Владимир Александрович Бердников
Человек неразумный
ДЕНЬ ВЗЯТИЯ БАСТИЛИИ
Период неопределённости завершился 14 июля. Утром этого дня Заломов, как обычно, возился со своими дрозофилами. В литровых колбах начался вылет. Не отрывая глаз, глядел и глядел он на бойких алых мушек, носящихся по внутренним стенкам прозрачных сосудов, и ему казалось, что важнее и милее этих созданий нет в мире ничего. То была странная смесь сильных и противоречивых эмоций – восторга от самого вида симпатичных крошечных существ и изнуряющего чувства ожидания крупного события, способного переменить многое в его жизни… И вдруг в интимный мир Владислава ворвался неприятный чужеродный элемент, ибо чья-то тяжёлая рука легла ему на плечо.
– Здравствуйте, Владислав Евгеньевич. Как дела? – раздался хриплый бас шефа. Заломов поставил колбу на лабораторный стол и повернулся к Драганову.
– Ну какие тут могут быть дела, Егор Петрович? Хуже некуда, – Заломов почему-то почувствовал себя преступником, пойманным с поличным.
– А что так?
– Да ведь потеряна вся информация о красителях, и теперь надо всё начинать с нуля.
– Знаю-знаю. Да не тряситесь вы и не эмоционируйте! Экой же вы, однако, нервный.
Лицо Драганова приняло своё привычно мудрое выражение. Всё предвещало, что сейчас он поделится своею очередной «гениальной мыслишкой».
– Знаете, Владислав Евгеньевич, вы не очень-то переживайте. Старшие товарищи уже подумали за вас и кое-что придумали, – Драганов потянул время. – Я тут посовещался с некоторыми ведущими химиками Городка, и они предложили использовать для нашей работы одно интересное соединеньице – сиренгин. Его недавно синтезировали в лаборатории членкора Кошкина. У сиренгина есть одна связь, которая разрушается нашим химотрипсином. Я думаю, такого рода фермент есть и у мух.
– А цвет-то есть у этого соединеньица? – не выдержал Заломов.
– Спокойно, молодой человек. Куда вы торопитесь? Есть, конечно, у сиренгина цвет, он сиреневый, а после обработки химотрипсином цвет краски становится жёлтым.
Сказав это, шеф вытянул из кармана джинсов пенициллиновый флакончик с мелкими кристаллами тёмно-фиолетового цвета. Ткнул пальцем в этикетку и весело прохрипел: «Вот вам, Владислав Евгеньевич, подходящий краситель и с названием, и с формулой. Проверьте-ка его скорёхонько на перевариваемость мухами и вперёд!» Тут взгляд Драганова упал на литровую колбу, которую только что рассматривал Заломов.
– А что это за красный корм и что это за красные мухи?
– Да это идёт развитие дрозофил в присутствии красителя с кодовым именем «КСК».
– Но ведь я убедительно попросил вас работать только с красками лилового цвета. А эта красная, чем так замечательна, что вы развели на ней эдакую прорву мух?
– Видите ли, Егор Петрович, мушиные личинки совершенно не могут её обесцвечивать, и в то же время насквозь прокрашенные насекомые себя прекрасно чувствуют. Мне это показалось интересным.
Заломову не хотелось рассказывать шефу о благоприятном влиянии КСК на жизнеспособность мух. Этот ещё не подтверждённый эффект он уже любил и хотел один обладать им.
– Ну, и что же тут интересного? – немного подумав, спросил Драганов, и сам же ответил: – Да просто у мух нет гена для обесцвечивания этой краски, вот они ею и пропитываются.
– Мне показалось удивительным, что КСК совершенно безвреден, – ответил Заломов, стараясь не глядеть в стальные глаза шефа.
– А я и в этом ничего, ничегошеньки, не вижу. Вода тоже безвредна. На безвредности не сыграешь.
– Согласен, Егор Петрович, но уж больно красивые мушки вырастают на этом красителе.
– Ох, уж эти мне молодые люди! – Драганов скабрёзно ухмыльнулся. – Красивые мушки, красивые куколки, красивые девушки… А?
После ухода шефа Заломов продолжил разглядывать свои колбы. Мухи, вылупившиеся из алых куколок, были крупными и энергичными. Всё выглядело многообещающим, но он не имел ни малейшего представления о структуре КСК. Мелькнула мысль почитать последние работы Чуркина и поискать в них ключ к природе таинственного вещества.
Заломов пошёл в библиотеку и после долгого просмотра нескольких томов «Журнала органической химии» отыскал пару статей Чуркина трёхлетней давности, посвящённых синтезу каких-то люминесцентных красителей для капрона. Увы, КСК не люминесцировал, так что серьёзно рассчитывать на эти статьи не приходилось.
Он прочёл только введение к первой статье, когда услышал над собой знакомый насмешливый голос:
– Дорогой Владислав, а не испить ли нам кофею в честь 192-ой годовщины взятия Бастилии?
Заломов обернулся и увидел улыбающегося Кедрина. Одет Аркадий Павлович был, как всегда, прекрасно: голубой джемпер, чистейшая белая с лёгкой голубизной рубашка (явно надел после обеда) и тёмно-синие, тщательно отглаженные брюки. Довершали чудесный наряд элегантные импортные штиблеты чёрного цвета.
– Аркадий Павлович, с вами я готов испить всё что угодно, да и повод что надо. Но неужели у вас есть время на общение с зелёной молодёжью?
– Ох, Владислав, ну не в бровь, а прямо в глаз, в самоё зеницу ока угодил. Ведь завтра у меня выступление на Учёном совете. Эх, да пропади он пропадом весь этот якобы учёный совет, когда я и так всё знаю? – низко и громко прогудел Кедрин. Конечно, он видел сидящих неподалёку людей, но какая-то неодолимая сила заставляла его привлекать к себе внимание окружающих.
Через несколько минут они уже попивали ароматный и весьма качественный бразильский кофе. Нечего и говорить, что такой кофе никогда (даже по праздникам, даже в дни всенародных выборов) не появлялся на магазинных прилавках Городка. Начал разговор старший товарищ:
– Владислав, это вы подкинули Анне Дмитревне проблему избыточной ДНК?
– Ну что вы, Аркадий Павлович? Анна сама загорелась разобраться с этим чудом. Но, пожалуй, ещё больше её заинтриговала эволюционная тенденция к увеличению генома.
Кедрин привычным движением отбросил назад голову и заговорил, отдаваясь свободному потоку своих мыслей. Ему было приятно покуривать, не спеша попивать дефицитный ароматный напиток и слышать, как красиво звучат так легко творимые им слова.
– Геном-геном, как много в этом звуке… зовущего, загадочного смысла! – проговорил-пропел он. – А ведь не зря всю ДНК хромосомного набора назвали геномом. Это ёмкое слово весьма недвусмысленно подсказывает нам, что организму для полноценного существования на нашей планете нужна вся ДНК, вся целиком, включая и тот пока ещё непонятый, пока ещё загадочный, якобы негенный её компонент. Ну а эволюционная тенденция к нарастанию генома – это вообще величайшая тайна, и не секрет, что немало – ох, немало! – искушённых умоводителей об неё свои кариесные бивни пообломали. Даже небезызвестный вам Фрэнсис Крик, открывший вместе с Джимом Уотсоном двухспиральность ДНК, недавно признавался мне в дружеской беседе в одной неказистой пивной Пасадены, что эта странная тенденция вкупе с Си-парадоксом когда-нибудь сведёт его с ума, – Кедрин глубокомысленно помолчал и продолжил в той же небрежно-ироничной манере: – Да-а… есть все основания полагать, что сия таинственная тяга к нарастанию генома, имеющая место быть без малейших признаков угасания на протяжении последней тысячи мильонов лет, являет собою то, что можно было бы назвать и эволюционным прогрессом, и феноменологией духа, и небесным путём дао (слово это Аркадий Павлович почти пропел). Впрочем, лично я склонен усматривать за данной неукротимой тенденцией манифестацию лежащего в основе живой (да и не только живой) материи закона её имманентного саморазвития, её самодвижения к неведомой нам цели! – и много тише учёный добавил: – К цели воистину великой и едва ли постижимой нашими людскими умами, далеко не лучшими в бескрайней Вселенной.
Высказав столь хитро закрученную мысль, Кедрин, упоённый собственным величием, с удовольствием откинулся на спинку мягкого стула. И вдруг выражение лица его радикально переменилось, будто он увидел перед собою нечто прекрасное и удивительное. Глаза его радостно засияли, щёки порозовели, а губы растянулись в блаженную улыбку. Всё это означало, что в голове Аркадия Павловича вспыхнул и понёсся бурный творческий процесс. Учёный нервно раскрыл свой увесистый портсигар, быстрым точным движением извлёк из него длинную сигарету с золотым ободком и, жадно затягиваясь, закурил. Дрожание сигареты выдавало нешуточное волнение. Протекло ещё несколько секунд, и Кедрин вернулся к прерванному рассуждению, но на сей раз был серьёзен и голосом своим не играл.
– Самое интересное, – заговорил он, всё сильнее загораясь, – что закон саморазвития проявляет себя не только в эволюции косных, бездушных и бессловесных форм, но он имеет место быть и в ходе исторического развития человечества. Послушайте, Владислав! нет, вы только взгляните, как причудлива география поступательного движения ведущей цивилизации планеты – нашей, Западной, цивилизации!
Кедрин распахнул дверцу книжного шкафа, извлёк из красивой коробки из-под импортной обуви лист добротной белой бумаги и ловко набросал на нём мягким чёрным карандашом контурную карту западной половины Евразии.
«Интересно, – подметил Заломов, – ему, как и мне, для эффективного думанья нужны бумага и мягкий чёрный карандаш».
– Давайте, Владислав, проследим, где в разные исторические эпохи располагались области с максимальным уровнем цивилизации человека. Эти места представляются мне ярко освещёнными пятнами на тёмном лике планеты. Будто мощный космический прожектор выхватывает их из непроницаемого мрака варварства. Начнём с глубочайшей древности, скажем, с пятидесятого века до нашей эры. И что же мы видим? – Да ничего мы не видим! Всё черно, нет ни единого просвета, вся Земля погружена в темень девственной дикости. А вот в тридцатом веке до нашей эры уже можно различить два светлых пятнышка. Одно высвечивает низовья Тигра-Евфрата, а другое – Нильскую долину. До сих пор идут споры историков и археологов, чья цивилизация древнее – Египетская или Шумерская. Но ведь сказано в Писании: лишь по плодам узнаём мы природу древа. Египет, по большому счёту, оказался бесплодным, и посему я лично отдаю предпочтение Шумеру, – сказав это, Кедрин обвёл Юг Междуречья красным карандашом. После краткого раздумья продолжил: – Но постепенно центр культурной жизни планеты смещается вверх по течению Тигра и Евфрата, и наиболее яркое световое пятно почти на два тысячелетия застревает вблизи легендарного Вавилона. В восьмом веке до нашей эры максимум цивилизации белой расы располагается существенно западнее – на малоазийском берегу Эгейского моря, в древнегреческой Ионии, готовя базу для интеллектуальной революции великого Фалеса Милетского. Через триста лет луч прогресса пересекает Эгейское море, и теперь ярче всего он освещает Афины. А на заре уже нашей эры ослепительно засверкал мой любимый Рим; то есть движение луча на запад продолжилось. Однако незадолго до гибели Западной Римской империи, возникает тенденция к повороту острия прогресса на север. И далее, вплоть до конца эпохи Возрождения, Северная Италия остаётся лидером Западной цивилизации. В шестнадцатом-семнадцатом веках луч прогресса благополучно пересекает Альпы и последовательно проходит через районы Парижа, Антверпена-Амстердама и даже перебирается через Ла-Манш. Впрочем, вскоре дивный луч снова меняет свой курс. Теперь он освещает Германию, причем первой в яркое пятно попадает самая западная её часть – Рейнская область, а последней – Восточная Пруссия. Не секрет, что наивысшее достижение цивилизации восемнадцатого века – Иммануил Кант – уроженец и постоянный резидент Кёнигсберга – самой восточной столицы западноевропейского мира. Все эти максимумы, обведённые красным карандашом, Кедрин соединил синими стрелками. – Так вы лучше видите весь процесс, – пояснил он.
Несколько секунд Кедрин напряжённо взирал на свою карту и молчал, и вдруг глаза его снова засверкали, а лицо приняло гордое выражение: – И вот в девятнадцатом столетии на авансцену цивилизации выходит Россия – самая восточная страна Европы. Весь мир в потрясении от её гениев, вспыхивающих в разных точках необъятного пространства от Буга до могучих сибирских рек. С каждым десятилетием луч космического прожектора усиливает свою интенсивность, и наконец в семнадцатом году уже нашего, двадцатого, века мы видим ярчайшую вспышку и затем багровое зарево … – Кедрин запнулся и после краткой паузы добавил: – Молодой человек, вы ещё увидите настоящее пламя.
Учёный тяжело дышал, и его голубой джемпер потемнел в подмышках. Наконец он удобно уселся на мягком стуле и, не спеша, закурил, уставившись на свой автопортрет на стене. Впрочем, возбуждённый Кедрин едва ли видел этот рисунок. Судя по всему, он вообще ничего не видел – он действительно весь ушёл в свои мысли.
– Аркадий Павлович, ну и что же стоит за всем этим?! – воскликнул очарованный Заломов. – Как вы объясняете движение максимума цивилизации сначала на запад, потом на север… и наконец этот загадочный поворот на восток?
Кедрин молча докурил сигарету, откинулся на спинку стула и, устало взглянув на собеседника, серьёзно ответил:
– Надеюсь, скоро вы и сами во всём этом разберётесь.
В тот вечер Заломов долго не мог уснуть. Он мог бы оспорить ряд исторических деталей кедринского рассказа, но ему понравился сам подход Аркадия Павловича к истории Западной цивилизации. Фактически, Кедрин поставил себя на место бессмертного разумного существа, которое в течение тысячелетий рассматривает откуда-то со стороны, чуть ли не из космоса, нашу планету. В голове Заломова понеслись, обгоняя друг друга, разрозненные и преимущественно горькие мысли:
– О, как бы хотелось и мне научиться так же непредвзято, так же бесстрастно рассматривать историю своей собственной жизни! Но для этого необходимо научиться абстрагироваться от суеты, от повседневной гонки за так называемым успехом, от бессмысленного соревнования с себеподобными. Господи, как же неприятно, как страшно осознавать себя одним из бесчисленных двуногих, копошащихся в тесных и душных порах своих муравейников. И как трудно содрать со своей кожи, со своих глаз и ушей мутную и липкую пелену мелких и пустых межлюдских отношений!
И тут рыхло спаянная цепь довольно небрежных мыслей Заломова оборвалась, и он почувствовал, что где-то совсем близко в его подсознании бьётся нечто новое и важное. И это нечто ему нужно непременно извлечь, оформить и зафиксировать. Он соскочил с постели, сел за стол и попробовал записать свои смутные то ли мысли, то ли чувства.
– Итак, – писал Заломов, – я, кажется, поймал, что так долго ловил. Мне необходимо научиться спокойно наблюдать и анализировать свою жизнь со стороны, будто я сам являюсь объектом собственного исследования. Нужно приучить себя использовать в своих рассуждениях вместо глубоко личного местоимения «Я» куда менее эмоциональное «ОН» или хотя бы «ТЫ». К примеру, если я провалился на экзамене, или сболтнул лишнее, или, вообще, сделал что-то обидное и досадное, то нужно лишь улыбнуться и сказать себе, что в этом ЕГО срыве нет ничего трагичного, ибо ОН как обычный смертный просто обязан время от времени совершать элементарнейшие и глупейшие ошибки.
Конечно же, главное превосходство человека над остальными животными заключается в его мощном интеллекте – в этакой быстродействующей логической машине для решения всевозможных задач. Однако есть нечто, что управляет этой машиной, что задаёт ей те самые задачи. Назовём это нечто волей. А волей манипулируют ещё два фундаментальных начала – наше животное естество и наш «божественный» разум. Воля, исходящая от животной природы, заставляет интеллект решать проблемы поиска пищи, крова, полового партнёра, чинов и материального благополучия. Собственно, точно так же используют свои умственные способности и другие животные. Но воля, исходящая от чистого разума, заставляет нас искать и находить в мире порядок, красоту, гармонию, истину, идеалы и таинственные первоначала. Более того, наш разум просто терпеть не может хаоса и заставляет нас активно наводить порядок в окружающем мире. Мы пытаемся всё улучшить, всё довести до совершенства, до полного блеска – в прямом и в переносном смысле. Нам хочется, чтобы всё вокруг нас было светлым и ясным, а вещи, творимые нами, были бы гладкими, сверкающими и обладали бы ярко выраженной симметрией. Уже кроманьонцы полировали до блеска и покрывали орнаментом свои каменные топоры, хотя едва ли такие топоры рубили лучше тусклых и неукрашенных. Это необъяснимое (иной раз даже нелепое) стремление удалить все (даже самые мелкие и едва заметные) изъяны – зазубрины, шероховатости, царапины и пятнышки – распространяется не только на наши вещи. Не менее страстно мы хотим устранить дефекты, неувязки и противоречия и из наших отношений с другими людьми, и даже из наших мыслей. Однако благородная нетерпимость к чужим недостаткам может завести нас, бог знает, куда.
Рассмотрим такой вариант: разум толкает меня на благое дело – поднять эффективность работы сослуживцев. И мне кажется, что для этого совершенно необходимо поменять начальника, слегка оторвавшегося от коллектива. Я делюсь своими соображениями с коллегами, и оказывается, что многим из них тоже не по душе наш общий шеф. Сплотив недовольных, я его скидываю, после чего коллектив, оценив мои заслуги в организации переворота, выбирает меня своим новым руководителем. И тут всё преображается. Мне повышают зарплату и дают прекрасную квартиру, так что на бытовом уровне я могу позволить себе то, о чём раньше и не помышлял. Моя животная природа, до того несколько зажатая низким социальным рангом и низким доходом, радостно расправляет плечи. Женщины от меня в восторге. Я всё чаще общаюсь с другими начальниками и понемногу погружаюсь в мир их милых радостей, слабостей и забот. Баланс фундаментальных начал, управляющих моею волей, резко меняется. Мотивы, диктуемые животной природой, звучат в моей душе всё громче, и вскоре я отрываюсь от коллектива и превращаюсь в начальника, едва ли лучше прежнего. Но если бы я мог взглянуть на себя со стороны, иначе говоря, если бы я владел философией стороннего наблюдателя, то увидел бы перспективу своего дегенеративного перерождения и, скорее всего, вообще отказался бы от бунта. Выходит, мне не следовало поддаваться «благому» порыву своего якобы божественного разума. Ведь не зря говорят, что дорога в ад вымощена благими намерениями. Так что и к позывам разума следует относиться критично, а, для верности, даже с опаской.
Итак, – подвёл итог Заломов, – существует ещё один – самый высокий уровень управления нашим поведением и нашими помыслами. Я назвал бы этот уровень надконтролем. Это он обеспечивает меня взглядом со стороны. Это он может и должен держать в узде не только позывы моей животной природы, но и позывы моего «божественного» разума.
Заломов с удовлетворением откинулся на спинку стула с мыслью, что теперь можно ложиться спать. Но почему-то его снова потянуло к бумаге, и он написал на чистом листке своего дневника: «Мир практически безграничен и по большей части хаотичен. Он не связан, не един и не целен. А вот мозг наш смехотворно мал, и все его части соединены вполне реальными межнейронными связями. И этот весящий около килограмма орган заставляет нас искать и находить в хаосе окружающего мира – равнодушного и необъятного – красоту, гармонию, порядок, цельность и совершенство. Более того, этот орган заставляет нас упорно и страстно переделывать мир – наводить в нём наш порядок и то, что мы называем красотой». И вот теперь Заломов был доволен собою.
СМЫСЛ ЖИЗНИ ВЛАДИСЛАВА ЗАЛОМОВА
Вечером 24-го июля Заломов заскочил в читальный зал библиотеки и нашёл там Анну, погружённую в чтение статьи о рекордной величине генома у саламандр. За соседним столиком чистенькая старушка в чистеньком белом халате листала Большую медицинскую энциклопедию. Заломов снял с полки только что поступивший выпуск журнала Nature и подошёл к столику Анны. Та подняла лицо, и он увидел её глаза совсем близко. Они были редкого тёмно-серого цвета с жёлтыми звёздочками вокруг зрачков. «Глаза судьбы», – пронеслась в голове Заломова, явно, не его мысль.
– Ой, Влад, как славно, что вы здесь появились, я как раз хотела к вам зайти и кое-что вам предложить, – прошептала Анна и, скосясь на старушку, добавила: – Выйдемте в холл.
В холле никого не было, тишину нарушала лишь залетевшая с улицы синица. Птичка, весело попискивая, скакала по великолепной монстере, что-то выклёвывая из пазух её гигантских разрезных листьев.
– Ну, рассказывайте, – тихо сказал Заломов.
Анна пыталась улыбаться, но вся была напряжена, будто на экзамене.
– Влад, пока стоит такая потрясающая погода, я решила походить пешком. Вы не против прогуляться до моего дома?
– С превеликим удовольствием, – ответил Заломов, краснея от неожиданного везения.
Они вышли из Института, и их окружило тепло. Оно казалось упругим бесформенным телом, заполнившим всё окружающее пространство. Это тело ласкало, грело и даже жгло. Анна сняла жакет и осталась в лёгком платье, точнее, в сарафане. Верхний край её наряда проходил чуть выше сосков ничем не стеснённой и потому особенно соблазнительной груди. От вида полных оголённых плеч и прочих женских прелестей у Заломова пересохло во рту, он молчал и краснел. Они шли, болтая о пустяках, и вдруг Анна спросила:
– Влад, пожалуйста, расскажите… мне ужасно интересно знать, как вы стали молекулярным биологом?
Неожиданный вопрос заставил Заломова отвлечься от лёгких мыслей. Взгляд его скользнул по заросшей сорняками обочине и невольно задержался на ярко-фиолетовом цветке чертополоха, в котором копошилась бронзовка – красивый жук с переливчатой изумрудной спинкой. Заломов улыбнулся.
– О, это длинная история. В детстве меня более всего волновали крупные и яркие насекомые, особенно стрекозы. Их я не только ловил, но иной раз даже разрезал, пытаясь узнать, каковы они внутри. Затем к насекомым добавились рыбы и лягушки, и здесь дело нередко доходило до вскрытий. Слава богу, до птиц и млекопитов я добраться не успел, потому что увлёкся химией. Ну а в старших классах, как и положено, стал испытывать душевный трепет от мыслей о невообразимых размерах Вселенной, о её строении, о времени и пространстве. Но, пожалуй, более всего изумлял меня наш разум, и мне страшно хотелось проникнуть в тайну его появления на Земле.
– Но всё-таки, как же вы стали молекулярным биологом? – перебила Анна.
– Вы, наверное, заметили, что я немного староват для выпускника университета.
– Естественно, заметила. И, признаюсь, меня интересует, на что вы потратили лишних два-три года.
– Я потратил их на учёбу в медвузе. Дело в том, что в свои неполные семнадцать я не успел определиться с призванием, вот и нашёлся авторитетный родственник, который решил, что ближе всего к моим интересам стоит медицина. Честно сказать, я печёнкой своей чувствовал, что мне нужна какая-то другая наука, более абстрактная, более фундаментальная, и всё-таки проявил малодушие, позволив уговорить себя подать документы в медицинский. Да и мать моя уж больно хотела, чтобы я получил «приличную» специальность.
Первое время я просто учился, преодолевая отвращение к людским останкам, но к концу второго курса понял, что совершил серьёзную ошибку. И чем ближе подходил я к практической медицине, тем тоскливее становилось на душе. Я видел, что из меня делают и наверняка сделают стандартного участкового врача, бесконечно далёкого от науки. Вокруг меня фонтанировала молодая жизнь; студенты пили, гуляли, влюблялись и изменяли, а я чувствовал себя одиноким любителем подлёдного лова, вынесенным далеко в море на отколовшейся льдине. Льдина моя понемногу тает, и шансов на спасение у меня нет. Но тут произошёл случай, который всё переменил. В самом начале третьего курса я заболел. Перенёс две операции на кишечнике и раза три был в шаге от смерти. Выписался только в январе. Пришлось брать академический отпуск и восстанавливать здоровье. Однако нет худа без добра – из-за болезни мне удалось прервать неконтролируемое течение своей жизни. Всё взвесив, я ушёл из медвуза и поступил в университет… на биофак, на отделение биофизики-биохимии. На лекции ходил мало и практически всё время проводил в публичной библиотеке.
– И этим вы занимались все пять лет?
– Увы. Запаса накопленной энергии хватило лишь на первые три года, а потом, когда я окончательно выздоровел и окреп, меня стала засасывать трясина обычной студенческой суеты. Вполне погрязнув во всей этой ерунде, я стал реже думать о масштабных вещах, и мои мечты понять механизм эволюции – самой чудесной и никем не управляемой химической реакции, миллиарды лет текущей в совершенно невероятном направлении – от простого к сложному, потеряли свою яркость, куда-то отошли. Но всё-таки до конца они не увяли, не растаяли… они до сих пор со мной… – Заломов помолчал. – Эти мечты всегда будут со мной, ведь они и сделали меня мною.
– Ваш рассказ, Влад, многое объясняет, теперь я начинаю понимать, откуда у вас такие познания. Ведь я, грешным делом, прямо иззавидовалась вам, виня в своей ужасной отсталости свой родной универ.
– Ну а вы, Анна? А как вы стали биологом, и что привело вас сюда?
– Мой отец окончил физфак МГУ по специальности ядерная физика и был зачислен в штат одной из засекреченных лабораторий. Кстати, на одном из семинаров Института физических проблем – на знаменитом капичнике 56-го года – он познакомился с Аркадием Павловичем, который был тогда молоденьким аспирантом МГУ. В 62-ом отца перевели в Томск, где он возглавил одно важное предприятие по производству изотопов. А вообще-то, у нас в семье не было принято говорить о папиной работе. Вы, конечно, смотрели фильм «Девять дней одного года»?
– Да.
– Судьба отца не слишком отличается от судьбы главного героя.
– Умирающего от лучевой болезни?
– Да, – по лицу Анны пробежала тень скорби, – отец не хотел, чтобы я стала физиком, а химию я сама терпеть не могла. Оставалась только биология, – Анна кисло улыбнулась, – но я не жалею о своём выборе. Как говорится, от судьбы не уйдёшь.
– Вы верите в судьбу? – спросил Заломов с наигранным удивлением.
– Я ещё не определилась с этим. Моя бабушка, например, говорит, что в Бога верит не очень, а вот в судьбу очень даже верит, – ответила Анна вполне серьёзно.
– А я не верю в судьбу как в некую мистическую программу, изменить которую человек не в силах, – безучастно заметил Заломов. Ему не хотелось задерживаться на обсуждении столь неинтересного предмета.
Однако Анна не считала этот предмет неинтересным. Не скрывая лёгкого возмущения, она возразила:
– Но ведь судьбоносная программа, в принципе, может быть вписана в наши гены, в нашу ДНК.
– Нет, Анна, в гены можно вписать лишь способности к решению отдельных пунктов программы, но не последовательность исполнения этих пунктов. Программа нашей жизни определяется теми целями, которые мы сами перед собой ставим. Выражаясь образно, мы сами строим свою жизнь, имея в голове и программу её строительства, и образ возводимого здания. Кто из нас не слышал такого: «После школы он не поступил в институт и потерял год»? То есть молчаливо предполагается, что у каждого человека есть план строительства здания своей жизни, и этот план требует каждый год что-то к тому зданию пристраивать, укреплять его, благоустраивать и украшать.
– Естественно, – согласилась Анна, – в семнадцать надо окончить школу и поступить в какой-нибудь ВУЗ. В двадцать два – начать работать, до двадцати пяти – выйти замуж, до тридцати – родить двоих детей, желательно мальчика и девочку, а в пятьдесят-пятьдесят пять – стать бабушкой.
– Нечто похожее есть и в науке. До тридцати надо стать кандидатом, до пятидесяти – доктором, а дальше, как получится.
– Но, Влад, это не судьба, это что-то совершенно иное, – Анна разочарованно покачала головой и замолчала, понуро глядя под ноги. И вдруг, будто что-то вспомнив, будто выполняя чьё-то поручение, она задала вопрос, на который люди обычно или вообще не отвечают, или отшучиваются: – Влад, а вы составили план своей жизни? В чём вы видите её цель, её смысл?
Заломов нахмурился и замолчал. Видно было, он лихорадочно ищет и не находит ответа на этот так просто звучащий вопрос. Наконец он заговорил:
– Хотя я занимаюсь наукой и считаю её самым великим изобретением человечества, но цель моей жизни лежит, пожалуй, не совсем в области науки.
– Как это, Влад? Разве вы не хотите делать открытия?
– Я, конечно, не отказался бы от открытий. О них я мечтал с юности. Такой успех чрезвычайно возвысил бы меня в собственных глазах. Но никакой успех и никакая слава не могут отменить главную мысль библейского Экклезиаста: «Всё это тщета и ловля ветра». Честно говоря, так вот сходу мне трудно точно и аккуратно сформулировать цель своей жизни.
– И всё-таки попытайтесь. Мне ужасно интересно это знать. Так в чём же заключается смысл вашей жизни, какова ваша конечная цель? Для чего вы родились, наконец?
– Пожалуй, – медленно, с заметными паузами между словами заговорил Заломов, – конечная цель моей жизни – освободить своё сознание от мифов и других культурных искажений, чтобы увидеть мир таким, каков он есть на самом деле.
– Ну, Влад, ну вы подзакрутили. Боюсь, я не вполне вас поняла.
Но Заломов вовсе и не пытался «подзакрутить», просто в голове его ещё не завершился недавно начавшийся процесс переоценки ценностей. И виною тому была его новая философия стороннего наблюдателя. Ведь если бы ему задали тот же вопрос всего пару недель назад, он бы ответил, не задумываясь. Он сказал бы, что главная его цель – сделать хотя бы одно крупное открытие. Такое, чтобы вошло во все учебники биологии. Но теперь такая цель уже не казалась ему столь желанной. Ведь он не мог отрицать, что львиную долю в радости от того открытия составило бы банальное упоение славой. По сути, его жажда открытий была старым как мир стремлением молодого мужчины совершить славный подвиг, который бы резко, одним махом, сократил бы ему путь к древнейшей и самой заветной мужской цели – стать вожаком своей локальной группы. Однако смысл жизни мудрого, отстранённого от мирской суеты наблюдателя не мог сводиться к тривиальному карьерному росту, пусть даже и вполне заслуженному.
Тем временем они подошли к дому Анны, и девушка с коварной улыбкой объявила Владиславу, что у неё сегодня день рождения, и она хочет отметить это событие в его обществе.
