Вера Ивановна Крыжановская-Рочестер
Светочи Чехии
Король был недоволен и выбранил Вока за вызванное им столкновение;[42] но его обычная слабость к своему любимцу одержала верх, и забавный рассказ о ночном приключении привел Вацлава даже в веселое настроение духа, хотя он все-таки обнародовал повеление, грозившее суровым наказанием всякому зачинщику столкновений и общественных смут.
Относительно, в городе было все спокойно. Чехи и немцы избегали друг друга; к тому же последние так были заняты переговорами по поводу голосов в университете, что всякое иное дело считали уже второстепенным.
Профессор Гюбнер был болен. На следующий день, после катастрофы, не успел еще он поговорить по своему с невесткой, как к нему явились Лейнхардты, отец и сын. Оба они не помнили себя от ярости и обвиняли Гюбнера в непростительной слабости к такой негодной, легкомысленной девушке, которая его же обесчестила, заставив изменить данному слову. Гинц особенно был вне себя, и это столкновение приняло такие размеры, что расстались они врагами; сам профессор заболел разлитием желчи.
Чтобы дать время всему успокоиться, Милота с женой, по совету Змирзлика, уехали на несколько недель из Праги в их имение.
Глава 11
Свадьба Ружены должна была быть в апреле, тотчас после Пасхи. Так как пост воспрещал большие празднества, то молодая девушка вела довольно замкнутый образ жизни, хотя в виду прибытия короля в Прагу и была представлена ко двору.
Вацлав был поражен красотой Ружены и милостиво ее принял, а королева София очень заинтересовалась ею, обласкала ее с чисто материнской нежностью и допустила в свой интимный круг. Часто брала она с собой Ружену, когда ездила, по воскресным и праздничным дням, в Вифлеемскую часовню слушать проповеди своего духовника Гуса.
Восхищение Ружены доблестным служителем алтаря росло изо дня на день; его избрала она в духовные отцы и относилась к нему с полным доверием.
Всем сердцем следила она за речью проповедника, когда, исполненный горячей веры, он провозглашал слова Христа и выставлял их светлую ясность и великий смысл, не требующий никаких людских пояснений, или горько осуждал тщеславие тех, чей долг был преподавать истины писания, а они зарывались в софизмы и искали не блага христианства, а лишь собственной выгоды или удовлетворение страстей своих. Восторженно рисовал Гус образ такого священнослужителя, каким он должен был бы быть: целомудренным, бескорыстным, кротким, самоотверженным и любвеобильным, как сам Божественный учитель их; затем, он строго сравнивал этот свой идеал с алчным, напыщенным, задорным и одержимым всеми пороками духовенством, осмеливавшимся в одежде Господней, с руками, запятнанными стяжанием и кровью, отправлять Божественные таинства.
Но если все, искавшие добра и жаждавшие послушать чистое евангельское слово, приливали в Вифлеемскую часовню, так что толпа стояла и на улице, тот, кто чувствовал себя задетым словами Гуса и видел пороки свои обнаженными, таил обиду и питал к нему все возраставшую ненависть.
Благодаря стечению обстоятельств, вифлеемский проповедник занимал положение исключительное, значение которого не сознавал только он сам, по своему искреннему смирению.
Его друзья и почитатели, на всех ступенях общественной лестницы, насчитывались тысячами; но росло также и число его врагов, и высшее духовенство с завистью смотрело на этого скромного служителя алтаря, которого только его знание и достоинства ставили во главе чешской церкви.
Ярость тех, которые считали себя изобличенными проповедями Гуса, была такова, что подчас выливалась в жалобах к королю. Вернувшись однажды из дворца, Вок со смехом рассказывал, что утром Вацлаву представлялась депутация каноников капитула Вышеграда с жалобой на Гуса за то, что он возбуждает народ против духовенства, унижает и поносит лиц, стоявших в духовной иерархии выше его, и которых он обязан был уважать.
Король спокойно их выслушал и с усмешкой ответил:
– Пока Гус гремел против нас, мирян, вы радовались этому; ныне дошла очередь и до вас, будьте же довольны тем, что вы теперь слышите.[43]
По мере того, как приближалась свадьба, Ружена становилась все задумчивее и молчаливее, мучимая каким-то смутным предчувствием. В ее любящей душе неизгладимо жила память о любви к ней отца; в семье же своих опекунов она всегда чувствовала себя одинокой. Самыми близкими к ней людьми были Анна и Светомир, но и к ним она питала лишь спокойную привязанность сестры.
Со стороны человека, с которым она соединялась навеки, она ждала любви; но, несмотря на рыцарскую вежливость Вока, на подарки, которыми он осыпал ее, и даже на обнаруживаемую им страсть, молодая девушка не считала себя удовлетворенной. Своим серьезным, наблюдательным и проницательным умом Ружена понимала, что в забавных разговорах жениха слышалась привычная болтовня придворного волокиты, а в уверениях в любви проглядывали легкомыслие и опьянение страсти.
Тщетно искала она в глазах Вока той искры горячей и чистой привязанности, которой жаждала; а в голосе той исходящей из сердца нотки, которая бы согрела и связала их единым, неувядаемым чувством.
Накануне свадьбы Ружена чувствовала себя как-то особенно тоскливо, и ее охватило непреодолимое желание излить свою душу и попросить чьей-либо помощи или совета, который направил бы ее в темном, неведомом будущем.
Никогда еще, как в эту минуту, не испытывала Ружена того горького чувства, что она – сирота, и что у нее нет не только отца или матери, но и вообще никого близкого, с которым она могла бы поговорить от всего сердца. Она подумала о Гусе.
Он – ее духовный отец, и вместе с тем известный ей с детства друг, чистота, ум и доброта которого внушали полное доверие.
Венчанье должно было происходить в той же церкви св. Михаила, где была и свадьба Марги; но, по настоятельной просьбе Ружены, венчать должен был Гус. Хотя еще утром она исповедалась и приобщилась, тем не менее, Ружена послала письмо к духовнику с просьбой прийти и подарить час времени на беседу. Получив утвердительный ответ, она ушла в свою моленную и отдала приказ привести туда отца Яна, как только он придет.
По обычаю, канун свадьбы праздновался собранием молодежи и играми, но Ружена объявила, что последний вечер своей девичьей жизни желает провести в одиночестве и размышлении.
Придя в моленную, она преклонила перед аналоем колени и углубилась в молитву. Она не слыхала, как отворилась дверь, вошел Гус и остановился на пороге. Он долго глядел на нее, и какое-то неопределенное выражение мелькнуло у него на лице, потом подошел ближе и тронул ее за руку. Ружена вздрогнула и выпрямилась.
– Вы меня хотели видеть, дитя мое? Забыли вы какой-нибудь грех на исповеди, или просто желаете спросить у меня совета, – сказал Гус, опускаясь в кресло рядом с аналоем.
– У меня нет греха на совести, отец Ян! Разве что посетившие меня сомнения? У меня нет матери и вы – единственный человек, которому я могу сказать все без утайки, и который может просветить меня. Я решилась вас беспокоить, потому что чувствую сегодня какой-то гнет и тревогу.
– Говорите, я надеюсь, Бог наставит меня, как успокоить вас и рассеять ваши сомнения.
Ружена на минуту задумалась и затем начала тихим голосом:
– Завтра, я должна буду дать Воку клятву верности и любви на всю жизнь, а между тем, я не люблю его так, как должна бы любить.
Гус выпрямился.
– Вы не любите графа? Отчего? – удивленно и с расстановкой спросил он.
– Я не это хотела сказать, отец Ян! Только мне кажется, что с его, как и с моей стороны, любовь могла быть иная, – она наскоро и возможно яснее изложила то, что волновало ее, и затем прибавила: – Говорят, любовь – чувство могучее, всевыносящее и всепрощающее; а я сознаю, что не перенесу никакой обиды от Вока, никогда ему ее не прощу и не стану его в таком случае больше любить. Да и он, думается мне, поступит, также.
Гус задумчиво покачал головой.
– Не могу одобрить, дочь моя, ваших чувств, с которыми вы идете к алтарю! Клятва, добровольно приносимая вами, обязывает вас делить с вашим мужем печали и радости и неизменно выказывать ему ту самую привязанность, которая все прощает и судит снисходительно. Великий долг берете вы на себя завтра! Вам, как и всякой женщине, судьба пошлет, вероятно, не одно испытание, но если разочарование посетит сердце жены, иная, новая и долгая любовь расцветет для нее у колыбели ее ребенка. Вы еще не знаете жизни, Ружена, никакая страсть еще не тревожила вашего покоя; но когда ваша душа проснется, когда гордость, ревность, злоба, искушение станут нашептывать вам дурные советы, тогда-то вам придется бороться за добро, за ваш долг и верность. Все это легко, когда любишь! Да почему бы вам, дочь моя, не постараться приобрести эту великую любовь, согревающую сердце и облегчающую всякую жертву. Хотя граф, как и все мы, подвержен слабостям человеческим, но он достоин вашей любви, а чтобы привязать его к себе, Бог даровал вам могущественнейшее орудие – вашу красоту. Пользуйтесь же этим даром небесным не для пустого тщеславия, а для того, чтобы оказывать на вашего мужа доброе влияние, которое бы его облагородило и сделало человеком набожным и строго нравственным.
Ружена была растрогана и крупные слезы катились по ее щекам.
– Я понимаю, что эта обязанность велика и свята, но… но… я боюсь, что у меня не хватит сил ее выполнить, – прерывающимся от волнения голосом сказала она.
– Жизнь, дитя мое, есть борьба, которую Бог посылает нам для нашего же блага, и выносить которую нам помогает добрая воля! Когда придут тяжелые часы и минуты слабости, доверьте мне вашу печаль и Господь наш Иисус Христос, которому ведомы все людские немощи, вразумит меня указать вам путь истинный.
Он положил руку на склоненную голову Ружены и горячо помолился.
– А теперь, – сказал он с доброй улыбкой, – успокойтесь и помните, что ни один волос не спадает с головы без воли Отца нашего Небесного.
Он хотел встать, но Ружена удержала его за руку.
– Благодарю, дорогой отец Ян, за ваши наставления, – сказала она, как-то по-детски смотря на него своими лучистыми и влажными еще от слез глазами. – Поцелуйте теперь меня, как вы это делали, когда я была маленькая, и мне будет казаться, что вашими чистыми устами мой дорогой отец посылает мне с неба свое родительское благословение на завтрашний день.
– Охотно, дитя мое! – ответил Гус и, нагнувшись к ней, поцеловал ее в лоб и благословил.
Ружена встала радостная и, вручив духовнику значительную сумму денег для бедных, простилась с ним.
Пришла ночь и маленькая лампада, зажженная перед Распятием, мерцающим светом озаряла келью Гуса. Он лежал на своей жесткой и узкой постели, но не спал; тревожные думы беспокоили его.
Мысли и чувства, осаждавшие его теперь и, в течение целого вечера, мешавшие ему работать, были неведомыми гостями в этом мирном убежище ученого отшельника.
Образ женщины преследовал его с болезненной настойчивостью; золотокудрая головка Ружены, с ее большими, ясными глазами, наивно доверчиво смотревшими на него, как искушающее видение, мелькала на страницах сухого богословского трактата, улыбалась ему с листов сочинения, над которым он работал, и рассеивала его во время вечерней молитвы.
С тяжелой головой и стесненным сердцем лег он спать, не понимая, что с ним происходит.
Мимо скольких женщин, молодых и прекрасных, равнодушно проходил он в течение своей жизни; ни красота, ни обожание, которое многие из них выказывали ему, не трогали его сердца, не волновали его чувств. Нечистые желания, погубившие стольких из его товарищей, толкая их на соблазн кающихся красавиц, переступавших порог их конфессионала, – были ему чужды. Целомудренный по природе, он вел строгую, подвижническую жизнь, посвященную науке и молитве, и побежденная плоть еще никогда не смущала его.
Его душевное равновесие получило первый толчок на свадьбе Марги. Небесная головка, виденная им в темноте ризницы, произвела на него сильное, глубокое впечатление, которое возобновлялось всякий раз, когда он виделся с Руженой; а он не давал себе отчета в том, что находился во власти веявшего от нее очарования.
Сегодняшний вечер внес окончательное расстройство в его душу. Как неотвязчивый призрак, преследовал его образ стоявшей подле него на коленях Ружены – чистой, хрупкой, и свежей, как полевой цветок. Ему казалось, что он еще чувствует пожатие ее белой, атласистой ручки и слышит легкий аромат, исходивший от ее волос, когда он нагнулся, чтобы поцеловать ее в лоб; при этом воспоминании сердце сжималось, словно тисками, и выступал холодный пот. И завтра он же должен будет соединить ее с этим повесой, который, вероятно, и не поймет никогда, какое сокровище посылает ему судьба. О! Отчего, он не может посвятить ее Богу, пока еще невинная душа не запятнана прикосновением легкомысленного, распутного общества, пока ревность и страсти ее не гложут и она не тронута грехом, в который постараются завлечь ее прельщенные ее красотой придворные трутни?
Сердце его больно сжалось, и тяжелый вздох вырвался из груди.
Он вскочил со своего ложа и бросился на колени перед Распятием, подняв вверх крепко стиснутые руки.
– Иисус, милосердый Спаситель мой! – горячо взывал он. – Отреши демона, мучащего меня и принимающего образ невинного ребенка; прогони от меня нечистые мысли, чтобы мне не краснеть, служа перед алтарем Твоим, с душой, запятнанной грешными помышлениями. Поддержи, Господи, в этот час борьбы, открывший мне, насколько я еще слаб; а я-то считал себя сильным! Подай мне силы быть священнослужителем, по закону Твоему, и очисти сердце мое от всяких вожделений человеческих.
Тебя, одного Тебя, да еще долг мой имею я право любить! Единая цель моей жизни – проповедовать святое слово Твое, бороться с неправдой и заблуждениями, разрешать глаза слепцам и приводить кающихся к подножию Твоему. О, Иисус! Если молитва моя достигнет Твоего престола, подай мне знамение, которое поддержало бы меня в немощи…
Мало-помалу, им овладевал глубокий экстаз; со взглядом, прикованным к Распятию, потонув в страстном порыве к своему Божественному учителю, он утратил вовсе сознание окружающего.
И вдруг, ему показалось, что из главы Спасителя блеснула искра, за ней другая, потом посыпался целый огненный сноп, который расширялся и окутывал его самого; наконец, огненное облако подхватило его и вознесло над страшной, мрачной бездной.
Объятый пламенем, он ощущал невыразимое блаженство; что-то тяжелое, тягостное отпадало от него, и глубокий покой наполнял его душу, которую не смущало более ни одно земное желание. В нем самом и кругом него был свет; но под ним, далеко внизу, чуть озаренная белесоватою мглой, копошилась неистовствующая толпа людей в коронах, тиарах и митрах, с искаженными лицами, на которых запечатлелись все людские страсти.
Посылая ему проклятие и ругательства, они бросали в него грязью и камнями, пытаясь задеть его на светозарном костре. Но он чувствовал себя в безопасности, и в сердце его не было и тени вражды к бессильным врагам.
Витая в прозрачной и блестящей атмосфере, он тихо плыл в пространстве; пропасть исчезла в отдалении, и дикие, нестройные крики сменились невыразимо нежной гармонией. Вдруг, в ослепительном свете, появилось перед ним существо в белоснежном одеянии, с голубоватыми крыльями и зеленой пальмовой ветвью в руках. У гения были черты Ружены и ее же золотистые кудри, но в просветленном взгляде не было ничего земного.
– Привет тебе, доблестный боец, – сказало небесное видение. – Смотри, все лжецы и лукавые враги твои исчезли в бездне, и вместо того, чтобы погубить, сделали тебя бессмертным! На запятнанных кровью, пороками и преступлениями скрижалях истории народов огненными буквами записано будет имя человека, который имел мужество провозглашать правду слова Божие, осуждать прегрешение сильных мира сего и умереть за свои убеждения. Все плотские слабости сгорят в окружающем тебя пламени, как волос на огне, и в памяти народа чешского имя твое заблестит, как звезда, которая поведет его к свободе и истине…
Восходящее солнце, заглянувшее в крошечные, обведенные свинцом, оконные стекла кельи Гуса осветило его, лежавшего на полу перед Распятием. Глаза его были закрыты, но исхудавшее от работы и долгих бессонных ночей лицо было покойно. Когда первый луч скользнул по нему, он вздрогнул и выпрямился; затем, встал на ноги, сел к столу и закрыл лицо руками.
Он чувствовал себя разбитым, зато на душе было светло. Бог внял его молитве, и мучительные грезы отлетели прочь. Но, был ли, то сон, или видение? Возможно ли, чтобы Господь уготовал его для высокой миссии, которая послужит добрым примером его народу и которую он запечатлеет славною смертью? При его скромности и смирении, он даже ужаснулся, в душе, столь высокому назначению.
– Да будет воля Твоя во всем, и какова бы ни была ожидающая меня судьба, я благословляю ее, – прошептал он, крестясь. – Ты внял молитве моей, Господи, изгнал демона блудного, защити же теперь меня, по милосердию твоему, от демона гордыни!..
После полудня, громадная толпа запрудила все вокруг церкви св. Михаила, а внутри храма собиралось избранное пражское панство и придворные.
По всем улицам, где должен был следовать поезд новобрачных, теснилась масса любопытных, так как король и королева обещали осчастливить своим присутствием свадьбу молодого графа Вальдштейна.
Среди приглашенных гостей стоял и Иероним, оправившийся наконец от ран. Вмешавшись в толпу молодежи, он с любопытством взглядывал на дверь, откуда должна была появиться невеста. Он помнил очаровательную девочку, которую видел в тот день, когда пользовался вместе с Гусом гостеприимством в замке Рабштейн, и теперь ему интересно было посмотреть, как она расцвела.
Доносившиеся с улицы приветственные крики возвестили прибытие королевской четы, а немного спустя, вошли и жених с невестой.
Прекрасная, как грёза, но бледная, как белый, серебристый вуаль, окутывавший ее воздушными складками, Ружена шла с опущенными глазами и, лишь подойдя к алтарю, подняла голову и взглянула на Гуса, стоявшего перед ней на ступеньках.
Он тоже был бледен, так как со вчерашнего еще дня не принимал никакой пищи; строгий пост должен был умертвить и поработить мятежную плоть, осмелившуюся противиться его железной воле.
Глубоко прочувствованно и важно правил он службу и, действительно, от всего сердца призывал на брачующихся благословение небесное.
Торжество победы над собственною слабостью звучало в его слове, которое он сказал новобрачным, убеждая их верно любить друг друга, жить по заповедям Божьим и проникнуться тою истиной, что лишь исполнение долга дает настоящее счастье и спокойствие совести.
Даже на Вока, как ни был он легкомыслен, исполненная удивительной силой убеждения речь проповедника возымела свое действие, хотя и пробудила в его душе неприятное чувство.
Разумеется, у него были лучшие намерения и он обожал молодую жену, но пребывать исключительно верным Ружене, сколь она ни прекрасна, представлялось юноше неразрешимой задачей, и потому, по его мнению, Гусу бесполезно было внушать новобрачной подобные требования.
В продолжение всей церемонии Иероним не сводил глаз с Ружены; ему казалось, что он никогда еще не видал женщины более восхитительной, более полного воплощения идеала девической невинности и чистоты. Он стремился возобновить знакомство, но толпа, теснившаяся вокруг молодых, мешала ему подойти, и только уже во дворце Вальдштейнов, перед тем, как сесть за стол, ему удалось, наконец, попросить Вока представить его жене..
Ружена все время почти была при королеве, но в эту минуту, графиня Яна заменила ее при государыне, и она беседовала с Анной и Маргой, когда муж подвел Иеронима.
– Позволь, Ружена, представить тебе Иеронима, самого обольстительного и язвительного человека во всей Чехии, – весело сказал Вок.
– Своей напыщенной похвалой ты, кажется, намерен повредить мне, пан граф, но я предпочитаю представиться графине, как старый знакомый, – ответил Иероним, отвешивая глубокий поклон. – Я имел счастье видеть вас ребенком, пани, в вашем замке Рабштейн, где вы нас тогда приютили с Яном. Без сомнения, вы забыли меня, но я сохранил светлое воспоминание о маленькой фее…
При взгляде на Иеронима, лицо Ружены покрылось смертельной бледностью, и она растерянно глядела на стройную фигуру знаменитого оратора, с врожденным изяществом склонившегося перед ней, прижимая к губам ее похолодевшую ручку. Но она овладела собой и глухо ответила:
– Я тоже вспоминаю, что видела вас раньше. Это было, когда я получила известие о смерти отца, и все подробности этого злополучного дня неизгладимо врезались мне в память.
Вок тотчас же отошел к другим гостям и не заметил волнение жены, а Иероним не придал ему никакого значения. Поговорив еще несколько минут, со свойственным ему блеском и остроумием, он откланялся, так как уже готовились идти к столу.
Ружена была ошеломлена; свидание с Иеронимом вызвало в ее душе полный сумбур. Идеал ее детских грез вдруг явился перед ней во плоти и ни мало не проиграл вблизи.
Иероним на самом деле был одним из первых красавцев своего времени и самым изящным кавалером Праги – роскошнейшего города эпохи. Смелый, обаятельный, высоко даровитый и ученый, он был знаменит не только у себя на родине, но и во всей Европе, где его всегда сопровождал неизменный успех; он словно создан был для того, чтобы завладеть сердцем женщины. Даже заклятых врагов своих он принуждал восхищаться собой.
И этот-то идеал мужчины, которого она обожала, даже не зная его, перед которым Вок совершенно стушевывался, довелось ей встретить именно в день ее свадьбы.
Ружена сознавала, что бродившие в ее голове бурные мысли – греховны, что это – измена клятве верности, ею данной, и что ее долг – уничтожить в сердце своем идола и видеть в нем лишь друга мужа. Но, несмотря на столь мудрое решение, взгляд ее не мог оторваться от дивного лица Иеронима, оживленно провозглашавшего один тост за другим и своею веселостью и находчивостью до слез смешившего короля.
После пира, королевская чета со свитой отбыла во дворец; но остальное общество продолжало пировать, к великому неудовольствию Ружены, чувствовавшей настоятельную потребность в уединении и отдыхе. Бледная и задумчивая, она почти не принимала участие в застольной беседе. Наоборот, Вок был в чудном расположении духа: всеобщее восхищение Руженой и бесчисленные поздравления льстили его самолюбию.
Один Иероним еще ничего не сказал ему, а от него-то, – Соломона по части женской красоты, – ему особенно и хотелось услышать приветственное слово. По отъезде короля, он отправился разыскивать своего приятеля и нашел его оживленно разговаривающим с Гусом в отдаленной комнате.
Предмет их беседы оказался столь животрепещущим, что граф тотчас же и сам втянулся в разговор. Дело шло о новом и громадном скандале, готовившемся в университете. Через несколько дней предстояли выборы нового ректора и декана факультета искусств; три немецкие народности собирались произвести эти выборы по прежнему способу, чему решились помешать чехи, на основании права, предоставленного им декретом 18 января. Таким образом, нужно было обсудить те необходимые меры, которые следовало предпринять, чтобы положить конец наглому упрямству немцев.
Вдруг Иероним остановился и, похлопав по плечу Вальдштейна, улыбаясь, сказал:
– Ай! Да я тебя еще и не поздравил! Ты – истинный избранник богов.
– В чем? – осведомился Вок.
– И он еще спрашивает, лицемер этакий! Да пойми же ты, счастливейший из смертных, что самая смелая мечта поэта не могла бы создать существа, более идеально прекрасного, чем твоя молодая жена!
– Правда, Ружена очень мила, – заметил граф, смеясь, – но красота ее чересчур уж небесная и сравнение с женщинами… более земными, может быть, ей опасно. По этому поводу, Иероним, я обращаю твое внимание на одно маленькое чудо творения. Эта девочка, – черт ее знает, жидовка она, или цыганка, – прибыла с бродячими фиглярами в гостиницу Черного Коня плясать и гадать. Своим свежим упругим телом, смуглой кожей, черной гривой и огненными глазами она хоть святого с ума сведет.
– Фу, Вок! Как можно сравнивать, даже в шутку, благородную Ружену с уличной плясуньей, – брезгливо сказал Иероним.
Лицо Гуса нахмурилось.
– Да! Не стыдно ли тебе, пан граф, твоих легкомысленных слов, – строго сказал он. – Бог даровал тебе в подруги существо чистое и прекрасное, а ты, едва отошел от алтаря, как уж мечтаешь изменить ей с какой-то тварью, А еще христианин!
Вок был смущен и покраснел; но уважение и почтение, внушаемые ему доблестным проповедником, все-таки были столь глубоки, что он и не подумал возражать на суровое наставление, а только заметил, неловко улыбаясь:
– Вы, аскеты, поистине нетерпимы, мистр Ян! Ведь я же еще не изменил Ружене! Во-первых, потому, что не имел на это времени; а во-вторых, я перед алтарем не давал клятвы ослепнуть и не смотреть на других женщин, а любоваться только собственной женой! В таком случае, я должен был бы перерезать горло Иерониму, потому что он находит мою жену красивой и даже высказал мне это. Право, милый мистр, вы уж слишком суровы! По-вашему выходит, что мне следовало бы окриветь, как сказано в писании: „если глаз твой соблазняет тебя, то вырви его”.
– Ну, я не боюсь, чтобы ты последовал этому евангельскому совету, – заметил Гус, качая головой.
– Что верно, то верно! Я очень дорожу своей наружностью. Да и Ружена, хоть она и очень добродетельна, но предпочтет меня, бьюсь об заклад, таким, как я теперь, чем кривым, даже если бы я выколол себе глаз только для того, чтобы остаться ей верным.
Иероним рассмеялся, улыбнулся и Гус, а затем встал и начал прощаться.
– Как, отец Ян, вы уже уходите? – с сожалением спросил молодой хозяин.
– Да, мне еще нужно заняться проповедью. Вам останется тут Иероним, такой же грешник, как и ты: он тоже не станет по пустякам выкалывать себе глаза.
– О, нет! Я предпочитаю колоть другим, – ответил тот, смеясь.
Иероним и Вок вернулись в залу и вмешались в окружившую их нарядную и веселую толпу гостей.
Еще раз заходили кубки и снова выпили за здоровье героев сегодняшнего дня. Затем, под звуки флейт и пение, с пажами впереди, усыпавшими путь цветами, молодые были торжественно отведены в опочивальню.
