Владислава Григорьевна Биличенко
Нисшедший в ад
Глава 9. «Кто Он?»
Великий город Иерусалим вырос на почве не благодатной: в каменистой местности Иудеи, бедной растительностью, среди гор и безводных долин. Его бедные кварталы и вовсе были лишены зелени. Из серого, грубо обработанного камня, имеющегося в тех местах в изобилии, были выстроены лачуги бедного люда. Эти серые, унылые кварталы с узкими проходами, называемыми словно в насмешку улицами, не были украшены даже чахлым деревцом. Немного чище, аккуратней и веселее выглядел Греческий квартал, где жили потомки некогда переселившихся сюда мелких греческих торговцев. Греческие лавки, в которых продавались расписная посуда, пестрые ткани и ковры, были окружены палисадниками, где пытались выжить два-три измученных деревца, а на грядках даже были цветы из наиболее непривередливых и живучих. Слишком уж плоха была почва, на которой был расположен великий город. Тем не менее все пространство от дворца Ирода Великого до высокой каменной ограды было залито великолепным, буйным, радующим глаз, зеленым морем. Шум тихо и затейливо поющих фонтанов, щебетание птиц в ветвях деревьев и кустарников, освежающее дыхание прудов довершали картину. В саду Иродова дворца росли фиговые деревья, низкорослые пальмы, гранатовые деревья, смоковницы, маслины, финиковые пальмы, лимонные деревья, строгие и надменные раины, кипарисы, тисы, самшиты, кусты махровых магнолий, благородного лавра, сладко пахнущих роз и греческой сирени; на многочисленных террасах, кроме того, возвышались огромные вазы, в которых росли разноцветные цветы. Сад был устроен с большим вкусом и над ним потрудилось немало садовников, чтобы вырастить на привезенной издалека земле такую красоту. Ирод Великий денег не жалел. Да и теперь его холили и лелеяли опытные, заботливые руки.
Не лишены были некоторой зелени и цветов садики при домах богатых фарисеев, саддукеев и знатных горожан. Все это, конечно, росло не на Иерусалимской земле, а было высажено в вазонах, которые вкапывали в землю.
Центральные улицы и площади были выложены не грубым серым булыжником, как бедные кварталы, а хорошо обработанным цветным камнем. Ирод Великий приложил немало усилий, чтобы украсить великий город. Был перестроен не только его дворец, расположенный у западной стены города, но и перестроен Храм, находящийся к северо-востоку от дворца на горе Мориа, у Золотых ворот, а также построено, вернее, выдолблено в огромных обломках скал немало украшенных рельефами гробниц за стенами города. Все это было построено и перестроено из дорогущих материалов с некоторым сохранением иудейского грубоватого стиля в сочетании с элементами изящного греческого стиля. Это соединение двух стилей, иногда безвкусное, было тяжело и неприятно и для греков, обладавших обостренным чувством прекрасного, и для патриотов-иудеев, которые были менее чувствительны к красоте, но которые очень трепетно и ревниво относились ко всему исконно иудейскому, и для римлян, уже немного привыкших радовать свой глаз греческой красотой. Но все же заново перестроенный и еще незавершенный Храм с многочисленными двориками и портиками, сверкающий белизной паросского мрамора, с сияющей золотом чешуйчатой крышей, был по размерам своим грандиознее любого сооружения в Риме, и это тоже было неприятно римлянам.
На севере серо-черным призраком возвышалась над городом страшная башня Антония, наполненная теперь римскими кентуриями. С нее был виден весь город со всеми дворцами, лачугами, подворьями, площадями, базарами, купальнями и окрестность его. Римские караулы денно и нощно вели с нее наблюдения за тем, что происходило и в каменном городе, и на двориках Храма, и за стенами Иерусалима.
Северные и восточные ворота выводили из душного города в Гефсиманию. К северу тянулся огромный Гефсиманский сад с заброшенным маслиничным имением, а на востоке на другом берегу Кедронского потока высилась Елеонская гора. В Гефсиманском саду росли преимущественно (были еще и смоковницы) непривередливые к почве «раскоряки» – оливковые деревья. Точно сотни уродцев сошлись сюда когда-то, подняли множество длинных и корявых рук своих и так одеревенели, где кто стал, – таков был сад Гефсиманский. И это было чуть ли не единственное место в окрестностях Иерусалима, где можно было вдохнуть чистого, напоенного запахами трав и цветов, а не отравленного пылью и камнем, воздуха, где можно было отдохнуть в прохладной тени маслин и редких смоковниц, где слышалось тихое журчание освежающего потока. В основном же долины вблизи города были безводны и безжалостно сожжены солнцем. Такова была и расположенная на западе от Иерусалима большая долина Еннома, на которую с севера грозно глядела имеющая сходство с человеческим черепом гора Голгофа, ставшая местом публичных казней, на подобие Сессорского поля [Место казней в окрестностях Рима. – В.Б.] за Эсквилинскими воротами Рима.
В предпраздничные дни Иерусалим, насчитывающий чуть меньше миллиона жителей, принимал иногда до двух-трех миллионов паломников, стекавшихся сюда из всей Иудеи, а также Идумеи, Переи, Галилеи, Батанеи, Гавлонитиды, Десятиградия. Улицы, площади, переулки были заполнены народом, животными, товарными лотками; в городе был постоянный шум, слагавшийся из криков, разговоров людей, ржания и фырканья лошадей, блеяния овец, мычания волов и телят, игры музыкальных инструментов, песнопений, молитв, речей, споров и ссор. Римские патрули, которые в дни празднеств увеличивались, с трудом прокладывали себе дорогу сквозь толпу и сердито кричали зазевавшимся. Люди смеялись и обнимались, толпились и ругались, предлагали товар и отчаянно торговались. Праздники выливались и за пределы города: на Елеонской горе у двух могучих кедров, купавших вершины свои в глубокой синеве неба, устраивалась ярмарка. Но и в такие дни местом покойным, несуетным, где можно было прогуляться по дорожкам, отдохнуть от городского шума и послушать песни соловьев, был Гефсиманский сад.
По Иерихонской дороге Иисус, Его ученики, которых было уже числом восемьдесят один человек, женщины и мужчины, следовавшие за Иисусом, пришли к стенам Иерусалима. Было утро – солнечное, весеннее, теплое, яркое. Иисус долго стоял на небольшой площадке на Елеонской горе и смотрел на каменное скопление строений, обнесенных высокой толстой стеною, и буйную зелень Гефсимании у подножия горы. Наконец Он сказал Своим ученикам, которые были с Ним в ту минуту: «Идемте». Они спустились вниз по отлогому склону, где была узкая тропинка, петлявшая меж камней, перешли Кедронский поток, и по дороге меж гробниц вышли к Золотым воротам. Тут Иисуса и учеников Его немного задержала большая отара овец. Погонщики сердились, пихали и хлестали овец, так как те шли медленно, громко блеяли и стремились разбежаться. Иисус нахмурился, но ничего не сказал погонщикам и терпеливо ждал, когда можно будет войти в город. Нахмурился Он потому, что знал почему так беспокоились овцы. Этих овец гнали в Храм, чтобы их продать как жертвенных животных. Когда ворота стали свободными, Иисус вошел в город и осмотрел Храм, находящийся тут же, по правую руку. «Какая нелепая архитектура», – произнес Иисус вполголоса. С Ним было несколько учеников; другие ученики, а также женщины задержались на ярмарке на Елеонской горе и в гефсиманском селении Виффагии, чтобы приготовить все необходимое для пребывания в столице. Иисус, Петр, Иоанн, Иаков, Андрей, Матфей и Филипп вошли в Храм.
Храм был заполнен людьми. В первом дворике женщины стояли в специально отведенном для них месте, огороженном деревянным заборчиком, а мужчины толпились на свободном пространстве: они слушали какого-то оратора, который кричал что-то сердито в толпу, размахивая сжатым в правой руке свитком пергамента. Под большими арками было отведено место для торговых и меняльных лавок. Здесь вовсю шла торговля, и торговцы и покупатели мало внимания обращали на оратора. Иисус и ученики Его прошли дальше и через другие дворики, где также выступали ораторы, прошли к месту у входа в Скинию собрания, где устроен был золотой жертвенник. Иисус, взглянув на это место, побледнел. Плиты под жертвенником потемнели, были грязно-бурого цвета от проливаемой здесь крови. Золото жертвенника теперь было обрызгано свежей темной и ярко-красной кровью, стекавшей тонкими ручейками по стенкам. Ею же был обрызган и мраморный пол. В воздухе стоял тошнотворный запах пролитой крови. К жертвеннику стояла очередь, и при каждом из стоявших в ней было две-три овцы, козлята, тельцы или голуби в клетках. Люди надеялись омыть чужой кровью свои грехи или освятить ею свою радость. У животных глаза были влажные от слез, они беспокоились, кричали, порывались убежать, голуби тревожно бились в клетках. Служитель Храма в залитой кровью одежде и с большим ножом поджидал следующего. Мертвых животных с растерзанной шеей тут же подхватывали два-три служителя и куда-то уносили. Эти жертвы были ужасны: животному перерезали горло и выпускали всю кровь его из хрипящего и умирающего, наполняли чаши и относили их за завесу в святилище.
Когда священник взмахнул рукой, чтобы чиркнуть ножом по горлу очередной жертвы, Иисус схватил его за руку, остановив ее смертоносное движение. Присутствующие здесь и видевшие это, ахнули от удивления. Священник был крупным, сильным мужчиной, его обнаженные по локоть руки были толсты и мускулисты. Он в недоумении поглядел на Иисуса. Их взгляды встретились. Они некоторое время глядели в глаза друг друга. Нежная белая рука Иисуса сжимала запястье бревноподобной руки священника. Наконец в глубоко посаженных глазах священника мелькнул испуг, смешанный с недоумением, его пальцы судорожно разжались и нож, звякнув, упал на жертвенник.
– Не надо, – тихо сказал Иисус, отпустив руку священника. – Ибо диаволу служите, проливая кровь, сами себя губите. И о вас сказано у Исайи: «ваша ноша сделалась бременем для усталых животных».
– Я исполняю лишь то, что повелел нам Господь, что записано в книге Левит, – ответил священник. – Кто Ты?
Народ, находящийся в Храме, привлеченный скандалом, столпился вокруг.
Здесь нужно сказать, что со стороны Иисуса и Его учеников никаких криков, никакого бунта не было, а также не было никаких бичей, как впоследствии описывали происшедшее торговцы и служители Храма.
– Я Тот, Кого послал к вам Отец наш Небесный, – ответил Иисус. – Разрушьте этот Храм, который вы превратили в вертеп разбойников, и Я в три дня воздвигну новый, чистый и светлый Дом Отца нашего.
Иисус говорил тихо, но Его голос был слышен во всем Храме в наступившей тишине. Даже животные вдруг притихли.
– Кто позволил вам устраивать здесь торговлю? Кто позволил вам обратить Дом Отца нашего Небесного в бойню? Заберите животных, уберите торговлю, уберите деньги и выйдите из Храма.
– Он говорит как власть имеющий, – послышался шепот в толпе.
– Кто Он?
– Этот Храм строился сорок шесть лет. Как так, «в три дня»?
Но понемногу люди с животными, приготовленными для жертвы, стали отступать. Торговцы и менялы тоже, как бы устыдившись, стали убирать столы свои и собирать деньги, не понимая, что с ними происходит и почему так воздействует на них голос и весь облик Незнакомца. Рядом с лавками расхаживал Петр, торопя растерявшихся торговцев.
– Давай, давай, борода, пошевеливайся. Храм не то место, которое можно поганить такими делами, – басил он.
Торговцы и менялы второпях роняли деньги, опрокидывали, случайно зацепив их, столы. Скот ревел, пугался и разбегался. Уже потом возникла в воображении торговцев картина бунта; врезались в их сознание и слова о разрушении Храма; опрокинутые столы, рассыпанные деньги, испуганные животные, разлетевшиеся голуби – весь вдруг поднявшийся шум и гам привели их к уверенности, что был и бич, которым их разгоняли. В этот бич и торговцы, и менялы, и служители Храма поверили настолько, что они могли поклясться Престолом Божьим, что видели его.
Когда Иисус в сопровождении Своих учеников направился из находившейся поблизости от Храма купальни Вифезда в купальню Силоам или «С неба дар», так переводилось название купальни с древнееврейского, первые жалобы уже поступили в синедрион. Потревоженный по случаю происшедшего первосвященник Иосиф Каиафа был озадачен и растерян. Послав туманную и тревожную записку своему тестю, в которой он умолял его о встрече и мудром совете, Каиафа приказал служителям Храма все разузнать о Пришельце и перевернуть все архивы, дабы разыскать имеющиеся о Нем сведения. В тот же день был схвачен слепорожденный, ставший зрячим, и многие другие люди, которые видели Иисуса, говорили с Ним или которых Он исцелил. В архивах были найдены сведения о месте рождения Иисуса, месте Его проживания, о Его земной семье, а также были извлечены многочисленные уцелевшие жалобы фарисеев и священников из других городов и селений. Этим жалобам почему-то нерадивые, обленившиеся служащие синедриона не дали ход и не доложили о них Каиафе, считая все это делом пустым, несерьезным, а Иисуса одним из сумасшедших, которых в Израиле и Иудее немало. Анна, который согласился встретиться с зятем во вторник за ужином, очень лукавил с Каиафой в тот вечер. В отличие от своего зятя, почивавшего на лаврах, Анна имел достаточно своих осведомителей по всему Ханаану, а также Финикии. Несколько месяцев тому назад первые сведения об объявившемся в Галилее Мессии поступили к Анне. С тех пор Иисус и Его ученики находились под наблюдением бывшего первосвященника, оберегавшего свою неформальную власть в Иудее. Но перед Каиафой Анна решил разыграть неосведомленного в этом вопросе человека. Играл он, конечно, свою роль даже не вполсилы, а в четверть силы, зная, что теперь встревоженный да и обычно невнимательный и рассеянный Каиафа, твердо и наивно верующий в Закон, что не подобает истинному саддукею, и верующий в высокое предназначение иудейского народа и его прямую дорогу к ведущей роли в ряду других народов, не обратит внимания на некоторые слова, обороты и поведение. Действительно, Каиафа не обратил внимание на некоторые слова тестя, из которых явствовало, что он осведомлен об Иисусе куда лучше, чем желает представить. Например, слова его о том, что Иисус знает хорошо Закон и пророков, были произнесены им до того, как сообщил о том же не заметивший этого Каиафа или, например, то, что Анна знал, что говорил Иисус о государственной власти и вообще о государствах, а также о богатстве. Даже потом, когда Каиафа лежал в приготовленной для него комнате на ложе в темноте, обдумывал все случившееся, дальнейшие свои действия и вспоминал разговор с тестем, он так и не припомнил этих фактов и был уверен, что он первым принес тревожную весть Анне.
Надо сказать, что у престарелого бывшего первосвященника было особое отношение к предсказанному пророками Мессии. О Законе, вере, иудейском народе мало заботился Анна, вернее, совсем не заботился. Единственно, что было для него ценным и важным, – это власть. Вначале его еще волновало продолжение династии первосвященников Воэтузим, которая правила в Иудее около полувека. Именно тогда, когда был установлен протекторат Рима, почти шестьдесят лет тому назад, Симон, сын Воэта из Александрии, был возведен в первосвященническое достоинство влюбленным в Симонову дочь, прекрасную Марианну, Иродом Великим. Теперь же его заботила только его личная власть. Поэтому приход даже настоящего Мессии, посланного Самим Богом, был не желателен для Анны. Пусть Мессия придет как можно позже, пусть придет во времена, когда не будет в живых самого Анны, пусть не мешает Анне. Но если Таковой придет, Анна, не смутившись ни на секунду, вступил в борьбу за свою власть даже и с Богом. Но все это сентиментальный бред, который даже не к лицу Анне. Он уже давно не верил в Бога, не верил он и в Мессию. По его глубокому убеждению, никто не должен был прийти, никто не должен был помешать ему, а если и объявляются какие-то мессии, то это либо дошедшие до безумия религиозные фанатики, такие как Иуда Галилеянин, либо мошенники, играющие на вере и упованиях народа, такие как этот Иисус. И тех и других нужно переиграть, и от тех и от других нужно избавиться. Анна уже пять месяцев следил через своих тайных осведомителей за Иисусом, но пока слабого места Его не мог найти, и это его приводило в бешенство. Иисус на выпады отвечал остроумно, а также ссылался на иудейских пророков в подтверждение слов Своих и действий, Его любил народ, шел за Ним и слушал Его, восхищаясь Им и веруя, что Он – или Мессия или один из воскресших пророков. Даже происшедшее в Храме не давало в руки Анны ничего, ибо действия Его соответствовали словам многих пророков, таких как Осия, Иезекииль, Иеремия, Исайя, Даниил, да и самая торговля в Храме была делом не законным. Но то ли вино из винограда Изреельской долины было особенным, то ли наступила такая минута озарения, но Анна наговорил такого Каиафе, что, когда прошло некоторое опьянение и Анна уже на трезвую голову припомнил весь разговор и хорошенько проанализировал свой внезапно придуманный за ужином план, то он и сам на себя подивился, как он не додумался до этого раньше. Словно кто-то незримый пришел и все факты и мысли в голове Анны разложил по порядку и нашептал ему по секрету весь план. «Если бы существовал Бог, то, можно было подумать, что Он Сам против этого Мессии. Но так как Бога нет, то значит, я – гениальнейший ум, – думал Анна, радостно потирая сухие руки. – Как все это я ловко придумал!».
Совсем другие мысли томили в ночь вторника первосвященника Иосифа Каиафу. Какое-то сомнение затаилось в груди его. Не безразличны (так он думал) для него народ иудейский, вера его, Закон его, и сам он вместе с народом ожидал Мессию. Не одна жажда власти толкнула Каиафу на первосвященство. Он искренне думал, что он призван Самим Богом Яхве к власти над иудеями, чтобы спасти свой народ. Именно он, Иосиф Каиафа, в силах сделать дорогу к счастью народному и прямой и короткой. Потому-то Каиафа так и тревожился за свою должность, потому так раболепно заискивал у римлян, чтобы им не пришло как-нибудь в голову лишить его власти, через которую он имеет возможность осчастливливать народ, призванный к власти над всеми другими народами. И когда придет Мессия, посланный от Бога, Он придет к Каиафе-первосвященнику, обнимет его в радости и будут они вместе, Мессия и Каиафа, править не только иудейским народом, но всеми народами мира, которые узнают, наконец, как велик народ, Бог которого Яхве, – и поклонятся ему и Богу его.
И в то же время Каиафа, мечтавший о величии иудейского народа, искренне поклонялся римлянам, как уже упоминалось выше, ратовал за «высокую» римскую культуру, восхищался красотою, ясностью и простотою их языка, подражал им, ценил римские изделия, обильно наполнял римскими дорогостоящими безделушками дома свои и верил, что уж кто-кто, а римляне сейчас, до прихода Мессии, приносят много пользы для иудейского народа и для Израиля. Кроме того, Каиафа искренне не замечал противоречия этих двух сошедшихся идей внутри себя, как не замечал многих других внутренних своих противоречий.
Так, Каиафа, боясь римлян и восхищаясь ими, принимая от Рима средства для проведения в Иудее нужных им мероприятий для торжества их идей и в ущерб своему же народу, искренне мыслил себя спасителем народа, верил, что служит счастью народному и ожидал Мессию со всем нетерпением своей несколько неуравновешенной натуры.
Но объявившийся Мессия почему-то не торопился обнимать верного, любящего народ и пекущегося о благе его первосвященника, а бродил где-то по городам и селениям нищим и, по мнению Каиафы, смущал народ, оскверняя в глазах его веру его, оскверняя синагоги, субботу, омовения, жертвоприношения, Храм. Нет, прав все-таки мудрый Анна: не Мессия Иисус, а посланник диаволов, и бесовскою силою врачует и воскрешает. Но… «почему же тогда Ему верит наш великий народ?». Так и не разрешив этого вопроса, Каиафа незаметно для самого себя погрузился в сон и спал он почти до полудня, как всегда, не видя никаких сновидений.
Глава 10. Ночной гость
В тот же вечер двенадцатого числа месяца нисана, когда Каиафа встретился с Анной и когда Анна излагал перед зятем «свой план», множество костров пылало у стен Иерусалимских, озаряя своим светом разноцветные шатры паломников. В небе высоко над землей висела почти полная луна, словно золотое яблоко в звездном саду Божьем. Пасха праздновалась именно в весеннее полнолуние, вечером в четырнадцатый лунный день, сразу же после равноденствия. Паломники грелись у костров, ибо ночи нисана еще были холодными, некоторые готовили себе ужин и жадно прислушивались к словам, мягко льющимся над пылающими кострами. Иисус говорил о любви и милосердии, о молитве и милостыне, о том, как приблизить Царство Небесное. Еще в начале проповеди к кострам подошел один молодой человек, вид которого паломникам, заметившим его, показался странным. Его никто из присутствующих не знал и видел впервые, но тем, кто его заметили, бросилось в глаза несоответствие между его манерой держаться и той нищенской одеждой, которая была на нем. Видно было, что он человек богатый, привыкший повелевать и что он впервые был в такой одежде и не умеет ее носить. Сам же незнакомец считал, что он ловко замаскировался и что паломники принимают его за своего. Он сел недалеко от Иисуса в черной тени шатра, чтобы быть как можно неприметнее, но в то же время не пропустить ни одного слова Иисуса. Он внутренне вздрогнул, когда Иисус, повернувшись к нему, улыбнулся ему и кивнул, как хорошо знакомому. «Наверное, у них таков обычай», – решил он.
– Не судите, и не будете судимы, не осуждайте, и не будете осуждены, прощайте, и прощены будете, – слышался мелодичный ласковый голос Иисуса.
– Как ты думаешь, кто это? – шепотом спросил Петр у Иоанна.
– Когда его лицо осветилось костром, он показалось мне знакомым, – ответил тоже шепотом Иоанн. – Но я не могу вспомнить, где его видел. Он похож на переодетого фарисея.
– Вот-вот, – вскрикнул Петр, но затем перешел на шепот: – Личность подозрительная. Мало мы натерпелись от этих лицемеров.
– В городе неспокойно, – сказал нахмурившись Иоанн. – Но мы с Иисусом, и нам бояться нечего.
Подозрительная личность сидела не шевелясь и внимательно слушала.
– Как ты скажешь брату: «Дай, я выну сучек из глаза твоего», если в твоем глазе бревно? Вынь прежде бревно из твоего глаза, и тогда увидишь как вынуть сучек из глаза брата твоего.
Может ли слепой водить слепого? Не оба ли упадут в яму? Ученик не бывает выше своего учителя, но и усовершенствовавшись, будет всякий, как учитель его.
Окончив говорить, Иисус поднялся и вошел в шатер, устроенный специально для Него заботливыми женщинами, пришедшими с Ним, и учениками Его. Женщин должно было быть числом пять, но с Иисусом пришли только четыре: уже известная нам Саломея, мать Иакова и Иоанна, Сусанна, Иоанна, жена Кузы, домоправителя Антипы, и Мария Клеопова. Марию из Магдалы задерживали в своем городе некоторые дела и к празднику в Иерусалим она не успевала. Иисус, безразличный ко всяким материальным удобствам, редко пользовался устроенным для Него шатром и то лишь для того, чтобы порадовать женщин, которые так старались. Ночи Иисус проводил в молитве либо в Гефсимании, либо на Елеонской горе, и в шатре ночевали некоторые ученики. Днем же Иисус иногда отдыхал в нем несколько минут и принимал некоторых лиц или Своих учеников, пожелавших говорить с Учителем наедине.
Когда Иисус вошел в шатер, Петр шумно, быстро поднялся и тоже пошел к шатру. Его движение было так стремительно, что огонь в костре зашумел и лег на короткое время. Но как Петр не торопился, а подозрительная личность все же его опередила.
– Мир Тебе, Равви, – сказала личность, войдя в шатер.
– Мир и тебе, учитель Израилев, – ласково ответил Иисус. – Я ожидал тебя сегодня.
Глаза гостя на мгновение расширились от удивления. Петр, услышав эти слова, тоже изумился и несколько потерялся.
– «Не судите, и не будете судимы», – услышал Петр отроческий шепоток Иоанна у самого своего уха.
– Что ты хотел, Петр? – спросил Иисус.
– Я… то есть мы, – сказал Петр сбивчиво, – то есть нас пригласили в Виффагию…
– Идите и не беспокойтесь, – сказал Иисус.
– А, мы пошли, – сказал Петр и, выйдя к ученикам, перевел дух. – Идемте, чего стали? Сейчас потушим костер. У Иисуса очень важный разговор. Иисус его знает, не беспокойтесь.
– Мы думали, и Учитель пойдет с нами, – сказал кто-то…
– Я останусь, – вдруг сказал Иоанн. – Не надо тушить костер.
– Мы все приглашены. Почему ты не пойдешь? – не понял Петр.
– Так, – неопределенно ответил Иоанн.
– Ты его, – кивнул Петр в сторону Иисусова шатра, – вспомнил? Кто это? Ты ему не доверяешь? Тогда мы все останемся.
– Никого я не вспомнил. Я просто хочу остаться. Неохота идти в гости. Оставь меня, Петр.
– Хорошо, оставайся, – задумчиво сказал Петр и, повернувшись, стал догонять остальных учеников, которые прошли немного вперед и уже спускались в Кедронскую долину.
Иоанн, оставшись один, прилег у костра, бросил несколько сухих прутиков в огонь. До него долетали из шатра некоторые слова, а то и целые фразы. Разговор Иоанну показался очень интересным, и он понял, что Иисусу ничего не угрожает от этого фарисея, когда он услышал имя «Никодим». Иоанн вспомнил, что видел его год тому назад в Иерусалиме в большой свите первосвященника, тогда он и услышал это имя.
– Так значит, это и есть фарисей Никодим, один из богатейших людей Иерусалима, член синедриона и очень уважаемый человек в народе…
…Шатер был освещен лишь одним светильником, но света было достаточно, чтобы собеседники хорошо видели друг друга. Ночной гость Иисуса был двадцатисемилетним молодым человеком, был высок, плечист и строен. Его лицо, обрамленное длинными, пышными темными волосами, было красиво и приятно. Большие карие глаза его светились умом и добродушием пытливого, образованного человека и смотрели на собеседника прямо, неподвижно. Когда он задумывался, он опускал глаза свои, когда же говорил или слушал, то смотрел прямо в глаза собеседнику. Лицо его было строго и казалось малоподвижным. Не близко знавшие его с трудом могли представить улыбку на его лице, а домашние его видели лицо его и грустным и веселым, но чаще всего задумчивым, словно какая-то мысль постоянно, неотступно мучила его. Слуги очень любили своего хозяина. Суровая складка у его губ в сочетании с добродушием его взгляда говорила о том, что этот человек понимал власть свою над людьми как ответственность за них, а не как привилегию. Фарисеев народ не любил, и за спиной их над ними потешался, сочиняя о них всякие анекдоты, высмеивающие их кичливость, гордыню, формальное исполнение религиозных обрядов, но Никодим пользовался уважением в народе. Нередко беднейшие семейства или те, кто претерпел горе и лишения по воле капризной судьбы, в Иерусалиме и близ расположенных селениях получали от неизвестного значительную материальную помощь. Никогда имя подающего не произносилось, но в народе уже пошла молва о доброте фарисея Никодима. Тем более в глазах народа выглядели комично остальные фарисеи, которые, подавая милостыню, какую-нибудь мелкую монету, чуть ли не через плечо оглядывались, чтобы узнать, достаточно ли зрителей их высокого богоугодного поступка и достаточно ли поражены зрители их добротою. В гордыне своей они считали себя настоящими служителями Господа, что только они достойны будущего воскресения в жизнь вечную, а все остальные обречены шеолу и ни на что другое и не годны. Как же они возмущались притчей Иисусовой о фарисее и мытаре, тогда как мытарей, то есть последних людей и страшных грешников, почитали своей святой обязанностью ругать и проклинать, как, впрочем, и других грешников. Вот эта притча:
«Два человека вошли в Храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь. Фарисей молился сам в себе так: «Боже! Благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи или как этот мытарь. Пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю».
Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо и, ударяя себя в грудь, говорил: «Боже! Будь милостив ко мне грешнику!».
Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой более, нежели тот: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится». [Лук. 18, 10-14]
Притча настолько понравилась, что ее, хотя и в несколько искаженном виде, но сохранившей суть свою и главную мысль, пересказывали в народе, и настолько не понравилась священникам, что они записали ее дословно на пергаменте и отправили, как улику, в синедрион, где она и была обнаружена подчиненными Каиафы. Понятно, что и осведомители Анны ее не пропустили мимо ушей, и Анна, перечитывая наедине имеющуюся у него копию, посмеивался над фарисеями, которых сам, будучи саддукеем, недолюбливал и которых так больно задето в притче, но, читая последние строки, где уже Иисус разъяснял притчу, Анна хмурился и говорил сам себе: «Очень остроумен, очень умен, очень опасен!».
Итак, Никодим вовсе не походил на своих собратьев, но старался, будучи среди них, ничем не выдать своего образа мыслей, был тих и молчалив. Тем более, что в иерархии синедриона он был не в первых рядах, а занимал место поскромнее. На собраниях он был мало инициативен, и поэтому думал, что он почти незаметен.
Сейчас Никодим был несколько озадачен и некоторое время смотрел куда-то в сторону, но, подняв глаза, он сказал так:
– Равви! Я знаю, что Ты – Учитель, пришедший от Бога, ибо того, что делаешь Ты, никто не может сделать, если с ним не будет Бог.
– Тот, кто не рожден свыше не может увидеть Царствие Небесное. Я очень рад встретить тебя, Никодим, – сказал Иисус с тихим горячим чувством.
– Учитель, Ты говоришь так, словно знаешь меня и встречал меня прежде. Почему именно сегодня я должен был прийти к Тебе?
– Ты пришел.
– Да, я чувствовал, что должен прийти. Ноги сами меня привели сюда. Я не мог противиться этому чувству, – сказал Никодим задумчиво.
– Наша встреча здесь, под стенами Иерусалима, должна была состояться. Сегодня ей срок. Тебе предстоит еще одна встреча. Встреча с твоим близким и давним другом.
– С близким и давним другом? – удивился Никодим. – Этот человек из моего детства или юности? Можешь ли Ты, Равви, сказать мне его имя?
– Его имя тебе ничего не скажет. Ты вспомнишь все, когда вы с ним встретитесь. Он придет с севера в Иерусалим и отыщет тебя.
– Когда же он отыщет меня, Равви?
– Скоро, – последовал короткий ответ.
– Равви, меня мучают многие мысли. Я бывал в других землях, искал жадно ответа и у наших пророков, и у пророков других верований, изучил математику и астрономию, пытался понять, уяснить себе, как устроен Божий мир, каково место человека в этом мире, почему человек так много страдает, коли мир Богом создан для любви всеобщей и радости великой? Но я не нашел ответа, который бы устроил меня и успокоил бы. Ты можешь помочь мне.
