Владислава Григорьевна Биличенко
Нисшедший в ад
Глава 26. Влиятельный призрак
Утро выдалось жаркое, яркое, солнечное и обещало такой же жаркий день. В небе не было ни облачка. Каменный город весь пылал под солнцем и с ненавистью глядел на этот город из окна во дворце Ирода Великого светловолосый, высокий, еще молодой мужчина со строгим, красивым, гладко выбритым лицом. Черты его лица были правильными, но в то же время были резкими, крупными, выдающимися, что делало лицо его грозным и властным. Такому впечатлению способствовали и широкие скулы, и крупные, но прекрасно очерченные губы, и красивый орлиный нос. Взгляд его больших зеленых глаз был тяжел, властен, но не неприятен. Мужчина был хорошо сложен и мускулист, короткие волосы его были завиты, как у римских патрициев. Он перевел свой тяжелый взгляд с города на ворота дворца. Оттуда доносился гул многих голосов, казалось, это шумит море, это волны Средиземного моря разбиваются об ограду дворца. Средиземное море, Капрея, наконец, Рим… «Я скоро начну бояться нового дня. Что у этих иудеев снова случилось?» – подумал мужчина и поморщился от досады. Суд над троими преступниками уже состоялся, сегодня их должны казнить, и Пилату, – а это был он, – очень хотелось отдохнуть сегодня, так как все указания и распоряжения по поводу сегодняшней казни были подписаны им и розданы подчиненным. Понтий Пилат все сделал, что от него, как от иудейского прокуратора, требовалось. «Придется подтянуть в город еще две кентурии», – подумал Пилат. Сейчас в городе было двенадцать кентурий, две сирийские алы и личная охрана прокуратора. После убийства солдат разбойниками, Пилат усилил уличные конные патрули, но дополнительно войска не призывал. Теперь он решил, что две кентурии будут не лишними. Шум за оградой не прекращался, и Понтия Пилата это начинало очень тревожить. «Что делает охрана? Нужно приказать ей прогнать эту толпу прочь. Проклятый город, камни, пыль. Хорошо, что при дворце есть сад», – думал Пилат, и тут его взгляд упал во двор, где он увидел, что двое его охранников ведут какого-то связанного Человека во дворец. И с ними был кентурион Логгин.
– Этого еще не хватало! – тихо процедил сквозь зубы прокуратор, отметив тут же про себя, что связанный совсем юн и очень избит.
«Странно, на преступника Он не похож. Что же такое Он мог сделать? Хлеб в местной лавке, что ли, украл?» – подумал Понтий Пилат и, отойдя от окна, пошел кликнуть слугу, чтобы тот немедленно позвал к нему его секретаря. «Снова суд», – подумал Пилат, закрепляя пряжку на своем плаще.
Дверь отворилась и вошел маленький, неимоверно худой секретарь в черных одеждах. Это был совсем молодой еще человек, но с каким-то старческим маленьким лицом. Вслед за ним вошли стражники, Подсудимый и кентурион. Двери заперли, и все заняли свои места на балконе: Пилат сел в кресло, секретарь сел по левую руку от Пилата за стол, на котором разложил несколько свитков пергамента и письменные принадлежности; Подсудимый стоял в центре балкона перед креслом Пилата, а по обе стороны от Него, отступив на шаг назад, стояли стражники; кентурион стал впереди Подсудимого, но немного в стороне. На балконе под колоннами, с которого равно были видны и восток и запад, сильнее запахло розовым маслом и миртом. Накануне закончились праздники в честь богини Венеры Прародительницы, потомком которой считался Юлий Кесарь, и вся одежда римских солдат, а также казармы во дворце и помещения в башне Антония еще были пропитаны запахами любимых растений богини. Тени от колонн чередовались с солнечными дорожками. Подсудимый стоял в солнечной полосе, Он смотрел в сторону восходящего солнца и чуть улыбался разбитыми в кровь губами.
– Кентурион, – сказал Пилат тихо, но строго, – развяжи Подсудимому руки. Или ты забыл, что на суде не должно быть связанных рук.
Кентурион Логгин опомнился, сделал знак стражникам, и те развязали руки Иисусу.
– Кентурион, все ли записи по делу ты передал секретарю? – спросил Пилат.
– Все, прокуратор, – ответил тот.
– Все ли записи по делу ты получил? – обернулся Пилат к секретарю.
– Все, прокуратор, – ответил секретарь.
Пилат протянул руку к секретарю и тот вложил в нее два пергамента. Пилат бегло просмотрел их, но без внимания и многого не заметил. Все равно все обстоятельства дела обозначатся на суде.
Пилат медлил, оглядывая Арестованного. «Лет двадцати-двадцати двух, не иудей, небогат. Интересно, почему Он все время смотрит в небо?» – отметил Пилат, и более ничего не заметил в Нем. «Он сильно избит, – оглядывал Его далее Пилат. – Ссадины на лице, губа рассечена. Почему Он вызывает такую ненависть к Себе, почему с Ним так жестоко обошлись?»
И тут Арестованный взглянул на Пилата. Пилат вздрогнул, побледнел и отшатнулся на спинку кресла. В первую минуту он не мог понять, что с ним самим произошло и что так поразило его во взгляде Подсудимого. Затем он понял странное: он не может и не хочет отвести свой взгляд от Его очей. «Да Он поразительно красив! Одни глаза чего стоят! Но Он так избит, что я сразу этого не заметил. Взгляд… Что же в Его взгляде? – мучительно думал Пилат. – В нем доброта, и не просто доброта, а какой-то идеал доброты, доброты в чистом виде, и в то же время… Да, власть! Он словно переодетый в нищенскую одежду император. Его обвиняют в том, что Он будто бы называл Себя Иудейским Царем… Нет, в Его глазах какая-то другая власть… Не понимаю».
– Дайте мне записи по делу, – приказал Пилат, и в этот раз внимательно просмотрел один из пергаментов. Это был протокол синедриона.
– Богохульство… Сын Божий… повинен смерти… – бормотал Пилат, затем, обернувшись к кентуриону, он спросил: – Что кричат люди за оградой? Чего они хотят?
– Они пришли по этому делу, прокуратор, – почтительно ответил кентурион Логгин, – и требуют, чтобы ты распял Его, – указал он на Иисуса.
– Что-о?! – тихо и грозно спросил Пилат. – Мало того, что эти иудеи закрыли все мои проекты своим Законом, мало того, что из-за них я снял кесарские вензеля с ворот претории, теперь они мне будут указывать, какое решение я должен принять на суде?!
Даже невозмутимый всегда кентурион Логгин дрогнул от этих тихих слов прокуратора.
– Что же, приступим к суду, – тихо и медленно произнес Пилат.
– Знаешь ли Ты латынь? – спросил Пилат Иисуса, – или вести допрос на еврейском?
– Я знаю много языков, – просто ответил Иисус на латыни. – И буду отвечать тебе на том языке, который изберешь ты, прокуратор.
Пилат поймал себя на том, что он любуется мелодичным, богатым оттенками голосом Подсудимого. Но как Он говорит на латыни! Как настоящий римлянин, получивший хорошее образование, знающий философов и авторов.
– Назови Себя. Кто Ты? – продолжал Пилат.
– Иисус из Галилеи.
– Так Ты – галилеянин? И Твой родной язык арамейский? – удивился Пилат.
Появилась надежда отказаться от этого дела и отправить Иисуса в Тивериаду на суд тетрарха. «Но богохульство… – подумал Пилат. – Не хотел бы я, чтобы убили этого необычного Человека. Ведь Его, по их законам, забросают камнями». Но для порядка спросил секретаря, знаком ли тетрарх Ирод Антипа с делом Подсудимого.
– Тетрарх находится сейчас в Перее в замке Махерон. К нему послали с донесением сразу после произведенного ареста, – отвечал секретарь, – и ответ получен сегодня утром. Он отказался от суда над Иисусом из Галилеи.
– Вот как! – сказал Пилат. – Кто свидетели по этому делу? И где они?
– Сегодня у иудеев праздник, – ответил секретарь. – Они не могут войти в преторию. Свидетели ждут тебя, прокуратор, за воротами.
– У них праздник! – усмехнулся Пилат. – Интересно, у них когда-нибудь бывает непраздник.
Пилат снова обратился к Иисусу:
– Ты Царь Иудейский?
– От себя ты говоришь это или другие сказали тебе обо Мне?
«Какой удивительный у Него голос. Не похоже, чтобы Он был из рода Ирода», – подумал Пилат и сказал:
– Разве я иудей? Это Твой народ и первосвященники предали Тебя мне. Что Ты сделал?
– Ничего плохого Я не делал, – ответил Иисус.
– Итак, Ты – Царь Иудейский? Ты не ответил.
– Царство Мое не от этого мира. Если бы от этого мира было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан иудеям, но ныне Царство Мое не отсюда.
– Итак, Ты – Царь?
– Ты говоришь, что Я Царь, – ответил Иисус. – Я родился, пришел в этот мир, чтобы свидетельствовать об истине, и всякий, кто от истины, слушает Меня.
– Свидетельствовать об истине? – переспросил Пилат. – А что такое истина?
– Царство Мое есть истина, – ответил Иисус.
– Итак, если Ты будешь Царем в Иудее, это будет истина?
– Нет, Я говорю, что истина есть Царство Мое, которое ныне не от этого мира. А ты, прокуратор, говоришь о царствах этого мира.
Бывший трибун легиона и теперешний прокуратор Иудеи понимал, что он не так ведет допрос, что его уносит куда-то в сторону. Но ему почему-то хотелось говорить и говорить с Этим Человеком, вслушиваться в богатство и красоту Его голоса, хотелось смотреть в Его добрые глаза. Много людей он видел в своей жизни, но никогда не встречал такого Человека. Пилат и сам вдруг обратился к небу, и заворожила его утренняя голубизна и чистота неба, видная меж колонн, и мысли полетели прочь от допроса, он вдруг вспомнил строки своего любимого поэта Вергилия:
Ибо он бог для меня, и навек, – алтарь его часто
Кровью будет поить ягненок из наших овчарен.
Зачем этот допрос? Какой суд? Там внизу в саду есть прекрасная тенистая аллея, есть скамейки, над которыми нависают листья пальм и ветви смоковниц. Вот бы сейчас встать и пойти с Подсудимым в этот сад и поговорить с Ним о поэзии и о Его странном, загадочном и таком притягательном, манящем Царствии. «Ты Царь, я это вижу, – бежали мысли. – О боги, что же Ты такого сделал иудеям, что они хотят предать Тебя на самую страшную смерть, которую только выдумал человек. Самую страшную, так говорил Марк Туллий Цицерон».
– Ты подговаривал кого-нибудь разрушить Храм? – продолжал Пилат допрос, в то же время понимая, что задает вопрос просто так, потому что этот вопрос нелеп. Как же можно разрушить Храм в городе, наполненном римскими войсками. Разрушить Храм можно только в ходе большой битвы, когда войско идет на войско. А стоящий перед ним Человек был совсем не военный. Но такое обвинение было в протоколе синедриона и для порядка следует задать и такой вопрос.
– Нет, прокуратор. Я говорил: разрушьте этот Храм, который вы превратили в вертеп разбойников, и Я в три дня воздвигну Храм Истины.
– То есть Храм Царства Твоего? – уточнил Пилат, подумав при этом: «Как это верно – «разбойников»!»
– Храм Отца Моего, как написано: «дом Мой домом молитвы наречется для всех народов».
– Отцом Ты называешь Своего Бога? – спросил Пилат, припомнив слова в протоколе «Сын Божий».
– Бог един для всех.
– Свидетели по этому делу? – обратился Пилат к секретарю, как бы проснувшись.
– Ждут у ворот, прокуратор, – ответил секретарь и снова склонился к пергаменту.
Пилат поднялся с кресла и вышел на другой балкон, который подходил к самой ограде. Секретарь последовал за ним. Солнце ударило Пилату в глаза и ослепило его на мгновение, а уши его залило гулом беспокойного моря. Затем он увидел внушительную толпу внизу у ограды и разобрал отдельные выкрики: «Распни Его! Распни Его!»
Пилат поднял руки и ждал, когда утихнет толпа, когда она будет готова выслушать его. И бушующая толпа постепенно утихла и замерла, и стали слышны далекие звуки утреннего города.
– В чем вы обвиняете Этого Человека? – спросил Пилат.
– Если бы Он не был преступник, не предали бы мы Его тебе. Просим справедливости, – ответили ему.
– Я не нахожу в Нем никакой вины и намерен отпустить Его.
Толпа вновь взревела:
– Распни Его! Распни!
– Я не нахожу в Нем никакой вины. По римским законам, Он невиновен. Если вы находите в Нем вину, возьмите Его и распните сами, – ответил Пилат брезгливо. Его выводила из терпения наглость иудеев, указывающих ему, какой приговор он должен вынести.
– Мы не можем никого казнить, мы не сможем есть пасху, а Он достоин смерти. Справедливости! Распни Его! – кричали они.
Пилат снова поднял руку, чтобы унять разбушевавшуюся толпу.
– На праздник пасхи, – заговорил Пилат, когда толпа утихла, – я отпускал вам одного. Таков у вас же обычай. Хотите я отпущу вам Царя Иудейского?
– Нет, не Его, Варавву отпусти нам.
– Кого?! – удивился Пилат. – Варавва убийца, и вы хотите, чтобы его вам отпустил? Он убивал и грабил вас же, иудеев. Что вам сделал Иисус Галилеянин? Я не нахожу в Нем никакой вины, в третий раз повторяю.
– Он называет Себя Сыном Божиим. Это страшное преступление перед иудейской верой. Это богохульство.
– Какое богохульство? Разве не все мы сыны Божьи? – удивился Пилат. – Что в том? Это недостойно смерти.
– Если отпустишь Его, ты не друг кесарю, ибо каждый делающий себя царем противник кесаря, – сказал кто-то совсем рядом с балконом.
Пилат взглянул вниз и увидел маленького худого человечка в одежде фарисея. Пилат вдруг почувствовал, что у него жар и горит все тело, как в болезни. Затем он на весеннем солнцепеке ощутил холод, какой бывает в винных погребах. Пилат снова взглянул вниз, но там уже никого не было. «Что это? – подумал Пилат. – Может, я заболел? Что за видение? Фарисей не мог сюда проникнуть».
– Что Он вам сделал? – с трудом хриплым голосом выговорил Пилат.
– Он говорит, что любое государство есть зло, а Его Царствие есть жизнь и истина. И настанет время, когда на земле исчезнут все царства, тогда наступит Его Царство. Это заговор против кесаря и его власти, – послышался вновь противный голос совсем рядом.
Пилат взглянул вниз, но там никого не было. А толпа за оградой ревела и выла: «Распни Его! Распни Его!»
Пилату стало трудно дышать. Голова ужасно болела, жар и холод в его теле сменялись поминутно.
– Стража, – тихо сказал Пилат, – передайте охране, чтобы обыскали весь сад и двор. Ищите невысокого фарисея.
Пилат пошатнулся и оступился, его поддержал секретарь. Затем Пилат вернулся на балкон, на котором происходил суд. Иисус смотрел спокойно, мягко и ясно.
– Откуда Ты? – спросил Пилат и со страхом, и с грустью, и как-то растерянно.
Иисус молчал.
– Мне ли не отвечаешь? – спросил Пилат, чувствуя, что его голос срывается в хрип. – Не знаешь ли, что я имею власть распять Тебя или отпустить?
Жар владел телом Пилата, усилилось сердцебиение, и в голове Пилата снова промелькнула мысль о том, что он болен.
– Ты не имел бы надо Мной никакой власти, – заговорил Иисус, и Пилат почувствовал, что от одного только голоса Его, жар прошел и сердце его ровно застучало, ощущение здоровья разлилось по всему телу, голова прояснилась, – если бы не было дано тебе свыше, поэтому более греха на том, кто предал Меня тебе.
– Значит, так распорядилась Фортуна? – прошептал Пилат и затем обратился к Иисусу: – Все же откуда Ты?
– Оттуда, куда Мне очень скоро придется пойти, – ответил Иисус.
Пилат задумался: он ничего не мог понять. Он видел только одно – Иисус невиновен. Пилат спросил у секретаря второй свиток и развернул его. Это был донос некоего Иуды из Кариота. Строки запрыгали перед глазами Пилата, и его бросило в жар, – донос о государственном мятеже с целью захвата власти в Иудее. Пилат видел Иисуса и знал, что этот донос – клевета от первого до последнего слова. Но этот донос видели многие люди, и наверное уже послали его к наместнику в Сирию и к императору на Капрею. Перед глазами Пилата мелькнула тень маленького фарисея с тонкими губами: «Ты не друг кесарю…» Мысли Пилата спутались. «Но этот фарисей – он всего-навсего призрак…» Но должен быть какой-нибудь выход! Если собаки хотят загрызть тебя, им нужно бросить кость.
Пилат вновь вышел на балкон, выходящий к ограде.
– Я не вижу никакой за Ним вины… – начал Пилат, и толпа взревела.
Пилат подождал, когда восстановится тишина, и продолжил:
– Если Он по вашим законам виновен, я накажу, но отпущу Его. Варавву не могу отпустить.
– Варавву нам отпусти, а Его распни.
Но Пилат дальше не слушал. Он вошел на балкон с колоннами и взглянул на Иисуса. Он был спокоен, и в очах Его читалось, что Он все знает о Своей участи.
– Знаешь ли Ты Иуду из Кариота?
– Знаю. Это Мой ученик.
– А знаешь, что он Тебя предал римским властям? Вот его показания, подписанные им.
– Знаю, – ответил Иисус.
Пилат с грустью поглядел на Иисуса и, обращаясь к кентуриону Логгину, сказал:
– Возьми Подсудимого и накажи Его бичом.
Иисуса увели. Была надежда обратить донос Иуды в шутку, в фарс: лишь бы бичевание Иисуса удовлетворило народ. В это время секретарь доложил Пилату, что охрана обыскала весь сад и двор, но никого постороннего не нашла. Пилат знал, что будет так: не было никакой возможности человеку проникнуть за ограду дворца.
Через некоторое время Иисуса привели. Пилат взглянул на Него, рассвирепел и вплотную подошел к кентуриону:
– Вы что, не могли Его бичевать не как обычно, а лишь для виду? – прошипел он в лицо кентуриону.
Кентурион Логгин побледнел и в глазах его мелькнул испуг. Он видел Пилата в гневе на поле битвы, но у этого гнева, который вспыхнул в прокураторе теперь, был какой-то особенный оттенок.
– Оденьте на Подсудимого багряницу и наденьте на голову терновый венец. Затем выведите Его на балкон к народу, – приказал уже обычным голосом Пилат.
Все было исполнено. Пилат вновь вышел на балкон; с ним вышли секретарь, кентурион и Иисус в сопровождении двух стражников.
– Я наказал Его, – сказал Пилат в толпу. – Се Человек!
– Распни Его!
– Царя ли вашего распну? – зло прокричал Пилат и окинул толпу бешенным взглядом.
– Нет у нас другого царя, кроме кесаря, – кричали.
Собаки проглотили кость и требовали большего.
– Отпусти нам Варавву.
– Принесите мне воды, – грозно, но сдержанно сказал Пилат сквозь зубы.
Секретарь пошел по воду. Пилат вновь ощутил жар во всем теле, словно внутри него разожгли костер. Мелкая дрожь сотрясала Пилата. Он чуть заметно покачнулся и в голове его стрелой пронеслась мысль: «Призрак где-то рядом».
Толпа молчала, она ждала. Вскоре секретарь вернулся с большой чашей, наполовину наполненной водой. Пилат вымыл руки и, подняв их вверх и повернув ладонями к ненасытной толпе, сказал:
– Я умыл руки перед солнцем: в крови Этого Человека я неповинен, увидите, – сказал Пилат сдержанно, но глаза его пылали бешенством и лихорадочным огнем.
Толпа взорвалась ликованием.
– Да падет Его кровь на нас и наших детей, – смеялись в толпе.
Пилат уже этого не слушал. Он вышел на балкон с колоннами и продиктовал секретарю приговор. Он утвердил приговор синедриона: повинен смерти. И отпустил Варавву.
Глава 27. Чаша – Святой Грааль
Палачи и легионеры суетились, укладывая в повозки веревки, бревна для крестов, гвозди, молотки. Перекладины к крестам лежали на земле, их надлежало нести приговоренным к смертной казни. Было восемь часов утра, когда привели троих обреченных на казнь. Их заставили взять перекладины к крестам и погнали их впереди медленно двигавшихся повозок с приспособлениями для казни. Работы предстояло много, поэтому и палачей было несколько. Глашатаи в это время выкрикивали приговор преступникам на трех языках: еврейском, греческом и латинском, и любопытных людей, толпившихся по обеим сторонам улицы, по которой должно проходить скорбное шествие, уже теснили к домам закованные в бронзу и железо кентурии.
В этой толпе были многие, кто знал Иисуса, кому Он помог, здесь были и ученики Его. Ждали недолго, вскоре показалось на свободной от толпы дороге и самое шествие. Ученики увидели, что Иисус идет, едва передвигая израненные ноги и сгибаясь под огромной тяжестью перекладины. Они видели, как несколько раз Он упал на камни настила, а легионеры, сопровождавшие шествие, били Его, чтобы Он шел дальше, видели, как один раз какая-то женщина прорвалась сквозь оцепление к упавшему под непомерным грузом Иисусу с такой стремительностью и так для всех неожиданно, что ее никто не успел задержать, и она вытерла Ему лицо своим платком. Наконец легионерам надоело это медленное шествие, надоели эти непредвиденные остановки, и двое из них вытащили из толпы какого-то здоровяка и заставили его нести перекладину Иисуса. Но и здоровяк с трудом нес ее. Позже говорили, что перекладина эта сделана была из бревна, долго пролежавшего в воде какой-то купальни, потому-то перекладина и была такой тяжелой.
В то время, когда шествие двигалось к Голгофе, к горе, находящейся за стенами города и служившей долгое время для римских казней, Пилат, сидя все в том же кресле, в котором он сидел, когда судил сегодня утром Иисуса, обдумывал одно предприятие. В его голове все складывалось настолько хорошо, что он, будучи человеком деятельным, решил прежде кое-что уточнить и проверить. Пилат кликнул слуг и коротко приказал:
– Приготовьте мне коня.
Слуги бросились выполнять приказание прокуратора, а через полчаса Пилат мчался по опустевшим улицам города (все были уже в долине у подножия Голгофы) к дворцу бывшего первосвященника Анны. Пилат чувствовал, что роль Анны в этом деле была значительной и во многом он виновник. С отвращением и злобой думал Пилат об Анне, гнев в нем глухо кипел. Но во дворце Анны Пилата не приняли, доложили, что Анна уехал, а куда, никто не знает. Пилат знал, что это ложь: Анна, погрязший в подленьких своих пороках, никуда не выезжал уже несколько лет. Тогда Пилат повернул своего коня к дворцу Каиафы. Тот оказался в своем дворце, и так как ему самому очень не терпелось узнать все подробности дела, то он тотчас принял прокуратора. Пилат оставил во дворе двух сопровождавших его конников из сирийской алы, а сам вошел во дворец, последовав за темнокожим слугой-ливийцем.
Даже летом редко бывает такой жаркий, душный, невозможный день, какой был четырнадцатого нисана в этом году, но в той комнате, в которой первосвященник принял прокуратора, было свежо и прохладно от двух симметричных поющих фонтанов.
Каиафа радушно встретил Пилата и шагнул к нему шаг навстречу.
– Радуйся, прокуратор иудейский. Я рад видеть тебя у себя во дворце, в своих пенатах, ведь так у вас говорят? – сказал Каиафа и указал ему на ложе, стоящее возле уставленного различными яствами и сосудами с вином столика.
Но Пилат не воспользовался этим приглашением, отклонив его.
– Не до вина и яств теперь, Каиафа, – строго сказал Пилат. – Я пришел говорить с тобою о деле.
Каиафа погасил улыбку на своем широком, скуластом лице и сделался серьезен. Они сели в кресла возле невысокой пальмы, растущей в большой кадке.
– Я решился обеспокоить тебя, первосвященник, в твоем дворце, – начал Пилат, – поскольку ты не можешь, по вашему закону, посетить сегодня преторию.
Каиафа наклонил голову в знак согласия. Он внимательно слушал Пилата.
– Римские власти, – продолжал Пилат, – всегда уважали ваши законы. У вас праздник и, чтобы не оскверниться… Поэтому я и посетил твой дворец.
Говоря это, Пилат глядел в сторону, на пальму, хотя ее и не замечал, теперь он поглядел прямо в глаза первосвященника, в его черные с желтыми белками навыкате глаза, в которых была и тревога, и хитрость, и лесть, и тайная мучительная мысль.
– Дело вот в чем, – сказал Пилат. – Сегодня утром ко мне на суд привели некоего Иисуса Галилеянина, Который почему-то по вашим законам повинен смерти.
– И что неясно прокуратору? – спросил Каиафа.
– Прокуратору неясно, почему вы сами не казнили Его, если Он, по-вашему, достоин смерти? Ведь вы Его обвиняете в религиозном проступке.
– Куда там «проступок»! – слегка махнул, сверкнув перстнями, белой пухлой рукой Каиафа и подобострастно улыбнулся Пилату, от чего прокуратора немного покоробило. – Что ты, прокуратор! Богохульство – это смерть, тут и разговоров не ведется. Но в праздник нам запрещено, – запрещает нам великий милостивый Закон, – кого-нибудь, даже достойного смерти, присудить к казни.
– Почему же тогда вы Его не отпустили, как и требует ваш Закон, а отдали Его римским властям, неумело и нелепо обвинив Его в заговоре против кесаря?
– Но Его обязательно надо было казнить. Он – угроза для всего нашего народа. А моя обязанность, как первосвященника, охранять и защищать свой народ и его веру.
– Если вы так хотели Его убить, – удивлялся Пилат далее. Он подчеркнул интонацией слово «убить», – то подождали бы, когда закончится праздник, и судили бы Его тогда.
Каиафа изобразил на своем измятом желтом лице изумление и тихо, но внушительно сказал:
– Я вижу, что прокуратор во многом ошибается в этом деле. Во-первых, если прокуратор читал протокол заседания синедриона, то он знает, что синедрион не осудил Его, а лишь отметил, что Он достоин смерти, и отпустил Его. Во-вторых, мы никак не могли ожидать окончания праздника для суда над Ним, так как были весьма серьезные опасения, что бунт, который нежелателен и римским властям, может произойти именно в этот праздник. Ведь Он не уважал наш Закон и его перед всеми нарушал, чему есть множество свидетелей. А в-третьих, ведь Его арестовали именно римские власти по доносу какого-то близкого Ему человека, кажется, Его же ученика. Так что никто из нас, членов синедриона, Его «нелепо и неумело» не обвинял в заговоре. И этот Галилеянин числится за римскими властями. И тебе уж, Пилат, решать, достоин Он смерти или нет. Причем здесь синедрион и что мы не верно сделали?
Пилат прищурил глаза, ему стало душно. Он хотел оттянуть немного ворот от шеи и понял, что пряжка плаща мешает ему это сделать. «Ловко», – подумал он и сказал, сдерживая себя:
– Нет, синедрион все сделал верно. Но, как первосвященник иудейский, ты, Каиафа, должен знать, почему твой народ потребовал от меня казни Ему и почему из двух осужденных твой народ потребовал отдать ему Варавву, тогда как тот является убийцей и мятежником?
– Синедрион исполнил священный Закон, – важно сказал Каиафа. – Для иудеев нет ничего более значимого, чем Закон и воля нашего боговдохновляемого народа. И воля народа была пойти к тебе и требовать Ему казни, а себе – защиты у тебя. Вероятно, Его речи и призывы к мятежу были таковы, что иудейский народ возмутился, так как глубоко чтит кесаря, и ему другого царя, кроме кесаря, не нужно. Синедрион ведь не имеет права рассматривать политическую сторону дела, он рассматривает лишь религиозные вопросы, но, как я слышал, Он выдавал Себя за Царя Иудейского, посягая тем самым на власть кесаря, ибо Он якобы потомок иудейского царя Давида. Тебе, Пилат, было решать, насколько опасны Его действия. Надругательство над верой целого народа, призывы к бунту против кесаря, объявление Себя Иудейским Царем, хотя Сам Он язычник из Галилеи, недовольство иерусалимского народа! Так кто более опасен и достоин смерти: Он или Варавва, который убил всего лишь одного или, кажется, двух человек, и ограбил? Здесь весь народ наш может погибнуть. Ты сам это знаешь, Пилат, потому и отпустил Варавву, а не Его.
Пилат поднялся.
– Теперь мне все ясно, – твердо сказал Пилат и, заглянув еще раз в черные глаза Каиафы, в которых прыгала затаенная мысль, он наклонился к нему, приблизил свое лицо к лицу первосвященника и тихо добавил:
– Только напрасно ты думаешь, Каиафа, что казнь этого оклеветанного вами мальчика, оградит твой народ от несчастий. Ты думаешь, я не знаю о доносах кесарю и правителю в Сирии? Мне надоело, что иудеи вмешиваются в дела римской власти. Скажи, Каиафа, выплачивались ли в Храме или в этом, например, дворце какие-нибудь суммы?
Каиафа отшатнулся от Пилата.
– Я не понимаю тебя, прокуратор.
– Всё ты понимаешь, первосвященник. И я всё знаю, – так же тихо продолжал Пилат. – Я искренне хотел мира для Иерусалима, потому и шел столько на уступки иудеям. Но отныне я буду править по-иному.
– И тебя Он обольстил, – тоже тихо сказал Каиафа, побледнев. – Теперь ты и сам можешь судить, насколько Он опасен.
Пилат снова приблизил свое лицо к лицу первосвященника и, глядя ему прямо в самые его черные зрачки, совсем тихим шепотом сказал:
– Итак, народ иудейский «глубоко чтит кесаря, и ему другого царя, кроме кесаря, не нужно»? А я читал ваши книги. Разве не о кесаре Тиверии пророчествует ваш пророк Даниил: «И восстанет на место его презренный, и не воздадут ему царских почестей, но он придет без шума и лестью овладеет царством»? Я плохо говорю по-арамейски, но читаю тексты хорошо. [Книги Даниила и Ездры, в отличие от остальных книг Ветхого Завета, написаны на арамейском языке. – В.Б.]
Каиафа стал совсем белым, как мрамор в отделке Храма, и лицо его вытянулось и казалось похудевшим. Пилат быстро выпрямился и повернул к выходу. Но, отойдя на два шага, обернулся к первосвященнику и сказал сухо, обычным своим тоном:
– Я вашу просьбу выполнил: сейчас Его повели на казнь, – и быстро вышел.
Обратной дороги Пилат не заметил. Войдя во дворец Ирода Великого, он крикнул:
– Моего врача ко мне.
Пилат подошел к столику с письменными принадлежностями, рванул на себе пряжку на плаще, и она, оторвавшись, упала к его ногам, звякнув о мозаичный пол. Ее накрыл упавший плащ. Пилат, обмакнув калам, быстро написал несколько строк на куске пергамента. Перечитав написанное, он свернул пергамент в свиток и скрепил его своей печатью.
В комнату неслышно вошел высокий человек в плаще. У него было симпатичное, умное, скуластое, бледное, чисто выбритое лицо с прямым носом и коротко, по-римски, остриженная черная голова.
Человек вошел неслышно, но Пилат спиной почувствовал его и обернулся.
– Приветствую тебя, прокуратор, – сказал человек.
– И тебя приветствую, Леандр, – быстро и озабоченно сказал Пилат и указал ему на кресло. Пилат сел в другое кресло, рядом. – Леандр, – сказал Пилат тихим голосом, – я пригласил тебя по очень важному и срочному делу. Ты мне друг и только тебе я могу доверить жизнь мою.
Леандр, личный врач Пилата, был с ним еще в военных походах, когда Пилат был трибуном легиона. Ему было уже за сорок, но выглядел он моложе своих лет, хотя несколько морщин уже обозначились на его высоком лбу и на переносице его прямого носа. Его карие, большие глаза смотрели на собеседника открыто, прямо и неподвижно. Многих смущал его открытый взгляд. Был он немногословен и был очень хорошим врачом.
– Ближе к закату, когда иудеи уйдут в город, ты, Леандр, должен быть на Голгофе. Это, – указал Пилат на свиток, – подтверждение твоих полномочий. Этим я беру ответственность на себя. Никто и никогда не должен потом найти этого пергамента.
Леандр молча кивнул.
– Его перевезешь в Кесарию Стратонову, ты знаешь, где Его спрятать. Ты – любимый ученик Эскулапа.
Леандр взял пергамент и, не сказав ни слова, быстро удалился. Было десять часов утра…
…А к середине девятого часа к Голгофе подошло печальное шествие. Между двумя цепями легионеров, стоявших по краям пыльной дороги, шли мокрые от пота двое разбойников, сгибавшиеся под тяжестью своих перекладин, некий Симон Киринеянин, тащивший перекладину Иисуса, и ехали медленно повозки с приспособлениями для казни и с палачами, сидящими в них. Иисус шел позади повозок. Он с трудом переставлял израненные в кровь босые ноги, и за Ним зорко наблюдали несколько легионеров.
