне Симону.
– Я, пожалуй, соглашусь с Фомой, – лениво ответил Симон. – Чтобы добро победило зло.
– А ты, Филипп, о чем мечтаешь? – спросил Иуда.
– О вкусном обеде, – ответил Филипп. – По крайней мере, если ты, Искариот, будешь поменьше спрашивать и побольше действовать, то моя мечта сбудется не только в этой жизни, но уже и сегодня.
– Сразу видно практического человека, – заметил Иуда под смех учеников. – Мечта – конкретная и легко исполнимая. Пойду в то селение, что-нибудь достану.
Иуда поднялся и взял денежный ящик.
– И мехи с вином не забудь, – вдогонку ему крикнул Филипп, – жарко очень.
– Ну это уж не забуду! – на ходу крикнул Иуда.
Иуда имел настоящий талант обеспечивать Учителя и учеников всем необходимым в дороге. Из селения он принес столько еды и питья, что хватило не только на обед, но предполагался еще и приличный ужин. Именно перед самым ужином и решил Иуда отыскать Фому и Симона из Каны, чтобы продолжить утренний разговор, а заодно и рассмотреть их получше. Вечером ученики разбились на группы, было время отдыха, и каждый занимался кто чем. Фома оказался совсем не настроен на разговор с Иудой, он торопился присоединиться к младшим ученикам – Андрею, Иакову Алфееву, Иуде Иаковлеву, прозванного Фаддеем, Иоанну (с ними в группе был и Нафанаил), – лишь бросил Иуде на ходу, что все обсуждаемое утром очень серьезно, он еще ничего не обдумал, а для мышления нужны тишина и покой, и если он ни до чего не додумается, то, скорее всего, обратится к Учителю за разъяснением. Иуда лишь посмотрел вслед уходившему Фоме и окинул взглядом группу «младших» – крепкую стройную высокую фигуру Андрея, невысокого мальчика с вьющимися темными волосами и немного вздернутым носиком Иакова Алфеева, крепкого высокого светловолосого Фаддея, очень красивого отрока Иоанна. Первым троим было по семнадцать-восемнадцать лет. Иуда еще раз подивился, что двадцатичетырехлетний Нафанаил прекрасно ладит с этими «детьми», сам выглядит ничуть не старше их. Сейчас они все смеялись, что-то друг другу рассказывали, и веселья у них прибавилось, когда к ним подошел двадцатилетний Фома. Иуда еще раз подивился и тому, что наблюдал и раньше: живому характеру Нафанаила, быстрым переходам в его настроении от веселья к грусти и наоборот; если он смеялся, то смеялся весело, от души, заразительно, если шутил, то метко, искрометно и добродушно, если плакал, то так трогательно, что сразу находились у него утешители. Потерпев неудачу с Фомой, Иуда пошел разыскивать Симона из Каны. Он прошел мимо отдыхающих за чашей вина Филиппа, Петра, Левия Матфея и Иакова Зеведеева. От них он узнал, что Симон Кананит только что был здесь, но куда-то отошел. Наконец после недолгих блужданий среди камней он наткнулся на Симона. Тот с удивлением остановился.
– Я тебя искал, Кананит, – сказал Иуда.
Симон был одного роста с Иудой, но из-за своей худобы казался каким-то длинным. Слишком светлые глаза его при смуглой коже и темных волосах уже смотрели на Иуду с обычным ленивым спокойствием.
– А зачем меня искать? – спросил он.
– Мне все покоя не дает тот разговор утром, – пояснил Иуда, пристально разглядывая Симона и отмечая, что тот был бы даже очень приятной наружности, если бы не эти слишком светлые глаза под широкими бровями и острый нос с легкой горбинкой. – Ты ничего утром не сказал, слушал молча, ничем не выдавая своей заинтересованности, как-то лениво слушал.
– А что говорить? – спокойно спросил Симон.
Они шли по каменистой долине в сторону, где собралась группа с Филиппом. Взглянув туда, Иуда заметил, что к ним присоединился Нафанаил. Он о чем-то говорил с Филиппом, и лицо его было озабоченно и даже несколько печально, а Филипп очень внимательно и серьезно его слушал.
– Нафанаил говорил о том, что болит ему, что нажил в себе, к чему пришел, и говорил хорошо. Люблю умные разговоры послушать.
– Так ты считаешь Нафанаила умным? – спросил Иуда. – И согласен с ним?
Симон немного подумал, поджав нижнюю губу, затем сказал:
– Пожалуй, согласен. Мне нечего возразить. Нафанаил – умный человек, и остроумный, но очень впечатлительный и ранимый. Я очень люблю его смех.
– Ты утром отмахнулся от моего вопроса. А все же, о чем ты мечтаешь?
– Отмахнулся? Я в самом деле хочу, чтобы добро победило зло. Разве ты этого не хочешь? Все этого хотят.
– А лично ты чего хочешь?
– Жить, – просто ответил Симон. – Я жизнь люблю, пусть она пока несовершенна, как говорит Филипп, но я ее люблю. Это солнце люблю, Галилею люблю, даже эти камни Иудеи мне нравятся. Все люблю.
– Ты всегда говоришь так, словно ты хочешь отмахнуться от всех вопросов, и тут же говоришь, что любишь умные разговоры послушать. Значит, есть в тебе эти вопросы?
Симон ничего не ответил.
– Скрытный ты, – заметил Иуда. – Ну а что ты думаешь о Фоме?
– Думающий человек. Во всем ищет твердую основу. Очень любит красивое законченное высказывание. Мысль любит.
– А о Филиппе что думаешь?
– Да ты, Иуда, так всех переберешь. Хочешь с нами со всеми хорошо познакомиться, говори с нами сам. Тут все хорошие и в каждом есть что-то интересное.
– А где плохие, Кананит?
– Мне все хороши. Есть несчастные, обиженные, запутавшиеся, но все хорошие…
– Странно ты рассуждаешь, – засомневался Иуда. – А наказывать кого, если все хорошие? Как же тогда вершить справедливый суд?
– Ах, ты о справедливости… – усмехнулся Симон.
– А справедливость, – сказал Иуда, – я понимаю так: достойный получит свою награду, а недостойный должен быть наказан.
– Эк как ты поделил всех! – тихо засмеялся Симон.
– А разве ты не согласен? – спросил Иуда, задетый смехом Кананита. – Тогда скажи, что, по-твоему, справедливость?
– «По-твоему», «по-моему»… Да все мы достойны, потому что мы – дети Бога, и все мы недостойны, потому что в сравнении с Ним все мы – еще глупые младенцы, так как не знаем, что правильно, а что – неправильно, и часто ошибаемся. Так кого награждать, а кого наказывать? И Бог никого не наказывает…
– Нет, постой, Кананит, – взволновался вдруг Иуда, – это что же, – греши, дорогой, Бог тебя не накажет? Так получается? Мы, люди, как любим детей своих, а чуть что, промах какой, то наказываем их, чтобы уберечь их в дальнейшем от нехорошего. Меня отец мой любил, но бил за малейшую провинность…
– А исправляло тебя наказание? Не творил ли ты и во второй раз то же самое?
– Если честно, то творил и во второй, и в третий раз, – смутился Иуда.
– Видишь, наказание еще никого не исправляло, а вот обиду в душе наказанного копило. Бог мудр, а наказание – это глупость.
– Но наказание есть, и шеол есть. И за грехи люди несут наказание.
– Вот кто создал шеол, тот и наказывает. Кто создал грех, тот за него и казнит. Наказание, месть – это зло, и принадлежат они отцу зла.
– Но что тогда исправит грешника? И что же тогда справедливость?
– Любовь, – коротко ответил Кананит.
– Что – «любовь»? – переспросил Иуда.
– Любовь исправит грешника. Когда человек что-нибудь или кого-нибудь полюбит, тогда весь мир перед ним меняется, и он многое в другом свете видит. Только любовь нужна настоящая, исходящая от Бога, а не ее фальшивые образы, которыми нас обманывает дьявол.
– А как же отличить настоящую от фальшивой?
– По делам влюбленного. По делам все видно.
– Ну а справедливость тогда в чем?
– А справедливость в том, чтобы все дети Бога пришли к Богу, а для нашего несовершенного мира справедливость заключена во всеобщем спасении: несчастного сделать счастливым, обиженного обласкать и успокоить, заблудшего найти и вернуть, запутавшемуся помочь разобраться в себе…
– А если человек не хочет, чтобы его спасали, он любит зло и сознательно избрал его, а в любовь он не верит?
– И такого можно спасти, потому что изначально все мы хорошие – все мы дети Бога, но если человек так сильно запутался, то для спасения его понадобится очень много сил и времени, но рано или поздно все мы будем спасены.
– Ты в это веришь?
– Верю, – просто ответил Симон Кананит.
Иуда лишь молча заглянул в светлые глаза Кананита да руки развел в стороны, как зелот, [Зелоты, или поборники веры, отличались религиозной и национальной нетерпимостью. – В.Б.] пусть и бывший, мог так рассуждать? Чем это объяснить, как не влиянием Иисуса?
– Вот за разговором не заметили и времени, – чуть улыбнулся Симон. – На ужин собираемся.
Когда они подошли к столу, за которым до этого возлежали «старшие» ученики, то увидели всех остальных десятерых учеников. Нафанаил говорил, все смеялись, а Филипп буквально лежал от смеха на столе, держась за свой живот рукой; Иуда услышал только часть последней фразы: «…и толстяк Зенон говорит: «Не научился я танцевать корибантум. [Военный фригийский танец с оружием или факелом. – В.Б.] Дома пробовал: три шкафа с посудой разбил, шмякнулся о пол – и перестал. Но летать научился»
Ужин прошел весело, все смеялись, шумели, по-доброму подшучивали друг над другом. Затем собрались на вечернюю беседу с Иисусом. Но сегодня Он не учил, и беседа была общей и непринужденной. Вспоминали Галилею, а затем все попросили Иакова Алфеева спеть галилейскую песню. Он достал из своей сумы самодельную наблу. [Предок гитары. – В.Б.] (NB: Первым инструментом в его жизни была лира: в детстве он учился в музыкальной школе при Храме, готовясь стать храмовым музыкантом.)
Пел он очень хорошо, очень. Его сильный, богатый интонациями красивый голос с приятным, завораживающим тембром звучал просто волшебно, магически. Иаков Алфеев с легкостью брал как низкие, так и самые высокие ноты; его голос звенел, вибрировал и переливался всеми оттенками какой-то звуковой радуги. Иуда никогда не слышал ничего подобного. Манера исполнения Иакова казалась исключительной и неповторимой. Иногда Иаков понижал голос, пел тихо, с придыханием и дрожью, со слабыми сладким стоном: тут слышалось ласковое мягкое журчание маленького ручейка, заявляющего и о своем праве на жизнь, – и теплые, светлые чувства теснились в груди слушателя, щекотали душу и глаза тихой слезой, но вдруг происходил неожиданный взрыв, и его голос силою взрыва взлетал в поднебесье и парил там гордо, как парит в небесном океане сильный, отважный орел, а затем опускался звук, обращая смелого орла в нежную, трогательную бабочку, порхающую над самыми головами слушателей. Красивая мелодия, драматизм и лиричность слов песни и волшебный голос Иакова Алфеева – все это было настолько гармонично переплетено и слито в единый живой образ, светлый, чистый, высокий, что Иуда, никогда опытно не переживавший в своей жизни того, о чем поется в этой песне, вдруг это все пережил сейчас и здесь, пережил остро, со всею палитрою чувств – от сладкого мучения до острого экстатического наслаждения.
Когда Иаков окончил песню и отложил наблу, все долго молчали, а Иуда, оглядевшись вокруг, увидел в глазах учеников слезы. Слезы были и в очах Иисуса…
Все легли спать, но Иуда долго не мог уснуть, он думал, слушая дыхание спящих учеников: «Но чем же они лучше меня и других? Почему Он их избрал? Чем их идеи лучше моих, а моя мечта хуже их мечты? Разве не достойнее и не лучше я их? Вот загадку себе загадал».
