Владимир Александрович Бердников
Человек неразумный
ТРИУМФ ДРЕВНЕЙШЕГО ИНСТИНКТА
Заломов оказался единственным гостем Анны. Они пили вино, болтали о пустяках, смеялись по любому поводу и обменивались весьма красноречивыми взглядами. Мерцающие огни свечей отражались в золочёных переплётах вечных книг и в глазах Анны, казавшихся из-за расширенных зрачков совершенно чёрными. Ну а дальше случилось то, к чему всё шло, к чему влёк их могучий и необоримый древнейший инстинкт.
Утром следующего дня Заломов проснулся поздно. Анны в постели не было, но из кухни доносились звуки льющейся воды и передвигаемой посуды. «Господи! – пронеслось в его голове. – Ведь теперь эта молодая женщина – вроде как моя жена, и я должен все свои действия согласовывать с нею. Выходит, я потерял значительную часть своей свободы. Зачем же я это сделал?» И внутренний голос ответил: «Но зато теперь тебе не надо стараться нравиться женщинам, и, главное, тебе не надо думать о сексе. Теперь этим делом можно заниматься сколько душе угодно, а остальное время отдавать науке». – «И всё-таки это не самое главное, – возразил Заломов, – ведь Анна – самая красивая, самая умная и самая замечательная женщина на всём белом свете. Как же мне повезло!»
За поздним завтраком, плавно перешедшим в обед, они болтали о всякой ерунде и блаженно улыбались, глядя в глаза друг другу. Заломов смотрел на Анну и не верил своему счастью. Ещё в юности он вбил себе в голову, что красивые женщины не для него. Он влюблялся в них, иной раз даже ухаживал за ними, но в глубине души всегда сомневался, что достоин их. И даже сейчас, на пике своей блестящей любовной победы, его грыз червь неуверенности. Заломов видел, что Анна принимает его за талантливого человека, которого ждёт большой успех, но он смутно догадывался, что для серьёзного успеха мало обладать интеллектом и творческими способностями. Нужна ещё агрессивность и смелость до наглости. Иными словами, нужно иметь то, что в народе называют пёром. Увы, но этой важнейшей для успеха черты Заломов у себя не находил.
Вдруг Анна без всякой связи с темой их болтовни спросила:
– Влад, я, естественно, не верю, что у тебя никого нет в Европе (так в Городке называли Европейскую часть Союза). Так почему ты появился тут один, без жены, невесты или подруги?
Заломов покраснел.
– Есть в Ленинграде одна милая девушка по имени Ольга. Она любит меня и ждёт… Должен сознаться, всё у нас шло к бракосочетанию. И родители её были не против, и я уже смирился с неизбежностью женитьбы, как вдруг мне представился случай изменить ход событий. Одна студентка из нашей группы, которая была распределена в Новоярск, вышла замуж за иностранца-демократа и отказалась ехать сюда. У деканата, ясное дело, возникла проблема. Я узнал об этом совершенно случайно, но, узнав, тут же предложил себя в качестве замены. Вот так и оказался я здесь, в Сибири, о которой всегда мечтал, но куда никогда не рассчитывал попасть. Конечно, это была авантюра, но судьба не отвернулась от меня. Ведь я встретил здесь тебя.
Анна скривила губы. Она не сомневалась в существовании подруги, и отчёт Заломова её вполне удовлетворил. Свои же тайны она не собиралась открывать никому. Чтобы сменить тему, Анна спросила:
– Влад, а какой у тебя знак зодиака?
– Кажется, скорпион, – усмехнулся Заломов, – а какое это имеет значение?
– Ну не скажи. Скорпионы авантюрны, и, главное, они могут больно ужалить.
– А ты под каким знаком родилась?
– Я дева, – ответила Анна на удивление серьёзно.
– Какое потрясающее совпадение, – съязвил Заломов, – прекрасная дева родилась под знаком девы.
Повисла пауза, её прервала Анна.
– Ну ладно. Проехали с этим. Я вижу, в этом пункте мы не вполне совпадаем, – Анна усмехнулась. – Давай вернёмся к твоей Ольге. Так что же теперь ты ей скажешь?
– Скажу, что встретил в Сибири свою судьбу, – ответил Заломов, весело скалясь. – Ведь она, как и большинство женщин, наверное, тоже верит в судьбу и потому поймёт. А что же ей остаётся? Слава богу, никакими обязательствами я с нею не связан и, стало быть, вполне свободен.
Анна, укоризненно покачала головой.
– Ох, как легко у вас у мужиков всё выходит. Ну да ладно, Влад, и с этим проехали. А теперь расскажи мне поподробнее, чем ты занимался сразу после болезни и что делал потом, уже в Питерском универе?
– Эта болезнь дала мне очень много, без неё я был бы совершенно другим человеком.
– Ой, пожалуйста, расскажи всё по порядку.
– Всё началось с тяжёлой формы гнойного аппендицита, когда пришлось удалить, кроме аппендикса, ещё и здоровенный кусок слепой кишки. Впрочем, несмотря на малоскрываемые опасения врачей, я быстро шёл на поправку. Ко мне вернулось прекрасное настроение, и по любому поводу я хохотал, держась за свой распоротый живот. Но однажды утром мне стало плохо, и уже к вечеру по лицам врачей понял, что дело моё – полнейший швах. После второй весьма капитальной многочасовой операции состояние моё продолжало ухудшаться, и врачи стали готовить меня к третьей операции. И тогда я попросил Сусанну Борисовну (так звали моего хирурга) увеличить дозу антибиотиков. Она ответила, что и так подняла её выше дозволенного, но в тот же вечер я заметил, что медсестра стала вгонять через дренажную трубку в мою брюшную полость гораздо больше стрептомицина. Не знаю, то ли из-за лошадиных доз стрептомицина, то ли из-за чего-то иного, но уже через несколько часов я почувствовал, что смерть отпускает меня. Выздоровление шло медленно, и долгими бессонными ночами я нередко спрашивал себя, что буду делать, на что решусь, если выживу? И однажды ответ пришёл – я решил разобраться в химических основах сознания.
– Почему же в химических? – спросила Анна.
– Анечка, я дважды испытал на себе действие серного эфира. Ты же знаешь его формулу – проще некуда – но как я ни сопротивлялся, это простенькое химическое соединение дважды отрубало моё сознание.
– Ты быстро отключался, или переход в беспамятство занимал какое-то время? Ты помнишь, что тогда чувствовал?
– У меня осталось впечатление, что оба раза я довольно долго сопротивлялся. И оба раза мне казалось, будто лежу на патефонной пластинке, и та крутится. Сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее. И всё громче и громче звучит какая-то ритмическая какофония. Усилием воли я могу замедлить вращение пластинки, и тогда неприятный ритмичный звук становится тише. Я не хочу вдыхать мерзкую газовую смесь, но и не могу не дышать. И с каждым моим вдохом скорость вращения пластинки возрастает, и синхронно с этим возрастает громкость и темп какофонии. Наконец я устаю бороться, смотрю на летящие по кругу маски и колпаки врачей, склонившихся надо мной, и в моей безумной голове проносится последняя мысль: «Я умираю сейчас, но и вас лет через двадцать не будет. Разница невелика».
Заломов замолчал.
– А что дальше? – спросила Анна. Она вся без остатка погрузилась в рассказ Заломова.
– А дальше я делаю глубокий вдох и без малейшей досады падаю в темноту, беззвучие и бесчувствие… в ничто. Ну а потеря сознания – это первая фаза умирания. Кстати, передозировка эфира влечёт за собой самую настоящую смерть. Итак, я дважды испытал и хорошо запомнил ощущение своего умирания, и никакие сказки про тот свет уже никогда меня не обманут. Никакого загробного мира нет. Наше сознание исчезает с нашей смертью.
– А душа? – вырвалось у Анны.
– Естественно, исчезает и то, что мы называем душой.
Анна задумалась.
И вот ещё что, – продолжил Заломов. – Перед второй операцией, когда меня уже везли на каталке в операционную, я пустился в разговоры с немолодой Сусанной Борисовной о бренности жизни. Та внимательно взглянула в мои глаза, видимо, оценивая диаметр зрачков, и бросила сестре: «Сколько ввели морфина?», и я понял – моё философское настроение было вызвано наркотиком, между прочим, тоже с довольно простой формулой.
– Ну а потом? Что ты делал после больницы? – спросила Анна.
– Первое время я вообще ничего не делал да, пожалуй, и не жил вовсе. Можно сказать, я бесцветно прозябал в ожидании рецидива болезни. Выздоровление шло ужасно медленно; и только через месяц после выписки я стал оживать и наконец снова обрёл способность смеяться. Вот так и открылась для меня истинность древнего изречения: «В здоровом теле – здоровый дух». Впрочем, именно тогда я осознал нечто более важное: и наше мировоззрение, и характер, и привычки, да и вся наша суть и сущность – всё это продукт работы одного-единственного нашего органа – головного мозга. Можно заменить любой мой орган на такой же, взятый от другого человека, и моя личность останется прежней. Но если в мою черепную коробку вложить мозг другого человека, то я тут же стану другим… стану тем, от кого мозг. Так что моя личность, говоря более поэтично, моя душа – это продукт работы моего мозга.
И ещё я узнал: всё, что с нами произошло, всё, что мы поняли и прочувствовали, не только фиксируется нашей памятью, но и оценивается каким-то внутренним цензором, неподвластным нашей воле. Этот цензор, по своему произволу, отбирает часть наших мыслей и воспоминаний и строит из них нашу личностную суть. И не приведи господи, если тот таинственный цензор заставит меня вечно помнить о каком-то ошибочном моём поступке. Тут, как сказал бы Аркадий Павлович, просто обхохочешься. Поступок совершён много лет назад. Все про него забыли, и только мой мозг не забыл, только мой цензор регулярно напоминает мне о том позорном событии, и я снова и снова испытываю чувство стыда и досады. Удивительное дело, позабыты все радостные переживания от любовных побед, от побед в спорах, от пятёрок на экзаменах, но один единственный промах забыть никак не могу. Тот случай, известный лишь мне одному, когда соврал, чтобы выглядеть лучше. Зачем я это сделал? Жалкое тщеславие поставил выше истины. И как теперь изъять тот промах из массива своих воспоминаний? Вернуться назад в прошлое и всё исправить? – Вот что, наверное, успокоило бы мою душу. Но вернуться в прошлое невозможно. Зигмунд Фрейд тут сказал бы: «Да вытесни то событие из своей памяти!», но я и вытеснить его не могу, ибо не могу обмануть себя. Остаётся разве что устроить направленный инсульт – умертвить участок мозга, где гнездится память о том неблаговидном поступке.
Впрочем, один подход к коррекции сознания вроде бы остаётся. Но сначала надо убрать чувство реальности. То, что убирается само собой у выживших из ума стариков. Ведь они часто переносятся в своё далёкое прошлое, не только лёжа в постели, но и активно действуя в том воображаемом ими «былом». Так моя девяностолетняя бабушка временами убегала из дому и искала своего брата, пропавшего в лесу восемьдесят лет назад. А вот если бы кто-нибудь сыграл роль её брата, кто-нибудь вышел бы из лесу навстречу старушке и сказал бы ей: «Маша, это я, твой Коля! Ты нашла меня». И что бы тогда стало? Перестала бы она убегать на поиски?
– Наверное, не перестала бы, – печально улыбнулась Анна. – У стариков слаба память на недавние события.
– А вот если бы я напился или накурился какой-нибудь дряни до одури, до полной потери ориентации во времени, и если бы нашёлся умный человек, который захватил бы контроль над моим ослабленным сознанием и внушил бы мне, что того злополучного события и не было вовсе; и вот тогда, проспавшись и вернувшись в свою подлинную реальность, я по-прежнему досадовал бы на себя или позабыл бы ту неприятную историю, как и множество иных?
– Мой бедный-бедный Влад! Какие странные и какие больные у тебя мысли! Живи настоящим! Зачем нам копаться в прошлом? У нас же вся жизнь впереди. Ну, продолжай, мне ужасно интересно тебя слушать.
Заломов вздохнул.
– Итак, слегка оклемавшись, я приступил к кипучей деятельности. Сначала прочёл всё ценное, что можно было найти в библиотеке провинциального городка. Потом набросился на немецкий, портивший мне кровь в школе и медвузе, и уже через три месяца без словаря читал Гёте и Шиллера. Жаль, что тогда же не догадался приступить к английскому.
Став студентом университета, всё свободное время проводил в публичной библиотеке, пытаясь освоить всё – от математики до истории. Не обошёл вниманием и мудрецов. Прочёл Платона, Аристотеля, древнекитайских философов, «Критику чистого разума» Канта, «Лекции по введению в психоанализ» Фрейда и кое-что ещё. Выучил все слова небольшого англо-русского словаря на восемь тысяч слов, что позволило без особого труда читать книги на английском. Из эволюционистов проштудировал Дарвина, Шмальгаузена, Майра и работы Кимуры по его теории нейтральности. Так что проблема целесообразности в строении и поведении живых существ окончательно лишилась для меня даже намёка на таинственность. Теория естественного отбора, дополненная теорией нейтральности, легко справлялась с самыми загадочными случаями, и весь «Монблан» контраргументов, возведённый Львом Бергом в его знаменитом «Номогенезе», ни на йоту не поколебал моего убеждения в полнейшей правоте дарвинизма.
И вдруг без всякого перехода Заломов взглянул с изумлением на Анну и воскликнул: «Но, Анечка, если ты по зодиаку дева, то у тебя не может быть дня рождения в конце июля!»
– Браво, Влад. Пожалуйста, прости за лёгкий обман. У меня же крыша поехала.
Через пару секунд от наигранного возмущения Заломова не осталось и следа, и он вернулся к своему повествованию:
– Но не только науками занимался я в ленинградской публичке. В библиотечной курилке я познакомился с несколькими её завсегдатаями – людьми странными и претендовавшими на особые знания в области оккультизма, мистики и даже магии. Главным их врагом был здравый смысл, который они называли ленинской железобетонной логикой или логикой танка. Так что посещения библиотечной курилки превратились для меня в бесконечные споры. В конце концов спорить с врагами здравого смысла мне надоело, и чтобы поменьше с ними встречаться, я напрягся и бросил курить. К сожалению, этого оказалось недостаточно. «Интеллектуалы» выманивали меня в коридор и там обрушивали на мою бедную голову очередные свидетельства активности потусторонних сил. Кончилось тем, что я вообще перестал ходить в публичку.
– Ну, Влад! ну ты даёшь! – расхохоталась Анна. – Выходит, ты бросил курить, чтобы не спорить.
– Конечно, я и без тех споров хотел покончить с этой нелепой привычкой. Я видел, что желание курить становится моим господином, что я попадаю в зависимость от никотина. Кстати, формула этой дряни тоже довольно проста. Подумать только! – Наш божественный разум добровольно, радостно и с поразительной готовностью спешит попасть в рабскую зависимость от примитивного и ничтожного химического соединения! Потеха, да и только! Вот и восхищайся после этого величием нашего разума!
– А я отношусь к курению не так серьёзно. Мне нравится иногда выкурить красивую качественную импортную сигарету особенно после чашечки хорошего кофе. – И несколько неожиданно Анна добавила: – И какая приятная вещь секс, если любишь. Пожалуй, слаще этого нет ничего на свете.
– А вкусная еда? – спросил Заломов с хохотом.
– О да, земляника со сливками почти так же прекрасна, – ответила Анна и тоже захохотала, обнажив все свои великолепные зубы.
– А моя бабушка говаривала, что самое прекрасное в жизни – это утренняя чашечка кофе, любого, даже суррогатного.
– Удивительное дело, Влад, но и я почти того же мнения. «У великих людей, гаварат, мысли сходятся», – любил повторять мой учитель географии – уроженец села Шаркан Удмуртской АССР.
– А моя первая учительница – простая деревенская женщина – когда злилась на ученика, говаривала: «Вот взат, привязат да таких надават, чтоб знат!»
И они снова долго хохотали. Отхохотавшись, Анна заявила:
– Из всего этого следует, дорогой, что с женитьбой спешить не стоит.
– Странная логика. А я бы с удовольствием с тобой расписался. Хоть завтра!
– А завтра воскресенье, – засмеялась Анна.
– Как видишь, из-за тебя я потерял ориентацию во времени.
– Ой, Влад, какой же ты славный и милый. У меня идея. Давай прогуляемся по лесу. Посмотрим, как выглядит пруд, у которого мы встретились весной… 13-го июня.
– Почему бы и нет, – согласился Заломов, хотя в глубине души какое-то подобие совести успело шепнуть ему, что правильнее было бы сходить в Институт.
Они с трудом узнали пруд и дамбу. Уровень воды в крохотном водоёме заметно понизился, и над плотным ковром ряски, укрывшим водное зеркало, летало множество небольших жёлтых, бурых и красных стрекозок из рода Sympetrum. Трава косогора сделалась жёсткой, и каждый шаг по ней сопровождался массовым взлётом насекомых всех размеров. Всё кругом пело и стрекотало. В поисках тени они зашли в лес. Никогда раньше не видывал Заломов лесов, под пологом которых росли бы такие мощные травы. Особенно поразили его некоторые зонтичные, поднявшие свои огромные белые соцветия на высоту более двух метров. Над многочисленными цветами кружили сотни ярких, безумно красивых бабочек – перламутровок, крапивниц, павлиньих глаз, траурниц, голубянок и даже экзотичных махаонов.
Прижимаясь друг к другу, Заломов с Анной пробирались по узкой лесной тропинке. Плотный контакт молодых тел сделал своё дело – могучий Эрос овладел их волей и рассудком. Дойдя до небольшой полянки, они молча обнялись и опустились на тёплую, усеянную цветами траву. Конечно же, объятия и поцелуи завершились любовью, жаркой и скоротечной. А после оба молча лежали, думая каждый о своём. В сознании Заломова всё окружающее слилось воедино – и Анна, и обступившая их трава, и деревья, и облака. Взгляд его скользнул и затерялся в переплетении бесчисленных травяных стеблей, по которым вверх и вниз носились крошечные существа: муравьи, долгоносики, разноцветные мушки, зелёные клопики, мохнатые гусеницы бабочек… полный список этих букашек занял бы страницы. Заломов смотрел на них как заворожённый, будто видел их в первый раз. Простая мысль, прозрачная и ясная, пронзила его сознание: ведь по сложности организации все эти живые миниатюрные конструкции ничуть не уступают ему, и он лишь рядовая частица этого огромного и непостижимо многообразного мира жизненных форм. Собственно, всё это Заломов знал и раньше, но то было абстрактное знание, логический вывод. Сейчас же он понял правильность этого вывода непосредственно, можно сказать, всем своим нутром.
Анна лежала недвижно, молча, с закрытыми глазами. Вдруг на её шею, вблизи яремной ямки, сел лесной сатир – крупная тёмно-коричневая бабочка с голубыми кружочками по краям крыльев. Лесной сатир бодро подвигал усиками и медленно пополз в сторону обнажённой груди. Заломов попытался прогнать бесстыдное насекомое. Оно нехотя взлетело и тут же облюбовало для посадки другие женские достоинства. Анна засмеялась и прижалась к Заломову всем телом.
– Мой милый-милый Влад! – прошептала она. – Я люблю тебя.
– И сколько будешь любить?
– Вечно.
«Боже, сколько блаженства скрыто в этом слове!» – подумал Заломов, а его внутренний голос уже попробовал всё опошлить: «В основе вашей встречи лежит чистейший случай. В сущности, вы не знаете друг друга, а переполняющее тебя блаженство – это чувство, которое ты сам же и сотворил. Анна лишь помогла тебе в этом». – «Вот именно, – возразил Заломов, – и ещё большой вопрос, смог бы мой мозг наполнить мою душу таким блаженством, если бы вместо Анны была другая женщина». Вслух он сказал:
– Анна, не встретив тебя, я не знал бы, что такое любовь.
– И долго ты будешь любить меня? – обольстительно улыбаясь, спросила Анна.
– Всю жизнь! До последнего вздоха! – ответил влюблённый Заломов.
– Мой дорогой Влад, – прошептала Анна, – я знаю, почему ты не умер тогда после второй операции.
– И почему же?
– У тебя наверняка был перитонит, и ты должен был умереть, но не умер. Это было неугодно твоей судьбе. Тебе предуготована другая участь – высокая и славная.
От этих слов любовная истома покинула Заломова, его мышцы обрели свой обычный тонус, и он снова был готов нудно и обстоятельно рассуждать.
– Дорогая Анечка, ни о чём чудесном моё выздоровление не свидетельствует. Мы очень часто ошибаемся перед лицом случайных явлений. По мнению Канта, наш разум почему-то убеждён, что в мире нет места случайностям, и что каждое событие имеет свою причину. И сдаётся мне, что там, где причину отыскать трудно или даже невозможно, наш «божественный» разум пускается на хитрость, на намеренную фальсификацию – он подсовывает нам первую попавшуюся, как правило, довольно простенькую мысль о природе ещё не найденной причины. Он будто не может допустить, чтобы на карте наших знаний оставались белые пятна. К сожалению, очень часто разум заполняет эти белые пятна выдумкой, мифом, – Заломов замолчал и, подняв к небу свои настроенные на бесконечность глаза, заключил: – Вот, где, наверное, кроется один из корней наших религиозных воззрений.
– Но почему религиозных?
– А вот представь себе такую картину: подразделение пехоты попадает под плотный огонь артиллерии противника, в результате чего почти все солдаты погибают. Весьма нередко счастливчики, уцелевшие в такой переделке, приходят к убеждению, что остались живы лишь благодаря чуду, сотворённому божеством. Иные выжившие идут ещё дальше и ломают свои бедные головы, силясь понять, для чего Бог сохранил им жизнь? Чего Он ждёт от них? Что великое должны они совершить, чтобы оправдать ожидания Всевышнего? В основе этих странных мыслей лежит острейшее желание выживших людей отыскать весомую причину своего «чудесного» спасения. Хотя человек, знакомый с математической статистикой, скажет, что это чудо сотворено законом распределения вероятностей случайных событий.
По лицу Анны разлилось недоумение, и Заломов почувствовал, что зря начал эту тему, но назад пути у него не было.
– Хорошо, представь, что ты разглядываешь мишень после учебной пулевой стрельбы. И ты видишь, что меткий стрелок превратил центральную область мишени в форменное решето – так много там пробоин. И тем не менее, ты всегда можешь отыскать вблизи от центра мишени (а то и в самом яблочке) места, не тронутые пулями. Согласись, что никому на стрельбище и в голову не придёт объяснять эти «спасённые» от пробоин места влиянием высших сил. А теперь ответь: чем выживание солдата под обстрелом отличается от непопадания пуль в определённый участок мишени?
