Владимир Александрович Бердников
Человек неразумный
НОВЫЕ ВСТРЕЧИ
Примерно через месяц река жизни Заломова, миновав полосу порогов и стремнин, снова потекла размеренно и спокойно. Кончалась золотая осень. Ночи стали холодными, и в воздухе появилась та замечательная лёгкость, какую никогда не ощутишь вблизи моря. Резко континентальный климат Сибири медленно, но верно повышал настроение, просветлял мысли. Заломову снова хотелось трудиться и радоваться жизни. Он шёл по пустым субботним улицам Городка, наслаждаясь яркими красками мёртвой листвы. Уже несколько дней он преподавал в школе элементарную генетику, пытаясь донести до вундеркиндов всю сложность и всё великолепие этой удивительной науки.
Заломов приступил к обдумыванию темы своего следующего урока, когда услышал знакомый женский голос. Прямо перед ним стояла, победно улыбаясь, Альбина.
– О, Владислав Евгеньич, наконец-то встретились! Не видела вас уже сто лет. А ведь живём-то в одном районе.
– Наверное, маршруты наши не совпадают.
– Какая погода! Давайте посидим немножко и поболтаем. Ведь нам есть о чём вспомнить.
Они сели на скамейку, усыпанную золотыми берёзовыми листьями.
– Владислав, давайте перейдём на «ты». Вы не против? – начала Альбина.
– ОК. Чувствую, у тебя есть, что мне сказать.
– Ты, как всегда, прав… Слава, я должна тебе кое в чём признаться… В тот вечер, когда мы встретились в шашлычной на берегу Жоэквары, я не села в электричку… Соблюдая предельную осторожность, я проводила тебя до вашего дома, а потом побежала на переговорный пункт и передала Егору Петровичу ваши точные координаты.
– Я не сержусь, Альбина. Ведь ты должна была исполнять все команды шефа. Не сомневаюсь, что ты продолжала следить за нами и дальше.
– Да, Слава, каюсь. А кстати, ты не можешь объяснить, почему шеф заставлял меня вас выслеживать?
Заломов посмотрел на неё, как, возможно, посмотрел Иисус на Иуду Искариота, пришедшего в сопровождении римских солдат. Ему ужасно захотелось чем-то уязвить Альбину, отомстить ей за испорченный финал своего «свадебного» путешествия. Он догадывался, что не одно лишь служебное рвение заставляло её выполнять странные задания шефа. Тут попахивало собачьей преданностью, а может быть, и любовью к богоподобному хозяину. Владислав мог бы сочинить какую-нибудь историю, якобы обнажающую «истинное» отношение к Альбине её кумира; но придумать, чего не было, означало солгать. А лгать Заломов не любил.
Сменив свой взгляд с укоризненного на наивно-беспечный, он ответил:
– Альбина, я бы не хотел развивать эту тему. А кстати, что новенького у Драганова?
– Понятия не имею, ведь я перешла в лабораторию доктора Кедрина. Аркадий Павлович пригласил меня на должность секретаря.
– И как же Егор Петрович тебя отпустил?! – изумился Владислав.
– Сама ума не приложу. Ведь он даже уговаривал меня перейти к Кедрину.
«Интересно, – подумал Заломов, – великий комбинатор направляет в стан неприятеля своего преданного и проверенного в боевой обстановке кадра. Судя по всему, бледной мышевидке предстоит поработать Штирлицем, а может быть, и Матой Хари во вражеском логове». Вслух он спросил:
– Ну, раз ты работаешь у Аркадия Павловича, то, наверное, знаешь, что там делает Анна?
– Так ты её всё это время даже не видел? Вот, что значит «разошлись, как в море корабли». Однако ж, понять её можно. Кому ты нужён с твоею копеечной зарплатой.
– Альбина, я спросил, чем занимается Анна в лаборатории Кедрина, – сухо повторил Заломов.
– Слава, я же не биолог. Знаю только, что твоя Анна днями пропадает в библиотеке.
– Ясно, – подчёркнуто равнодушно произнёс Заломов и вопросительно взглянул на Альбину. Та вздохнула и застегнула пальто на все пуговицы.
– Ну, теперь я, вроде бы, всё утрясла и всё выяснила. Пока.
Она ушла, а Заломов ещё долго сидел на скамейке, и склонившаяся над ним берёза продолжала поливать его золотым дождём своих мёртвых листьев. Наконец, изрядно замёрзнув, он встал и побрёл домой.
На улицах Городка уже хозяйничал резкий холодный ветер, сдирая с прозрачных берёз остатки былой роскоши. Тротуары с разбитым асфальтом, газоны с бурой увядшей травой, клумбы с полусгнившими трупами цветов – всё было укрыто миллионами безжизненных, но прекрасных золотистых пластинок, ещё недавно яростно творящих сахара из углекислого газа, воды и солнечных лучей.
В тот день Заломова ждал ещё один сюрприз. На скамеечке перед входом в его общежитие сидела девушка, чей облик привёл душу Владислава в лёгкое волнение. Боже, это была Танечка! Он не видел её со школы, и в его памяти она осталась сдержанной, задумчивой красавицей с пепельными косами и с глазами цвета балтийской волны.
Узнав его, Танечка поднялась и сделала шаг к бегущему к ней Заломову.
– Здравствуй, Таня, какими судьбами! – восклинул он, вглядываясь в стоящую перед ним невысокую, довольно худую и совершенно взрослую женщину с бледным припудренным лицом и тонкими подкрашенными губами. Лишь глаза остались прежними, но Заломов не нашёл в них и капли прежней мечтательности.
Они обнялись.
– Я тут на конференции в Институте математики, – гордо проговорила Танечка.
– Насколько приехала?
– Утром улетаю.
– Жаль! А что так скоро? Слушай, у меня дома ничего нет, пойдём в ресторан!
– О, нет! Я бы хотела распить кое-что с тобой наедине, – движением головы Танечка указала на продуктовую сумку, оставленную на скамейке.
Через несколько минут они уже сидели за накрытым столом, в центре которого стояла бутылка невиданного в Новоярске марочного коньяка КВВК.
– Ты знаешь, Славик, какая выдержка у этого коньяка?
Заломов прочёл этикетку:
– Восемь лет.
– Нет, Славик, считай, все семнадцать. Купила эту бутылку сразу после поступления в университет и поклялась открыть её только при встрече с тобой. Вот и дождалась!
– С какой это стати?! – изумился Заломов.
– Видишь ли, Славик, – заговорила Танечка с лёгким волнением, – ты был для меня чуть больше, чем школьный приятель.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что была в меня влюблена.
– Не совсем так. Впрочем, не отрицаю, ты мне нравился, но суть не в этом. Нет, было что-то ещё… что-то другое.
– Ты говоришь загадками. Я не понимаю, на что ты намекаешь.
– Ты, Славик, был немного не таким, как все.
– Странно, как раз тогда я очень хотел быть именно таким, как все.
– Ну, значит, это у тебя плохо получалось. Ты, Славик, по природе своей, нестандартный. Ладно, давай выпьем и закроем тему.
Они выпили и замолчали.
– Если не ошибаюсь, ты поступила на мехмат МГУ? – нарушил тишину Заломов.
– И это тоже из-за тебя, ведь это ты открыл мне поэзию в математике. Особенно меня поразил когда-то твой рассказ о Пифагоре. Помнишь?
– Извини, не помню. Наверное, что-нибудь о его фигурных и дружественных числах?
– Нет-нет. Меня поразила идея Пифагора о числовой гармонии, якобы царящей в мире. О том, как легко перекинуть мост между такими далёкими вещами, как математика, музыка, астрономия и даже философия. Должна сознаться, эта идея мировой гармонии и привела меня в математику.
– Ну и как? Удалось тебе «поверить алгеброй гармонию»?
– Да нет, конечно. Реальная жизнь с зачётами и экзаменами быстро остудила мою голову. Уже после первой сессии, хлебнув сполна настоящей строгой науки, я будто протрезвела. И философия стала казаться мне просто пустой болтовнёй.
– И всё-таки, что же такое гармония?
– Я не могу дать чёткое определение этому мутному понятию. Ограничусь банальным тождеством: гармония – это гармония.
– А красота?
– Ещё в начале первого курса я думала, что и красота, и соразмерность, и сочетание контрастов, и музыкальное созвучие – всё это гармония. Тогда мне казалось, что гармония – одна из главных осей, вокруг которых вертится мир. Меня завораживали слова одного из учеников Пифагора: «Всё происходит по необходимости и согласно гармонии».
– Это сказал пифагореец Филолай. А может быть, гармония царит не в мире вокруг нас, а в мире внутри нас?
– Не знаю, Славик… Реальная жизнь научила меня, что все разговоры о таких неаккуратно сформулированных понятиях, как красота и гармония, – от лукавого. Нужно взглянуть правде в глаза: главное в нашей жизни не гармония и не красота, а успех.
– А как измерить успех?
– И этот вопрос от лукавого. Успех человека не отделим от признания обществом его заслуг.
– Может, ещё скажешь, что успех измеряется величиной зарплаты?
– Узнаю друга Славика в этом вопросе. Неужели ты так и остался на тех наивных и прекраснодушных детских позициях? Отвечу старинным изречением: «Раз ты такой умный, то почему ты такой бедный?» – Танечка обвела оценивающим взглядом убогую комнатёнку Заломова.
Ему не хотелось оспаривать это, по его мнению, весьма сомнительное «старинное изречение», и он попробовал сменить тему.
– Так чем же, Таня, ты теперь занимаешься? Неужто теорией чисел?
– Нет, Славик, я алгебраист и, могу похвастаться, считаюсь неплохим специалистом в теории групп.
– Ты это серьёзно?
– Куда серьёзнее. По этой теме весной защитила кандидатскую.
– Какая же ты молодец, Танечка!
Танечка победно улыбнулась и наконец задала вопрос, самый ожидаемый Заломовым и самый для него неприятный:
– А как у тебя дела, Славик? чем ты занимаешься?
– Увы! Успехами похвастаться не могу. Почти всё время, что мы не виделись, я учился. Немного поработал в Институте генетики, а теперь вот пробую себя учителем в средней школе.
– Но почему же в школе? – с мало скрываемым разочарованием спросила Танечка.
– Ох, Татьяна, спроси что-нибудь полегче.
– Ладно, оставим это на потом, а сейчас давай выпьем.
Они снова выпили. Танечка заметно оживилась, и через некоторое время произошло чудо – перед Заломовым сидела та самая, так хорошо знакомая ему девушка – девушка его юношеской мечты.
– А ведь я, Таня, в десятом классе был в тебя влюблён, но был уверен, что ты любишь Юрку, – глядя в стол, проговорил Заломов.
– Ну, что ты? Конечно, Юрка был красивым и очень даже неглупым мальчиком, но он был обычным. Он был нормальным заземлённым мальчиком. Пожалуй, даже слишком нормальным… Ты же был иным. Ты был весь устремлён в какую-то другую жизнь – красивую, наполненную романтикой и страшно интересную… Видишь, какой я тогда была дурочкой.
Танечка замолчала, с сожалением вглядываясь в лицо Заломова.
– И вот теперь, я вижу, ты наконец прозрела.
Этим и завершился смотр их достижений за минувшие девять лет. Баланс был явно не в пользу Заломова.
Примерно через полчаса они уже стояли в холле гостиницы и молчали, глядя на сомкнутые дверцы лифта. Говорить было уже не о чём, их жизненные пути разошлись окончательно. Как сказано у Лермонтова: «Но в мире новом друг друга они не узнали». Наконец дверцы лифта плавно растворились. И тут Танечка решительно шагнула к своему школьному другу и прижалась к нему всем телом. Через мгновенье она мягко оттолкнула его и впрыгнула в кабину лифта.
Заломов медленно брёл в своё общежитие. Из его головы ещё не выветрились пары коньяка, простоявшего ради него лишних девять лет, но он не испытывал эйфории. Тоска и досада овладели его душой. Приходилось признать, что своим переходом в учителя он разочаровал ещё одну замечательную девушку. Заломову вдруг ужасно захотелось всё ей объяснить; сказать, что он не безнадёжен, что он чувствует в себе силы совершить что-то воистину великое, но сейчас ему просто необходимо сделать шажок в сторону, чтобы собраться с мыслями и отыскать для себя достойную цель. Он был уже готов вернуться в гостиницу, но властный внутренний голос остановил этот малодушный порыв: «Твоя досада вызвана обычным для мужчины чувством недооценённости. Не раскисай! Ты должен ждать и терпеть. К тому же никогда не совершай серьёзных действий, когда твой мозг находится под частичным контролем алкоголя». – «И всё-таки странно, – возразил Заломов своему второму Я, – что такая умная девушка когда-то избрала меня своим кумиром. Наверное, тогда, в десятом классе, что-то во мне было?» – «И это что-то она больше в тебе не видит, – съехидничал внутренний голос. – Вот так-то, старина. Что-то было – да сплыло. Куда-то шло – да всё и вышло».
Сильный порыв ветра отвлёк Заломова от грустных дум. Что-то жёсткое и холодное полоснуло по лицу. Он поднял глаза и в свете уличного фонаря увидел уже подзабытые летящие на чёрном фоне косые белые треки. И хотя первый снег в середине октября вполне соответствовал региональной климатической норме, у Заломова сжалось сердце. Он ничего не мог поделать с привычкой подпольного отдела своего сознания, упрямо видеть в приходе зимы нечто общее с окончательным и всеобъемлющим угасанием.
НИНОЧКА НЕ ПОНИМАЕТ
Понемногу преподавание стало увлекать Заломова. Он поставил перед собой довольно амбициозную цель – изложить школьникам основы классической генетики, опираясь на оригинальные работы самих классиков. Ему захотелось донести до своих учеников дух времени первых открытий, и, препарируя статьи великих учёных, попробовать восстановить ход их мыслей, их озарения, ошибки и сомнения. В школьной библиотеке нашлась лишь работа гениального Грегора Менделя, положившая начало генетике, а вот ради работ гениального Томаса Моргана и его не менее одарённых молодых сотрудников Заломов был вынужден отправился в библиотеку Института. Порывшись в старых журналах начала века, ему удалось откопать статью Моргана об открытии им феномена генного сцепления. Статья в Science была ничтожной по объёму, но как же была она красива, как убедительна! Недолго думая, Заломов просто переписал её, сразу переводя на русский язык.
В приподнятом настроении он вышел из библиотеки и стал спускаться по центральной лестнице к гардеробу, и тут парадная дверь Института распахнулась, и снежный вихрь ворвался в холл. Дверь захлопнулась, вихрь осел, и Заломов увидел бодро подходящего к вахте Кедрина. Его пыжиковая ушанка и воротник из меха нутрии были густо осыпаны снегом. Аркадий Павлович, как всегда, был в прекрасном настроении, и его раскрасневшееся от вьюжного массажа лицо лучилось здоровьем и неукротимым оптимизмом. Он громко и весело здоровался со встречными, одних крепко хлопая, а иных лишь похлопывая, а то и поглаживая по плечу. И как ни хотелось Заломову прошмыгнуть незамеченным, он всё-таки был опознан и остановлен светским львом.
– Владислав? Куда же вы запропастились? Анна Дмитревна докладывет, вы трудитесь на ниве просвещения, сея разумное, доброе, вечное. Послушайте, дорогой Владислав, никуда вы от меня не убежите. Расскажите-ка, поведайте мне, собственно, чего ради вы покинули своих плодово-овощных мушек. Я, конечно, понимаю, что детей учить кому-то надо, но и вас я знаю. У вас были, да, по-видимому, никуда и не делись, все задатки успешного исследователя.
С этими словами Аркадий Павлович подхватил молодого человека под руку и прямо-таки потащил его вверх по лестнице. А Заломов и не сопротивлялся; ему нравился Кедрин, нравилась его умная и весёлая болтовня, его лёгкий полёт мыслей, его стремление ошеломить собеседника каламбурами и парадоксами. Через пару минут они сидели напротив друг друга за широким столом кедринского кабинета.
Заломов слегка нервничал. Ему не хотелось рассказывать об истинных причинах своего ухода из Института. Он уже напрягся, пытаясь придумать какую-нибудь отвлекающую тему, как вдруг в кабинет влетела запыхавшаяся и раскрасневшаяся Ниночка. Внимание старого ловеласа тотчас переключилось на гостью.
– Наконец-то, Аркадий Павлович, я вас поймала! – радостно вскричала Ниночка. – На вахте сказали, вы у себя, и я тут же к вам примчалась.
– Ах, Ниночка-Ниночка! – пропел Кедрин, припадая к её ручке. – Как же я рад, что вы удостоили своим посещением старую развалину!
– Ха-ха-ха, – фарфоровым колокольчиком рассыпалась Ниночка. – Это вы-то старая развалина? Да я за вас хоть сейчас пошла бы. Да только слыхала, у вас появился кое-кто покраше да помоложе.
– Уж не на Анну ли Дмитревну вы намекаете? Ну что вы? Эта барышня вся в науке, и ничто земное её не волнует.
– И что же волнует вашу прекрасную Анну? – спросила Ниночка уже без улыбки.
– Проблема порчи крысиных генов при ослаблении естественного отбора, – ответил Кедрин.
– Да ну!? – удивился Заломов. – Неужто Анна решила просидеть всю жизнь в вонючем виварии?
– О, нет, Владислав, – заиграл голосом Кедрин, – Анна Дмитревна отыскала более элегантный путь. Она просто сравнит белых, фактически, одомашненных крысок с их дикими серыми сестрицами.
– Молодец Анна! – воскликнул Заломов. – Идя этим путём, она сможет расколоть свою проблему всего за какие-нибудь три-четыре года.
– Чо-то не врубаюсь, – капризно пискнула Ниночка, – поясните, пожалуйста.
Пояснять бросился Аркадий Павлович.
– Дорогая Ниночка, всё тут, конечно, не так-то просто. Но давайте на момент, лишь на миг единый, примем чисто условно, гипотетически и умозрительно стандартный тезис ортодоксальных неодарвинистов – да будь они неладны! – что контроль за качеством генов осуществляет естественный отбор. Я-то лично сильно сомневаюсь в истинности этого тезиса, но если всё-таки его принять, то получится, что в отсутствии отбора многие гены, понабравшись дурных мутаций, начнут быстро-быстро терять своё былое отменное качество. Анна Дмитревна в это верит, и Владислав, по-видимому, тоже верит. Вот работа моей юной сотрудницы и покажет, кто из нас прав, я или они.
– И всё-таки я чо-то не просекаю, как это ваша распрекрасная Анна сможет изменить давление естественного отбора? – всё не понимала Ниночка.
– Да в том-то и штука, – продолжал витийствовать Кедрин, – что Анна Дмитревна ничего и не будет делать с отбором. Она исходит из того, что ряд функций у жирующих лабораторных невольниц попадает в разряд как бы избыточных, за коими перестаёт приглядывать естественный отбор, и тогда в генах, отвечающих за исполнение этих функций, начнут накапливаться вредоносные мутации. Сравнив эффективность одних и тех же функций у беленьких затворниц и у сереньких дикарок, Анна Дмитревна надеется уловить ослабление… э-э-э, – потянул Кедрин, – некоторых функций, ставших как бы избыточными за решетчатыми стенками вполне уютных крысиных казематов.
– С ума сойти! Аркадий Павлович, вы так красиво всё подали, что я вся ушла в слух и не смогла толком сосредоточиться на сути. Интересно, а какие функции у белых крыс могли бы стать избыточными? – спросила Ниночка.
Кедрин неожиданно задумался и рассеянно взглянул на Заломова.
– Да взять хотя бы тот же слух, – помог молодой человек. – Зачем лабораторным крысам острый слух, когда никакой хищник им не грозит? Поэтому небольшое ослабление слуха не должно укоротить их жизнь в условиях вивария.
– А?! вот теперь я поняла! – радостно взвизгнула Ниночка. – Конечно же, если глуховатую крысу-маму рыжий кот не съест, то она передаст своим горячо любимым крысятам подпорченные гены слуха. И постепенно-постепенно некачественные гены слуха захватят всю крысиную популяцию.
Наступила тишина, все о чём-то думали. И тут Ниночка решила развеселить публику.
– Хорошо, мальчики, давайте сменим тему. Раз вы такие умные, так объясните мне, пожалуйста, что же такое любовь?
Тут Кедрин, придав своему лицу значительное выражение, изрёк:
– Знаете, Ниночка, по Платону, есть две разновидности любви – земная и небесная. Любовь земная – это просто примитивный секс, а небесная – это горнее чувство, внушаемое нам свыше.
– Ха-ха-ха! – разлился по кедринскому кабинету чистый и звонкий Ниночкин смех. – И вы, Владислав, тоже так считаете?
Заломов даже вздрогнул от неожиданности. Он всё ещё не мог рассуждать о любви абстрактно, не вспоминая всякий раз об Анне. Ему казалось, только новая любовь могла бы вытеснить Анну из мира его воспоминаний и сновидений. Но где отыщешь достойный объект? Наконец мысли Заломова, совершив круг, вернулись к вопросу Ниночки. Она ждала ответа. Это была лёгкая беседа, и он должен был острить.
– Боюсь, шокировать вас своим цинизмом, но, по моему мнению, земная любовь – это желание десятиклассницы иметь секс с застенчивым юношей за соседней партой, а любовь небесная – это её желание того же, но уже с красавцем из двумерного мира кино.
– Ха-ха-ха! – снова зазвенел фарфоровый колокольчик Ниночки. – Я, конечно, не верю, что любовь такая гадость. Хотя, возможно, в отношении чувств старшеклассниц вы не слишком далеки от истины. Но тогда не лишайте меня удовольствия узнать, в кого же влюбляемся мы – взрослые дамы, уже изведавшие вкуса этой жизни?
– Да, наверное, в мужчин солидных, состоявшихся, успешных и к тому же неплохо сохранившихся, – рискнул угадать Заломов.
– Простите, Ниночка, а какими свойствами, какими фенотипическими чертами, должен обладать мужчина, достойный вашей любви? – неожиданно дерзко спросил Кедрин.
Ниночка слегка растерялась.
– Аркадий Павлович, вас, действительно, интересует, какие мужчины мне нравятся? Уж от вас-то я такого легкомыслия никак не ожидала. Ну, раз спросили, так придётся ответить. Мужчина моей мечты – это высокий, хорошо сложённый блондин с аристократическими чертами лица; он всегда элегантно одет, у него прекрасные манеры, он весьма красноречив, и, конечно же, он страшно умный.
– Нина Викторовна, мне кажется, ваши требования несколько завышены, – не удержался от комментария Заломов.
– А вы не замечаете, Владислав, что мужчина, во всём совпадающий с моим идеалом, сидит в этом кабинете прямо напротив вас? – Ниночка сказала это и залилась каким-то нервным смехом.
– Ах, Ниночка! Ах, проказница! Спасибо за хорошую шутку! – пропел Кедрин, играя своим бархатным бас-баритоном, и неожиданно добавил: – А как вы находите моего юного друга Владислава?
– Ха-ха-ха! – снова звонко и беззаботно рассмеялась Ниночка. – Владислав? Ну, это ва-а-ще! К сожалению, он не может быть идеалом, потому что слишком уж нестандартен, хотя я лично таких аба-жа-а-ю.
На этом беседа на околонаучные темы завершилась. За традиционным чаем хозяин развлекал гостей остроумной беседой. Ниночка, по своему обыкновению, весело смеялась, но иногда в самых неподходящих местах кедринского рассказа она вдруг серьёзнела и бросала на Заломова взгляды, в которых читался неподдельный интерес. Видно было, она хочет о чём-то спросить молодого человека, но старший товарищ не оставлял в своей речи ни единого просвета. А Кедрин тем временем расписывал в ярких красках улицы Парижа, шик парижанок, грязь и вонь, соседствующие с роскошью и божественной архитектурой. Когда же он коснулся своих впечатлений от посещения Лувра, когда дошёл до утерянного смысла улыбки Джоконды и до выщербин на мраморном теле Венеры Милосской, терпение Ниночки истощилось. Довольно бесцеремонно она прервала затянувшийся рассказ своего кумира.
– Владислав, – обратилась она к Заломову, – у меня ощущение, что вы с вашей мужланской прямотой могли бы добраться и до самых истоков нашей морали, до священных заповедей, регламентирующих наше поведение, – голос Ниночки теперь звучал на удивление серьёзно. – Ведь многие верят, что эти заповеди впечатаны в наше сознание самим Творцом.
– Но такое мнение сложилось у людей, незнакомых с теорией эволюции.
– Чувствую, сейчас вы начнёте мне доказывать, что религиозная мораль повышает приспособленность, – сочувственно улыбнулась Ниночка.
– Наверное, так оно и есть, – согласился Заломов. – Во всех религиях боги ревностно следят, чтобы действия отдельного человека не шли в разрез с интересами коллектива. Боги тщательно отслеживают малейшие проявления эгоизма и жестоко (обычно неадекватно жестоко) за это наказывают. Более того, религиозные заповеди стремятся поставить под неусыпный круглосуточный контроль всю жизнь человека – от рождения до смерти. Ясно, что чем сильнее религия сплачивает людей и чем жёстче подавляет она эгоизм каждого, тем выше у племени шансы на успех в жесточайшей межплеменной борьбе за жизненные ресурсы. Поэтому нельзя исключить, что высокий уровень тоталитарности религий ранних цивилизаций (например, иудаизма) является следствием естественного отбора племён на выживаемость.
– Так вы полагаете, что религия очень даже полезная вещь! – давясь от смеха, воскликнула Ниночка.
– В определённом смысле, да, – согласился Заломов. – Более того, Ветхозаветный Бог откровенно требует от верующих в него плодиться и размножаться. А так как приспособленность индивида измеряется числом половозрелых потомков, то получается, что исполнение божьей воли оборачивается повышением приспособленности всей популяции.
– Ой, маменьки! Ой, убей меня кот своей пушистой лапой! – воскликнула Ниночка, неожиданно вспомнив свою любимую в студенческие годы присказку. – Аркадий Павлович, вам надо непременно переманить этого молодого человека в свою лабораторию.
– Мы учтём ваше пожелание, – ответил Кедрин на удивление серьёзно. – Нам нужны молодые и способные специалисты.
– Кому же это вам? – беззаботно спросила Ниночка.
– Нашей Партии, – ответил Кедрин, и, видя недоумение в глазах приятельницы, спокойным и ровным голосом уточнил, – Коммунистической партии Советского Союза, дорогая Ниночка.
Заломов уже приготовился услышать хохот Кедрина и его коронное восклицание «Шутка!», но учёный молчал, и лицо его оставалось непроницаемым. Ниночка посерьёзнела и тоже замолчала, хлопая глазами, а Заломов, воспользовавшись наступившей паузой, раскланялся и вышел.
