Владимир Александрович Бердников
Человек неразумный
ОТКУДА БЕРЁТСЯ СМЫСЛ?
В субботу, первого августа, Заломов и Анна решили отметить свои новые отношения обедом в ресторане. В дневное время в этом единственном злачном месте Городка царили тишина и покой. Посетителей было мало. За служебным столиком возле бара праздно сидели две официанточки. Девушки курили и весело болтали, не обращая внимания на своих клиентов. Заломов, устав от затянувшегося ожидания, постучал монеткой по стеклянной салфетнице. Звуковой сигнал сработал, и одна из официанток – эффектная перекисная блондинка, явно копирующая Мэрилин Монро, – взглянула на наших влюблённых и, нехотя, подошла к ним.
– Что будем пить? Коньяк, шампанское, вино, водку?
– Коньяк, двести грамм, желательно марочный, – заказал Заломов.
В пустых светло-карих глазах официантки сверкнуло нечто вроде интереса.
– Марочного нет, есть армянский пять звёздочек.
– Пойдёт.
– Чем будем закусывать? Икорка, балычок, севрюжечка?
– Балычок, – потребовал Заломов, – а из еды, пожалуйста, окрошечку по-новоярски и ваши фирменные котлетки «Восторг».
Вскоре перед влюблёнными стоял графинчик с коньяком и осетрина. «Как ты думаешь, Влад, какой свежести эта осетрина?» – засмеялась Анна. «Не бойся, алкоголь – отличный антисептик!» – ответил Заломов, наполняя рюмки коньяком.
Внезапно Анна перестала смеяться и застыла с выражением радостного испуга – в ресторан бодро, но с достоинством входил доктор Кедрин. Заметив знакомых молодых людей, он весь засветился, заулыбался и прямиком направился к их столику.
– Мои юные друзья, у вас свободно? – спросил он, обнажив верхний ряд своих мелких ровных зубов.
– О, Аркадий Павлович, мы вам ужасно рады. Конечно же, садитесь, – крайне любезно проворковала Анна.
Кедрин сел, и к нему тут же подлетела Мэрилин-подобная официантка.
Аркадий Павлович, – заговорила она заискивающим тоном, – вам, конечно, вашу старосибирскую, не так ли?
– Так-так, Светочка, а в качестве закуски, пожалуйста, мой любимый сэндвич. Ты же знаешь, что я имею в виду. Ну а из еды… – Кедрин задумался, – сегодня я бы выбрал вашу окрошечку по-новоярски.
– Не извольте беспокоиться, Аркадий Павлович, всё будет в лучшем виде.
Светочка ушла, а Кедрин выложил на скатерть свой серебряный портсигар, извлёк из него сигарету с золотым ободком и закурил, откинувшись на спинку стула. По всему было видно, что он чувствует здесь себя как дома, а быть может, даже уютнее, чем дома. Минут через пять перед ним уже стоял графинчик с водкой и тарелочка с его любимыми сэндвичами, то есть с ломтиками ветчины, покрытыми толстым слоем чёрной икры. Кедрин лёгким привычным движением налил себе рюмку водки и, подняв её, жестом пригласил молодых людей чокнуться.
– За нашу бесценную жизнь! – провозгласил он, широко улыбаясь.
– За неё несравненную! – попытался попасть в тон Заломов.
Анна, опасаясь неудобных расспросов, решила направить разговор на какую-нибудь отвлечённую тему. Первое, что пришло ей в голову, было:
– Как вы думаете, Аркадий Павлович, есть ли у мысли материальная основа?
Анна достигла своей цели – Кедрин был явно сбит с толку. Он даже чуть побледнел, и его недоуменный, слегка испуганный взгляд пару секунд метался по смущённому лицу девушки. Впрочем, этих мгновений бывалому спорщику вполне хватило для анализа неожиданно возникшей нестандартной ситуации, и вскоре он снова был на коне, и снисходительная улыбка снова кривила его тонкие губы.
– Эко, куда вас занесло! Ну и вопросики, скажу я вам, у современных красавиц! – Кедрин рассмеялся. – Позвольте, Анна Дмитревна, ответить встречным вопросом: «А какова материальная основа у информации?»
– Информация, конечно же, не вещество… – неуверенно начала Анна.
– Да, информация не состоит из атомов, у неё нет ни массы, ни энергии, – поддержал девушку Заломов. – Это то… что делает объект особенным, уникальным, понятным… это что-то вроде меры нашего знания о нём…
– Туманно, молодой человек, – нетерпеливо оборвал Заломова старший товарищ, – неубедительно и, по сути своей, тавтологично, а главное, совсем не то. Ну, совершенно не то! Вижу я, вы пытаетесь подойти к количественной стороне информации, хотя куда интереснее её качественная сторона. Вот возьмите две книги с одинаковым числом страниц, но в одной написано Моисеево «Пятикнижие», а в другой – ну, скажем, первый том Марксова «Капитала». В каждой из этих великих книжек примерно одно и то же количество информации, а мыслишки-то, мыслишки-то, – повторил Кедрин с драматической дрожью в голосе, – ну, совершенно разные. Правда, у книг есть авторы, и, видимо, с уникальными мыслями авторов мы знакомимся при чтении великих книг. Вот сказал я это и призадумался: а кто же был истинным автором Пятикнижия? А вдруг Моисей, и впрямь, писал свою нетленку под диктовку самого Демиурга?
– Да едва ли, – не удержался блеснуть эрудицией Заломов. – И как, вообще, мог Моисей что-то писать, если евреи в те времена были безграмотными пастухами.
– Но Моисей, воспитанный при дворе фараона, вне всяких сомнений, умел писать по-египетски, – усмехнулся Кедрин.
– Выходит, великие заповеди были записаны египетскими иероглифами? – простодушно удивился Заломов.
– А почему бы и нет? Такое вполне могло иметь место. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять это и принять. Но что это меняет? – Кедрин закурил. – Молодые люди, позвольте же мне, наконец, перейти к самой интересной и самой важной форме информации – к информации наследственной, генетической.
– Ради бога, Аркадий Павлович, – снова крайне любезно пролепетала Анна. – Мы с огромным вниманием следим за вашей логикой.
Музыкальные пальцы Кедрина нервно забарабанили по блестящей крышке портсигара. Видимо, сверхлюбезный тон Анны сбил его с мысли. Но жизненный опыт помог.
– Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты! – пробалагурил он и весело рассмеялся. – Однако ж вернёмся к нашим овцам и баранам, – лицо Кедрина снова стало сосредоточенным. – Давайте рассмотрим два отрезка ДНК одинаковой длины. В первом записана структура важного гена, а во втором – полнейшая абракадабра. Ну, скажите мне, – Кедрин посмотрел на Анну, – откуда в первом отрезке взялись информация и смысл? и кем был автор?
– Ну и откуда, по-вашему, этот смысл взялся? – ответила Анна, явно не успевая справиться со сложной темой.
Тут Аркадий Павлович сильно разволновался и даже, будто в сердцах, бросил в пепельницу недокуренную сигарету. Но, к сожалению, мыслительный процесс у него был слишком тесно сопряжён с курительным ритуалом. Через полминуты в его красивых, не тронутых кислотами и щелочами пальцах уже дымилась новая сигарета, и мозг его снова был готов исполнять свою привычную творческую работу. Глядя куда-то ввысь, Кедрин провещал:
– Великий Платон первым обнаружил источник, снабжающий наш мир информацией и смыслом. Величайший из греков сумел убедить себя и своих последователей в том, что где-то в ином мире, возможно, даже в каком-то ином измерении обитают бестелесные первообразы вещей. Он назвал их идеями (в оригинале, эйдосами). Так вот, мои юные друзья, наши гены – это отрезки ДНК, получившие свою исходную информацию от неких эйдосов, существовавших вне нас и вообще вне мира, доступного нашим ощущениям.
– Постойте, Аркадий Павлович, – вспыхнула Анна, – но разве не факт, что свою наследственную информацию мы получаем вместе со вполне материальными хромосомами от наших родителей, сотканных из плоти и крови? А вы, похоже, допускаете страшную и ужасную вещь: будто генетическая информация может попасть к нам чуть ли не от бестелесных обитателей загробного мира?
Кедрин одарил девушку понимающей лукавой улыбкой и пояснил:
– Анна Дмитревна, я говорил об исходной генетической информации…
Старший товарищ замолчал, обводя глазами негодующие лица своих собеседников. Заметив, что Анна уже приоткрыла рот, готовясь к новому резкому выпаду, он постарался её опередить:
– Да не спешите вы с критикой, мои юные друзья! Не спешите пронзить мою нежную, тонко чувствующую нервную плоть своими жестокими кинжалами, копьями и мечами. А лучше попытайтесь-ка призадуматься и объяснить, каким же это образом при обычном, знакомом вам способе передачи наследственной информации мог бы возникнуть самый первый живой организм? От кого? от какого плотского предка получил бы он свои гены? – и Кедрин рассмеялся, радуясь, как удачно всё у него выходит. – Ведь не секрет, – продолжил он, – что даже у самых примитивных из ныне здравствующих жизненных форм гены устроены ничуть не проще, чем у самых продвинутых, самых, так сказать, прогрессивных. Естественно предположить, что и гены самых первых земных организмов были такими же сверхсложными, такими же преисполненными наследственной информации. Отсюда с неизбежностью вытекает препикантнейший вывод: в гены первых живых конструкций информация была занесена откуда-то извне, из какого-то внешнего неведомого источника, – Кедрин выдержал эффектную паузу и добавил: – Из источника потустороннего и потому не постигаемого средствами естественных наук.
– Мне кажется, вы намеренно драматизируете ситуацию, – попробовал оказать хоть какое-то сопротивление Заломов. – Конечно, пока нам неизвестно, как возникали первые генетические тексты, но из этого никак не следует, что они были занесены на нашу планету из какого-то потустороннего, нематериального мира. К чему такая сверхфантастичная гипотеза? Почему вас не устраивает более спокойное (и многими разделяемое) предположение, что первые гены появились в результате длительного предбиологического процесса – в результате так называемой химической эволюции? Правда, пока, к сожалению, мы практически ничего не знаем о том загадочном процессе: ни о месте его протекания, ни о времени, ни об условиях, и главное, мы ничего не знаем о его механизме.
– И никогда не узнаете! – резанул Кедрин и, будто спохватившись, вернулся к своей обычной миролюбивой манере: – Ладно, молодые люди, здесь мы коснулись уж слишком сложной темы, но попробуйте ответить на вопросик попроще: как мог (и мог ли?) никем не управляемый, слепой и бесцельный дарвиновский эволюционный процесс породить мыслящий разум?
Кедрин поднял рюмку с водкой и провозгласил: «Выпьем же за разум, мои милые юные друзья! Как это у Александра Сергеича? – Да здравствуют музы, да здравствует разум!».
Аркадий Павлович широко улыбался, но его собеседники были серьёзны.
Наконец Заломов вышел из временного ступора:
– Честно сказать, я не вижу принципиально неодолимых препятствий для превращения человекообразной обезьяны в человека. Ведь известно же, что гены шимпанзе практически не отличаются от наших. Почему бы не предположить, что в какой-то линии бесхвостых обезьян из рода Homo шло постепенное накопление мутаций, слегка повышаюших интеллект. Этот длительный, растянувшийся на миллионы лет процесс количественного улучшения умственных способностей в какой-то момент привёл к появлению нового качества – к появлению разума.
– Ой, Буй-Тур же вы мой, Владиславе! Всё, что вы нам тут сейчас порасписали, а точнее, порассказали, – элементарнейший неодарвинизм, да ещё и сдобренный марксистско-гегелевской диалектикой. Вижу я, клювик-то ваш ещё не отмылся от липкого диаматовского желточка. Ничего нового и интересного в вашем эволюционном сценарии я лично, к великому моему сожалению, не обнаружил, не нашёл, не опознал и не выявил. А вот если бы вы конкретно, без набивших оскомину диалектических трюков, объяснили бы мне, как с помощью ваших небольших, крошечных улучшений некая обезьянка, какая-нибудь игривая мармозетка или (если вам будет приятнее) какая-нибудь мрачная страшилла-горилла вдруг призадумалась бы да и изрекла что-нибудь вроде:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Вот это было бы интересно, – на лице Кедрина снова заиграла его обычная добродушно-снисходительная улыбка.
Заломов недовольно заёрзал на стуле. Увы, ничего путного в его голову не приходило. После кратких колебаний он всё-таки заговорил, правда, речевой поток его лился уже не так напористо, как прежде:
– Честно сказать, Аркадий Павлович, на ваш последний вопрос ответить действительно трудно…
– Вот то-то и оно-то, что ответить-то вам трудно. Сказать «невозможно», должно быть, духу не хватило, – съехидничал Кедрин.
Заломов молчал, настроение его заметно упало. Зато Аркадий Павлович торжествовал. Повергнув в смятение своего цепкого оппонента, он решил добиться его полной капитуляции.
– А теперь, молодые люди, позвольте привлечь ваше внимание к теории одного замечательного историка – нашего соотечественника Льва Гумилёва, сына знаменитых поэтов Николая Гумилёва и Анны Ахматовой. Лев Николаич, кстати, недавно приезжал в Институт и излагал в нашем конференц-зале свою гениальную теорию. Так вот, он заметил, что у разных народов в разные исторические эпохи внезапно и вдруг появлялись тысячи чрезвычайно энергичных и талантливых людей, одержимых новыми смелыми идеями и готовых на всё ради их осуществления. Гумилёв-младший назвал этих людей пассионариями. Когда доля пассионариев в людской массе достигала некоего критического уровня, народ (в его терминологии, этнос) приступал к активным действиям, обычно к военным реформам и внешним завоеваниям. Вспомним о гуннах пятого века, арабах – седьмого, монголах двенадцатого-тринадцатого веков, португальцах и испанцах эпохи Великих географических открытий. Да и наша история свидетельствует о верности гумилёвской концепции. Только огромной концентрацией пассионариев можно объяснить безудержную и крайне успешную экспансию русского этноса на восток. Вспомните, с какой скоростью наши предки освоили Северную Азию! Всю! От Урала до Тихого океана! Ещё бы чуть-чуть и вся Северная Америка – да будь она неладна! – стала бы нашенской!
– Всё это звучит очень интересно, – возобновил словесное состязание Заломов, – но пассионарии не мутанты. Никакие мутации, тем более мутации, повышающие предприимчивость, не могут появляться с такой фантастически высокой частотой. И вообще, в больших популяциях частоты генов практически не изменяются, это же закон Харди-Вайнберга.
– А вы, Владислав, и не пытайтесь объяснить массовое появление пассионариев с привычных для вас позиций современной генетики, – Кедрин добродушно смотрел на Заломова и улыбался. – Сделать это вам не удастся. Но обратите внимание, как легко всё объясняется, если предположить, что этнос иногда получает новую генетическую информацию из какого-то, скажем помягче, внешнего источника, – лицо биолога-теоретика стало серьёзным, и, глядя куда-то вдаль, он добавил: – Только с помощью информации из того внешнего, лишь умопостигаемого источника и можно объяснить появление таких совершенно невероятных вещей, как разум и язык. Я уж молчу о главном галактическом чуде – о появлении жизни на нашей старушке-Земле. Без Мирового Разума, вобравшего в себя всю информацию Вселенной, тут уж никак не обойтись.
Очередное вторжение в разговор ненаучного понятия заметно раздражило Заломова. В прямо-таки юношеской запальчивости он воскликнул:
– Да неужто, Аркадий Павлович, вы и взаправду допускаете существование разума в отрыве от мозга?!
Кедрин весело взглянул на Заломова и очень мило, совсем по-детски засмеялся. Внезапно посерьёзнев, ответил:
– Дорогой Владислав, ваш вопрос поставлен не вполне аккуратно. Вероятно, вы хотели сказать, что нельзя представить себе разума в отрыве от души? – у Заломова вытянулось лицо. – Да ладно, молодые люди, не берите всё это в голову. Боюсь, я слишком высоко расставил свои ловчие сети. Вы правильные советские ребята. Радуйтесь своей молодости и не забивайте ваши светлые, незамутнённые головки проблемами старцев! Вы можете обойтись без Мирового Разума? Он вам не нужен? – Ну, и живите без него!
– Простите, Аркадий Павлович, а как же на самом деле? – возмутилась Анна.
На лице Кедрина заиграла нетипичная для него мягкая, почти застенчивая улыбка.
– А на самом деле, Анна Дмитревна… Мировой Разум… есть.
– Но откуда у вас такая уверенность? – изумилась Анна.
– Анна Дмитревна, – Кедрин взглянул девушке прямо в глаза, – да разве вы не видите, что во всём, нас окружающем, сквозит закономерность и смысл? Неужели вы не замечаете разлитую вокруг нас красоту и гармонию? Кстати, моя точка зрения на данный предмет не слишком далека от эйнштейновской. В апреле 1929-го нью-йоркский раввин Герберт Гольдстейн прислал Эйнштейну телеграмму с незатейливым текстом: «Вы верите в Бога?» – Эйнштейн отбил ответную депешу: «Я верю в Бога Спинозы, который являет себя в гармонии сущего, но не в Бога, озабоченного судьбами и поступками людей».
БОЖЕСТВЕННЫЙ ПРОГРАММИСТ
Кедрин потянулся к своему роскошному портсигару, вынул из него очередную сигарету и закурил, глядя через отворённое окно на берёзовую рощу, к счастью, сохранённую строителями. А роща та была диво, как хороша. Такая воздушная, такая белоствольная! Учёный откинулся на мягкую спинку стула и, придав своему лицу значительное выражение, изрёк:
– Да и вообще, мои юные наивные друзья, вся наша жизнь, весь её смысл – это стремление познать тайную логику того единственного мира, данного нам в ощущениях и смутных предчувствиях.
– Аркадий Павлович, мне кажется, вы чего-то не договариваете. На какую-такую тайную логику и на какие-такие смутные предчувствия вы намекаете? – на лице Анны читалась лёгкая растерянность.
– Мои юные коллеги, – заговорил Кедрин негромко и без малейшей рисовки, – да неужели вы никогда не задавались вопросом, как нам вообще удаётся возводить логически безупречное здание науки, проникать мысленным взором в глубины космоса, генов и атомов? Как нам удаётся находить какие-то законы в этом хаотичном нагромождении зрительных, слуховых и тактильных ощущений? – видно было, Кедрин искренне взволнован. Вероятно, эти вопросы он часто задавал самому себе, и ему не хотелось выставлять на суд незрелых юнцов свой выстраданный ответ. Но деваться было некуда, после краткой паузы он наконец раскрыл своё философское кредо: – Наш поразительный успех в познании законов природы означает лишь одно: мы со своим разумом и весь окружающий нас мир – всё это воплощение одной и той же творческой программы. И программистом тут мог быть только Он – Мировой Разум или то таинственное начало, которое Георг Гегель, столь уважаемый Карлом Марксом, назвал Абсолютной идеей.
Странно, но последние слова Кедрина возмутили Заломова. Возможно, он воспринял жонглирование великими именами, как вторжение на свою личную, особо охраняемую территорию. Так или иначе, но он разразился пространной тирадой, и речь его снова звучала напористо и убедительно:
– Мы любим тянуть свою родословную от каких-нибудь заметных людей царской России, а на самом-то деле, линии наших предков уходят в прошлое на три миллиарда лет глубже – во времена зарождения самой жизни на Земле. Во времена, когда наша юная, только-только остывшая планета представляла собою сущий ад. Её бескислородная атмосфера была насыщена метаном, аммиаком, сероводородом и прочей дрянью, а в воде было полно ядовитейших соединений, вроде цианидов; да добавьте к тому ещё и жёсткое ультрафиолетовое облучение из-за отсутствия озонового щита. Ясно, что в тех условиях не выжил бы ни один современный биологический вид. Невозможно вообразить, сколько испытаний выпало на долю живых организмов за те бесконечные три миллиарда лет. Но при всякой экологической перемене естественный отбор, без устали выискивая полезные мутации, успевал снабдить носителей жизни обновлённой генетической информацией и тем спасал их от вымирания. Можно выразиться и чуть иначе: естественный отбор успевал снабдить организмы знанием, как выжить в новой окружающей среде. Напрашивается обобщение: именно постоянно действующий естественный отбор наделяет сгустки живой материи способностью познавать внешний мир. Тогда почему нам нужно удивляться познавательной способности нашего разума, созданного тем же естественным отбором для выживания на той же планете? Заметьте, Аркадий Павлович, бездушный естественный отбор, фактически, и есть тот ваш божественный программист, наделивший материю познавательной способностью.
– Дорогой Владислав, да бросьте вы умничать! О каких таких знаниях-познаниях вы речь ведёте? – и как ни старался Кедрин выглядеть корректным, губы его упрямо хранили кривинку презрения.
– Геном любого живого организма содержит тысячи генов, и в большинство их вписано знание внешнего мира, – убеждённо отчеканил Заломов.
– В гены вписаны знания о строении того самого организма, а вовсе не внешнего мира, – мгновенно отпарировал Кедрин.
– Но тогда объясните, зачем, с какой стати, наши слюнные железы вырабатывает фермент амилазу? – бросился в атаку Заломов.
– Вы проверяете, не забыл ли я школьную биохимию, – в глазах Кедрина мелькнула тревога. – Так представьте себе, кое-что я ещё помню. Амилаза нужна нам для расщепления крахмала.
– Отлично, Аркадий Павлович, но в нашем организме нет крахмала. Это высокоэнергетическое вещество создаётся исключительно в зелёных растениях.
– Спасибо за просвещение! а то я не знал эту азбучную истину, – Кедрин уже не пытался скрыть своего раздражения. – Да, Владислав, мне известно, что в наш рацион входят растения, содержащие крахмал. Амилаза помогает извлечь из него глюкозу и тем обеспечивает нас притоком вожделенной энергии.
– А не кажется ли вам, Аркадий Павлович, что, вырабатывая амилазу, наш организм ярче слов демонстрирует, что он «знает» о присутствии во внешнем мире объектов, содержащих крахмал, то есть растений.
– Продолжайте, Владислав, это интересно, – хохотнул Кедрин.
Тут Заломов снова разразился тирадой.
– Обратите внимание, мы рождаемся с готовыми к работе органами чувств. Этот факт можно трактовать и чуть иначе: мы рождаемся с предзнанием того, что во внешнем мире есть объекты, которые можно увидеть, услышать учуять, попробовать на вкус и потрогать. Более того, наш организм будто знает, что некоторые внешние объекты способны от нас быстро удаляться, и их надо как-то догонять, ловить и убивать; и наш организм знает, что во внешнем мире есть опасные объекты, которые хотят догнать и убить нас самих. Иначе как объяснить, что мы рождаемся в полном вооружении: с ногами, руками и зубами, а также с инстинктами, которые подсказывают нам, когда надо догонять, а когда – убегать. Рассуждая сходным образом, нетрудно договориться до вывода: любой живой организм (будь он инфузорией-туфелькой, водяной лилией, дождевым червём, кузнечиком, зверем или птицей) обладает гигантским объёмом врождённых знаний об окружающем мире. И вам хорошо известно, что знания эти вписаны в гены, управляющие ростом и развитием каждого многоклеточного организма.
– И всё-таки, дорогой Владислав, что-то познавать могут только люди. Лишь они обладают логикой – нашим главным инструментом познания, – гордо провещал Кедрин.
Но Заломов сделал попытку и здесь оказаться на высоте:
– А логика эта возникла не на пустом месте. Многие животные с хорошо развитой нервной системой не только «знают» о существовании в их окружении отдельных объектов, но даже «узнают их в лицо». Так собака может узнать своего хозяина в любой толпе и сохранять привязанность к нему в течение многих лет. А разве вы никогда не видели такой картины: хозяин зашёл в какой-то дом, а его собака осталась сидеть у ворот. Сомнений нет, она ждёт своего господина. Собака будто знает, что он находится именно в этом доме, и его нет в иных местах. Аркадий Павлович, это вам ничего не напоминает?
Заломов замолчал и со смущённой улыбкой стал ждать реакции старшего товарища. Ждать пришлось недолго.
– Владислав, – не на шутку осерчал Кедрин, – это у вас юмор такой или как? Если это юмор, то вы странно шутите. Эко куда занесло! В кармане пять копеек, а товару в калашном ряду на пять целковых хапнуть норовите! Вас послушаешь – так просто обхохочешься. Неужели вы всерьёз полагаете, что ваша, извините, собака знает кое-что из Аристотелевой логики?
– Вообще-то, я не шутил… Зря вы меня так, – обиделся Заломов.
И тут в поведении Кедрина произошла разительная перемена. Он мило улыбнулся и постарался снять эмоциональное напряжение начавшегося было жёсткого спора.
– Владислав, да вы, ради бога, не волнуйтесь и не обижайтесь. Пожалуй, я уж слишком резко побранил вас. Шут его знает, что в головах у братьев наших меньших? Нам бы в своих головах разобраться… Ну-ну. Так что же ещё успели познать эти с виду несмышлёныши?
– Многое. Животные с острым зрением (и позвоночные, и беспозвоночные) «вписали» в свои гены законы геометрической оптики. Некоторые угри и скаты «постигли», принципы работы электрических аккумуляторов. Киты «знают» законы акустики получше инженеров подводных лодок. Неоднократно животные из совершенно неродственных групп овладевали полётом, проявляя поразительные «познания» в аэронавтике. Ну, а про то, как бактерии и прочие микробы «знают» химию, даже и говорить не хочется. Да, практически, нет на Земле источника энергии, чтобы не нашлась микроскопическая тварь, «знающая», как эту энергию извлечь и с выгодой для себя использовать.
Какое-то время Кедрин молчал, но в душе его бушевали страсти. Лицо учёного то хмурилось, то принимало презрительное выражение, то умиротворённо разглаживалось. Наконец положительные эмоции одержали верх, Аркадий Павлович широко улыбнулся и добродушно заключил:
– Ну что ж, молодой человек, пожалуй, и ваша точка зрения на живую материю имеет право на существование, хотя вам ещё следует потрудиться над её более чёткой формулировкой. Пожалуй, вы далеко пойдёте, если, конечно, с пути не собьётесь.
Все трое засмеялись, и все трое были довольны.
Пока наши интеллектуалы занимались решением великих мировоззренческих проблем, в ресторане прибавилось народу. У входа в зал, за двумя сдвинутыми столиками веселилась компания, которая что-то шумно справляла. Седенький сутулый старичок, одетый в белый полотняный костюм и обутый в белые парусиновые тенниски, провозглашал тост. Он стоял спиной к нашим спорщикам, но, взглянув на него, Кедрин встрепенулся и громко воскликнул: «Марат Иваныч, какими судьбами?». Сгорбленный старичок в белом обернулся, и Заломов признал в нём членкора Пивоварова, удивившего его когда-то докладом с невероятным числом невероятных открытий. Членкор привычно прижал голову к правому плечу и задушевно проговорил-пропел: «Дорогой Аркадий Павлыч, добро пожаловать к нашему шалашу!»
– С превеликим удовольствием, милейший Марат Иваныч! Вы не будете против, если я прихвачу с собой и моих юных друзей?
– О чём речь, Аркадий Павлыч? Прошу вас всех троих к нашему столу.
Веселящаяся компания, кроме старенького членкора, насчитывала ещё шестерых человек – двух мужчин и четырёх женщин, почти всех их Заломов уже встречал в Институте. Когда вновь прибывшие расселись, и все немного успокоились, Марат Иванович произнёс краткую речь:
– Дорогие товарищи, друзья и коллеги! Сегодня мы собрались в этом светлом зале по весьма замечательному поводу. В нашей лаборатории получены поразительные результаты. Мы обрабатывали мышей мягкими гамма-лучами и обнаружили, что, вопреки всем ожиданиям, животные, получившие небольшие дозы радиации, стали гораздо быстрее отыскивать пищу, запрятанную в лабиринте! Вы представляете, как помогло бы зверькам такое облучение в дикой природе! И я подумал: «А не имеет ли обнаруженное нами явление какое-то отношение к эволюционному процессу?» И тогда мне припомнился один интересный доклад, слышанный мною пару лет назад в Москве на сессии большой Академии. Докладчиком был весьма авторитетный геофизик – Порфирий Тимофеевич Коронович. Он говорил о магнитных переполюсовках – об удивительных моментах в истории Земли, когда напряжённость магнитного поля нашей планеты вдруг резко спадала, и всё живое на ней подвергалось повышенному облучению из космоса. По мнению Порфирия Тимофеевича, это облучение наносило серьёзный вред биологическим формам материи. Однако наше исследование показывает, что, скорее наоборот, повышенное облучение могло пойти живым существам на пользу, ибо могло повысить скорость их адаптации к окружающей среде. Так давайте же, мои дорогие коллеги, товарищи и друзья, выпьем и закусим за сие замечательное обнаружение!
– Не скромничайте, Марат Иваныч. Чего нам, вернее, чего Вам, стесняться в родном отечестве? Ваше обнаружение вполне тянет на солидное открытие, – встрял со своею похвалой Кедрин.
– Благодарю вас, Аркадий Павлыч, – дряблые губы членкора неожиданно живо изобразили самодовольную улыбку. – По правде говоря, мы и сами считаем, что получилось нечто вроде открытия, но наше дело – честно и самоотверженно трудиться. Давать же оценку своим трудам мы предоставляем уважаемым коллегам.
Все выпили. Пожилой членкор сел и вонзил вилку в аппетитный кусочек ветчины. И в тот самый момент Заломов брякнул:
– Извините, Марат Иваныч, но разве не факт, что радиация вредна для здоровья?
– Молодой человек, вы говорите о больших дозах, а я – о малых, – огрызнулся Пивоваров, намазывая на ветчину горчицу.
– Я полагаю, малые дозы отличаются от больших лишь количественно, – продолжал упорствовать Заломов.
– Молодой человек, – раздражённо осадил членкор младшего научного сотрудника и с досадой швырнул вилку на белую скатерть, – очевидно, вы ещё не всё знаете. Впрочем, сие и неудивительно, учитывая ваш нежный возраст и крошечный опыт исследовательской работы. То, что вы излагаете, – обычная, обывательская точка зрения, плоская и примитивная, и, конечно же, именно она принята на Западе. Мы же показали, что по своему эффекту малые дозы гамма-лучей весьма чётко, качественно и парадоксальнейшим образом отличаются от доз больших. Получается, как в гомеопатии: в больших дозах яд, а в малых – лекарство.
Заломов знал, как популярна в народных массах гомеопатия. Иной раз ядовитое вещество разводят до концентрации одной молекулы на Тихий океан, а оно всё равно каким-то непостижимым образом лечит! Пока Заломов думал, Марат Иванович решил, что наконец-то ему позволят закусить, но ошибся.
– И какую же дозу радиации получали животные? – задал Заломов свой очередной вопрос и, видя некоторое замешательство пожилого человека, добавил: – Во сколько раз уровень радиации в ваших опытах превышал естественный фон?
– Э-э, – потянул Пивоваров, с досадой глядя на всё ещё недоступную ветчину, и тут светловолосая девушка, сидевшая напротив, прошептала: «Примерно в десять раз». – В десять-пятнадцать раз, – громко повторил членкор.
– И сколько вы нашли мутантов? – спросил Заломов.
– Каких мутантов? – Марат Иванович картинно вскинул правую руку. – Да практически все мыши стали ориентироваться в лабиринте на десять-пятнадцать процентов лучше! – на морщинистом лице маститого учёного заиграла сочувственная улыбка, будто говорившая: «Ах, молодость-молодость, как мила твоя восторженная глупость».
