Вера Ивановна Крыжановская-Рочестер
Светочи Чехии
Глава 4
Настал апрель. Как-то, в сумерки, графиня сидела дома одна. Граф отправился к пану Ганушу Туликовскому, с которым его познакомил Светомир, Туллие ушла в гости к своей знакомой из Болоньи, которую знала еще с детства и случайно встретила теперь в Костнице, уже замужем за итальянским врачом, а Анна молилась в своей комнате. Воспользовавшись своим уединением, Ружена принялась за письмо к Воку и подробно описывала свои впечатления и все, что видела и слышала здесь, в этом муравейнике. Ее потревожило появление Яромира, прибежавшего сказать, что Брода просит ее сойти в комнату графа, куда он привел какого-то незнакомца, прибывшего по крайне важному, неотложному делу. Удивленная графиня тотчас же встала и пошла за пажом. У дверей комнаты свекра ее встретил Брода и шепотом проговорил:
– Мистр Иероним прибыл переодетый, чтобы повидаться с бароном Яном, но, не найдя его дома, пришел сюда. Задержите его, пани, до прихода графа и, если возможно, убедите уехать, иначе он погиб. Я буду сторожить, чтобы не вошел никто посторонний.
И, не дожидаясь ответа, он вышел, а Ружена поспешно отворила дверь в комнату графа.
Смелый гость стоял у открытого окна, с мрачным, задумчивым видом глядя на молодую, свежую зелень сада. Он сбросил на стул шляпу и плащ, и лучи заходящего солнца нежными отблесками скользили по его прекрасному, мужественному лицу и белой красивой руке, нервно перебиравшей рукоять торчавшего за поясом итальянского кинжала.
Иероним почти не изменился; такой же самоуверенной веселостью засветились его большие, темные глаза, когда, обернувшись на шум открывшейся двери, он узнал Ружену, смущенно остановившуюся на пороге.
Сердце забилось в ее груди. После того памятного свиданья, когда они излили друг другу свои чувства, теперь они в первый раз встречались с глазу на глаз, и оба стояли молча, подавленные нахлынувшими впечатлениями о той упоительной, но тягостной минуте…
Иероним первый овладел собой.
– Простите, что я вас потревожил. Я рассчитывал найти здесь графа и пана Яна.
– Вы у нас всегда желанный гость и прекрасно это знаете, мистр Иероним, а все-таки я должна вас побранить за неосторожность, – с ласковой улыбкой сказала она, протягивая ему руку, которую тот поцеловал.
– Я просил охранного листа у собора и не получил ответа. Неизвестность и тоска бездействия стали мне так невыносимы в том гнезде, где я скрывался, что я решил сам явиться за сведениями в Костниц.
– Но ведь вы рискуете жизнью, – испуганно сказала Ружена.
Горькая усмешка шевельнула его губы.
– Жизнью? Надо же когда-нибудь, чтобы и ей пришел конец, – ответил Иероним, и глубокая скорбь зазвучала в его голосе.
– Да, конец, предначертанный Богом, а не вызванный легкомыслием.
Разговаривая, они сели у окна.
На последние слова Ружены Иероним ничего не ответил; опустив голову, он задумался, и в памяти его, как в панораме, воскресла его скитальческая жизнь, полная приключений, опасностей, борьбы и успехов, но лишенная покоя и счастья. Истинное же блаженство, тот пленительный призрак домашнего очага, у которого он отдохнул бы душой и телом, был здесь, рядом с ним, но отделенный непреодолимой преградой.
Капризная судьба, словно в насмешку, указала на это сокровище, даже позволила коснуться, а потом снова отняла, указав ему: „Прочь! Иди одиноко по своему пути к цели неведомой!” В эту минуту Иероним почувствовал, что устал жить, и страшная горечь наполнила его душу.
Спохватившись, что его долгое молчание могло показаться обидным молодой графине, он собрался, с присущей ему рыцарской любезностью, загладить невольную неловкость, и в эту минуту его глаза встретились с глазами Ружены. В ее пугливом взоре светилась любовь и участие.
Иероним тотчас же понял, что он еще не совсем забыт, что бессознательно, может быть, но в глубине этой чистой души был где-то уголок, где царил он и где для него сберегли привязанность. Бледное лицо его вспыхнуло легким румянцем, он схватил руку Ружены и тихо спросил:
– Вы не хотите, чтобы я умирал?
Рука Ружены задрожала в его руке.
– Нет, не хочу! Я хочу, чтобы вы жили для Чехии, для вашего святого дела и для…. друзей, которые вас любят, – подавив волнение, сказала она, и нежная ласка слышалась в ее торопливом шепоте.
Глаза Иеронима заблестели тихой, спокойной радостью.
– Ваше желание для меня закон. Я уезжаю сегодня же и вернусь на родину.
– О! Благодарю вас! – радостно вскричала она.
Больше Ружена не могла ничего сказать, в ней закипали и подступали к горлу слезы.
В соседней комнате раздались торопливые шаги, дверь с шумом распахнулась, и вошел граф, в сопровождении Яна из Хлума. Оба они были встревожены и, обнимая Иеронима, не могли не попенять ему за его неосторожность.
Он им повторил то, что говорил Ружене о своем нетерпении в ожидании охранной грамоты.
– Хороша она будет, – в негодовании заметил барон Ян. – Петр из Младеновиц достал себе список с нее, который и принес мне сегодня утром, и вот что там, между прочим, сказано, – он вынул из кармана лист пергамента и прочел: „ничто не близко так нашему сердцу, как поимка лисиц, опустошающих вертоград Господень, и мы призываем тебя явиться, чтобы оправдать себя”, и т. д. Надеюсь, выражено ясно! Но конец еще лучше, слушай: „мы даем этот лист для твоей охраны постольку, поскольку это в наших руках, согласуется с правосудием и не противоречит вере. Сверх того, мы извещаем, что будем судить тебя, явишься ли ты, или нет, к назначенному сроку”. Можешь представить, что сулит тебе подобная грамота, если уж та, которую Гус получил от императора, его не защитила; а ведь с тобой теперь стесняться станут еще менее.
– Да, мистр Иероним, уезжай, и как можно скорее, мы только тогда успокоимся, когда будем знать, что ты на родине, – прибавил граф.
– Вы убедили меня! Я тотчас же уберусь отсюда и, как только перееду границу Чехии, пришлю вам о себе весть, – ответил Иероним, взглядывая на Ружену.
Настала ночь. По темному, глухому переулку, у дома, где жил Бранкассис, пробирались два монаха, надвинув на лицо капюшоны. Через небольшую, скрытую в стене калитку они прошли в сад, а оттуда в дом. В описанной выше комнате, один из них зажег свечи в шандалах, а другой, положив на стол привязную седую бороду, начал снимать рясу. То был Бранкассис со своим секретарем.
Лоснящееся, жирное лицо Илария сияло злобным самодовольством и, подавая кардиналу шелковый домашний наряд, он ехидно заметил:
– Мы не ошиблись, ваше высокопреосвященство! Презренный Иероним действительно посмел явиться сюда.
– Что тебе сказала девушка, которую мы поджидали на перекрестке?
– Да то же, что мы и раньше знали, что Иероним приехал. Только она еще добавила, что графиня говорила Анне, будто этот изувер бежит прямо в Богемию. Ведь это будет возмутительно, если он улизнет от справедливого возмездия.
– Еще бы! Уж одно то, что он осмелился выкинуть тебя в окно, достойно костра – усмехнулся Бранкассис тем презрительным тоном, который усвоил относительно Илария, заместившего, но не заменившего ему бойкого, изворотливого Бонавентуру. – А нельзя ли все-таки задержать его, ну, выдать, что ли, словом, помешать его бегству, – прибавил он.
– Черт его знает, по какой он поедет дороге, притом, разумеется, помчится во всю прыть! Хотя, будь у меня деньги, можно было бы попытаться послать нарочного к гиршаусскому настоятелю, там-то он уж, наверное, проедет, так как это около границ Богемии, – многозначительно сказал Иларий.
– Посылай гонца, я плачу расходы! Своей верной службой ты заслужил это удовлетворение, – зло улыбнулся Бранкассис, отпуская секретаря.
Оставшись один, кардинал мрачно задумался. Минутами дьявольская злоба искажала его лицо, а злиться у него было много причин. Дела Балтазара Коссы шли все хуже и хуже; покровитель его, Фридрих австрийский, испугавшись последствий своих поступков, подчинился императору, и беглый папа, покинутый своими сторонниками, бродил, между тем, из города в город.
Падение дяди и благодетеля занимало Бранкассиса почти столько же, сколько и план мщения Вальдштейнам.
Иларий в точности исполнил полученное приказание и завязал сношение с одной из служанок, которая и доносила ему обо всем, что у них творилось; сам Бранкассис, переодетый монахом, бродил кругом дома и видел Ружену, Анну и Туллию.
Красота графини пробудила в кардинале прежнюю жгучую страсть; но теперь в его мрачной душе это чувство окрасилось ненавистью, и он жаждал не столько обладание Руженой, сколько ее гибели. Раз она не принадлежала ему, она должна была принадлежать только могиле, решил он. С этой целью он раздобыл себе яд, – секрету которого научил его дядя, – убивавший не сразу, а постепенно подтачивавший организм. Оставалось лишь найти подходящий случай, чтобы всыпать отраву жертве.
Он кипел злобой и против Туллии, измена которой погубила его на пороге успеха. Предательница должна была заплатить адскими мучениями; но ее он хотел захватить живьем, чтобы насладиться затем ее страданиями.
Что же касается Анны, то она показалась ему чрезвычайно подурневшей и глупой, в своем черном одеянии, с бледным лицом и странным, диким взглядом. В извращенной душе Бранкассиса не шевельнулось даже сострадание к этой, ни за что загубленной им молодой жизни; он только жалел, что потратил тогда на нее время, а не убил ее на месте. Предвкушая заранее, сколько страданий и слез причинит он всем, кто смел стать ему поперек дороги, он забывал при этом свои политические неудачи и даже острую боль в спине, при каждом резком движении напоминавшую ему, что и он – смертен.
Ружена с нетерпением ждала вести о благополучном прибытии Иеронима в Чехию. Вдруг по городу разнесся слух, что, узнанный в Гиршове местным священником, уведомившим о том власти, Иероним был задержан, 24 апреля, офицерами князя палестинского, Иоганна Баварского, и заключен в Зульцбахе, впредь до нового распоряжение собора.
Бывшие в Костнице чехи и мораване глубоко опечалились этим известием. К счастью, Ружена узнала об этом от Анны, которая передала ей печальную весть, когда они сидели вдвоем, и потому преданная подруга была единственной свидетельницей ее слез и отчаяния. Смертельная опасность, грозившая Иерониму, разбудила все еще дремавшую в сердце графини любовь, которую она, совершенно искренно, считала дружбой, а ужасная судьба, ожидавшая этого обаятельного и гениального человека, которым справедливо гордилась вся Чехия, служила достаточным, в ее глазах, основанием для горячего к нему сочувствия. Вок, может быть, и угадал бы истинные чувства жены, подметив бледность, нервность и видимое страдание Ружены, но граф Гинек, в ту пору, мало обращал внимание на невестку.
Как и большинство собравшихся в Костниц его друзей, Вальдштейн был всецело поглощен упорной борьбой папы с императором, и неумолимая строгость, с которой судили римского первосвященника, волновала весь христианский мир.
Сломленный и готовый на все, лишь бы добиться помилования, Фридрих австрийский прибыл в Костниц и публично, на одном из пиров, пал к ногам Сигизмунда и просил его о прощении, уступая ему свои владения в Эльзасе и Тироле. Император вернул ему его земли, взамен вассальной присяги, но с этого времени у Балтазара Коссы не осталось уже больше ни одного защитника.
Глава 5
День 23 мая выдался чудный. Придя к Вальдштейнам Светомир рассказал, что накануне был у гадалки, которая не только удивительно подробно описала ему его прошлое, но и предсказала блестящую судьбу. Он стал уговаривать дам отправиться к этой женщине, предлагая себя в провожатые.
Грусть и апатия Ружены беспокоили Светомира, он и придумал эту поездку, чтобы развлечь графиню, тем более, что дня за два перед тем она чувствовала себя нездоровой, жаловалась на головокружение и боль в груди, а после выпитой кружки молока у нее сделалась рвота и продолжительный обморок. По совету Туллии, послали за мужем ее подруги, молодым итальянским врачом, состоявшим при особе кардинала Урсино.
После тщательного осмотра больной, Козимо Бонелли встревожился, а прописанное им лекарство вызвало новую рвоту, после чего графиня, усталая, заснула.
На следующий день, правда, Ружена казалась совсем оправившейся и даже благосклонно приняла предложение Светомира.
Стремление приподнять завесу, скрывающую будущее, врожденно в человеке.
Ружена была к этому склонна, а Туллия, как суеверная итальянка, особенно. В счастливой, спокойной обстановке новой жизни к ней вернулась присущая молодости веселость и жизнерадостность, и предложение Светомира возбудило желание узнать, что ей готовит судьба; Ружена же надеялась выяснить, чем кончится процесс Гуса и Иеронима, а относительно себя самой, – пошлет ли Бог ей сына, как того страстно желал Вок.
Посещение гадалки окончательно было решено и все стали собираться, исключая Анны, сказавшей, что у нее нет будущего, а значит, ей не о чем и гадать.
Спрошенный об этом, граф, смеясь, одобрил желание молодежи, с условием, чтобы Брода их сопровождал, так как, при частых беспорядках последнего времени, два меча лучше одного могли защитить дам.
Ввиду хорошей погоды отправились пешком, хотя колдунья жила в отдаленной части города. Никто не обратил внимания на то, что с самого выхода их из дому, два монаха на почтительном расстоянии упорно следили за ними. Один Брода, шедший рядом с Туллией, позади графини и Светомира, заметил их и стал к ним присматриваться, но потерял их в толпе и скоро забыл про них, что и немудрено, так как монахи всевозможных орденов сновали повсюду.
Они приближались уже к цели своей прогулки, как вдруг, с противоположного конца улицы послышался гул надвигавшейся громадной толпы, запрудившей засим улицу во всю ширину. Народ со всех сторон окружал что-то, но что – рассмотреть было трудно, одни лишь копья и алебарды городской стражи блестели над головами.
Чтобы избежать давки, Светомир стал искать глазами, где бы можно было укрыться и обождать, пока пройдет толпа; но в эту минуту из соседних домов стали выскакивать на шум люди и он с Руженой тотчас же были окружены возбужденной, любопытной массой. Сначала они стояли оба, прижавшись к стене, потом вдруг случайно были вытиснуты вперед и очутились в первом ряду зрителей.
Теперь были ясно видны солдаты, окружавшие телегу, на которой сидел связанный и закованный в цепи человек. Светомир побледнел, узнав в пленнике Иеронима. Тот казался спокойным и его бледное, горделивое лицо было угрюмо сосредоточенно. Ружена тоже узнала его и в первую минуту онемела, смотря широко раскрытыми глазами; потом она дико вскрикнула и упала в обморок.
Несмотря на шум, этот раздирающий крик достиг ушей Иеронима, который взглянул в их сторону и тоже узнал Ружену.
Иероним вздрогнул, выпрямился, и оковы его зазвенели; он попытался спрыгнуть на землю, но все усилие высвободиться оказались тщетными. Он беспомощно опустился на сидение, и выражение досады, гнева и отчаяния исказило его лицо.
При помощи сострадательного горожанина, да и то с большим трудом, Светомиру, наконец, удалось пробиться и вынести Ружену на крыльцо соседнего дома. Повозка с пленником была уже далеко, но сопровождавшая ее толпа продолжала еще двигаться по узкой улице и запружать ее. Но вот течение этой массы остановилось; произошло какое-то замешательство, и послышались пронзительные женские вопли, а затем чей-то громкий голос крикнул:
– Держи, держи его!
Снова все смешалось, так как прибывавшие, надвигаясь, выпирали тех, кто стоял впереди.
Светомир тревожно прислушался: в могучем, звонком крике, ему показалось, что он узнал голос Броды; но рассмотреть что-либо было невозможно: толпившиеся кругом люди были сильно возбуждены, кричали и размахивали руками. На вопрос Светомира проходившая мимо бледная, расстроенная горожанка ответила:
– Кого-то убили.
В эту минуту в толпе образовался просвет, и показалось несколько человек, несших женщину, в которой он с ужасом узнал Туллию.
Она была недвижима, точно мертвая, и ее положили в нескольких шагах от Ружены, все еще не пришедшей в себя.
Растерявшийся Светомир не знал, что и делать, не смея отойти от графини, чтобы опросить носильщиков Туллии. Вдруг, к великой радости, он заметил двух польских солдат из конвоя пана Тарновскаго. Кликнув их, он поставил их сторожить Ружену, а сам поспешил к кучке народа, шумно обсуждавшей происшествие, и спросил, как случилось это несчастье.
– Я все видел и все-таки ничего не понимаю, – ответил один из горожан. – Она была неподалеку от меня и, кажется, хотела выбраться из давки, что было трудно, так как толпа была густа. Я стоял несколько впереди, и, не обращал на нее внимание, а мой сосед, вот он, толкнул меня локтем и говорит: „Смотри-ка! Монах хочет увести свою любовницу. И наглые же эти черноризники!” Тут я обернулся и вижу, что какой-то монах тащит красивую женщину, а другой его товарищ локтями прокладывает им дорогу. С перепугу ли, со стыда ли, уж не знаю, но она словно онемела и не сопротивлялась, потом стала отбиваться и крикнула на помощь, своего, должно быть, дружка, потому что какой-то воин, хоть и пожилой, но еще бодрый и сильный, как буйвол, стал протискиваться к ней. Монахи тоже его приметили, один сказал другому на непонятном языке, у того что-то блеснуло в руке и оба они пропали в толпе, точно в воду канули. Женщина постояла с минуту, будто и ничего, а затем развела руками, да и повалилась. Тут подбежали мы и видим, что у нее в груди торчит кинжал. Тогда ее перенесли сюда, а тот воин исчез вместе с монахами!
Светомир нагнулся и осмотрел Туллию. Он рассудил, что рана, если и не смертельна, то, во всяком случае, опасна, так как стилет вошел по самую чашку рукояти. Сердце, хотя и слабо, но все-же еще билось и, если бы удалось привести ее в чувство, она, может быть, указала бы убийцу.
Заявив, что раненая принадлежит к свите графини Вальдштейн, которая тут же лежит в обмороке, испуганная давкой, Светомир посулил хорошее вознаграждение и просил помочь ему доставить обеих домой. Просьба была встречена радушно, а один из горожан вызвался сбегать к лекарю Бонелли и немедленно вызвать его к больным.
К этому времени толпа почти прошла. Ружена открыла глаза, но, чтобы не волновать ее, Светомир только сказал, что Туллия лишилась чувств, ушибленная в тесноте, и что он уже послал за врачом. Молодая графиня была слишком слаба, чтобы возвращаться пешком, для нее и для Туллии достали носилки и печальное шествие тронулось в путь, сопровождаемое Светомиром, негодовавшим на непонятное исчезновение Броды.
Вызванный врач прибыл почти в одно время с ними. Так как Ружена падала от изнеможения, то Бонелли распорядился уложить ее в постель, сказав, что зайдет после, как только перевяжет раненую.
Туллия лежала вытянувшись и не приходила в себя. Анна, бледная и расстроенная, смачивала водой ей лоб и виски.
– Она дышит, синьор Бонелли, но все еще в беспамятстве. Я боюсь тронуть ее платье, так как оно прилипло к ране, – сказала она, уступая место врачу.
Лекарь осторожно разрезал корсаж и, обнажив грудь, внимательно ее исследовал.
– Рана смертельна. Она умрет, если вынуть оружие, – сказал он вошедшему Светомиру.
– Нельзя ли все-таки привести ее в чувство? Может быть, она скажет нам что-нибудь, проясняющее это непонятное убийство, – заметил тот, сочувственно смотря на безжизненное лицо Туллии.
– Попробую! Будьте добры немного приподнять раненую, пока я дам ей понюхать возбудительного.
Он вынул из принесенной связки два флакона; из одного он смочил Туллии виски и ладони, а другой поднес ей к носу. Через несколько минут дрожь пробежала по телу раненой, послышался болезненный стон, глаза ее открылись и тусклым, стеклянным взглядом обвели присутствующих. Но, очевидно, она узнала их и взор ее ожил.
– Бранкассис убил меня, – произнесла она хриплым свистящим голосом. – Он с Иларием пытался меня утащить…
У нее не хватило сил, и она смолкла, но потом, оправившись, продолжала шепотом:
– Кругом все темнеет… прощайте… благодарю всех и синьору Ружену… за добро, оказанное бедной Туллии… За вас я буду там молить Бога, а им… негодяям… отомщу…
Последние слова она произнесла неожиданно громко, и дикая ненависть блеснула в ее потухающем взгляде, но это напряжение точно пресекло жизненную нить. Голова Туллии запрокнулась, изо рта хлынула кровь, тело затрепетало в судорогах и вытянулось.
– Все кончено, – дрогнувшим голосом тихо произнес Бонелли.
Перед тем, услыхав слова Туллии, что ее убийца был Бранкассис, молодой врач вздрогнул и побледнел. Анну и Светомира имя кардинала поразило, как громом, и оба они стояли у кровати в немом изумлении.
В это время распахнулась дверь, и вошел встревоженный граф Гинек. Он только что узнал, по возвращении домой, о грустном происшествии и поспешил расспросить Светомира. В негодовании выслушал он рассказ об убийстве и предсмертных словах Туллии.
Поручив Светомиру распорядиться похоронами, он собрался уходить, но подошел Бонелли и попросил уделить ему несколько минут. Удивленный граф повел врача в свою комнату. Когда они остались одни, Бонелли с видимым волнением сказал:
– Я считаю своим долгом предупредить вас, граф, что состояние здоровья вашей невестки крайне серьёзно. Графиня Ружена отравлена и…
– Вы заблуждаетесь, маэстро Козимо! Каким образом Ружена может быть отравлена? Кем? Это невозможно, вы ошиблись, – с неудовольствием перебил его граф.
– Очень желал бы ошибиться, но, к сожалению, все, что я сказал, – горькая правда! Позавчера, когда я был призван к молодой графине, некоторые признаки внушили мне подозрение в отравлении; но мне самому это показалось невероятным, и я не решился говорить о том, пока не удостоверюсь совершенно. Прописанное противоядие немедленно вызвало рвоту, часть которой я унес с собой, чтобы исследовать известным мне способом. Сегодня утром я добился положительного доказательства, что графине дан яд, настолько опасный, что я не отвечаю за ее жизнь. Я сам собирался идти к вам с этим известием, когда пришли за мной.
Граф побледнел и растерянно слушал речь молодого врача, серьезный тон которого не позволял усомниться в истинности его заключения.
– Но, что же делать? – беспомощно спросил граф.
– Бороться, по мере наших сил, и… надеяться на помощь Божью. Мне кажется, что я доискался, какого рода яд дан графине. Многочисленные случаи отравления, в наше время, побудили меня заняться изучением ядов. Я приму, разумеется, надлежащие меры, хотя предупреждаю, что за успех отвечать не могу.
Можно себе представить, как огорчен был граф. Имя Бранкассиса, примешанное к убийству Туллии, пробудило в нем мрачное подозрение, и он умолял врача спасти жизнь невестке.
Бонелли отправился к Ружене, а граф позвал к себе Светомира, чтобы сообщить ему все, что узнал, и свои догадки. Тот тоже был ошеломлен, но ни минуты не усомнился в грустной истине: Бранкассис был вполне способен отравить женщину, которой тщетно добивался.
Светомир собрался уже идти покупать место для могилы Туллии и заказывать гроб, когда вернулся Брода, страшно усталый и взбешенный. Светомир стал его расспрашивать, куда он исчез, и Брода рассказал, что, узнав Илария в одном из монахов, он погнался за ним, но толпа ему мешала, и схватить негодяя ему не удалось, хотя он все-таки проследил его, пока, наконец, в одном глухом переулке монах исчез, словно в землю провалился. Собранные им сведения однако выяснили, что в пустом доме, сад которого тянулся вдоль этого самого переулка, проживал прежде Бранкассис, и что теперь еще кардинал оставался хозяином помещения, так как наемную плату внес вперед за несколько месяцев.
– Значить, я нашел разбойничий притон. Клянусь, как я хочу заслужить рай, что не успокоюсь, пока оба мерзавца не понесут заслуженного наказания.
Граф Гинек собирался тотчас же известить Вока об отравлении жены; но на следующий день, видя, что Ружена встала почти здоровой и хлопотливо занялась приготовлениями к похоронам, он успокоился, надеясь, что опасность миновала, благодаря мерам, своевременно принятым врачом. Сыну граф ничего не написал, чтобы не тревожить его понапрасну. К тому же, в городе разыгрывались важные события, совершенно поглотившие внимание современников и обратившие взоры всего христианства на маленький немецкий городок, где теперь заседал собор.
Два дня спустя, в то время, как опускали в могилу безвинную жертву Бранкассиса, Костницкий собор, в торжественном заседании, заочно осудил Иоанна XXIII и воспретил ему отправление его обязанностей, а 37 свидетелей, из них 12 епископов, предъявили против него 63 обвинительных пункта.[70] Из этого длинного перечня преступлений, приписанных наместнику Христову, собор, в уважение к чести трона апостольского и кардинальского сана, вычеркнул тринадцать, которые и остались в тайне; но достаточно будет назвать некоторые из 50-ти, сохранившихся в силе и прочитанных публично, чтобы составить себе приблизительное понятие о том, каковы же должны были быть те пункты, которые собор скрыл. Так, считалось доказанным, что Косса отравил своего предместника Александра V, что бессовестно торговал местами и церковным имуществом, что разбойничал, грабил и убивал, за время своего пребывания в Болонье, что был в преступной связи со своей невесткой, что обесчестил триста монахинь, которых потом назначал настоятельницами монастырей, и совершал многие другие бесчинства. В заключение, собор признал такое чудовище недостойным его сана и снял с христианства присягу на верность ему, предписав разбить его герб и сломать предъявленную папскую печать. Это постановление, а равно и самый акт отречения, для собственноручной подписи Коссы, пять кардиналов повезли в замок Рудольфцель, куда его посадил герцог австрийский, ставший теперь его тюремщиком.
Папа Иоанн XXIII, превратившийся просто в Балтазара Коссу, был заключен в тот же самый замок Готтлибен, где томилась его невинная жертва – Ян Гус.
Пока совершалось это важное событие, судьба Иеронима тревожила и огорчала всех чехов. После первого опроса, узник был поручен, постыдной памяти, Иоганну фон Валленроду, епископу рижскому, который, с ненавистью и затаенной злобой католического ксендза и немца, подверг несчастного Иеронима чисто инквизиционному режиму, вымещая на нем и его славянское происхождение, и любовь к родине и расположение к православной церкви. Ночью Иеронима перевели в башню на кладбище св. Павла, и заперли в темную, зловонную тюрьму, где и заковали таким образом, что обе его руки, в цепях, вздернутые над головой, давили шею и мешали даже сесть. Лишь по истечении двух дней узнали его друзья, что с ним сталось, и приняли меры к облегчению его участи; но все же мучения его были таковы, что Иероним заболел. За то время, как он боролся со смертью, Гуса перевели во францисканский монастырь.
У графа Вальдштейна, после временного успокоения, вновь возникла тревога: некоторое улучшение в здоровье Ружены сменилось величайшей слабостью и частыми обмороками. Сперва эти тревожные признаки граф приписывал волнению и слезам по случаю трагической смерти Туллии; от Ружены скрывали, что она отравлена. Но Бонелли откровенно признался ему, что яд продолжает потихоньку свое разрушение и что положение графини крайне серьезно. Граф был в отчаянии и не замедлил сообщить Воку грустную истину, призывая его безотлагательно в Костниц.
Настроение в доме царило мрачное и беспокойное. Анна и Светомир с трудом скрывали свое отчаяние и окружали больную самым тщательным и сердечным уходом, то воскресая духом и начиная надеяться, когда Ружене становилось лучше, то впадая в уныние, при каждом новом обмороке, сопровождавшемся обыкновенно продолжительной слабостью.
У Светомира и Броды эта боязнь за жизнь молодой графини соединялась с желанием наказать подлого убийцу. С этой целью Брода, переодетый, часто рыскал по городу и его окрестностям, отыскивая следы Бранкассиса и его сообщника, но пока все было напрасно.
Однажды Светомир вернулся от Вальдштейнов и сидел у себя, грустный и озабоченный, как вдруг вошел Брода, одетый возчиком. Вид у него был пасмурный, но довольный, и он не замедлил сообщить, что самым неожиданным образом захватил Илария.
– Я был глубоко убежден, что дом, в котором проживал Бранкассис и который он оставил за собой, служит и по сие время им пристанищем, почему и бродил чаще всего вокруг него. Сегодня я много исходил, устал и зашел отдохнуть и подкрепиться в харчевню, против дома, где живет кардинал Урсино. Сижу я, да попиваю винцо и вижу, что из ворот выходит нищенствующий монах. Я, пожалуй, на него не обратил бы внимание, мало ли их здесь шляется; но когда он, вскидывая на спину котомку, отвернул свой широкий рукав, на его локте я заметил большой рубец, который оказался для меня истинным откровением.
Это, бесспорно, был тот самый шрам, который получил Иларий на охоте, когда кабан распорол ему руку. Теперь, узнав его, несмотря на переодевание, я вышел и стал за ним следить. Он меня, очевидно, не заметил, да и кто станет остерегаться какого-то возчика. Негодяй направлялся прямо к дому Бранкассиса; завернув в переулок и вынув из кармана ключ, он открыл в стене калитку, но захлопнуть ее я ему уже не дал, а толкнул дверцу со всех сил так, что он полетел от удара навзничь. Тогда я его связал, заткнул ему рот и втащил в дом, убедившись предварительно, что он совершенно пуст. Этот паршивец, да простит мне Бог, с перепугу лишился чувств, и как я его ни тряс, не подавал признаков жизни; ну, а вдвоем с тобой мы ему развяжем язык.
Светомир тотчас же взял плащ, захватил оружие и оба они, чуть не бегом, отправились к пленнику. Илария они нашли в том самом виде, как его оставил Брода, но монах пришел в себя и лежал с открытыми глазами. Освободив ему рот, Светомир велел ему рассказать, где Бранкассис и что известно ему об отравлении Ружены.
По присущей подлости, Иларий рассчитывал и на этот раз купить свою свободу полным признанием. Бледный от ужаса, он пробормотал, что кардинал теперь находится на пути в Италию, куда должен был ехать за ним и он, после того, как выполнит возложенное на него тайное поручение к секретарю кардинала Урсино. С полной откровенностью разоблачил он потом, как Бранкассис, пылая местью, решил отравить Ружену и наказать предательницу Туллию, намереваясь ее похитить и уморить в мучениях. В доме Вальдштейнов, при помощи монаха-приятеля, была подкуплена служанка, которая и влила графине яд, но та, случайно, выпила только часть отравы; покушение же не могло быть повторено, потому что госпожа фон Лауфенштейн, уезжая из города к больной сестре, увезла с собой их сообщницу.
